О НЕИЗВЕСТНОЙ НАРОДНОСТИ, КОТОРУЮ ОТКРЫЛ, ПУТЕШЕСТВУЯ, УЧЕНЫЙ ПТОЛОМЕЙ ФИЛАДЕЛЬФ. — КЕРЕПЕССКИЙ УНИВЕРСИТЕТ. — КАК ПАРА САПОГ ДЛЯ ВЕРХОВОЙ ЕЗДЫ ПРОЛЕТЕЛА МИМО ГОЛОВЫ СТУДЕНТА ФАБИАНА, А ПРОФЕССОР МОШ ТЕРПИН ПРИГЛАСИЛ СТУДЕНТА ВАЛТАЗАРА НА ЧАШКУ ЧАЯ.
В доверительных письмах, которые, находясь в дальних странствиях, писал своему другу Руфину всемирно известный ученый Птоломей Филадельф, есть такое любопытное место:
«Ты знаешь, дорогой Руфин, что я ничего на свете так не страшусь, как палящих лучей дневного светила, которые снедают все силы моего тела и до такой степени изнуряют и ослабляют мой дух, что все мысли сливаются в какую-то смутную картину и я тщетно пытаюсь составить себе хоть мало-мальски отчетливое представление о чем-либо. Вот почему в это жаркое время года я обычно днем отдыхаю, а ночью продолжаю свое путешествие, и прошлой ночью я тоже находился в пути. В полной темноте мой возница сбился с верной, удобной дороги и нечаянно выехал на шоссе. Несмотря на то что карету здесь жестоко трясло и моя покрытая шишками голова имела сходство с мешком грецких орехов, я пробудился от сморившего меня ранее сна только тогда, когда ужасный толчок выбросил меня из кареты на жесткую землю. Солнце ярко светило мне в лицо, и за шлагбаумом, который был прямо передо мной, я увидел высокие башни какого-то крупного города. Возница ругался на чем свет стоит, поскольку о камень, лежавший посреди шоссе, сломалось не только дышло, но и заднее колесо кареты, и, кажется, почти или даже вовсе не обращал на меня внимания. Я, как то подобает мудрецу, сдержал свой гнев и лишь кротко заметил этому малому, что он паршивец, что ему следовало бы плюнуть на дышло и колесо, если Птоломей Филадельф, знаменитейший ученый своего времени, сидит на… Ты знаешь, дорогой Руфин, какой властью я обладаю над человеческими сердцами, и не диво, что возница тотчас же перестал ругаться и с помощью сборщика шоссейной подати, перед чьим домиком случилась эта беда, помог мне подняться на ноги. По счастью, я не особенно пострадал и был в состоянии пойти потихоньку дальше, а возница поплелся сзади, с трудом таща сломанную карету. И вот, неподалеку от ворот города, которые я видел в голубой дали, мне стали встречаться люди столь удивительного обличья и столь странно одетые, что я протер себе глаза, чтобы выяснить, действительно ли я не сплю или какое-то нелепое, лукавое сновидение перенесло меня в неведомую сказочную страну… Эти люди — а я по праву мог их принять за жителей города, из ворот которого они выходили, — носили длинные, очень широкие штаны японского покроя, сшитые из дорогих материй — бархата, вельвета, тонкого сукна, а также пестротканого полотна, со всякими галунами, красивыми лентами и шнурками, и коротенькие, прямо-таки детские курточки, едва прикрывавшие живот, большей частью солнечно-светлые, мало кто — черные. Нечесаные волосы падали у них в естественном беспорядке на плечи и спину, а голову прикрывала странная шапочка. У иных шея была совершенно голая, как у турок и нынешних греков, другие, напротив, носили на шее и на груди белые полотняные тряпочки, весьма похожие на те воротники, которые тебе, любимый Руфин, случалось, наверно, видеть на портретах наших предков. Хотя все эти люди казались очень молодыми, голоса у них были низкие и грубые, каждое движение — неуклюже, и у многих под носом чернела узкая тень, как бы усики. У иных из курточек