УПП

Цитата момента



Как называется манипуляция, проводимая во имя целей другого человека?
Ответ: мотивация.
Если вы уже замотивированы — проверяйте!

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Есть в союзе двух супругов
Сторона обратная:
Мы — лекарство друг для друга,
Не всегда приятное.
Брак ведь — это испытанье.
Способ обучения.
Это труд и воспитанье.
Жизнью очищение.
И хотя, как два супруга,
Часто нелюбезны мы,
Все ж — лекарства друг для друга.
САМЫЕ ПОЛЕЗНЫЕ.

Игорь Тютюкин. Целебные стихи

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/d3651/
Весенний Всесинтоновский Слет

Устинович Николай Станиславович

Устинович Николай Станиславович (1912—1962)

БЕСКРЫЛЫЙ

Сентябрьским днем у реки работала бригада плотовщиков. Бревно за бревном сталкивали они в воду, чтобы связать новый плот.

Берег реки был загроможден штабелями соснового леса. Они тянулись высокими длинными рядами, и между ними были оставлены лишь узкие проходы для спуска к реке. По одному из таких проходов на берег вышел гусак. Он приковылял из села, что раскинулось почти у самого края обрыва. Беспокойно топчась у воды, гусак поглядывал на небо и время от времени тревожно гоготал.

— А ведь это мой, — узнал гусака один из рабочих. — Ишь, беспутный, опять отбился от гусей.

— Он у тебя какой-то интересной породы: похож на дикого, — заметил его товарищ.

— Так он и есть дикий, — объяснил хозяин. — Весной принесли ребятишки с болота гусиное яйцо. Жена в это время гусыню на яйца садила. Ну и подложила под нее находку…

Рабочие снова занялись своим делом. А гусак все топтался беспокойно на берегу, то подходя к самой воде, то поднимаясь на обрыв.

Это были дни, когда дикие гуси, чуя приближение зимы, улетали на юг. В голубом небе то и дело проплывали длинные цепочки их стай, и в неподвижном осеннем воздухе далеко разносился приглушенный расстоянием деловитый гогот. Всякий раз, когда над рекой появлялась новая стая, гусак вытягивал шею и кричал громко, призывно.

Но вот из-за леса показалась еще одна стая. Она летела совсем низко. Казалось, что можно было пересчитать маховые перья в крыльях каждой птицы…

И тут гусак, неуклюже разбежавшись по гальке, поднялся в воздух. Он сделал полукруг, набирая высоту, потом направился наперерез стае.

Плотовщики прервали работу. Все с интересом ждали, что будет дальше.

А гусак, часто взмахивая крыльями, уже сближался со стаей. И только теперь всем стало видно, как тяжело и неуклюже он летит, как некрасив он в воздухе по сравнению со своими дикими собратьями…

— Э-эх, толстозадый! — с явной ноткой презрения проговорил рабочий, спрашивавший о породе гусака. — Обрубила твои вольные крылья сытая жизнь, не летать тебе под небесами! Правильно говорится: гусь свинье не товарищ…

— Рано точку поставил, — возразил другой плотовщик. — Видишь, он уже стаю догнал. Теперь улетит!

Но гусак не улетел. Уже совсем было пристроясь в хвост цепочке, он начал отставать, и, видимо, израсходовав все свои силы, стал снижаться. Некоторое время он все еще летел вслед за стаей, но когда разрыв стал слишком большим, гусак свернул в сторону реки и упал на воду.

Тернием его вынесло снова к плотбищу. Здесь он выбрался на берег, отряхнулся. Затем, тяжело переваливаясь с боку на бог, заковылял в село.

В вышине по-прежнему плыли стаи перелетных птиц. Но гусак уже не смотрел в небо…

ВОЛК

1

За деревней Борки, на речке Светлой, стояла колхозная мельница. Она была километрах в двух от деревни, и мельник Егор Иванович Прутовых, чтобы не тратить времени на ходьбу, часто ночевал в мельничной сторожке. В такие дни он обычно отпускал сторожа домой, а сам оставался со своей собакой Жулькой, которая так здесь прижилась, что в деревне летом почти не бывала.

Во время одной из таких ночевок Егор Иванович услышал на рассвете выстрелы за речкой, в лесу. Кто-то выстрелил подряд раз пять; и эхо долго перекатывалось над лесом.

Мельник удивился. Стоял июнь, охота в это время запрещена. По другим же делам охотники старались теперь в лес не ходить: комары заедали. Разве кто-либо выследил медведя? Недоумение Егора Ивановича рассеялось часа через два, когда из леса на плотину вышли лучшие в деревне охотники — братья Федотовы, Михаил и Василий. Они несли на длинной палке связанную за лапы убитую волчицу, рядом с нею болтались трое волчат. К палке же была привязана котомка, в которой шевелилось что-то живое.

Охотники положили свою ношу на землю возле сторожки, и Михаил, устало опускаясь на завалинку и вытаскивая из кармана кисет, коротко сказал:

— Всю разбойничью семью взяли. Жаль только — матерый волк успел уйти…

Тут в котомке кто-то тихо, тоненько заскулил.

— Ожил, звереныш! — засмеялся Василий и, развязав котомку, вытащил из нее волчонка. Он был еще совсем маленький и, видимо никак не мог понять, что с ним произошло. Левое ухо у него оказалось отрубленным, и по мордочке струйкой стекала кровь…

— Это — пулей, — пояснил Василий. — Когда мы убили в логове волчицу, начали ее детенышей стрелять. В этого — не попали, пуля только ухо отрубила. А он упал как мертвый. Стали добычу собирать, видим — живехонек. Ну, мы и решили принести его домой живым…

В это время волчонок, увидев свою мать, прижался к ее животу, зарылся в шерсть…

Егору Ивановичу стало жаль волчонка.

— Отдайте его мне, — попросил он охотников.

— Бери, — согласился старший из них — Михаил. — Но что ты будешь делать с ним? Сдохнет…

— А я его отдам на воспитание Жульке. У нее щенки такого же возраста.

— Не примет… Волк и собака — вечные враги.

— Попробуем.

Когда волчонка принесли в конуру к Жульке и положили между щенками, она долго его обнюхивала, потом, вильнув хвостом, начала облизывать, а проголодавшийся волчонок жадно припал к соску собаки и, вздрагивая всем телом, стал сосать…

— Приняла! — удивленно воскликнул Михаил.

— Теперь будет жить, — сказал Василий. — Да только, думается мне, напрасно все это. Волк останется волком.

— Увидим, что из него получится, — ответил Егор Иванович. А пока пусть живет.

2

И волчонок жил. Рана его быстро зажила, и он чувствовал себя в новой семье прекрасно. От щенков он почти ничем не отличался, был так же, как и они, проказлив, и порой ему изрядно попадало от сердитой курицы, бродившей по двору со своим потомством. Разбой, как назвал волчонка Егор Иванович, взбучки переносил терпеливо. А когда ему приходилось совсем туго, он с жалобным визгом бросался к Жульке, ища у нее защиты…

Но вот щенки подросли, и Егор Иванович роздал их соседям. У Жульки остался один Разбой. Она продолжала кормить его, но молока волчонку не хватало, и он начал бродить вокруг мельницы в поисках мышей и птичьих гнезд.

— Ты что же, братец, суп не ешь? — сердито спрашивал Егор Иванович, видя, что остатки обеда, которые он выливал в собачью плошку, съедает обычно одна Жулька.

Волчонок виновато опускал голову и отходил в сторону…

Однажды Жульке посчастливилось поймать зайчонка. Она принесла его из леса к сторожке, положила возле конуры. Почуяв запах мяса, волчонок зарычал, ощетинился и, схватив зайчонка, начал его рвать…

Один из колхозников, наблюдавший за этой сценой, сказал мельнику:

— Устроит этот зверь какую-нибудь пакость. Ведь хищник… Уж не приручить ли ты его думаешь?

— Поживем — увидим, — неопределенно ответил Егор Иванович. — По правде говоря, я и сам не знаю, что делать с ним дальше. Пожалел маленького, взял. Ну, а как вырастет, куда его? Видно, застрелить придется…

Но время шло, волчонок рос, а ничего плохого за ним никто не замечал. Он был равнодушен к домашнему скоту и вел себя, как обыкновенная собака.

Каждую ночь Разбой надолго убегал в лес. Домой он возвращался сытый и весь день валялся на солнцепеке возле сторожки, лениво наблюдая за проезжающими по дороге колхозниками.

Так прошли лето и половина осени. Теперь Разбоя трудно было отличить от взрослого волка. Он намного перерос Жульку и с трудом помещался в конуре.

С наступлением холодов волк словно принарядился: серый мех его стал густым, пышным. Стройный и быстрый, Разбой как бы любовался сам собою, бесцельно носясь по убранным полям. Что-то лишило его покоя, и он все реже и реже стал появляться дома. От людей он не скрывался, и его видели то в лесу, то в поле, то близ соседних деревень.

— Уйдет твой Разбой к своей родне, — сказал как-то мельнику Михаил Федотов. — Уйдет и начнет разбойничать. Пристрели, пока не поздно.

Егор Иванович долго молчал, потом тихо ответил:

— Зайди как-нибудь с ружьем… Сам я не смогу. Привык к нему…

Охотник пообещал:

— Ладно, приду.

А через день волк исчез. Стояла холодная, ветреная ночь, на землю сыпалась снежная крупа, и глухо шумели деревья. Уйдя в эту ночь, как обычно, в лес, Разбой не вернулся ни на другой день, ни через неделю, ни через две…

— Правду говорят: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, — сердито ворчал Егор Иванович.

Но в глубине души он был доволен, что дело кончилось именно так. Он не сделал ничего плохого своему питомцу. А в то, что Разбой начнет вредить людям, не хотелось верить: ведь он ни разу не дал повода к таким подозрениям!

Зато Михаил Федотов отнесся к исчезновению Разбоя по-иному.

— Шкура-то какая пропала! — вздохнул он. — Э-эх!.. Ну да ничего, попадется он мне.

Мельник ничего на это не ответил, и когда охотник ушел, рассмеялся:

— Жди, когда попадется! Волк этот возле людей вырос. Он не дурак:

3

Егор Иванович скоро убедился, что Разбой и в самом деле «не дурак». Другого такого дерзкого и коварного серого разбойника не видывали в округе.

С наступлением зимы начались волчьи налеты на колхозный скот. Это были не обычные воровские набеги хищников. Орудовал чаще всего один волк. Он не дожидался ночи, не боялся людей. Среди бела дня зверь врывался на фермы, мгновенно перерезал горло овце или теленку и, пока ошеломленные скотницы поднимали крик, успевал благополучно скрыться со своей добычей…

Погони ни к чему не приводили. Спасаясь от преследования охотников, хищник не забивался в лес. Он уходил по торным дорогам, не оставляя за собой следов.

Слушая рассказы о дерзких налетах волка, Егор Иванович мрачнел. «Неужели Разбой?» — думал он тревожно.

Скоро предположения мельника подтвердились. Доярки, видевшие зверя близко, в один голос утверждали, что у него нет левого уха.

— Вырастил змея себе на беду, — угрюмо сказал Егор Иванович. И, помолчав, добавил: — Моя в том вина, я и уничтожить его должен.

Неизвестно, как бы выполнил Егор Иванович свое обещание, если бы Разбой сам не заявился к бывшему хозяину.

Однажды морозным утром, когда мельник пил в сторожке чай, вдруг яростно залаяла Жулька. Егор Иванович посмотрел в окно. На маленьком хлевке, в котором мельничный сторож держал летом гусей, стоял волк. Передними лапами он торопливо разгребал соломенную крышу, пытаясь сделать в ней отверстие…

Схватив ружье, Егор Иванович выскочил из сторожки. В то же время волк спрыгнул с крыши и помчался к лесу. Жулька бросилась за ним. Но тут наперерез собаке из-за хлева выскочил второй зверь. Мельник вскинул ружье, но было уже поздно. Взвизгнув, Жулька упала на снег с распоротым животом…

Грохнул выстрел. Волк, словно недоумевая, огляделся вокруг и ткнулся мордой в сугроб…

Егор Иванович подошел к хищнику. Он лежал на пухлом снегу, словно готовясь к прыжку, оскалив окровавленные клыки и подняв единственное ухо…

— Зверюга… — прошептал мельник, чувствуя, как сжимается у него горло. — Ведь она же тебя… своим молоком…

А Жулька уже затихла. На ее умной, теперь неподвижной морде замерзали крупные слезы…

ВОРОНЫ

После первых осенних заморозков пчеловод Анисим с внуком Васей пошли в тайгу подыскать место для колхозной пасеки. Это было очень важное дело. За лето нароилось столько семей, что ближние луга стали малы для медосбора, и колхозники решили половину ульев перевезти на новые угодья.

