УПП

Цитата момента



Никто так не украшает женщину, как любящий муж!
Многообразие смыслов - расшифровывайте…

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Крик и брань – не свидетельство силы и не доказательство. Сила – в спокойном достоинстве. Заставить себя уважать, не позволить, чтобы вам грубили, нелегко. Но опускаться до уровня хама бессмысленно. Это значит отказываться от самого себя. От собственной личности. Спрашивать: «Зачем вежливость?» так же бессмысленно, как задавать вопросы: «Зачем культура?», «Зачем красота?»

Сергей Львов. «Быть или казаться?»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/d4469/
Весенний Всесинтоновский Слет-2010

Глава одиннадцатая. ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПАН

Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.

“Поеду напрямки через экономию”, - решает она. Динка не любит ездить через экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как хочет. Люди говорят: “Не так пан, як его пидпанок!” Вредный этот Павло, не любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив… Динка ощупывает карман, где хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.

Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.

- Эй, Федорка! Чего зажурилась?

Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.

- Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?

Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.

- Мать за косы оттягалы…

- Что это с ней? С ума сошла! - хмурится Динка.

- Мабуть что так… Зовсим с глузду з'ихалы.

Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые, встрепанные косы.

- У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, - наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.

- Вот же дурни! - удивляется Динка. - Ну, це дило треба добре разжувать. - Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда так говорят с Федоркой.

Но сейчас Динке некогда, а сватовство - дело затяжное. Хотелось бы Динке укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе. Да и что это поможет?

- Ты вот что, Федорка: приходи сегодня ко мне. Мышка уедет, и мы обо всем поговорим. Ладно? И не плачь! Ничего этого не будет! Мы того дурня так отпугнем, что он и дорогу к твоей хате забудет!.. Придешь?

- Приду, - кивает головой Федорка.

- А сейчас я спешу, у меня письмо для Мышки. Вот, от Васи! - Динка вытягивает из кармана солдатский конвертик.

- Живой! - радуется Федорка, смаргивая слезы. - Ну, езжай, езжай… Я пид вечер приду!

- Обязательно приходи! - трогая лошадь, наказывает Динка.

Федорка молча кивает ей вслед.

Через экономию нельзя мчаться галопом: здесь на каждом шагу люди, уцепившись за подолы матерей, семенят ребятишки. Около коровника бабы гремят подойниками, рабочие выгребают навоз, а немного подальше, на самой дороге, стоит пан Песковский и рядом с ним приказчик Павло…

“Тьфу, нарвалась-таки! - думает Динка, ощущая противную неловкость от этой встречи и натягивая широкую юбку на голые коленки. - А что мне до него? Поздороваюсь и проеду!” - храбрится она.

Бывало, в первые годы жизни на хуторе, когда еще маленькой девчонкой она с Федоркой бегала по лесу, Федорка вдруг испуганно шарахалась в кусты, предупреждая: “Пан! Пан едет!”

На дороге показывалась линейка, запряженная серой тонконогой лошадью. Динка не бежала, а с любопытством смотрела на лошадь, на черную, блестящую линейку и на самого пана в синем жупане и вышитой сорочке. Мельком взглянув на девочку, пан Песковский вежливо приподнимал шляпу, босоногая Динка тут же, на краю дороги, делала быстрый реверанс. Потом они с мамой приходили к пану покупать одноглазую Приму. Пан был очень любезен, за Приму взял совсем маленькую плату и улыбался, когда Динка, буйно радуясь купленной лошади, сказала: “Теперь она наша на всю жизнь!”

Встречала Динка пана и позднее, бешеным галопом пролетая по лесу. В этих случаях он поспешно сворачивал в сторону, не успевая даже поздороваться. Изредка, встречаясь с Мариной, он по-соседски предлагал ей кирпич со своего завода и материал для постройки. Марина благодарила, но отказывалась - она не хотела быть чем-то обязанной пану, и более близкое знакомство пана с обитателями маленького хуторка так и не состоялось.

“Нам это ни к чему”, - коротко говорила Марина.

Алина и Мышка держались такого же мнения. Поэтому и Динка, чувствуя себя в свои пятнадцать лет уже взрослой, никогда не ездила через экономию, избегая встречи с паном. Но в этот раз деться ей некуда. Пан Песковский уже издали смотрит на нее и, полуобернувшись к Павло, спрашивает его о чем-то. Павло важно кивает головой. Динка принимает независимую позу и вежливо здоровается.

- Здравствуйте, здравствуйте!.. А я даже не узнал вас! Вы стали совсем взрослой панной!

Пан Песковский, дружелюбно улыбаясь, подходит к Динке.