торчали сзади длинные трубки, а на них болтались большие шелковые кисти. Иные держали в руках эти трубки и, прикрепив к ним снизу маленькие, или большие, или даже очень большие головки диковинной формы, дули в них сверху через сужающуюся трубочку и ловко выпускали из них искусственные облака. У других были в руках широкие сверкающие мечи, словно эти люди собирались броситься на врага; а у иных на боку или на спине висели кожаные или жестяные футлярчики. Можешь себе представить, дорогой Руфин, что я, как человек, старающийся обогатить свои знания тщательным исследованием всякого нового для меня явления, остановился и не мог оторвать глаз от этих странных людей. Они сразу столпились вокруг меня, стали во весь голос кричать: «Филистер, филистер!» — и отвратительно хохотать… Это огорчило меня. Право, любимый Руфин, разве это не самая страшная обида для большого ученого, если его принимают за представителя народа, побитого много тысяч лет назад при помощи какой-то ослиной челюсти?..* Я собрал все свое прирожденное достоинство и громко заявил собравшимся вокруг меня странным людям, что нахожусь, надо надеяться, в цивилизованном государстве и не премину обратиться в полицию и в суд, чтобы отомстить за нанесенную мне обиду. Тут все они зарычали; даже те, кто до сих пор не дымил, извлекли из карманов предназначенные для этого аппараты и пустили мне в лицо густые клубы, которые, как я лишь теперь заметил, невыносимо воняли и меня одурманивали. Затем они произнесли по моему адресу некое проклятие, слова которого, ввиду их чудовищности, я не стану тебе повторять, любимый Руфин. Да и сам вспоминаю о них лишь с содроганием. Наконец они покинули меня с громким и наглым смехом, и мне послышалось, будто прозвучало слово «арапник»!.. Мой возница, который все это слышал и видел, сделал жест отчаяния и сказал:
— Ах, дорогой сударь! Упаси бог входить в этот город после того, что случилось! Ни одна собака, как говорится, и ухом не поведет в вашу сторону, и всегда надо будет опасаться, что вас выпор…
Я не дал этому славному малому договорить до конца и как можно скорее направил свои стопы в ближайшую деревню. Я пишу тебе все это, любимый Руфин, сидя в глухой комнатушке единственного в этой деревне трактира… По мере возможности я буду собирать сведения о неведомом варварском племени, населяющем этот город. Об их нравах, обычаях, языке и т. п. я уже слышал много весьма странного, и все это я тебе добросовестно опишу…» и т. д. и т. д.
Ты видишь, мой любезный читатель, что можно быть великим ученым и все-таки понятия не иметь о самых обыкновенных в жизни явлениях, и все-таки строить самые фантастические догадки при виде общеизвестных вещей. Птоломей Филадельф изучал науки, а даже не знал о студентах, а даже не ведал, что находится в деревне Вышний Якобсгейм, расположенной, как известно, поблизости от знаменитого Керепесского университета, когда писал своему другу об эпизоде, который превратился в его, Птоломея, голове в удивительное приключение. Миляга Птоломей испугался, встретив студентов, весело и беззаботно гулявших за городом в свое удовольствие. Какой же объял бы его страх, приди он в Керепес на час раньше и окажись ненароком перед домом профессора естествознания Моша Терпина!.. Его окружили бы, шумно споря, сотни валивших из дома студентов, и еще более фантастические догадки пришли бы ему в голову при виде этой суматохи, этой сутолоки.