Дед Анисим знал одно такое место. Много лет назад в тайге был пожар. Начался он от молнии, ударившей в сухой смолистый кедр. Стояло жаркое лето, и огонь быстро охватил громадную площадь. Лес между речкой Быстрицей и цепью топких болот выгорел дотла. Вскоре почва, обильно удобренная золой, покрылась зарослью медоносного кипрея. Трава росла так густо, что гарь казалась застеленной малиновым ковром.

Тут дед Анисим и решил основать новое отделение пасеки. Оставалось лишь выбрать площадку для ульев.

Таежная гарь открылась перед путниками со скалистого перевала. Внизу, у подножия сопки, бурлила на камнях речка, и сверкающие брызги взлетали до мохнатых ветвей пихт. На берегу лес обрывался отвесной стеной; дальше тянулась, насколько хватал глаз, равнина, заросшая уже побуревшим кипреем.

— Вот где приволье! — воскликнул дед, протягивая вперед руку.— Для пасеки лучшего места не найти.

По крутому склону дед и внук спустились к Быстрице, сняли с плеч и положили на землю котомки. И в тот момент, когда Анисим приготовился набить табаком трубку, почти рядом, за кустом смородины, послышался шорох. Путники, подняв ружья, настороженно прислушались. Шорох повторился. Кто-то медленно удалялся от людей в глубь зарослей кустарника.

Дед Анисим сделал несколько шагов вперед. Вася последовал за ним. И тут оба, медленно закидывая за плечи ружья, остановились.

В кустах, среди разбросанных костей, понуро стоял большой ворон. Он еле держался на толстых узловатых лапах и, чтобы не упасть, упирался в землю концами полураспущенных грязных крыльев. Ворон, по всей вероятности, был тяжело болен. Но, несмотря на это, он приготовился к отчаянной борьбе с любым противником: об этом говорил свирепый блеск его острых глаз.

— Ишь ты… — озадаченно пробормотал Анисим, не ожидавший такой встречи.— Даже птица без боя умирать не хочет!

В это время из тайги вынырнул отставший пес Дружок. Он виновато вильнул хвостом, но, увидев ворона, с лаем бросился на него. Птица угрожающе щелкнула клювом и отступила на шаг назад, к берегу.

— Дружок, прочь! — закричали в один голос Анисим и Вася.

Но пес не слушался и продолжал теснить ворона к речке. Птица дошла уже до самого края обрыва, дальше ей пятиться было некуда, а собака все лаяла и норовила цапнуть ворона зубами за перья.

Вася, бросив на землю ружье, хотел поймать Дружка за ошейник. Но было поздно: ворон изловчился и клюнул собаку в морду. Пес, жалобно взвизгнув, отскочил в сторону. А птица потеряла равновесие и упала в воду.

Волны захлестнули ворона, помчали на шумящий перекат. Казалось, что еще минута — и птица погибнет в пенистых бурунах. Однако этого не случилось. Ворон высоко поднял распущенный веером хвост, и под этим, «парусом» его порывом ветра прибило к другому берегу.

Когда птица выкарабкалась на отлогую песчаную косу, в воздухе послышалось тревожное карканье. Появившийся из-за сопки с какой-то добычей второй ворон покружил над речкой, потом опустился на землю к своему товарищу и начал заботливо осматривать его со всех сторон.

— Подруга, должно, — проговорил дед. — Вороны — они всю жизнь живут постоянными парами.

Анисим и Вася подняли свои котомки и зашагали возле речки. Скоро они нашли удобное для переправы место, срубили два дерева, сделали маленький плотик и переплыли на противоположный берег.

Выйдя на гарь, дед стал выбирать площадку для пасеки, а Вася задумал наловить к обеду рыбы. Накопав червей, он вытащил из кармана крючок с леской, привязал к длинной хворостине и вернулся к речке.

Не успел Анисим решить, где следует ставить избушку, а где омшаник, как до него донесся голос мальчика:

— Дед, смотри!

Анисим оглянулся вокруг, но ничего особенного не заметил.

— Перенес! — волнуясь, кричал Вася. — Здоровый ворон перенес через речку больного!

— Не может быть, — усомнился дед.

Прыгая через обгорелый валежник, он подбежал к внуку.

— Смотри! — показал Вася удилищем.

Обе птицы сидели на том обрыве, откуда упал в воду больной ворон.

— Вот ведь история!.. — развел руками старик.— Расскажи мне кто об этом — ни за что не поверил бы…

— Но почему они вернулись на старое место? — задумчиво спросил Вася.

— Почему — понятно, — ответил Анисим. — Этот берег открытый: от врагов спрятаться нельзя, от ветра укрыться негде. А на том — очень удобно: деревья, кусты…

Старик долго смотрел, как вороны медленно уходили в лесные заросли, потом сказал:

— Великий этот закон — помогать друг другу в беде. Анисим постоял на берегу, покурил и отправился на гарь заниматься своими делами. А Вася снова закинул в воду удочку.

Вечером, когда дед и внук возвращались домой, они взяли Дружка на сворку и далеко обошли то место, где сидел больной ворон.

ДРУЗЬЯ

Иван Михайлович Мельников ловил рыбу всегда в одном месте: возле островков, что разбивали реку на несколько проток. Здесь он ставил сети и корчаги, сюда же приезжал осенними ночами «лучить» с острогой.

Закончив ловлю, Иван Михайлович обычно делал короткую остановку на пологом песчаном берегу выше островков. В этом месте был очень удобный для стоянки лодки заливчик, и если приходилось разводить костер, его защищала от ветра стена густого леса, подступавшего почти к самой реке. Впрочем, Иван Михайлович разводил костер редко, его привалы были коротки. Он сматывал мокрые сети, складывал в корзину улов и плыл домой, в деревню.

Садясь однажды в лодку, Иван Михайлович вдруг заметил, что за ближними к реке кустами притаилась лисичка. Она внимательно наблюдала за каждым движением рыбака, и, казалось, с нетерпением ждала его отъезда.

Мельников хотел было хлопнуть в ладоши, вспугнуть лису, но передумал. «Чего она выжидает?» — заинтересовался рыбак.

Словно не замечая зверя, Иван Михайлович оттолкнулся от берега и поплыл. В ту же минуту лиса выбежала из своего укрытия и начала проворно хватать мелких рыбок, оставшихся кое-где на песке после очистки корчаг.

«Вон в чем дело! — усмехнулся рыбак. — Кумушка, видно, не первый раз лакомится моими пескарями, если так пристально следит за мной».

На следующий день Иван Михайлович, выбрав из воды сети, как всегда остановился на своем излюбленном месте. Тут он вспомнил про вчерашнюю встречу и посмотрел на опушку леса. Лисица сидела среди тех же кустов, словно никуда и не уходила!

Обычно Мельников всю рыбью мелочь, какая попадалась в корчаги, выбрасывал обратно в воду. Но на этот раз он оставил ее на берегу. Лисе это, как видно, очень понравилось: почти не скрываясь от человека, она сразу же набросилась на добычу, едва лишь лодка вышла из заливчика…

С этого времени между рыбаком и лисой установилась своеобразная дружба. Отплывая домой, Иван Михайлович не забывал оставить на песке пригоршню-другую мелкой рыбы. «Нахлебница» не замедляла являться на даровое угощение.

В определенное время лиса ждала рыбака. Как только на реке раздавался плеск весел, из кустов немедленно высовывалась остроносая мордочка…

С каждым днем лиса все больше привыкала к рыбаку. Примерно через месяц она уже почти перестала прятаться в кустах и принималась уничтожать рыбу, едва лишь Мельников садился в лодку. А еще через некоторое время она рискнула приблизиться к рыбе в то время, когда Иван Михайлович только укладывал в лодку сети.

«Ишь ты! — удивлялся рыбак. — Зверь, а чувствует доброе отношение».

И Иван Михайлович решил попытаться — нельзя ли приручить лису еще больше.

Теперь, оставив на песке рыбу, он умышленно задерживался на берегу. И с каждым разом — все дальше и дальше от лодки.

В конце концов дошло до того, что лиса съедала свою порцию у ног сидящего на земле рыбака. Покончив с угощением, облизывалась и неторопливо убегала в лес.

Однажды Иван Михайлович протянул руку, чтобы погладить лису. Она отскочила в, сторону и оскалилась, словно собака. Но уже на другой день позволила тихонько прикоснуться ладонью к ее пушистой спине.

Тем временем наступили осенние холода. Пора было прекращать рыбную ловлю, и Иван Михайлович, успевший привязаться к доверчивому зверю, с грустью думал о предстоящей разлуке.

— Туговато будет зимой, а? — спрашивал он у лисы, сидя рядом с нею.— Холодно, голодно… А то, гляди, охотнику под пулю подвернешься…

Лиса, словно понимая, о чем идет речь, пристально смотрела в глаза человека…

«Увезу-ка я ее домой, — решил Иван Михайлович. — Пусть проживет зиму в избе, а дальше видно будет».

Но как увезти? Вряд ли «согласится» лиса по доброй воле оставить лес…

Мельников начал постепенно подготавливать лису к предстоящему путешествию. Сделать это теперь было нетрудно. Рыбак стал кормить ее в лодке, а один раз даже отплыл с нею от берега. Лиса рванулась было к борту, но Иван Михайлович снова причалил, и она успокоилась.

Приехав на рыбалку последний раз, Мельников заманил лису в лодку, дал ей рыбы и поплыл. Почуяв какой-то подвох, пленница начала метаться. Несколько раз она пыталась броситься в воду, но так и не решилась.

Кончилось тем, что Иван Михайлович благополучно доставил свою гостью домой: В избе лиса забилась в самый дальний угол под кровать и просидела там весь день.

Появление у Мельникова нового «жильца» вызвало разговоры по всей деревне.

— Привязать ее надо, а то уйдет, — советовали соседи. — Выберет удобный момент и улизнет.

— Нет, неволить не буду, — отвечал Иван Михайлович. — У нас с нею вроде как добровольное соглашение. Нравится — пусть живет, не нравится — пусть уходит.

Но лиса не уходила, хотя она могла бы это сделать очень просто: дверь избы то и дело открывалась, и выбежать во двор можно было совершенно свободно.

Иван Михайлович отвел для лисы на кухне уголок, постелил тряпки. Лиса знала свое место и проводила там большую часть дня, свернувшись калачиком.

Освоясь с непривычной для нее обстановкой, лисица стала выбегать во двор. Несколько раз она уходила за огород, но вскоре возвращалась обратно и, если дверь в избу была заперта, терпеливо ждала, когда ее откроют.

Панический страх вызывали у нее собаки. Стоило ей лишь завидеть какую-либо дворнягу, как она стремглав бросалась в избу…

Казалось, что лиса стала ручной. Однако это были не совсем так. Она не хотела признавать никого, кроме Ивана Михайловича. Только ему она позволяла гладить себя и брать на руки, только от него брала пищу без опаски. Но стоило приблизиться к ней жене Мельникова или детям, как лиса принимала угрожающий вид и забивалась в угол.

Когда выпал первый снег, на улицу высыпали из всех домов ребятишки. Началось шумное веселье. Одни лепили снежных баб, другие играли в снежки, третьи возили друг друга на санках…

Иван Михайлович тоже вышел на улицу, чтобы покатать маленьких детей. Вслед за ним выбежала и лиса. Мельников взял ее на руки, со смехом посадил на салазки и повез по деревне. Лисе эта забава, как видно, очень понравилась. Ребятишки толпились кругом и визжали, а лиса, как ни в чем не бывало, сидела на салазках и спокойно посматривала по сторонам.

