УПП

Цитата момента



Ничто так не украшает комнату, как дети, аккуратно расставленные по углам.
Владелец трехкомнатной квартиры

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Кто сказал, что свои фигуры менее опасны, чем фигуры противника? Вздор, свои фигуры гораздо более опасны, чем фигуры противника. Кто сказал, что короля надо беречь и уводить из-под шаха? Вздор, нет таких королей, которых нельзя было бы при необходимости заменить каким-нибудь конем или даже пешкой.

Аркадий и Борис Стругацкие. «Град обреченный»

Читайте далее…


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/s374/
Мещера-2010

НЕМКО

Вот что прочел в грамоте немого витязя отец Гурий: "Не ведаю, кому в руки попадет писание мое, кто прочтет темное повествование о моей жизни горькой. Но кто бы ни был, да знает он, что одна истина в нем, да проклянет вместе со мною злодея моего, лукавца и гонителя.

Род мой знатный, боярский: испокон века верой и правдой служили бояре Заболоцкие государям московским, правили городами, в думе сидели, рати водили на бой кровавый. Награждали их владыки московские: при царе Иоанне Третьем, при царе Василье Иоанновиче были они в почете, в ласке государевой. Но сел на престол московский грозный царь Иоанн Васильевич Четвертый — и опала великая постигла весь род наш. Отобрал царь Иоанн у отца моего, боярина Заболоцкого, деревни да поместья и повелел его в Белозерский монастырь сослать. Не ведаю, какой еще недобрый наказ был дан дьяку провожатому, только вложил Господь жалость в сердце придворного царского.

На первом ночлеге дорожном напоил дьяк стражу стрелецкую вином с зельем снотворным и помог бежать боярину опальному. Верные слуги спасли-утаили часть казны боярской от подьячих государевых, и смог боярин Заболоцкий до литовского рубежа добраться без помех… Принял боярина король Сигизмунд с лаской, дал ему поместье богатое, всячески его честил и отличал. И при Стефане Батории не был московский боярин обойден милостью королевской. А когда сел на престол варшавский другой Сигизмунд — настала для боярина година черная.

В ту пору было мне двадцать лет неполных. Поместье наше было в Литве, граничило оно с владениями богатыми, необозримыми князя Вишневецкого, магната надменного, сильного, властолюбивого. При дворе княжеском много иезуитов-папистов ютилось; хитрыми происками, речами сладкими овладели они душой и сердцем вельможи гордого. Воспылал князь Вишневецкий ревностью великой к вере латинской, возненавидел Православие. Многие села свои выжег дотла гонитель жестокий за то, что привержены были они к Церкви русской. Многих соседей совратил могучий князь в веру латинскую — кого дарами богатыми, лаской и просьбами, кого насилием, угрозами, даже пытками и муками смертными.

До той поры ладил боярин Заболоцкий с князем Вишневецким, даже в гости езжали они один к другому. Боярин чтил веру отцов своих во всей чистоте ее нерушимой; выстроил он в поместье своем церковь православную, селил у себя на землях люд православный. Меня, сына своего и наследника, взрастил боярин в родной вере греческой, и сызмальства начитан и опытен был я в Святом Писании. Не раз говаривал мне батюшка: «Все снеси за веру. Блюди ее, как алмаз драгоценный, чистой, нерушимой. Прими за нее, коли Господь приведет, муки смертные, жизни самой не пожалей отдать за нее!» И запечатлелись в сердце моем те слова отцовские. В годину черную не изменил я завету родителя!

Разожгли иезуиты-паписты гнев князя Вишневецкого: объявился он боярину злым недругом. Но не сразу накинулся сильный магнат на соседа православного: знал он, что бережет все же король Сигизмунд беглецов московских от обид и насилия. Начал вельможа могущественный, имея при дворе королевском сотни друзей и приверженцев, донимать боярина клеветой да наветами. Поносил он соседа перед королем и сенаторами со злобой и лукавством.