Лекции Моша Терпина собирали в Керепесе больше слушателей, чем все прочие. Он был, как мы сказали, профессором естествознания, он объяснял, откуда берется дождь, гром, молния, почему солнце светит днем, а луна ночью, как и почему растет трава и т. п., объяснял так, что это понял бы и ребенок. Всю природу он свел в изящный учебничек, благодаря чему мог манипулировать ею со всеми удобствами и, как из ящика, извлечь ответ на любой вопрос. Свою репутацию он основал прежде всего на том, что после ряда физических опытов успешно установил, что темнота происходит главным образом от отсутствия света. Это открытие, а также ловкость, с какой он превратил свои опыты в очаровательные фокусы и сделал из своего шарлатанства занятное зрелище, вызывали невероятный наплыв публики на его лекции… Позволь мне, благосклонный читатель, поскольку ты знаешь студентов гораздо лучше, чем знаменитый ученый Птоломей Филадельф, подвести тебя к дому профессора Моша Терпина как раз в тот момент, когда кончилась его лекция. Один из шумной толпы выбегающих студентов сразу же привлечет твое внимание. Ты увидишь хорошо сложенного юношу двадцати трех — двадцати четырех лет, чьи темные, сияющие глаза красноречиво говорят о живом, замечательном уме. Его взгляд можно было бы назвать почти дерзким, если бы мечтательная грусть, которой овеяно все его бледное лицо, не окутывала дымкой этих жгучих лучей. Его сюртук черного тонкого сукна, отделанный рубчатым бархатом, скроен почти по старонемецкому фасону, а к такому сюртуку очень подходят изящный, ослепительно белый кружевной воротник и бархатный берет на каштановых волосах. Одежда эта идет ему оттого, что по всему своему облику, по чинности походки и осанки, по строгому складу лица он как бы и впрямь принадлежит к славной и благочестивой старине и потому в нем нет ни тени той рисовки, которой так много в слепом подражании непонятым образцам при таком же непонимании требований современности. Этот молодой человек, понравившийся тебе, любезный читатель, с первого взгляда, не кто иной, как студент Валтазар, сын добропорядочных, состоятельных родителей, юноша благочестивый, разумный, прилежный, и о нем я собираюсь многое поведать тебе, о читатель, в той любопытной истории, которую взялся написать…
В задумчивости, предавшись, как то было ему свойственно, своим мыслям, Валтазар пошел с лекции профессора Моша Терпина к городским воротам, чтобы направиться вместо фехтовальной площадки в приятный лесок, расположенный в нескольких сотнях шагов от Керепеса. Его друг Фабиан, красивый парень веселого вида и такого же нрава, побежал вслед за ним и догнал его перед самыми воротами.
— Валтазар! — закричал Фабиан во весь голос. — Валтазар, я вижу, ты опять идешь в лес, чтобы одиноко бродить в нем, как какой-нибудь меланхолик-филистер, в то время как молодцы-ребята упражняются в благородном фехтовальном искусстве!.. Прошу тебя, Валтазар, перестань наконец дурить, оставь свои причуды и будь снова таким же веселым и резвым, как прежде. Пойдем, помашем немного рапирами, а захочешь потом погулять за воротами — я, пожалуй, составлю тебе компанию.
— Ты полон добрых намерений, — отвечал Валтазар, — ты полон добрых намерений, Фабиан, и поэтому я не стану злиться на тебя за то, что ты иногда бегаешь за мной как угорелый и лишаешь меня радостей, совершенно тебе неведомых. Ты принадлежишь к тем странным людям, которые считают каждого, кто любит бродить в одиночестве, чудаком- меланхоликом и хотят опекать и лечить его на свой лад, как опекал некогда один придворный льстец достойного принца Гамлета*, который хорошенько и проучил этого человечка, когда тот заявил, что не умеет играть на флейте. От такой науки я тебя, дорогой Фабиан, конечно, избавлю, но от всей души прошу тебя: поищи себе для своих благородных поединков на рапирах и эспадронах другого товарища, а мне предоставь спокойно идти своей дорогой.
— Нет, нет, — воскликнул со смехом Фабиан, — так ты от меня не улизнешь, дружище!.. Не хочешь идти со мной на фехтовальную площадку — ну что ж, я пойду с тобою в лесок. Это долг верного друга — развеять твою печаль. Пойдем же, дорогой Валтазар, пойдем же, если уж тебя нельзя переубедить.
С этими словами он взял своего друга под руку и бодро зашагал с ним дальше. Валтазар, сжав зубы от тихой злости, мрачно молчал, а Фабиан, не закрывая рта, рассказывал одну веселую историю за другой. Нес он и всякий вздор, что всегда случается, если о чем-нибудь весело рассказывают, не закрывая рта.