За зиму лиса раздобрела, похорошела. Рыженькая шубка ее стала густой, пушистой.

— Хороший воротник будет! — говорили соседи.

— Не за тем я ее из леса сманил, — возмущенно отвечал Иван Михайлович. — Ни о каком воротнике и речи не может быть!

— Ведь все равно убежит, — пророчили колхозники.

— Пусть бежит, — стоял на своем Мельников. — Невелика корысть — воротник.

Лиса и в самом деле убежала. Произошло это в марте. С приближением весны Иван Михайлович все чаще начал замечать, как жадно принюхивается лиса к теплому ветру, как все дальше уходит она за огороды и подолгу смотрит на синеющий вдали лес…

В один ясный солнечный день лиса ушла к реке и не вернулась. Иван Михайлович ждал её до поздней ночи. Несколько раз ему казалось, что кто-то тихонько скулит за дверью и царапает когтями войлочную обшивку. Он открывал дверь, но на крыльце никого не было.

Некоторое время Мельников чувствовал себя так, словно в доме кого-то не хватало. Пообедав, он по привычке начинал собирать со стола кости и только тогда вспоминал, что отдать их некому…

Но мало-помалу Иван Михайлович начал забывать о беглянке. Наступала весна, приближалось время сева, и работы у него хватало с утра до ночи. Он был колхозным кузнецом и должен был вовремя отремонтировать, весь посевной инвентарь. А возвратясь домой, Мельников начинал приводить в порядок рыболовную снасть, готовясь к скорому выезду на рыбалку.

Наконец очистилась ото льда река, и Иван Михайлович, выбрав свободное время, поплыл на свои излюбленные места. Расставив сети и корчаги, он направил лодку к знакомому заливчику.

Подплывая к берегу, рыбак с удивлением заметил, что у леса мелькнуло что-то светло-бурое и скрылось за кустами. А еще через мгновение на песок стрелой вылетела лиса. Она подпрыгивала и металась у воды, радостно приветствуя своего друга…

— Ах ты, негодница, ах ты, бессовестная… — ласково трепал ее ладонью Иван Михайлович. — Ты что же от меня сбежала?

Лиса терлась о сапоги и виновато заглядывала ему в глаза.

Мельников угостил беглянку вареным мясом, и она принялась жадно обгладывать кости.

— Что, видно, не ахти как сытно живется на воле? — усмехнулся Иван Михайлович.— Поедем-ка опять ко мне!

Собираясь отплывать, Мельников взял лису на руки, унес в лодку. Но едва он выпустил ее из рук, как она перемахнула через борт и убежала к кустам.

— Не, хочешь?.. — промолвил Иван Михайлович. — Что ж, дело твое. Живи по-своему…

Рыбак оттолкнулся от берега, поплыл. И пока лодка скрывалась за островком, Иван Михайлович видел неподвижный силуэт лисы на фоне темных, безлистных кустов.

Лебединая дружба

Бакенщик Никита Семенович Волков жил далеко в тайге, на берегу большой реки. На много километров кругом не было другого жилья, кроме маленькой сторожки; редко появлялся здесь новый человек. Но Никите Семеновичу некогда было скучать. Все свободное от работы время проводил он на охоте и рыбной ловле. И занимался старик этим делом с таким увлечением, что порой забывал про пищу и сон.

Чаще всего навещал Никита Семенович небольшое озеро невдалеке от сторожки. Это было очень уютное озерцо, со всех сторон окаймленное густым лесом. Тут водилось так много рыбы, что бывали случаи, когда бакенщик, закинув сеть, с трудом вытаскивал ее из воды.

За много лет жизни на одном месте старик очень хорошо изучил озеро. Он знал чуть не каждую кочку на его берегах и мог бы, пожалуй, обойти вокруг него с закрытыми глазами. А уж про подводные коряжины и говорить не приходилось: они были у рыбака на самом строгом учете.

Знал Никита Семенович и всех обитателей этого тихого уголка. В заросшем осокой заливчике каждую весну устраивали свои гнезда утки. Летом, когда появлялись утята, они днем и ночью шелестели в прибрежных камышах. Дальше, в густом ельнике, часто слышался протяжный свист — там жили рябчики. По илистым отмелям степенно разгуливали суетливые длинноносые зуйки…

Так было из года в год, пока не случилось на озере небывалое событие.

Однажды утром, вытаскивая из воды корчаги, Никита Семенович взглянул на противоположный берег и застыл от изумления. У осоки, на освещенных зарей волнах, тихо колыхались две диковинные птицы. Белые как снег, большие, с длинными гибкими шеями, они были красивы, словно посланцы сказочной страны.

«Лебеди!» — догадался бакенщик.

Каждую весну и осень видел он в поднебесье перелетные стаи этих птиц, но где они делали остановки, Никита Семенович не знал. На памяти старика это были первые лебеди, посетившие тихое таежное озеро.

«Ах, хороши!» — залюбовался бакенщик редкими гостями.

А лебеди, будто зная, что ими восхищаются, гордо оглядывались вокруг, кося глаз на свои отражения в прозрачной воде. Они долго держались на одном месте, прихорашиваясь перед притихшей птичьей мелочью, потом разом повернулись и неторопливо уплыли в залив.

С этого утра Никита Семенович видел лебедей каждый день. Птицы обосновались в тайге на постоянное жительство и вскоре начали строить на маленьком островке гнезда. Сильными клювами ломали они сухой камыш, собирали прошлогоднюю осоку и таскали все это на свой островок. А когда гнездо было готово, лебедка стала нести большие бледно-желтые яйца.

В это время к островку не смела приблизиться ни одна птица. Стоило какой-либо утке опуститься на воду близ гнезда, как лебедь свирепо бросался вперед и непрошенная гостья в испуге улетала.

Так проходили день за днем. Никита Семенович, рыбача на озере, с интересом наблюдал за жизнью лебедей. Он видел, как у них появились четверо лебедят, как учили их родители добывать пищу. А когда птенцы подросли настолько, что сравнялись по величине со взрослыми утками, все семейство переселилось на впадающую в озеро речку. Бакенщик догадался, что для старых лебедей настало время линьки.

Около двух недель прожили беспомощные, словно ощипанные птицы в глухой уреме, не показываясь на открытых местах. Никита Семенович, плавая на лодке, всякий раз подолгу смотрел на островок. Но не видел там белоснежных красавцев и тихонько вздыхал. Озеро потеряло свою прелесть, стало скучным и обыденным.

Но вот однажды над тайгой раздались протяжные трубные звуки. Бакенщик вышел из сторожки и увидел, что все лебединое семейство кружит над озером, купаясь в ярком свете полуденного солнца…

Лебеди вернулись к своему островку, к опустевшему гнезду, и озеро снова ожило, как оживает с возвращением хозяев покинутый дом. Опять Никита Семенович стал часами любоваться на гордых, осанистых птиц. Теперь старик уже с трудом отличал старых лебедей от молодых. И он с грустью думал о том времени, когда все семейство улетит на зимовку в теплые края.

А время это приближалось. Уже начали желтеть листья на деревьях и полегла в прозрачной воде трава. Журавли табунились на болотах, наполняя окрестности задумчивым курлыканьем. Все холоднее становились темные ночи, чаще дул северный ветер.

Как-то рано утром до таежного озера донеслись еле уловимые звуки серебряных труб. Никита Семенович поднял голову и увидел в бездонной голубизне сентябрьского неба легкую цепочку лебединой стаи. Птицы улетали на юг, прощаясь до весны с родными местами.

В ту же минуту из-за островка шумно поднялась вся лебединая семья. Сделав над озером круг, белоснежные птицы взмыли в поднебесье. Бакенщик долго смотрел из-под ладони им вслед и, когда обе цепочки соединились, помахав рукой, сказал:

— Счастливый путь!

И вдруг Никита Семенович заметил, как от стаи одна за другой отделились две птицы. Медленно кружась, они стали снижаться над тайгой. Вскоре оба лебедя опустились на воду и, тревожно трубя, стали метаться по озеру.

— Да это же старики! — узнал бакенщик. — Чудно что-то… Почему они вернулись?

Этот вопрос несколько дней не выходил у Никиты Семеновича из головы. Он чаще обычного стал приходить к озеру, надеясь найти там разгадку. Но наблюдения ничего не объяснили. Птицы вели себя как обычно, лишь лебедь иногда, без всякой видимой причины, вдруг поднимался с криком в воздух и подолгу кружил над тайгой, словно порываясь улететь в далекий путь. Потом он садился на воду рядом с лебедкой и гладил ее перья своим большим черным клювом.

Больше всего удивляло бакенщика то, что лебеди, по-видимому, и не думали улетать на юг. Наступали холодные осенние дни, все меньше и меньше оставалось перелетных птиц в тайге и на реке, а лебеди как ни в чем не бывало плавали вокруг островка или отсиживались от непогоды в побуревших камышах.

Наконец промчались запоздалые гусиные косяки, среди оголенных деревьев зашумел пронизывающий ветер, в воздухе замелькала снежная крупа. На озере появились забереги; волны обламывали их с краев, и тонкие льдинки подолгу колыхались на воде, тускло поблескивая под угасающим солнцем.

По реке прошли последние пароходы. Никита Семенович начал снимать с якорей бакены и, занятый этой работой, не заметил, как пролетело время. Однажды ночью на скованную морозами землю выпал снег и больше уже не растаял. Наступила долгая сибирская зима.

Лебеди перебрались к устью впадающей в озеро речки. Это место, где постоянно бурлила на подводных камнях вода, никогда не замерзало, и старик подивился чутью птиц. Как они могли узнать, не бывая здесь зимой, что полынья в устье не затягивается льдом даже в самые лютые морозы?

Зима же в этом году начиналась на редкость суровая. Не прошло и месяца с тех пор, как выпал первый снег, а тайга уже трещала от мороза, какой не всегда бывает даже в январе. Лебеди съежились, нахохлились и совсем не походили на тех царственных птиц, что так гордо красовались на озере летом.

«Ох, замерзнут, бедняги… — вздыхал Никита Семенович, шагая по толстому льду. — Или с голоду пропадут… Попробовать разве подкармливать их?».

Но в следующую минуту бакенщик подумал, что у незамерзающей полыньи птицы будут сыты. Лишь бы только выдержали зимнюю стужу!..

Рыбаку больше нечего было делать на озере, но лебеди не давали ему покоя, и он каждое утро приходил сюда, чтобы хоть издалека посмотреть на них. И глядя на лебедей, добывающих со дна какую-то пищу, старик иногда думал:

«А может, и перезимуют… Большие, сильные птицы. Велик ли воробей, а самые трескучие морозы переносит…»

Однажды ночью разгулялась бешеная пурга, и Никита Семенович, лежа на теплой печке, долго слушал, как грозно гудит потревоженная тайга и воет в трубе ледяной ветер. Сухой колючий снег с силой хлестал в стекла. Потом окна завалило сугробами, и в избушке стало тихо, как в подвале…

Утром пурга унялась, стало немного теплее. С трудом выбравшись из сторожки, бакенщик, увязая до пояса в снегу, пошел на озеро.

У полыньи все было так же, как и всегда. Искрился на солнце голубой лед, бурлила вода, в морозном воздухе клубился пар. Только лебеди куда-то бесследно исчезли.

Никита Семенович долго бродил вокруг полыньи, копался палкой в снегу, приглядывался к каждому бугорку. Старик уже совсем было решил возвращаться домой, когда вдруг наткнулся на птиц под крутым берегом речки. Тесно прижавшись друг к другу, лебеди сидели неподвижно среди кустов, и их почти невозможно было отличить от снега.

Бакенщик хлопнул рукавицами. Птицы не пошевелились. Тогда старик сделал несколько шагов вперед и только тут понял, что лебеди мертвы.

Грустно опустив голову, Никита Семенович стоял над замерзшими птицами, и перед ним, как видение, всплывала эта гордая пара на зыбких волнах, освещенных розовыми отблесками утренней зари…

— Горемыки… — прошептал старик, — что же заставило вас остаться на гибель?..