- Ну, Павло, видно, мы здорово состарились, если даже не заметили, как в нашем лесу выросла такая синеглазая панночка! Да еще с такими косами!..

Щеки Динки заливает румянец, она не знает, что сказать, и от смущения готова провалиться сквозь землю. На ее счастье, пан уже оглядывает лошадь.

- А это все та же моя одноглазая Прима? Сколько же ей лет сейчас? - Он с видом знатока смотрит зубы лошади, поднимает копыта, гладит ее блестящую шерсть. - Лошадь в прекрасном состоянии! Кто же это за ней так ухаживает?

- Зимой Ефим, а летом я сама и купаю ее и чищу, - с гордостью говорит Динка.

- Какой это Ефим? - хмурясь, спрашивает пан, обернувшись к приказчику.

- Это ихний сосед, Ефим Бессмертный, он рядом с ними живет, - заискивающе поясняет Павло.

Пан Песковский полуполяк, полуукраинец, он называет Динку панночкой, по-польски, но говорит чисто по-русски; на нем вышитая украинская рубашка, высокие сапоги и накинутый на плечи синий жупан.

“Как только что из украинского театра, - придя в себя, думает Динка. - Настоящий театральный пан, и лицо такое холеное, панское, только усов нет и волосы редкие”. И держится пан как на сцене, высокий, плечистый; рядом с ним приказчик Павло кажется таким низкорослым и плюгавеньким, что Динке даже не верится, что он, как говорят люди, гнет подковы руками.

- А панна все такой же лихой наездник? - улыбаясь, спрашивает пан Песковский и, не давая Динке ответить, быстро добавляет: - Но теперь уже нужно ездить в седле. У меня есть английское дамское седло. Я сегодня же, на правах соседа, пришлю его вам.

- Нет, спасибо! Я не умею ездить в седле! Я уже привыкла! - мотает головой Динка.

- Да это же очень удобно. Я могу дать вам несколько уроков, и потом… это же гораздо приличнее для молоденькой панны!

Динка снова вспыхивает краской стыда и злости.

- А я не хочу! Я буду ездить так, как езжу! - сердито и упрямо говорит она, дергая поводья. Но пан поспешно останавливает лошадь.

- Одну минутку! Я же не хотел вас обидеть, - удивленно глядя на нее, говорит пан. - И я не предлагаю вам покупать у меня седло, я с удовольствием отдам его вам, потому что в моем доме нет женщин и мне оно совершенно лишнее. Так за что же вы рассердились?

- Да нет, я не рассердилась! Просто я не могу ездить боком! Ну чего это ради…

Но пан Песковский прерывает ее слова громким хохотом и. придерживая ее руки с поводьями, весело говорит сквозь смех:

- Ну в следующий раз я буду осторожнее!

- А следующего раза не будет, - сухо говорит Динка. - Я не люблю, когда надо мной смеются! - Она резко дергает поводья, и Прима, вскинув задние ноги, с места берет в галоп.

Пан Песковский еще что-то кричит ей вслед, но Динка, не оглядываясь, вылетает со двора экономии.

“Черт бы его подрал с его седлом! И чего он пристал ко мне, старый дурак!”

Пан Песковский совсем еще не старый, но у него на висках заезды - это значит лысый; а лысый - это все равно что старый. Но Динка ругается не оттого, что пан лысый, и не оттого, что он предлагал ей седло. Динка недовольна собой. Во-первых, она вела себя невежливо и глупо, а во-вторых, юбка у нее не натягивается на коленки, а она уже взрослая. И хотя ей на все наплевать, но для верховой езды надо сшить штаны, об этом уже говорили ей и мама и Мышка. А еще мама давно мечтала купить дамское седло, и можно было не брать его у пана даром, а просто дешево купить, а теперь уже поздно… Недовольная собой, Динка ругает пана, и, хотя сначала пан даже польстил ей, назвав “синеглазой панночкой”, она вдруг обернулась ведьмой.

- Ну ничего, все-таки я ему показала, что я взрослый человек и смеяться над собой не позволю! - утешает себя Динка, подъезжая к хутору.

А Мышка давно уже стоит на крыльце и смотрит на дорогу. Завидев ее, Динка моментально забывает свою встречу с паном и весело машет письмом.

- От Васи! От Васи! - кричит она

- А от мамы? - подбегая, спрашивает Мышка.

- От мамы ничего нет!

Мышка читала Васино письмо долго и внимательно. Динка, стоя около стола, пила молоко и, закусывая его горбушкой хлеба, нетерпеливо поглядывала на сестру. Наконец Мышка опустила на колени письмо и озабоченно сказала:

- Не сносить ему головы. С одной стороны, война, передовые позиции, а с другой… - Она протянула Динке письмо: - На, читай.