Нашептывали клевреты его, что тянет боярин Заболоцкий на московскую руку, что умышляет измену черную, забыл милости и заступу королей польских. Сперва не верили король Сигизмунд и сенаторы наушникам, а потом мало-помалу начали на их сторону клониться. Не стало боярину с той поры ни чести, ни милости. Возликовал князь Вишневецкий, захотел вконец сломить боярина. Послал он к соседу монаха-иезуита с наказом грозным: переходи, мол, с сыном в веру латинскую, не то худо будет — силой заставлю. Разгневался боярин, еле-еле дал монаху речь кончить, слуг позвал и выбросил посланца княжеского через ступени крылечные на двор усадебный. А еще велел его до самых ворот наружных дворовыми псами травить. Князя от злости болезнь схватила; задумал он недобрый разбой, кровавое дело.

Знал боярин нрав соседа грозного, не думал уж он в живых остаться, да и не дорога ему, старцу преклонному, жизнь была. Лишь о сыне юном болело сердце его, душа скорбела и тосковала.

Был у нас в доме слуга, одногодок мой, литвин по имени Мартьяш. Вместе с ним мы детьми игрывали, вместе и выросли. Нрава был Мартьяш злого и завистливого; хоть никакой обиды он в дому боярском не видел, все же таил он на сердце против всех нас лютую ненависть: таков уж уродился недобрый человек на свет Божий. Но скрывал лукавый литвин до поры до времени злобу свою; верил я ему, словно брату родному.

Позвал меня и Мартьяша к себе боярин, дал нам кошель с золотом, велел двух коней добрых выбрать и такой строгий наказ дал: «Ночью же в путь пускайтесь. Есть у меня в лесу порубежном усадьба малая, в самой чаще глухой выстроена. Не найдет ее ни лихой человек, ни рать московская, ни рать ляшская. Схоронитесь в той усадьбе и живите до поры до времени. Если вызволит меня Господь из гнева князя Вишневецкого — гонца к вам пришлю. Если смерть лютая ждет меня, то, сведав о ней да за мою душу помолясь, уезжайте к юному Феодору Иоанновичу, доброму царю московскому. Пади в ноги царю, сын мой, прощение вымоли и служи ему верой и правдой. А ежели и казнить велит тебя царь, все же лучше смерть принять от владыки законного, православного, нежели от паписта поганого, нечестивого!» Благословил меня боярин на расставанье дедовским резным крестом чистого золота. Был я в полной воле отцовской — и не помыслил отцу перечить, поклонился ему земно и вышел с Мартьяшом. Еще заря не занималась на небе темном, а мы уж летели во всю прыть конскую от родного дома к далеким лесам порубежным. День мы скакали, два и три — добрались, наконец, до усадьбы лесной. Кабы не наказ боярский, ни за что бы не найти нам ее в буераке глубоком, за старыми густыми засеками. Томительно и скучно было житье наше в лесу глухом. По целым неделям ни птица вольная не пролетала мимо нас, ни зверь лесной не пробегал. Тоска томила сердце мое, и Мартьяш все сумрачней да сумрачней глядел, все таил злые думы, черные. Чуть не два месяца прятались мы в дремучем лесу том. На третий месяц принес нам из дома злые вести старый раб боярина, Абрам-ключник. Один он из всей челяди спасся от наезда княжеского. Боярин, дряхлой рукой своей троих холопов княжеских изрубив, мертвым пал у дверей дома своего с толпой слуг верных. Опозорил жестокий магнат тело старца: ляшским, поганым псам на съедение бросить велел.

Долго горевал я по отце-старике, но наказа его посмертного не забывал — сбирался к царю Феодору ехать. На беду, схватила меня в ту пору немочь сильная — огневица-трясовица. Не ведаю, сколько дней лежал я без памяти, а когда очнулся, увидел я близ себя лишь старика одного, Абрама-ключника, а Мартьяш пропал неведомо куда. Не долго пришлось нам с Абрамом дивиться тому. На второй день объявился злодей, да не один, а с отрядом холопьев княжеских. Ввел он ляхов ко мне в горницу, указал на меня, злобно смеясь, и молвил: «Вот боярский сынок! Берите его; чай, князь в гости ждет». Обозвал я его Иудой-кровопийцей, да не дали мне и докончить: выволокли из горницы, к лошади ремнями привязали. Старика Абрама лях из пистоли наповал убил, едва он мне на подмогу рванулся.