Он склонился перед птицами на колено и широкой, загрубевшей от работы ладонью смахнул с лебедки снег. Ладонь ощутила под перьями что-то твердое, чего не бывает на крыльях птиц.

— Вот что! — встрепенулся Никита Семенович. — Нарост на крыле; кость перебита была… Летать-то она летала, а пуститься с таким крылом в дальний путь не решилась.

И тут бакенщик совершенно ясно вспомнил, как летом он примечал, что лебедка очень неохотно поднималась в воздух, а если и летала, то всегда медленнее, чем лебедь.

«Потому она и зазимовала… — понял Никита Семенович.— Но лебедь… зачем же здоровый лебедь остался?»

Бакенщик долго стоял на месте, глубоко затягиваясь дымом из трубки, потом тихо ответил сам себе лишь одним словом:

— Дружба!..

РАДИ ЖИЗНИ

Наблюдатель метеорологической станции Миша Соколов был молодой полярник. Он жил на далекой северной зимовке всего несколько месяцев. И уже через две-три недели после приезда Миша решил, что живи он в тундре хоть еще двадцать лет, ничего нового, пожалуй, не увидит. Уж очень унылы и однообразны были эти места! Плоская серая низменность с чахлой растительностью, низкое серое небо, пенистый морской прибой, о грохотом бьющийся у береговых камней… Мало интересного!

Лишь весной, когда с юга «валом валили» прилетные птицы, тундра оживала. Кряканье, писк, свист сливались в шумный концерт, не умолкающий ни на минуту. Огромные гусиные стаи опускались у самой зимовки, и птицы вели себя здесь как дома, почти не боясь людей.

Это были горячие дни для орнитолога Василия Семеновича Котельникова. С ружьем, фотоаппаратом и записной книжкой он сутками бродил по тундре, наблюдая за жизнью пернатых и собирая различные коллекции. В свободное время Миша с удовольствием помогал ученому снимать шкурки птиц, писать к ним этикетки.

Однажды Миша сказал Василию Семеновичу, что хотел бы занести в свой дневник какое-нибудь интересное наблюдение, но, видимо, ничего не сможет подметить. Далеко уходить он не имеет возможности, а у зимовки все так однообразно…

Ученый улыбнулся и ответил:

— А вы присмотритесь повнимательнее кругом. Здесь интересное — на каждом шагу.

Миша хотел было возразить, что он уже присматривался не раз, но промолчал. Кто знает, может быть, у исследователя природы должен быть какой-то особый глаз?

Прошло несколько дней, Миша успел уже забыть о разговоре с Василием Семеновичем, но он не забывал о своем желании,

И вскоре ему повезло.

За оградой метеорологической станции, на земле, устроили свое гнездо куропатки. Точнее, не устроили, а просто отыскали подходящую ямочку, натаскали в нее сухих травинок, и самка начала нести буровато-коричневые яйца.

Миша обнаружил гнездо случайно. Он проходил мимо ограды и едва не наступил на плотно прижавшуюся к земле серую курочку. Она вылетела из-под занесенного над нею сапога. Миша испуганно отпрянул назад, и это спасло гнездо.

В тот же день Миша увидел и самца. Его нетрудно было заметить, потому что он не сменил еще своего зимнего оперения. Маленький белый петушок то и дело мелькал среди кочек.

Можно было подумать, что будущее потомство нисколько не интересует самца. Он упорно держался в стороне от гнезда, словно не имел к нему ни малейшего отношения. Но так казалось лишь на первый взгляд.

Один раз над гнездом появилась пара серебристых чаек. Они летели низко, медленно, будто нехотя взмахивая крыльями, и зорко обшаривали воровскими глазами тундру. По всей вероятности, они заметили куропатку, потому что начали вдруг снижаться к самой земле, делая над гнездом короткие круги. Чайки явно намеревались полакомиться яйцами куропатки!

И тут откуда-то со стороны навстречу разбойницам взмыл петушок. Сердито нахохленный, он стремительно ринулся на противника. Миша невольно расхохотался: две большие чайки, не выдержав яростной атаки маленького петушка, поспешно улетели к морю…

Вскоре в гнезде появились птенцы. Теперь куропатке приходилось в поисках пищи часто отлучаться от своего многочисленного семейства. А белый петушок по-прежнему почти не появлялся у гнезда, отсиживаясь среди заросших карликовыми кустами кочек.

Мишу очень удивляло, что самец так долго не меняет зимнего наряда. Может быть, петушок потому и не подходит к гнезду, чтобы не привлекать к нему своим оперением врагов?

А найти его было очень легко. Остатки снега давно растаяли, тундра стала серо-зеленой, и как петушок ни старался укрываться в укромных местах, белые перья выдавали его с головой.

Как-то в ветреный день, закончив запись метеорологических наблюдений, Миша по привычке направился в ту сторону, где было гнездо куропаток. Но, сделав несколько шагов, он в изумлении остановился. С петушком творилось что-то неладное. Он, словно подбитый, шумно порхал над самой землей, иногда садился на кочки и тут же снова поднимался в воздух. Однако в его суетливом, казались, бестолковом полете можно было заметить явное стремление удалиться в сторону от гнезда.

«Кого-то отводит», — догадался Миша.

И верно, вскоре из-за кочек выпрыгнул песец и бросился вслед за петушком.

А петушка, казалось, совсем оставили силы. Он порхал перед самым носом своего врага. Песец несколько раз почти схватывал его, однако проворная птица ловко увертывалась и улетала дальше.

Внезапно рванул сильный порыв ветра. Это было как раз в тот момент, когда петушок взмыл перед пастью врага. Птицу крутнуло, бросило назад, песец прыгнул к ней навстречу, и ветер понес над тундрой белые перышки…

Через минуту песец исчез со своей добычей среди камней.

— Подвел беднягу зимний наряд, — вздохнул Миша. — Будь петушок серым, песец его, пожалуй, и не заметил бы… Странно, почему самцы меняют зимнее оперение почти на месяц позже, чем самки?

Этот вопрос заинтересовал Мишу, и он задал его Василию Семеновичу. Ученый подумал и ответил:

— Тут, по-моему, есть две причины. Петушки на яйцах не сидят, значит, во время гнездования защитная окраска им менее необходима, чем курочкам. Вернее, совсем не нужна…

— Почему? — удивился Миша. — Ведь они гибнут из-за своих белых перьев! Вот и мой петушок…

— Он попался в зубы песцу, — продолжал Василий Семенович. — Но его семья осталась цела. И только из-за того, что песец заметил его первого. Получается, что белая окраска петушка сыграла для птенцов большую роль…

— Да-а… задумчиво договорил Миша. — Выходит, он погиб, чтобы жили дети…

УТКИ

Токарь машинно-тракторной станции Андрей Андреевич Глебов устало брел с охоты. Он давно уже видел впереди село, но сколько ни шагал, расстояние до дому, казалось, не становилось меньше. Два зайца, висящие за плечами, с каждым километром словно тяжелели. Собака Залетка уже не порывалась вперед и еле плелась за хозяином…

— Что, набегалась? — обратился к ней Андрей Андреевич. — Тут немудрено устать: где только не побывали за день! Ведь если бы не охота, за тысячу рублей не согласились бы такого пути сделать. Верно говорю?

Собака завиляла хвостом, словно соглашаясь: верно, мол…

— А вот мы сейчас сократим свой путь, — продолжал рассуждать вслух Андрей Андреевич. — Напрямик, по льду, ближе будет.

И охотник свернул с дороги на пашню.

Снег лежал еще неглубокий, и идти по полю было нетрудно. Скоро Андрей Андреевич вышел к реке, спустился с крутого обрыва на лед, держа направление чуточку выше фабрики по переработке овощей, что раскинулась на другом берегу. Ниже фабрики перейти было нельзя: из машинного отделения почти каждый день выпускали горячую воду, и зимой в реке всегда стояли незамерзающие полыньи.

Глебов приблизился к фабрике и уже стал высматривать место, где удобнее подняться на берег, как вдруг вздрогнул от неожиданности и остановился. Где-то совсем близко крякнула утка.

«Обман слуха, — подумал Андрей Андреевич. — Откуда здесь быть утке в такое время?».

Он хотел было идти дальше, но в это время утка закрякала снова. И при одном этом звуке перед охотником пронеслось столько незабываемых весенних картин, что ему на миг почудилось, будто он стоит у речного разлива и в лицо ему дует теплый ветер, наполненный запахом талой земли…

Андрей Андреевич оглянулся вокруг и увидел наконец утку. Вернее, не одну, а целую стайку: трех кряковых, шилохвостку и чирка. Все они как ни в чем не бывало плавали у берега в большой полынье.

«Вот так штука! — удивился Глебов. — Откуда они взялись?».

Однако, поразмыслив, Андрей Андреевич решил, что ничего странного тут нет. Во время отлета утки по каким-то причинам отстали от своих стай. Поневоле им пришлось зимовать, и они отыскали на реке незамерзающее место. И чувствовали себя пока, видимо, неплохо…

Залетка тоже заметила уток и, забыв про усталость, бросилась к полынье.

— Назад! — строго приказал ей Андрей Андреевич и сердито пошевелил заиндевелыми усами. — Ишь ты, бессовестная!

Собака, виновато опустив голову, вернулась к хозяину, не понимая, почему ей не разрешают «сработать» по знакомой дичи…

— Пойдем-ка домой, — сказал Андрей Андреевич. — Не будем тревожить бедняг, им и без того туго приходится.

Придя домой, Глебов не забыл про уток. Он рассказал о них сыну Мише и как бы между прочим намекнул:

— Любят утки овес, да и хлебом не брезгают. Сейчас бы им такая пища кстати пришлась. Полынья-то хоть и большая, а все-таки прокормиться в ней пятерым уткам трудно будет.

Говоря намеками, Андрей Андреевич хитрил. Ему хотелось знать, как отнесется к его словам Миша. Можно было, конечно, сказать прямо: «Отнеси к полынье овса». Сын сделал бы это беспрекословно. Но догадается ли он сделать это сам, без отцовского приказания?.. И когда наутро Миша убежал куда-то с корзиночкой разных отрубей, Андрей Андреевич довольно улыбнулся в усы и проговорил:

— Молодец!

Через несколько дней, проходя мимо фабрики, Глебов наведался к полынье. Стоял морозный день, над водой клубился пар, но утки спокойно плавали и ныряли, будто зима их совершенно не тревожила. Потом чирок, нырявший чаще и проворнее других, вылез на край льда, разгладил клювом перья и неторопливо заковылял под обрывистый берег, где в углублении лежала принесенная кем-то солома.

— Вон где у них жилище! — догадался Андрей Андреевич. — Оказывается, не один я забочусь.

И в самом деле, скоро Глебов узнал, что судьбой уток заинтересовались многие рабочие и колхозники. Почти все они были страстными охотниками, но никто из них не смотрел теперь на этих птиц как на дичь, которую можно легко добыть. Такая мысль даже не приходила никому в голову.

Часто можно было видеть, как то один, то другой охотник подолгу простаивал у реки, наблюдая за утками. Они вспоминали о весенних днях, о волнующих охотничьих зорях на речных разливах… И каждый, уходя от полыньи, мечтательно улыбался:

— Придет… Придет весна!

И вдруг утки исчезли. Прошел день, другой — они не появлялись…

По всей вероятности, люди так и не узнали бы, куда запропали птицы, если бы Глебову не случилось пойти на именины к своему дальнему родственнику Семену Селиверстову. Андрей Андреевич недолюбливал Селиверстова. Он тоже работал в машинно-тракторной станции и всем надоел своими вечными жалобами. То ему казалось, что его обсчитали при расчете, то он скандалил с нормировщиком, то ворчал, что заведующий мастерской дает невыгодную работу… Однако приглашение на семейный праздник было получено, и не пойти на именины Андрей Андреевич посчитал неудобным.

Глебов немного опоздал и явился к Селиверстову в самый разгар веселья. Именинник, потряхивая пышным черным чубом, усадил гостя рядом с собой и начал потчевать:

— Кушайте, дядя Андрей! Вот маринованные рыжички, хариуз собственного улова, икорка… А это — утка. Свеженькая, только что добытая!

И он с гордостью посмотрел на Глебова: вот, мол, как у нас!