Письмо было написано так, как было заранее условлено, и сестры читали его между строк. После первых приветов маме, Динке, Лене и Ефиму с Марьяной и после нежного обращения к Мышке, которую Вася называл “утешительницей скорбящих”, шло невинное с виду описание природы.

“Земля здесь богатая, - писал Вася, - колосья растут и поднимаются с каждым днем. Правда, кое-где они так прибиты и затоптаны, что их трудно вытащить из грязи, но в основном обещается хороший урожай. Так едешь по полю, ширится земля, впереди блестит солнце, и никому не хочется умирать. Но на войне как на войне, можно нарваться и на врага, так уже случалось не раз. Не со мной, но на моих глазах… Что поделаешь, солдат есть солдат”.

Динка задумалась.

- “Колосья растут и поднимаются с каждым днем”, - повторила она. - Так надо радоваться! Ведь это значит, что солдаты становятся с каждым днем сознательнее. А что Вася рискует, так это мы всегда знали!

- Вася проводит с солдатами беседы, он может неосторожно увлечься. А ты думаешь, на фронте мало шпиков и провокаторов? - волнуясь, сказала Мышка.

- Ну, Вася стреляный волк, он не попадется, - с уверенностью сказала Динка.

В комнату заглянул Ефим. Он с укором посмотрел на Динку:

- На что это Приму прогонялы на станцию? Зараз Мышку везти, а лошадь вся потная!

- Я сейчас оботру ее, Ефим! - вскочила Динка,

Ефим присел на краешке стула.

- Ну, что маты пишуть?

- Это от Васи, от мамы ничего нет.

- Ну, значит, не время. Тут волноваться нечего. А Вася как?

- У Васи пока все хорошо. Конечно, попадаются всякие люди, но в большинстве своем народ сознательный, - тихо пояснила Мышка.

- Солдат - это не темный мужик, а Вася хлопец самостоятельный, разумный, он все разъяснит в лучшем виде. Ну, а война, она и есть война, что ж теперь загодя убиваться, - ласково сказал Ефим, поднимаясь. - Ну, поехали, бо вже не рано, надо на поезд поспешать, а вечером опять лошадь гнать на станцию, ей и попастись некогда.

- Так, может, я не приеду сегодня, заночую в госпитале, а то мне утром снова на дежурство, - глядя на сестру, заколебалась Мышка.

- Ну, в госпитале какое спанье, уж лучше я выеду за вами, хоть и поздно.

- Да что вы, Ефим! Пусть ночует в госпитале, там есть дежурка для сестер, а здесь и спать некогда. Приедет часов в одиннадцать, а в шесть опять ехать, - вмешалась Динка.

- Конечно, я останусь сегодня. А ты не будешь бояться одна? - спросила Мышка.

- А кто ее тут тронет? Да я могу и Марьяну прислать, або сам тут на терраске пересплю. Ночи теперь теплые, мы с Марьяной все время на дворе спим! - успокоил Мышку Ефим.

Но Динке не хотелось, чтоб кто-нибудь ночевал, она рассчитывала рано-рано уехать в город на поиски Иоськи и потому поспешно сказала:

- Ко мне Федорка придет, мы с ней давно не виделись, она переночует здесь.

- Ну вот, - усмехнулся Ефим. - У них с Федоркой на всю ночь хватит секретов, а вы, Анджила, уезжайте спокойненько, у вас дело трудное, надо и себя пожалеть.

Проводив сестру, Динка хотела пойти к Марьяне, хоть поздороваться с ней, - обижается, верно, Марьяна… Но, постояв на крыльце, раздумала и, махнув рукой, уселась на перила.

“Хватит мне на сегодня всякой сутолоки. Еще придет Федорка, надо с ней что-нибудь придумать… А потом, когда уйдет Федорка, надо спокойно решить, куда ехать завтра на поиски Иоськи. Ведь уже столько времени прошло с тех пор, как я обещала Катре… Но как было вырваться?” - словно оправдываясь перед кем-то, думала Динка.

Глава двенадцатая. ФЕДОРКИНЫ ЗАБОТЫ

Федорка пришла с каким-то свертком под мышкой.

- На тебе твою рубашку, - сказала она как ни в чем не бывало.

- Какую рубашку?

- А тую, что мы с тобой три года вышивали! - зареготала Федорка.

На щеках ее, как всегда, прыгали веселые ямочки, косы были уложены на голове аккуратным веночком. Слез уже не было и в помине. Динке даже стало досадно, что она беспокоилась за нее.