Привезли меня, еле живого, во дворец княжеский, к самому Вишневецкому, что сидел за столом богатым, с другими панами да с иезуитами-папистами. Зверем лютым глянул на меня князь. «Примешь или нет, юноша, нашу веру правую, латинскую?» Вспомнил я смерть отцовскую, позорную; вскипело мое сердце — и плюнул я магнату гордому прямо в очи. «Вот тебе, — крикнул, — за дела твои зверские, за кровь отца моего, папист поганый! Вера на свете одна правая, истинная — то православная вера греческая; а ваша вера нечистая, неподобная!»

Вскочил князь из-за стола, затрясся весь от злости, позвал своих холопьев, гайдуков, и гаркнул: «Повесить его перед замком моим на дубу старом!»

Хотел уж я последние молитвы читать, да поднялся из толпы гостей пирующих иезуит-папист старый, лысый весь, лицо бритое, лукавое. Шепнул он князю что-то, на меня указывая… Подумал Вишневецкий и велел меня в темный сырой погреб бросить. Не ждал я пощады от него, и не манила меня жизнь в узах да в темнице. Но покорился я Божьей воле. «Пусть хоть голодом уморят, хоть жилы тянуть станут, — думал я, влачась, связанный, за палачами своими по ступеням каменным, — а не изменю вере православной, соблюду святой завет отцовский!»

Пролежал я в заточении моем дня два без памяти: вернулся ко мне мой недуг недавний — трясло меня, било о плиты каменные, видения страшные чудились. Кровавое тело отца мерещилось мне, терзаемое псами голодными, лукавое лицо Мартьяша носилось передо мной. На третий день очнулся я на короткое время и понял, что смерть пришла неминучая, грозная, протянула ко мне руки костлявые, дохнула на меня сырой могилой. Потухал уже взор мой, холодели руки и ноги, туманился разум мой.

В это время загремели засовы железные, и вошло в темницу мою трое людей. В одном из них узнал я иезуита княжеского, что на пиру меня от петли спас. Подошел ко мне латинянин лукавый, нагнулся и голосом жалостливым молвил: «Радуйся, сын мой, — мольбами горячими смягчил я сердце княжеское. По юности твоей прощает тебя его ясновельможность. Иди за мной». Но я не мог и с земли подняться: ослабел, словно дитя малое. Велел тогда иезуит холопьям поднять меня и перенести в замок княжеский. Очнулся я снова в горнице светлой да теплой, на пуховике мягком. Сидел возле меня тот же иезуит, улыбался мне, всячески пекся обо мне.

«Выпей вина старого, подкрепи свои силы истомленные, — говорил он мне заботливо. — Не смущайся, видя во мне иной веры пастыря. Господь повелел всем добро творить. Я — духовник княжеский, брат Антоний. Может, слыхал ты обо мне?» Ничего я не ответил латинцу, остерегался я его лукавства: много мне отец о иезуите Антонии рассказывал. До самой ночи просидел надо мной монах, по-отечески ласкал он меня, ободрял, лечил от недуга телесного. Через неделю встал я с ложа здоровый и крепкий, думал, веселясь душою, что отпустят меня на вольную волюшку. Но раз вошел ко мне брат Антоний и участливо сказал: «Надо тебе здесь еще побыть: пусть позабудет совсем о тебе князь Вишневецкий. Ныне снова распалили сердце его гневом супротивники, люди веры греческой, и коли услышит он о тебе, забудет милость прежнюю. Здесь, у меня, будет тебе хорошо; никто не узнает, что хоронишься ты в самом замке от гнева княжеского. Жаль мне тебя, юноша, на муки отдавать». Тронула душу мою доброта монаха латинского, сказал я ему спасибо большое и остался у него в горнице. Немало прошло дней; стал я томиться в неволе, а к тому же примечать начал, что суровее ко мне стал брат Антоний. Частенько пробовал он речь заводить о верах православной и римской. Доказывал ученый иезуит правоту учения папского, приносил с собой всякие книги еретические. Видя же мое упорство, нежелание мое вступать с ним в беседу — хмурился иезуит, и порою ловил я недобрый взгляд его.