— Ут-ка… — поперхнулся Андрей Андреевич. — Откуда?

— С реки, — объяснил Селиверстов. — Дня три тому назад шел по берегу, вдруг вижу — кряквы в полынье! Эх, думаю, товарищи охотники, не знаете, какая дичь у вас под носом! Побежал к другу, малопульку взял. Ну и перещелкал всех…

— Та-ак… перещелкал, значит… — протянул Андрей Андреевич и отодвинул тарелку.

— Что ж не закусываете, дядя Андрей? — угощал именинник. — Уважьте…

— Спасибо, не хочется, — буркнул Глебов и отвернулся от хозяина.

Андрей Андреевич посидел еще немного и поднялся из-за стола.

— Я пойду. Домой надо…

— Что так скоро? — забеспокоился Селиверстов. — И есть не стали… Али нездоровится?

Глебов, не отвечая, одевался. Почуяв что-то неладное, Селиверстов тоже вылез из-за стола и, накинув пальто, пошел провожать гостя.

Вышли на крыльцо.

— Вы вроде как обижены чем-то, дядя… — начал именинник, но Андрей Андреевич не дал ему договорить. Сердито топорща усы и размахивая сжатой в кулак рукой, он стал бросать в лицо Селиверстова гневные слова:

— Нет у тебя совести, Семка! Ни капли… Я лучше о тебе думал. Только о корысти хлопочешь… Да разве можно было этих уток трогать? Ведь все люди берегли их, любовались ими. Один ты показал себя как хищник… Нехорошо!

Сутулясь, Андрей Андреевич зашагал к калитке. Селиверстов не смотрел ему вслед. Низко опустив чубатую голову, он понуро уставился неподвижным взглядом на носки своих туфель…

СЛЕД ЧЕЛОВЕКА

1

Нелегкое это дело — отмахать по тайге с пудовой котомкой за плечами более тридцати километров в короткий осенний день. Именно об этом подумал Егор Кочергин, когда перед ним неласково сверкнула холодной сталью река. И, кажется, только теперь почувствовал он, как ноют под лямками плечи, горят подошвы ног и побаливает поясница.

Егор остановился на самом краю крутого яра и пытливо оглядел реку. Широкая, могучая, она текла здесь плавно и величаво. Солнце еще не зашло, но лучи его не пробивались сквозь серый войлок облаков, и вода отливала чернотой. О том, что она двигалась, можно было догадаться лишь по частым пятнышкам синевато-белых льдинок, деловито спешащих куда-то вдаль. Иногда они сталкивались, издавая еле уловимый звон, кружились и, разойдясь, снова продолжали свой путь. А некоторые, теснимые соседями, прибивались к берегам и, потыкавшись боками о широкие забереги, примерзали…

«Суток через двое станет», — определил Егор и скупо улыбнулся. Все-таки приятно, когда твои расчеты сбываются.

Дня три назад, когда он собрался уходить в тайгу на промысел, колхозники советовали обождать еще с недельку. «Не время быть ледоставу, — говорили они. — Не скоро переберешься через реку в кедровники». Но Егор верил своим приметам. А они показывали, что ледостав должен быть ранний. День езды на верховой лошади, день хода до реки, потом еще километров двадцать вниз… Как раз к тому времени морозы скуют реку. Перейди по льду — и вот они, кедровники. В охотничью избушку еще летом завезены мука, сухари, сахар, соль, боеприпасы. Отдохни с дороги и начинай белковать…

Взглянув на часы, Кочергин решил не делать на яру передышки, как предполагал раньше. Скоро должно было стемнеть, а до места ночевки оставалось всего каких-нибудь два километра. Поправив котомку, он зашагал вниз по реке.

Вскоре впереди послышался глухой непрерывный шум. Там река перекатывалась через опасную для лодок клыкастую гряду. Зато дальше тянулись спокойные плесы, где мороз прежде всего сооружал ледяные перемычки.

Пройдя перекат, Егор опустился в глубокую, густо заросшую пихтачом расселину, промытую впадающим в реку ручьем. Сюда не проникал даже сильный ветер, и лучшего места для привала было бы трудно найти.

Только теперь Кочергин снял наконец котомку и с облегчением пошевелил онемевшими плечами.

— Шабаш, Руслан! — сказал он собаке, следившей за его движениями внимательными глазами. — Ночуем!

И набегавшийся за день пес тотчас же свернулся на земле калачиком.

Егор любил ночевки в тайге и несложные приготовления к ним. Ему доставляло большое удовольствие рубить хрупкие лиственничные сучья, таскать сухие колодины и складывать все это по-хозяйски, аккуратным штабелем. А разведение костра он превращал прямо-таки в священнодействие. Надо было видеть, с каким увлечением, забывая обо всем другом, собирал он тончайшие берестяные листочки, бережно прикрывал их кусками толстой бересты и потом искусно обкладывал этот «запал» сучками — сперва с соломинку, затем все толще и толще… И когда от поднесенной спички все это хитроумное сооружение вспыхивало, когда к запаху хвои примешивался горьковатый запах дыма и в пристроенном на сошках закопченном котелке начинала бурлить вода, Егор бывал на вершине блаженства.

Из-за страсти к разведению костров Кочергин получил в своей деревне прозвище Норвежец. Точнее из-за последствий этого увлечения.

Года три назад, когда Егор собирался отпраздновать свое сорокалетие, не было у него никакой бороды. Но случилось так, что в самом начале промысла он потерял бритву. А когда пришло время выходить из тайги, лицо его окаймляли красивая черная бородка и щегольски подкрученные усы. «Ведь идет, — подумал Егор и тут же решил: — Снимать не буду».

Жена вначале поворчала, но потом согласилась, что и в самом деле бородку сбривать не надо: очень уж мужественный вид придавала она Егору.

Но вскоре случилась неприятность. Разжигая в дождливую погоду костер, Кочергин так увлекся, что не успел и ахнуть, как вспыхнувшее пламя начисто слизнуло правый ус…

Делать нечего, пришлось сбрить и левый. И осталась у него одна окладистая черная бородка. «Это по-норвежски», — сказал кто-то. И прозвище Норвежец накрепко пристало к Кочергину.

Вспомнив сейчас о том случае, Егор усмехнулся. Нет, теперь он не тычется лицом в костер. Теперь он научился разжигать их при любом дожде. Достаточно одной спички…

Вот и сейчас: прозрачные красноватые язычки дружно побежали по сучьям, весело затрещал сушняк, заклубился в раскидистых ветвях голубой дым, в хмурое небо взметнулись еле заметными точечками искры.

Егор удовлетворенно хмыкнул и, отойдя в сторону, стал рубить пихтовые лапки для постели.

2

Кочергину некуда было спешить, и утром он долго чаевничал у костра. За ночь небо очистилось от войлочных облаков, день обещал быть ясным и безветренным.

К восходу солнца сильно приморозило. В тайге стояла та чуткая и звонкая тишина, когда бывает слышен даже звук упавшей шишки. Березы и осины давно сбросили свой лист, и лес посветлел и как бы поредел. Высокие травы полегли, покрылись инеем и похрустывали под сапогами, как хрустит пересохшая солома.

Собравшись в дорогу и тщательно затушив еще тлеющую нодью, Егор начал спускаться к устью ручья. Пройдя около сотни шагов, он наткнулся на свежее кострище. Дня три, может быть, четыре назад здесь кто-то ночевал. Скорее всего — четыре. Тогда шел дождь, и путнику пришлось делать над своей постелью маленький навес из пихтовых лапок. Но кто это мог быть? Охотники из их колхоза ушли совсем в другую сторону. Сюда, к реке, направился один он, Кочергин. Кто-нибудь из проплывавших по реке?

Егор продрался сквозь частый мелкий ельник к самому устью и удивленно присвистнул. Перед ним лежала наполовину вытянутая на камни голубая лодка. От высоко поднятого носа тянулась длинная цепь к вбитому в землю колу, корму залила вода. Сквозь нее был виден пролом в днище: одна доска сломалась пополам от сильного удара снизу. Лодка была моторная, но мотора на ней не оказалось.

Взглядом знатока Кочергин определил: суденышко вышло из строя основательно, и подручными средствами его не наладить. Это понял, конечно, и владелец лодки. Прибившись к берегу и убедившись, что дальнейшее плавание невозможно, он лодку надежно привязал и мотор снял. Но куда он его подевал?

Егор стал приглядываться к следам. Влажный песок был истоптан вокруг сапогами с рубчатыми подошвами. Кожимитовые рубчики наполовину стерлись, и из этого можно было заключить, что человек немало походил по тайге. Там, где подъем на яр был менее крут, виднелось подобие тропки, путник прошел здесь несколько раз.

«Там», — решил Кочергин и поднялся на яр. Он не ошибся. У большого, вросшего в землю камня виднелась разрытая и снова старательно притоптанная рубчатыми подошвами земля. Кочергин расковырял мерзлую корку, и скоро конец ножа звякнул о металл. Раскопав отверстие шире, он увидел часть засыпанного землей мотора.

«Молодец! — мысленно одобрил Егор неизвестного путника. — Позаботился о лодке и о моторе. Только не до конца додумал. Мотор-то сохранится, а лодку весной унесет. Вместе со льдом…». Заровняв опять землю, Кочергин спустился под яр, подергал лодку за цепь. Нет, одному дальше не утащить. И оставить нельзя. Унесет…

Подумав, он отошел в сторону, свалил стройную молодую пихту, очистил ствол от веток и разрубил на несколько частей. Разложив эти короткие катки перед лодкой, Егор перекинул цепь через плечо, поднатужился. Не скоро, с большим трудом удалось ему затянуть лодку на кругляши. Дальше пошло легче. Постепенно перекладывая катки из-за кормы под нос, он вытащил лодку в безопасное место и привязал к дереву.

— Вот теперь будет ладно, — сказал Кочергин удовлетворенно и рукавом вытер со лба пот.

«Интересно, для кого это я старался? — подумал он. — У наших охотников таких лодок нет. Скорее всего возвращался человек из какой-нибудь экспедиции. Но почему один? И куда он теперь направился?».

Отдохнув, Егор приладил котомку за плечами и двинулся своим путем. Спешить было некуда, но до места добраться к вечеру все же следовало. За ночь шуга пошла по реке гуще, забереги стали шире. Ниже, где река мелка и спокойна, ее, может, уже и сковало…

Но вскоре Кочергину пришлось остановиться еще раз. За крутым поворотом, где кончился яр и потянулся низкий лесистый берег, Егор наткнулся на усеянную щепой площадку. Песок был истоптан все теми же рубчатыми подошвами. Невдалеке виднелись три-четыре свежих пня сухостойных пихт. У самой воды валялись поломанные тальниковые вицы.

«Вон как! — весело подумал Егор, радуясь сообразительности незнакомца. — Салик сделал! Ну, этот в тайге не пропадет, до места доберется. Находчив».

По-видимому, путник ночевал и здесь: в кострище горело много золы, рядом валялись примятые лапки. На этом следы человека кончились, дальше мелкий береговой песок был чист, как неисписанная бумага.

Уплыл, — прошептал Кочергин, глядя на бесконечный, все густеющий поток шуги. — Дай-то Бог, чтобы проскочил…

3

Осень — лучшее время в тайге. Исчезает в эту пору страшный бич всего живого — гнус, полегают и перестают мешать ходьбе буйные травы, спадает выматывающая силы жара. А главное — созревают к осенним холодам пушные богатства тайги. Темнеет искрометная шкурка соболя, и становится дымчатой шубка белки. И как же приятно начать промысловый сезон метким выстрелом!

Пока Егор шел неторопливо по берегу, Руслан облаял несколько белок. Охотник взял их одну за другой. Зверьки были полные, упитанные — корма им нынче хватало. Промысел обещал быть удачным. И это поднимало настроение.

Кочергин потихоньку мурлыкал песни: про славное море — священный Байкал, о диком бреге Иртыша, о могучей енисейской волне. Пробовал сложить песню про свою реку, возле которой сейчас шел, но как-то не получалось. Слова подбирались вроде и ладные, а мотивы лезли в голову давно известные. В конце концов он вздохнул и сказал:

— Не выйдет, Руслан, из твоего хозяина композитора. Таковы-то, брат, дела…

Руслан вежливо крутнул загнутым в баранку хвостом: дескать, что поделаешь…

Так и шли они по берегу — охотник и пес, оба довольные жизнью и друг другом, оба благодушные в предчувствии хорошего промысла.