“А ведь так часто бывает в жизни; человек за кого-то беспокоится, переживает за него, думает, как он, чем ему помочь, а тот уже все забыл и является как ни в чем не бывало, да еще иногда и удивляется, что за него беспокоились”, - с досадой думает Динка, глядя, как Федорка, весело усмехаясь, разворачивает сверток. Но досада Динки быстро проходит.

- Ах, рубашка! Вышитая рубашка! - в восторге кричит она. - Уже готова? Совсем готова!

- Только сегодня маты дошила! - сообщает довольная Федорка.

Украинская рубашка из беленого полотна ярко вышита черными и красными нитками. Присобранный у плеча рукав промережен, по нему рассыпаны искусно вышитые крестиком “квитки” и ластики, по вороту вьется черно-красная строчка.

- Где мой герсет? Сейчас я наряжусь, Федорка, ищи герсет! Выкидай, выкидай все из комода! Потом соберем! - торопится Динка.

В прошлом году деревенский портной сшил ей синий бархатный герсет, выткал его серебряными цветами. Куплены были и намисто на шею, и даже мочки ушей решительно проткнула себе Динка, натерев их солью, вдела в них сережки и неделю ходила с распухшими ушами. Но рубашка была не готова, и надеть украинский костюм во всей его красе так и не пришлось.

- Ты ж чого тут напутала! Я целую неделю порола, як ты поехала… - рассказывает Федорка.

Но Динка уже натягивает на себя рубашку, вытаскивает из кучи прошлогодних платьев свой герсет, надевает на шею бусы.

- Юбку треба сборчату. Ось эту надевай, вона як раз сюда подойдет! - увлеченно советует Федорка. - Лентой, лентой повяжись! И у косы ленты вплети!

Динка, вся красная от спешки, вплетает, повязывает и наконец, отбежав в угол комнаты, останавливается перед восхищенной Федоркой.

- Ой яка дивчина! Матынько моя, яка гарна дивка! И вся блещить! - всплескивает руками подружка. - Ой, Динка, ну як бы то ни война, пишли б мы с тобою кудысь в дальнее село на храмовой праздник! Ой, уси б хлопцы за тобой биглы! Або куда на весилля! Ты б ще гопака сплясала, - захлебываясь от восторга, говорит Федорка.

- Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися! - подбоченившись, кружится по комнате Динка.

- Вот такочки, скоком, боком! - срывается с места Федорка и, притопывая босыми пятками, кружится вместе с подругой. - Ой, запарилась! - хохоча и обмахиваясь платочком, говорит она через минуту и с любопытством спрашивает: - А о чем ты с паном балакала? Я бачила с крыльца, как он смеялся с тобой!

- Да ну его! - отмахиваясь от неприятного воспоминания, говорит Динка. - Он мне седло предлагал!

- Седло? - пожимает плечами Федорка. - А на что оно тебе?

- Вот именно! На что оно мне? Так, дурацкий разговор!

- Слухай… - придвигаясь ближе, таинственно говорит Федорка, и глаза ее в наступающих сумерках блестят озорными огоньками. - А колысь наш пан дуже охочий был до красивых девчат… Бывало, придут до моей матки бабы и давай рассказывать, яки тут гулянки были! И девчата на те гулянки, як пчелы на мед, слетались. Ну он, конечно, молодой тогда был, красивый.

- А теперь лысый, - перебивает Динка.

- Ну конечно, ему уже за тридцать сейчас. А раньше, кажуть бабы, заедет он со своим Павлухой в село, тут у них и вино, и конхветы, и орехи… Никому отказу нету. Нагуляются добре, а станут уезжать, подсадит пан самую красивую девку и скачут в усадьбу…

Федорка прыскает в платочек, но Динка хмуро спрашивает: - А эта девка… плачет?

- А с чего ей плакать? Это ж гульня! Ну, а яка дивчина своего парубка имеет, той он и свадьбу справит… А с которой дня три погуляет, той еще и корову даст одну або две…

- Коровы? Увезет, а потом коровы… - возмущается Динка.

- Вот ты яка непонятлива! Я ж тебе кажу, что тут и любовь была. А одна даже так влюбилась, что с полгода прожила в усадьбе, а потом уж не знаю, что там Павло ей набрехал, только одного разу поехал пан в город, а она, бидна, в речке утопилась…

- Совсем? Насмерть? - испуганно спрашивает Динка.

- Ну конечно, что насмерть. Як бы люди видели, то вытащили бы, а она своего виду не показала, да и бросилась тишком.

- Ну, а что же… пан? - с ужасом спрашивает Динка.