Однажды под вечер сидел я один в горнице у монаха. Слыша чьи-то шаги тихие, обернулся — и увидел предателя моего, рыжего Мартьяша. Он стоял в дверях, поглядывал на меня злобно и посмеивался. «Что, боярский сынок, открыл я твою нору тайную! Князю-то ты давно надобен, ищет он тебя по всей Литве. Вот и заслужит теперь холоп боярский Мартьяшка две горсти червонцев за сынка боярского!» Заныло сердце мое от гнева и тоски, попрекнул я предателя-злодея добром боярина, милостями его прежними. Только еще злобнее захохотал Мартьяш и скрылся поспешно за дверь.

Снова начал я к лютой смерти готовиться, и — благодарение Господу! — не было в душе моей ни страха, ни трепета, ни помысла о покорности позорной.

Ночью уже вошел ко мне брат Антоний; бледно и испуганно было лицо его. Со страхом оглядывался он на дверь. «Конец твой приходит, юноша, — жалостливо зашептал он. — Проведал убежище твое холоп твой, литвин лукавый. Не допустили его сегодня к князю, да завтра на охоте все равно улучит он время подойти к его ясновельможности. Одно только спасение есть и для меня, и для тебя, юноша! Не знает князь, что скрываешься ты у меня, — и сильно на меня разгневается. А если скажу я его ясновельможности, что в тиши и уединении наставлял я тебя в учениях святой церкви римской, что озарила истина душу твою и отрекся ты от заблуждений прежних, — тогда минет гроза великая». Увидел иезуит, что я головой покачал, и нахмурился, и пустился он на лукавство новое, хоть и приметно было, что крепко он разгневался на упорство мое. «Хоть для вида сознайся его ясновельможности, что хочешь ты веру нашу принять, — сказал он вкрадчиво и ласково. — Жалея тебя, даю тебе совет разумный. После помогу я тебе из замка бежать куда захочешь. Ну, отвечай, юноша: что решил ты?» Перекрестился я и ответил искусителю лукавому: «Пусть берут меня на муки. Не изменю вере православной!»

Сбросил тогда с себя личину лукавую, иезуит злобный: осыпая меня угрозами да проклятиями, бросился он к двери и крикнул: «Гей, возьмите московита упрямого!»

Вбежали в горницу гайдуки и холопья князя, впереди всех Мартьяш был. Стал я отбиваться, чем — не помню уж, и отогнал врагов к порогу; дивились они силе моей, когда по двое от одного моего удара валились. Но в дверях сам грозный князь показался, прикрикнул на челядь свою — и снова набросились они на меня, как дикие звери. Не одолели бы и тут, да лукавец Мартьяш сзади на меня ременную петлю набросил и стянул руки мне локоть к локтю. Повели меня вниз в подземелье замковое, где стояли скамьи каменные, красные факелы в кольцах железных горели. Творилось в покое том подземном судище иезуитское, и далеко недобрая молва шла о подземелье. Положили меня, связанного, на каменный пол; на листе железном, около, огонь развели. Сел князь Вишневецкий на средней скамье, у стола каменного, по бокам — два монаха-иезуита. Начало меня сборище нечестивое допрашивать-судить. «Сын боярина Заболоцкого! — грозно сказал князь. — Ты проникся верой истинной, ты склонился принять учение церкви латинской…» Крикнул я во весь голос, прерывая клевету черную: «Не изменял я ни на час единый вере православной, прадедовой!» Но выступил пред судилище иезуит Антоний и с клятвой показал, что удалось-де ему обратить меня в веру римскую. Не стал слушать меня князь Вишневецкий, еще грознее заговорил: «А теперь отрекаешься ты от истины, вновь впадаешь в заблуждение, упорствуешь. Братья, чего достоин отступник от закона латинского?» Начали тут спорить иезуиты: один хотел меня смерти предать, другой — навеки в темницу бросить. Долго спорили монахи; затем отвели меня в каморку темную…