Чем дальше, тем шире разливалась по плоской равнине река. Вырвавшись из гор в долину, она разбилась на множество больших и малых проток. Одни из них были уже вплотную забиты шугой, по другим льдины еще двигались, но двигались медленно, налезая одна на другую, упираясь в берега, надолго останавливаясь. Близок, близок был полный ледостав…

До места, где Кочергин обычно переходил через реку, оставался какой-нибудь час. Там у него был сделан добротный, покрытый корой и дерном шалаш. В этом шалаше ему приходилось жить в ожидании ледостава по нескольку дней. Но нынче он там не засидится. Отдохнет денек и перемахнет на другой берег, в кедровники…

От этих мыслей Егора отвлекло странное поведение Руслана. Пес насторожил уши и, принюхиваясь к песку, молча бросился вперед. Ясно было, что он напал на чей-то след.

Кочергин по привычке, сам этого не замечая, сдернул с плеча ружье. И так же непроизвольно быстро огляделся. Никого… Через несколько шагов он остановился, склонился над песком. Опять след человека. Рубчатая подошва сапога!

Вот здесь незнакомый путник сошел со льда протоки на берег, бросил длинный шест, ставший теперь ненужным. На самой середине протоки виднелся затертый льдами салик.

Кочергин понял, что произошло. Где-то там, вверху, человек направил свой плотик в крайнюю протоку. А возможно, его затянуло сюда течением. Льдины развернули салик боком, и он закрыл единственный узкий проход. Сзади на бревна тотчас же надвинулась шуга. Будь здесь течение сильнее, льдины разметали бы плотик по бревнышку. Но этого слабого препятствия оказалось достаточно, чтобы лед остановился. Забереги сомкнулись до весны. Человеку не оставалось ничего другого, как взять шест и, прыгая с льдины на льдину, добираться до берега.

«Не прошел… — покачал головой Егор. — Куда же он теперь подастся?..».

Впереди лежала безлюдная тайга, лишь через много десятков километров река выходила к мало-мальски обжитым местам. Назад — тоже далеко, да и знать тропы надо. Одним словом, куда ни кинь — всюду клин…

Хорошее настроение было безнадежно испорчено. Что ждет путника дальше, Кочергин представлял достаточно ясно. В лучшем случае — голод и лишения, в худшем…

«И чего сидел в верховьях до самой шуги! — рассердился Егор. — Чистая глупость! Попробуй теперь выкрутиться…».

Следы вели вниз по течению. На маленьких отмелях они исчезали, но там, где был песок, рубчатые подошвы отпечатались достаточно четко. Человек шел размеренным, уверенным шагом.

Из-за пихтовой поросли показался конусный верх шалаша. Егор свернул к своему временному пристанищу и еще издали понял, что незнакомец здесь ночевал. Опять совсем свежее, возможно вчерашнее кострище, опять пихтовые лапки. Но на этот раз сошек у костра не было, чай путник не кипятил. «Котелок пошел ко дну, — понял охотник. — Хорошо, если только один котелок…».

Кочергин осмотрел набросанные в шалаше ветки. Они были нарублены топориком, а возможно, и нарезаны ножом. Во всяком случае, какой-то режущий инструмент путник имел.

— Все равно плохо, — вздохнул Егор, глядя на Руслана. Туго придется мужику…

Пес приподнял с вытянутых лап голову и, словно соглашаясь, вильнул хвостом…

4

За ночь погода резко переменилась, от звонкой осенней тишины не осталось и помина. Налетевший с гор ветер пригнал белесоватые снежные тучи. Деревья вздрогнули, пошептались друг с другом и возмущенно зашумели. Сквозь густые ветви посыпалась мелкая крупа.

Кочергин вышел к реке. Здесь ничем не сдерживаемый ветер гулял во всю силу. Острые ребра вздыбленных торосов дымились снежной пылью. Изредка где-то что-то глухо трещало, торосы посреди реки то начинали двигаться, то вновь застывали причудливыми нагромождениями. Ветер расшевелил успокоившуюся было реку, и теперь она сердито ворочалась, ломая то здесь, то там неокрепшую ледяную броню.

— В хату, Руслан, — мрачно скомандовал собаке Егор. — Не вовремя черт нанес этот ветер. Загорать будем…

В плотном толстостенном шалаше было тихо. От разложенного у входа костра шло приятное тепло. Бушевавшая кругом непогодь казалась отсюда особенно пугающе-злой.

И, может быть, от этого мысли Егора неизменно возвращались к незнакомому путнику. Где он сейчас и что с ним? Сыт или голоден? Пережидает непогоду в укромном месте или, выбиваясь из сил, упорно бредет наперекор ветру к далекой цели? Кочергина вдруг перестали радовать тепло и покой. Исчезло ощущение примитивного, но драгоценного таежного благополучия и уюта. Все сильнее овладевали душой беспокойство и недовольство собой.

И как-то без четкой и ясной мысли руки сами потянулись к ружью и котомке.

— Пойдем, Руслан, — сказал Егор. Собака сладко зевнула и неохотно выползла из шалаша. Уже шагая под качающимися деревьями, захлестываемый струями колючей крупы, Кочергин определил, что он должен сделать. Сегодня ему все равно на тот берег не перейти. Вероятно — и завтра. И вместо того чтобы отсиживаться в шалаше, надо пройти по берегу. Возможно, незнакомец где-нибудь совсем близко пережидает непогоду. Уж если потерял даже котелок… Нельзя допустить, чтобы ушел он с голыми руками навстречу гибели.

Выл и свистел в вершинах деревьев ветер, потрескивали и дымились торосы, постепенно белела от снежной крупы земля, а Кочергин все шагал и шагал вниз по реке…

К концу дня наткнулся он на разметанные ветром остатки костра. Незнакомец здесь не ночевал, костер был разложен на открытом месте. Значит, просто отдыхал?

Егор покопался палкой в снегу вокруг кострища. Ага, вот оно: беличья лапка! Путнику повезло, он добыл белку и, поджарив ее на костре, съел. Вот и тальниковый прут, служивший вместо вертела…

Выходит, нет у бедняги никаких продуктов, иначе не стал бы он терять дневное время, чтобы поджарить белку. Неголодный человек сделал бы это на месте ночевки.

Но где он, Егор, догонит этого сильного телом и духом, быстро идущего человека?

Мысли о промысле, о переходе в кедровники отодвинулись куда-то далеко в сторону. Теперь перед охотником сама собою обозначилась совсем другая цель: догнать незнакомца. И Кочергин без отдыха двигался вперед все тем же размеренным, спорым шагом.

5

Следующее место ночевки неизвестного путника Егор обнаружил перед самым наступлением ночи. Он уже привык к строгому порядку этого человека: привал только в лесистом распадке, обязательно поставленная наклонная стенка с наветренной стороны, постель из пихтовых лапок. И это, несмотря на голод и усталость, когда хочется пренебречь таежными правилами и ограничиться одним костром… Дисциплина незнакомца вызвала у Кочергина уважение к нему.

Длинная ночь прошла беспокойно. Было холодно, и часто приходилось вставать, чтобы подбросить в костер дров. А когда огонь разгорался, ветер завихривал искры и дым, швыряя их в лицо. Несколько раз начинала тлеть ватная телогрейка, чуть не на половину сгорела повешенная для просушки портянка…

Невыспавшийся, хмурый, продолжал Егор на рассвете свой путь. Погода нисколько не переменилась, только вместо крупы пошел мелкий снег. Тайга совсем побелела, и это лишь подчеркивало мрачную темноту шумящих на ветру вершин кедров и пихт.

Впереди в реку вдавался острый каменистый мыс, на краю его стояла могучая корявая лиственница. Она широко размахнулась в стороны толстыми узловатыми сучьями, напоминающими вскинутые навстречу ветру сильные руки.

«Сколько же вынесло это дерево страшных бурь! — подумал Кочергин. — И ведь стоит, и никакая сила его не сломит…».

И тут заметил он, что внизу, на уровне груди человека, на лиственнице широко стесана кора. Затеска была сделана совсем недавно, обнаженная древесина не успела потемнеть.

Егор подошел к дереву и с удивлением прочитал вырезанные ножом слова: «В ямке под камнем». Большая стрела указывала вниз, к корням.

Кочергин отворотил припорошенный снегом камень-плитняк, под ним оказалось небольшое углубление, а в нем, между сухих кусков бересты, обыкновенная ученическая тетрадь. Чувствуя, что здесь кроется какое-то объяснение загадочной истории незнакомца, Егор укрылся от ветра за толстым стволом лиственницы и, волнуясь, раскрыл тетрадь. Простым, остро очинённым карандашом, неровным почерком, на разграфленных в клеточку листках было написано: «Я, гидрограф Леонид Михайлович Зырянов, был направлен в верховья реки, в район озера Светлого, с целью получения дополнительных данных, необходимых для уточнения места постройки гидрометеорологической станции. Мною произведена работа в соответствии с полученным заданием.

Путь от города до озера Светлого мы проделали на моторной лодке вдвоем с проводником Яковом Мельниковым; в дальнейшем он выполнял обязанности рабочего. После выполнения задания Мельников получил расчет и, как это было обусловлено заранее, ушел в свою бригаду — в горы, чтобы заняться пушным промыслом. Обратно я поплыл один.

На Васильевском перекате лодка получила пробоину, и я едва пристал к левому берегу возле устья безымянного ручья. Заделать пролом было невозможно, поэтому лодку пришлось привязать, а мотор снять и закопать у большого камня на яру. Здесь же я сделал салик и поплыл дальше.

В узкой протоке салик затерло шугой, он едва не перевернулся, и при этом в воду упал рюкзак с продуктами и с привязанным к нему котелком. Его сразу же затянуло под лед. Вследствие затора дальше плыть было нельзя, и я сошел на берег. У меня остались малокалиберная винтовка, двенадцать патронов, походный топорик, большой складной нож и неполная коробка спичек.

Иду вниз по реке в надежде добраться до жилых мест. Продуктов нет совсем. Вчера застрелил и съел белку. Сегодня ночью, когда спал, на спине телогрейки от искры выгорела большая дыра. Сильно порвались брюки.

Не предаюсь отчаянию, но и не тешу себя иллюзиями. Конец может наступить скоро. Обидно будет, если моя работа пропадет даром. Поэтому решил, пока есть для этого силы, изложить кратко результаты работ и оставить здесь. Возможно, эта тетрадка будет вскоре найдена. Подлинники дневника и документации несу с собой в надежде на благополучный исход».

Дальше несколько страниц были заняты малопонятными Кочергину чертежами, цифрами и описаниями. В самом конце стояли дата и подпись: «Л. Зырянов».

И больше ничего. Ни жалоб, ни слов прощания. Ничего…

6

Голодный, оборванный, измученный Зырянов, идя по диким таежным дебрям, оставлял за собою след. Это был след сильного духом, мужественного человека.

Кочергину трудно было понять, как это произошло, но факт оставался фактом: гидрограф застрелил выдру. Егор установил это по жалким остаткам выпотрошенных внутренностей, не съеденных воронами, и по клочкам шерсти, примерзшим к обледенелой гальке.

В углублении под обрывистым берегом Зырянов жарил на палочках «шашлык». Кочергин подумал, какой вкус должен быть у этого пропахшего рыбой мяса, к тому же без соли и хлеба, — и его чуть не стошнило. Но как бы там ни было, а охотник радовался, что у гидрографа есть хоть какая-то пища. Голодная смерть ему пока не угрожала.

Однако, что за выносливость и настойчивость были у Зырянова! Делая только короткие и самые необходимые остановки, он шел вперед так быстро, что между ним и сильным, привычным к таежным походам Кочергиным неизменно оставалось одно и то же расстояние. Егор понял это по той точности, с какой совпадали их ежесуточные ночевки.