- Да то уже давно было… Только маты моя добре помнят… Як вернулся пан с городу - бумаги якие-то або паспорт для заграницы выправлял, - ну, вернулся, а вона уже мертвая в хате у матки своей лежит. Дак пан зараз на коня да и туда… Схватився отак за голову… “Что ты, каже, наделала, что наделала…”

- Подлец он, и больше ничего! - топает ногой Динка.

- Ой, что ты! - укоризненно качает головой Федорка. - Не можно так, Диночка… Маты кажуть, что он три дня над ней убивался, белый был, как та стена. А потом два года за границею прожил, а как вернулся, то все гулянки кончил. Ну, як подменили его! И жениться не женится, и с девчатами не гуляет, и хозяйство все на Павлуху бросил… А уж Павло - вот это сама что ни на есть погана людына! Издевается над людьми як хочет! А к пану пойдешь, он и слухать тебя не будет! Вот и правду приказка есть такая: “Не так пан, як его пидпанок!” - глубокомысленно закончила Федорка и вдруг, словно перекинув мостик от чужого горя к своему, подперла щеку рукой и тихонько, по-бабьи, запричитала: - А мени ж горе, голубонька моя, такэ горе, что не знаю, куда и податься…

- Подожди, - дергает ее за рукав Динка. - Скажи лучше, за что тебя мать била?

- Ой, била… Так же била, голубонька моя! Навернула косы на руку, да по всей хате тягала… - всхлипнув, жалуется Федорка.

- Да за что? За того старого дурня, что к тебе сватается?

- За его да за Дмитро… Бо маты хочут, чтоб я замуж пошла, бо тот хоть и старый, да богатый: у него мельница, он моей матке два мешка белой муки обещал, абы я за него пошла. А куда я пойду? Он же вдовый, жинка его померла и троих сирот ему оставила. На що ж мени чужих детей нянчить? И на кого ж я Дмитро покину, пропадет он без меня, як тая былинка в поле… Ой, Диночка, голубка моя, такое мне горе от того старого черта! Повадился он к нам в хату кажну субботу. Всю зиму спокоя не было, а сейчас и вовсе никакой жизни нету.

- А чего ж ты мне сразу не сказала, как я приехала? - удивляется Динка.

- Матка не велела, - сморкаясь и вытирая платком глаза, говорит Федорка. - Ну, я и побоялась сразу тебе сказать. У Динки, думаю себе, закипит сердце, начнет она мою матку ругать, и нема будет кому вареники есть, а я ж их с утра ле-пи-ла… - снова всхлипывает Федорка.

Динка молча хмурит брови и усиленно качает ногой, как рассерженная кошка хвостом, и глаза у нее злые, колючие, как хвойные иголки… Но ничего, ничего, она со всеми расправится.

- Вот что, Федорка. Я сама приду к тебе в эту субботу, и не я буду, если твой старый дурень еще когда-нибудь сунется в вашу хату… Поняла? - строго говорит Динка плачущей подруге.

- Эге… Поняла, - бормочет, оробев от ее воинственного тона, Федорка. - Только… что ж ты ему зробишь?

- Что зроблю, то зроблю, - круто обрывает ее Динка. - А теперь иди домой и больше не плачь, да не спорь с матерью. Что бы она ни сказала - молчи. Молчи до субботы! И считай, что этого мучного жениха у тебя уже нет! Тю-тю! - весело заканчивает Динка, чмокая подругу в мокрую щеку.

- Тю-тю! Ой, матынько моя! - прыскает от смеха Федорка. - Ну и что ты за людына, Динка! Ты ж и мертвяка насмешишь! А я как поговорю с тобой, так и горя нема! Тю-тю! Надо ж такое слово придумать! - растроганно говорит Федорка, прощаясь.

В комнате уже совсем темно, Динка садится у стола и сжимает обеими руками голову… Она очень устала, столько всякой всячины перевернулось в ее голове за этот день!

“Не голова у меня, а рубленая котлета! Не сработает она ничего… А еще надо подумать о самом главном. Завтра поиски Иоськи…”

Динка хочет представить себе базар, шмыгающих в толпе рваных мальчишек. Иоську она узнает по глазам: у него синие, Катрины глаза. “А сколько же ему теперь лет?” - думает Динка, но ресницы ее слипаются. Спать… спать… Динка ощупью добирается до кровати и, не раздеваясь, валится на нее как сноп. Под окном, тихонько всхрапывая, пасется Прима. В раскрытую дверь осторожно заглядывают две собаки и, убедившись, что, кроме спящей Динки, в комнате никого нет, широко зевая, укладываются неподалеку от хозяйки.



Страница сформирована за 0.82 сек
SQL запросов: 169