Скоро вошел ко мне человек со светильником в руке; сразу узнал я Мартьяша рыжего, сжалось сердце мое — не от страха, а от того, что позор был великий — принять смерть от руки предателя, изменника низкого. Вынул литвин из-за пояса нож тонкий и длинный, поставил на каменные плиты светильник. «В последний раз оглядись, сынок боярский, вокруг себя. Хоть и не красна горница, а все же с этой поры другой тебе не увидеть…» Не хотел я и взглянуть на злодея, а он все пуще свирепел, подходил все ближе. «Нашли тебе казнь князь с иезуитами. Не увидишь ты более света Божьего». Понял я тут, что палачом его ко мне в темницу прислали; послал я ему и судьям своим неправым проклятие, снова отрекся-отплюнулся от веры латинской. «За хулу твою велел князь твой язык дерзкий вырезать и псам бросить!» — заревел Мартьяш и взмахнул ножом сверкающим.

— Вспомни хлеб-соль отца моего! — молвил я еще напоследок злодею, но не пробудил я в душе его совести. Придавил он мне грудь коленом…

Через сколько времени очнулся я — не ведаю. Молиться хотел, о пощаде молить, на помощь звать, но лишь стон да хрип зловещий вырывались из уст моих, и длилась-жгла боль нестерпимая! Слезы ручьями горячими полились по лицу моему окровавленному…

Пять лет томился я в темнице князя Вишневецкого и погиб бы за стенами ее сырыми, да выручил меня Господь чудом. Напали на Литву крымцы дикие, много городов разорили, не обошли и замка княжеского. Сам-то князь ускакал на борзом коне, пробившись сквозь толпы свирепые, а богатства его татары разграбили. Вывели в ту пору и меня из темницы моей. Да не на радость было мне избавление: из одной неволи в другую попал. Взял меня в рабы первый чиновник ханский; повели меня за Перекоп, в степи крымские. И там томился я много лет, много муки натерпелся. Вызволил меня из плена мусульманского посол московский, что послан был к хану царем Борисом; был тот посол в свойстве с боярами Заболоцкими и у самого хана мне волю выпросил.

С той поры скитаюсь я повсюду, служу вере православной супротив нечестивой веры латинской, ищу злодея моего, ворога лютого, Мартьяша. Не одной местью правой горит душа моя, когда вспомню о предателе моем: страшусь я за нашу веру святую, за Русь-матушку, за церкви и обители. Лукав и зол рыжий литвин — немало он им вреда принесет. Коли встречу ворога моего — не быть ему живу; разрушу я его козни лукавые и самого, как убийцу-изменника, без суда убью! К тому и пишу грамоту, славя Господа, что с детских лет привык я к письму, — пусть узнают из нее люди о злодее-Мартьяше, о Юрии Заболоцком и его судьбе злосчастной".

Прочитал отец Гурий грамоту и взглянул на Юрия. Сидел Немко на скамье, голову понурив; видно, вспоминал злосчастный сын боярский о хмурых днях своих суровых невзгод… Подошел к нему старец, ласково обнял его, благословил.

— Знаю теперь твою жизнь горькую, добрый молодец. Пострадал ты за веру православную, и зачтутся тебе муки твои на правом суде Божьем.

Припал Немко к иноку старому, как к отцу родному, и благодарными слезами наполнились его очи.



Страница сформирована за 0.87 сек
SQL запросов: 169