«Этак я пройду за ним понапрасну всю тайгу», — думал порою Кочергин, и сам не мог разобраться, рад этому или недоволен. А иногда ему становилось даже смешно. Это походило на состязание в выносливости, где сзади идущий никак не дождется, когда же выбьется из сил передний…

Егор пытался представить — какой он из себя, Зырянов. Пожилой или молодой? Веселый человек или нелюдим? Семейный или холост? И как-то постепенно в его воображении сложился образ бывалого человека лет сорока, крепкого и немногословного, без ума влюбленного в свою гидрографию и не успевшего из-за этого жениться. Знал он одного такого инженера. Правда, тот был геолог, но ведь жизнь у геологов и гидрографов во многом сходна…

Потом Кочергин стал с беспокойством думать, догадается ли Зырянов привязать шкуру выдры к спине — ведь в телогрейке выгорела дыра. А ветер дует как раз в спину…

Впрочем, метель начала как будто затихать. Неба по-прежнему не было видно, но тучи поднялись выше и стали светлее, прозрачнее. Они сеяли на землю уже не хлопья, а игольчатую изморозь. Заметно похолодало. Ветер еще налетал дикими порывами, но, словно обессилив, тут же успокаивался.

По многолетнему опыту Егор знал: ночью вызвездит и ударит настоящий зимний мороз. Вот когда надежно закует реку!

«Как все стихнет, буду стрелять, — решил охотник. — Над рекой в мороз выстрел километров на десять раскатывается. Может, и услышит».

И вдруг вверху, в туманной мгле изморози, что-то мелькнуло. Можно было подумать, что над вершинами деревьев медленно и бесшумно скользнула большая птица. Разве вылетела не в свое время потревоженная кем-либо сова?

Кочергин поднял голову и остолбенел. Вертолет! Самый настоящий, спускающийся с неба вертолет!

Но почему он потянул куда-то в сторону? Неужели летчик его не заметил?

Егор сорвался с места и, крича и размахивая руками, кинулся вслед за медленно уходящим вертолетом.

Ага, увидели! Кто-то помахал через борт рукой. Но огромная стрекоза по-прежнему тянула куда-то дальше. Потом она повисла на одном месте и через минуту стала опускаться к земле — как раз в центр маленькой полянки.

Как вертолет приземлился, Кочергин не видел из-за деревьев. Сразу, вспотев от волнения, он изо всех сил побежал к полянке. А навстречу ему продирался сквозь мелкий пихтач человек в авиационном шлеме.

Но странно: чем ближе они сходились, тем медленнее шел летчик. Наконец он остановился совсем.

— Вы не… Зырянов? — донесся до Егора неуверенный вопрос.

— Нет, — покачал головой Егор. И увидев на лице летчика разочарование, поспешно добавил: — Но я знаю, где его искать.

— Где? — встрепенулся летчик.

Кочергин вытащил из кармана тетрадку:

— Читайте. Потом будем толковать.

7

Их было четверо: пилот, врач, Егор и Руслан. Они поднялись с маленькой полянки в воздух и медленно поплыли над тайгой.

Кочергин не раз летал на самолетах, но там было совсем другое. Там он смотрел на землю с большой высоты как на огромную карту. Она постепенно разворачивалась перед ним, и он мог до подробностей разглядеть все эти ниточки речек, коробочки домов и квадратики полей. А на вертолете, идущем над самыми деревьями, кругозор сужался до предела. И хоть летели очень медленно, в глазах так и рябили мелькающие вершины пихт, елей и кедров, мешая сосредоточиться и приглядеться к тому, что делается на земле.

Впрочем, ко всему надо было привыкнуть. Вскоре Егор освоился настолько, что стал узнавать знакомые места. Вот очередной изгиб реки, до которого ему пришлось бы шагать да шагать, вот протока, огибающая каменистый остров. Где-то там, ниже этого острова, ему пришлось бы сегодня заночевать. И, вероятно, то место от ночевки Зырянова отделял бы еще дневной переход. Но теперь, наконец, он настигнет этого неутомимого гидрографа. И очень скоро.

— Как же вы узнали, что Зырянов попал в беду? — спросил Егор у пилота.

— Об этом нетрудно было догадаться, — ответил тот. — Река замерзла, и от Зырянова — ни слуху ни духу. А так как он уехал на моторке, то, значит, и возвращаться должен был по реке.

К вечеру небо, как и предполагал Кочергин, начало проясняться. Последние жидкие белесоватые тучи уползали куда-то в низовья, открывая бледно-голубое небо. Снег больше не шел. Над зубчатым горизонтом показался пепельный серпок луны.

«А вдруг не найдем? — забеспокоился Кочергин. — Скоро стемнеет, как тогда его увидишь в этакой чащобе?».

Егор посмотрел на летчика. Его лицо было непроницаемо. Никто не мог бы сказать — волнуется ли он, закрадываются ли в его душу тревожные мысли. Спокойно и невозмутимо поглядывал он то на приборы, то вниз, на землю. Наверное, с таким же спокойствием воспринял бы он любую радость или беду. Таково уж свойство его профессии, вырабатывающей твердокаменные характеры.

А летчик, если бы он пожелал, мог бы поведать о своих самых обыденных, будничных думах. Зырянов где-то здесь, в этом квадрате. Уйти отсюда он просто не в силах. Возможно, над ним уже пролетели. Тайга у берега слишком густа. А через полчаса начнет темнеть. Значит, не исключено, что придется заночевать на какой-нибудь поляне. А утром — продолжать поиски…

Врач же думал о том, что его присутствие здесь, вероятно, окажется ненужным. По словам Кочергина, Зырянов идет непрерывно и быстро. Значит, он пока здоров. Если, конечно, ничего не случилось сегодня. В тайге беда караулит одинокого путника на каждом шагу…

И только Руслан был далек от всяческих забот. Свернувшись калачиком, он безмятежно спал в ногах у хозяина, словно путешествие на вертолете было для него самым обычным делом.

На западе угасала скупая, неяркая заря. От дерева к дереву поползли синеватые зыбкие тени. Серп луны озарил призрачным голубоватым светом причудливые нагромождения торосов.

Вертолет сделал один круг, второй. Потом пилот посмотрел вправо, влево и молча повел машину на посадку.

8

Зима пришла сразу и всерьез. Утром солнце долго не показывалось из морозного тумана, а когда наконец выглянуло, в тайге нисколько не стало теплее. Рыхлый снег на земле и деревьях заискрился бесчисленным множеством холодных блесток, на белой пелене четко обозначились синие тени. В тишине звонко раздавался каждый звук, дым от костра поднимался к небу прямым столбом.

— Пора, — сказал пилот.

Лететь решили в обратном направлении — вдоль реки.

— Мы его вчера просто не заметили, — говорил летчик. — Возможно, он уклонился от реки в сторону. Во всяком случае искать надо здесь.

И опять замелькали под вертолетом вершины — стрельчатые, кудрявые, запорошенные снегом, голые… Бесконечно тянется белая торосистая лента реки, до уныния однообразно чередуются неисчислимые изгибы и выступы ее берега… Какой же незаметной пылинкой был здесь одинокий человек, пришедший разведчиком от тех, кто в конце концов покорит и освоит эту дикую сторону!

Вертолет внезапно круто повернул вбок и сбавил скорость. Кочергин тщетно пытался увидеть внизу что-нибудь новое. Все тот же заснеженный берег, разлапистые пихты, крутой яр…

Нет, вон вдали какая-то темная точка. Она как будто движется. Ну да, так и есть. Человек!

Пилот посадил машину в сотне метров от путника. И пока все вылезали на землю, он приближался быстрым, неровным шагом.

«Не он!» — мелькнула мысль у Егора. Ведь, по его представлению, Зырянов должен быть кряжистым сорокалетним мужчиной, а этот щупленький, молодой, долговязый… В следующее мгновение Кочергин механически отметил, что гидрограф поступил так, как сделал бы он сам: шкуру выдры положил на спину, мехом к телу, а сверху надел прожженную телогрейку.

Врач и пилот забросали Зырянова вопросами, а Егор стоял в стороне и думал, что вот и кончилось его неожиданное приключение, что теперь надо переходить на другой берег и, по пути промышляя, двигаться по кедровникам к своей избушке.

— Нет, не видел я вчера вертолета, — отвечал Зырянов, торопливо отправляя в рот кусок шоколада. Слишком густой шел снег. Какое-то гуденье до меня доносилось, но я и не подумал, что это имеет отношение ко мне. Рассчитывал только на свои силы…

— Чрезмерная самоуверенность, молодой человек, — буркнул врач, может быть, недовольный тем, что ему оказалось нечего делать.

— В нашем таежном деле без надежды на себя нельзя, — вступил в разговор Кочергин. — На помощь надейся, но и сам не плошай.

— Ну, на этот раз Леониду Михайловичу повезло, помощь шла с двух сторон, — улыбнулся пилот.

— А он бы сам тоже добрался до жилых мест, — убежденно сказал Егор. — Уж в этом-то я уверен. Понял, когда шел по следу.

— Давайте по местам, — прервал разговор летчик. — Тронемся. Врач, видимо, считая, что Зырянов все-таки находится под его опекой, помог ему сесть в вертолет. И тут Егор хорошо разглядел, как исполосованы сучьями брюки гидрографа. Сквозь одну дырку даже виднелось голое тело. Не каждому видавшему виды таежнику выпадает такое, что перенес этот молодой человек!

— А вы что же? — обратился к Егору пилот.

— Так нам не по пути. Вам — в город, а мне — в обратную сторону, к своей избушке.

Летчик усмехнулся.

— Странный человек… Неужели вы думаете, что я оставлю вас, не доброшу до места? После того, что вы сделали…

Кочергин не заставил себя уговаривать. И вот снова смотрел он на знакомые пустынные места…

А на полу постепенно таял раздавленный сапогом комок снега с отпечатками рубчатой подошвы.

Эдуард Абельтин о Николае Устиновиче

Певец Сибири

Енисей, 1981, №1, с.66-69.

Как-то М. Пришвин сказал о своей писательской деятельности: «Пишу — значит люблю». Эти слова невольно вспоминаются, когда читаешь повести, рассказы, маленькие пейзажные зарисовки сибирского писателя Николая Устиновича. Любовь к суровой и великолепной природе Сибири, к человеку, живущему и работающему в этом крае, — вот что выступает эмоциональным стержнем всего им созданного в литературе.

Произведения Н. Устиновича сибирские и по тематике и по специфике рассматриваемых проблем. Сама позиция автора, его личный взгляд на изображаемое, широта охвата действительности, высота нравственно-моральных критериев, глубочайшее знание природы и людей Сибири показывают писателя мужественным, честным, похожим на героев его книг.

Н. С. Устинович родился в деревне Горелый Борок Нижнее — Ингашского района Красноярского края в 1912 году. Детские и юношеские впечатления от общения с таежными тропами тех мест несомненно отразились на характере его писательского творчества, особенно раннего. Первые книги Устиновича называются «Лесная жизнь», «Аромат земли», «В лесной глуши». Рано оставшись без отца, Н. Устинович прошел хорошую жизненную школу — работал и землекопом, и табельщиком, и начальником канцелярии, и сотрудником многотиражной газеты. Приход к писательскому труду был закономерным следствием его ранних литературных интересов — уже восемнадцати лет он стал публиковать свои первые литературные произведения.

 В сороковые годы талант писателя проявился в полной мере. От небольших зарисовок, очерков, лаконичных рассказов Устинович переходит к созданию повестей «Вторая бригада», «Золотая падь», «В краю далеком». Его не оставляют мысли о крупных эпических полотнах. Первый его роман «Маяк в степи», опубликованный в 1951 — 1952 годах, хотя и не встретил положительного отклика у читателя, однако выявил стремление художника отразить в своих произведениях важные вопросы развития советской страны, проблемы колхозного строительства. И все же читатель знает и любит Устиновича — автора лаконичных рассказов, очерков, небольших повестей, коротеньких зарисовок.

В творчестве Устиновича важнейшее место занимает природа. Вот одна из ранних миниатюр «Аромат земли»: «Буйно кустится трава, шумит зелеными ветвями лес. К солнцу тянутся клейкие побеги. В воздухе плавает тонкий запах цветов и черемухи. Дикие валуны покрываются мохом, колья пускают корни, на мертвом валежнике растет молодняк… Все живет, суетится, борется. Все молодо, сильно, весело. И все это тонет в пьянящем аромате плодородной земли, в сладком запахе ее соков.

Я брожу по полям, по лесу, и мое сердце, хмельное от весеннего угара, бьется в унисон с миллионами жизней в разных ее формах и проявлениях. И я счастлив, как счастлива молодая, вновь рожденная земля!»

Это даже не пейзаж, речь идет о состоянии души человека, счастливого от понимания красоты и гармонии жизни. Лиризм, пронизывающий «лесные» и «звериные» зарисовки писателя, чрезвычайно важен. Именно в нем заключается тот высокий нравственный потенциал, который вызывает сопереживание читателя. Даже охотничьи рассказы Устиновича типа «Таежных былей» характерны каким-то особым, добрым, я бы сказал, уважительным отношением к волкам, лисам и прочим обитателям лесов и озер.

Пейзажи Н. Устиновича удивительно многоцветны и многозвучны. Мы видим «зеленое поле», «бурые стога», «ярко-желтый лист», «серебристые нити паутинок», слышим «скрипучий голос дергача», «стрекот кузнечиков», «трубные крики журавлей», «шорох упавшего листа».

Писатель любит природу, находящуюся в движении, в развитии, его пейзажные зарисовки динамичны: «В полдень река затрещала. Горб, что вздулся посредине реки, раскололся на льдины. Крутясь и становясь торчмя, они поплыли вниз. Между льдин показалось дно, черное, глубокое.

В этот день река была сердита и неприветлива. Она брызгала пеной, ворочала лед, шумно, торопливо гнала его вдаль… У нее было много работы».

 Уже в ранних произведениях Устинович проявилось его умение через маленький эпизод, деталь передать что-то важное и большое. Вот писатель рассказывает историю спасения суслика, нору которого разрывала собака. Истекающий кровью зверек долгие часы просидел в этом ненадежном укрытии в нескольких сантиметрах от собачьего носа. «Я не стал тревожить зверька, — говорит в заключение автор, — и тихо отошел. Он завоевал себе право на жизнь». («В норе»).

Или другой пример — небольшая зарисовка «Лебединая дружба». В ней рассказывается е гибели двух лебедей, оставшихся зимовать и не перенесших холодов. Бакенщика Никиту Волкова, очевидца этого события, поразило то, что вместе с лебедкой, у которой было перебито крыло, остался зимовать и лебедь — сильная здоровая птица. Это произведение типично для писателя, который главную свою задачу видит, конечно, не в изображении особой жизни «меньших братьев» — животных и птиц, а в анализе человеческой души. История лебединой дружбы в произведении — это высокий нравственно — этический идеал, своеобразный эталон, к которому «примеряется» человеческий характер. Бакенщика Никиту Семеновича мы узнаем по его отношению к погибающим птицам, по тем размышлениям, которые вызывает у него эта трагедия;

Совмещение в одной художественной плоскости переживаний человека и существ, не наделенных разумом, довольно часто используется Устиновичем. В восприятии людей, близких к природе, а таковых большинство среди героев произведений писателя, происходит своеобразное «очеловечивание» и животных, и птиц, и рыб, и даже неодушевленной природы. Подобная антропоморфизация характерна и для авторского восприятия.

В начале рассказа «Серая шапка» автор сообщает: «Я помню случай, когда зверь выгнал из лесу нечестного охотника…» Можно вспомнить в этой связи охотничьи были «Лайка», «Друзья». Н. Устинович продолжает традиции М. Пришвина с его заботой о действующем в природе человеке-созидателе. «Так и я понимаю природу, как зеркало души человека, — писал М. Пришвин, — и зверю, и птице, и облаку только человек дает свой образ и смысл».

В ранних миниатюрах на тему «человек и природа» Н. Устинович подчеркивает гармонию в их отношениях. Зачастую мы наблюдаем здесь элементы своеобразного партнерства, психологического равновесия, слияния. Более поздние произведения Устиновича, сохраняя многие признаки его ранних зарисовок, особенно в принципах сюжетно — композиционного построения, наполняются более глубоким анализом социальной роли человека в его взаимоотношениях с природой. Лиризм ранних миниатюр о природе уступает место эпическим формам освоения жизненного материала. Рассказы Устиновича воспевают героические начала в характерах сибиряков, те новые нравственные принципы, которые могли сформироваться только в социалистическом обществе.

В рассказе «След человека» гидрограф Леонид Зырянов не успел вернуться из тайги до ледостава на реке. Лодка его получила пробоину. И вот, имея только малокалиберную винтовку с двенадцатью патронами, походный топорик, складной нож и неполную коробку спичек, Зырянов вынужден пешком добираться до жилых мест. И он не погиб в зимней тайге. Охотник Егор Кочергин, догадавшись, что человек, оставивший в реке пробитую лодку, терпит беду, двинулся за ним. Егор понял, что впереди него идет мужественный человек, умеющий побеждать мороз, голод и смертельную усталость. Гидрограф был спасен.

В этом рассказе можно отметить естественное для зрелого Устиновича изображение более сложных взаимоотношений человека и природы, чем в его ранних произведениях. Природа здесь и друг, и враг человека одновременно. Это сложное диалектическое единство решается героями в зависимости от их способности быть борцом и победителем. Природа нейтральна — поведение человека по отношению к ней делает ее или противником, или помощником. Егор Кочергин в конце произведения, вспоминая пережитое молодым гидрографом в тайге и побежденное его мужеством, «снова смотрел на знакомые пустынные места, которые вдруг озарились теплом человеческих сердец».

Природа во многих рассказах Устиновича — своеобразное «действующее лицо», участвующее в построении и развитии сюжета. Силы природы служат человеку мужественному и могут погубить человека слабого. Столкновение с природой зачастую — основа конфликта произведения.

Герои рассказов Н. Устиновича в любой ситуации оставляют «след человека, совершают поистине героические поступки, но делают это просто, как что-то обычное, само собой разумеющееся. В самолете, совершившем вынужденную посадку в тундре, замерзал бортмеханик Роман Ушаков. Спасла его женщина из оленеводческой бригады Мария Лампай. После на воротнике спасенного обнаружили кровь. «Мария, нанизывавшая на нитку бисер, подняла голову.

— Это не худой кровь, — тихо сказала она. — Из моей рука кровь.

— Из твоей руки? – удивился Михаил. — Как же ты ее поранила?

— Немножко резала ножом. Oй, какой непонятливый голова, — засмеялась женщина. — Оленчик надо было резать, теплой кровью товарища поить. У меня оленчик не был. Своя кровь поила…» («Сестра Маша»).

Влас Ткачев из рассказа «Недалекий путь», оказавшись среди болот и трясины, думает в первую очередь о том, чтобы сообщить людям об обнаруженном им выходе свинцовых руд.

 Пожилой человек Ефим Осипович Егоров, не боясь смертельной простуды, ныряет в замерзающую воду, чтобы спасти затонувшую печатную машину. Он понимает, как необходима типография в глухом районе эвенкийской тайги. («Первопечатник»).

Робкая девушка-метеоролог из рассказа «Экзамен» в минуту смертельной опасности для товарища сама делает ему ампутацию раздробленной кисти. Заканчивается рассказ следующими словами: «Метель мела с прежней силой. В горах темнело от надвигавшихся сумерек. Где-то протяжно, тоскливо скрипело надломленное дерево. Но все это уже не было таким чужим и мрачным, как несколько часов назад. Гале казалось, что она перешагнула невидимый рубеж, за которым приходят к человеку уверенность и бесстрашие».

«Перешагнуть через невидимый рубеж» — это очень важно для Устиновича. Его герои, сталкиваясь с трудностями, побеждая их, нравственно растут, духовно обогащаются. Исследовательница творчества писателя О. Пелымская справедливо отмечает: «Во многих рассказах Н. Устиновича человек раскрывается у решающей черты, где характер его проверяется на излом и на прочность».

Писатель ставит героев своих произведений в сложные, часто трагические ситуации, когда человек не может солгать, когда его суть проявляется обнаженно и четко. Это один из важнейших приемов психологического анализа у Н. Устиновича.

Оказавшись с другими геологами на несколько часов в замерзшем шурфе, разоблачает себя Антон Дергачев из рассказа «Пуд соли» — он потихоньку от товарищей съедает припасенные на всякий случай сухари. Бросает в тайге человека Тимофей Кислов («Отверженный»). Однако большинство героев Устиновича с честью выходят из самых сложных, самых опасных положений, в такие минуты душа их раскрывается самыми светлыми гранями.

Желание глубже понять духовную суть нового человека закономерно приводят Н. С. Устиновича к жанру очерка. В 1943—1947 годы он создает такие произведения, как «Мастер высоких урожаев», «Хлебороб Звягинцев», «Полевод Коваленко». В 1949 году выходит цикл «Обновленная земля», очерки включаются во многие другие его сборники.

 В 1958 году вышла книга очерков писателя «Северные встречи». Избавившись от элементов фактографии, имевших место в ранних его произведениях этого жанра, Н. Устинович создает великолепные циклы очерков. «У Ангары», «На сибирском тракте». Для этих произведений характерно изображение перспектив развития Сибири, экскурсы в историю края. Героические будни советских людей как бы проецируются на революционные и нравственные искания великих людей предшествующих поколений — декабристов, Чехова, героев гражданской войны и т. д. Соединяя в гармоническое художественное целое изображение исторического прошлого и современности, писатель прослеживает истоки высоких нравственных качеств и революционного энтузиазма советских людей, подчеркивает величие перемен, происшедших в стране, освободившейся от гнета и эксплуатации.

Вот характерный отрывок из очерков «В путь-дорогу»: «Хочу сесть за руль и вижу: на сиденье лежит фотография. Мы выронили ее из книги, когда проверяли вещи. Крупным планом заснята чугунная доска с надписью рельефными буквами: «23 июня .1933 года здесь пересечен тракт «Великий Сибирский каторжный путь». Я видел эту доску. Она висит на стене одного из цехов крупного, завода, расположенного на правом берегу Енисея. Огромный цех протянулся через старый каторжный тракт, и в память об этом событии была отлита доска. Поистине символическое событие!».

С какими мужественными, сильными, интересными людьми знакомит читателя Устинович в своих очерках. Здесь и эвенки Увачаны: один — Герой Советского Союза, а другой — кандидат исторических наук, и один из разведчиков природных богатств Удерейской тайги геолог Виктор Иванович Медведков, и мастер Степановского лесопункта Осип Трофимович, и многие другие.

Говоря о художественном наследии Н. Устиновича, нельзя обойти молчанием его произведения для детей — приключенческие повести «Золотая падь», «Зеленый клад», «Замурованный подвал», «Черное озеро», «Лесной пожар». Писатель вводит юного читателя в мир, полный захватывающих событий, интересных дел, в атмосферу благородных мыслей и свершений.

В повести «Саня Лосев» писатель рассказывает о судьбе деревенского паренька, прошедшего через суровые испытания гражданской войны. Время детства стало для него временем самоотверженной борьбы за свободу, за жизнь. В этой борьбе сформировался характер Сани, прошедшего путь к победе вместе с Северо-Ачинским партизанским отрядом. Высокий духовный потенциал, полученный юным партизаном-разведчиком, определил его жизнь и в мирное время. Мы узнаем о мужестве мальчика, в одиночку отправившегося в зимнюю тайгу разыскивать сбежавшую из питомника ценную соболиху Вешку.

Подобно героям «взрослых» произведений, юные герои Н. Устиновича попадают в сложнейшие ситуации, принимают важные решения, совершают добрые, полезные для народа дела. Писатель любящими отцовскими глазами смотрит на своих «ребятишек», старается помять их радости и печали, ведет их через испытания к мужеству, честности, гражданственности.

 С глубокой любовью наблюдая за идейным и нравственным ростом советского человека-созидателя, Н. Устинович обличал то, что мешает движению общества вперед. Одним из главнейших врагов советской морали он считал религиозный фанатизм.

Материал взят с сайта Литература Красноярского края



Страница сформирована за 0.87 сек
SQL запросов: 170