Когда они вошли наконец в прохладную тень душистого леса, когда зашептали, словно бы вздыхая в тоске, кусты, когда раздались и отозвались в горах чудесные трели ручьев и песни лесных птиц, Валтазар вдруг остановился и, широко раскинув руки, как бы пытаясь любовно обнять деревья и кусты, воскликнул:
— О, теперь мне опять хорошо! Непередаваемо хорошо!
Фабиан поглядел на своего друга несколько озадаченно, словно не понимая его слов и не зная, что сказать по их поводу. Валтазар схватил его руку и воскликнул в восторге:
— Ведь и твоя, брат, душа наполнилась радостью, ведь и ты тоже постиг теперь блаженную тайну лесного уединения?
— Я не совсем тебя понимаю, брат мой, — отвечал Фабиан, — но если ты считаешь, что прогулка по этому лесу идет тебе на пользу, то я целиком разделяю твое мнение. Разве и я не охотник до прогулок, особенно в хорошей компании, где можно вести разумную, содержательную беседу?.. Сущее удовольствие, например, бродить по окрестностям с нашим профессором Мошем Терпином. Он знает каждое растеньице, каждую травинку, знает, как они называются и к какому они относятся классу, и разбирается в погоде и ветрах…
— Перестань, — воскликнул Валтазар, — прошу тебя, перестань!.. Ты касаешься того, от чего я сбесился бы, если бы мне нечем было утешиться. Манера этого профессора говорить о природе разрывает мне душу. Вернее, речи его наводят на меня такой ужас, словно передо мной сумасшедший, который в своем фатовском безумии вообразил себя королем-властелином и, лаская самодельную соломенную куклу, мнит, что лобзает королевскую невесту! Его так называемые эксперименты кажутся мне гнусной насмешкой над божеством, чье дыхание, ощущаемое нами в природе, будит самые глубокие и самые священные порывы в сокровеннейших глубинах нашей души. Меня часто так и подмывает разбить его склянки и колбы, раскидать всё его причиндалы, но я понимаю, что этот болван все равно не перестанет играть с огнем, пока не обожжется… Пойми, Фабиан, эти чувства страшат меня, они сжимают мне сердце на лекциях Моша Терпина, и тогда, наверно, я кажусь вам особенно задумчивым и нелюдимым. Мне чудится тогда, что дома вот-вот рухнут мне на голову, и неописуемый страх гонит меня из города. Но здесь, здесь душа моя сразу наполняется сладким покоем. Лежа на цветущем лугу, я гляжу на бескрайнюю синеву неба, и, как прекрасные сны из далекой страны блаженства, несутся надо мной, над ликующим лесом золотые облака!.. О Фабиан, тогда из моей собственной груди вздымается какой-то чудесный дух, и я слышу, как он ведет таинственные речи с кустами, с деревьями, со струями лесного ручья, и нельзя передать сладостной, блаженной грусти, которой тогда проникается все мое существо!
— Ну вот, — воскликнул Фабиан, — ну вот, опять старая, бесконечная песня о блаженной грусти, о говорящих деревьях и ручьях. Все твои стихи до отказа набиты этими почтенными вещами, которые совсем недурны на слух и приносят какую-то пользу, если не искать за ними чего- то еще… Но скажи мне, мой достойнейший меланхолик, если тебя действительно так раздражают и сердят лекции Моша Терпина, скажи мне на милость, зачем же ты ходишь на них, почему никогда их не пропускаешь, хотя каждый раз сидишь на них онемев и с закрытыми глазами, словно во сне?
— Не спрашивай меня, — отвечал Валтазар, потупив взгляд, — не спрашивай меня об этом, дружище!.. Неведомая сила влечет меня каждое утро в дом Моша Терпина. Я наперед вижу свои муки, но не могу устоять, меня толкает какой-то рок!
— Ха-ха, — звонко засмеялся Фабиан, — ха-ха-ха, как тонко, как поэтично, как таинственно! Неведомая сила, влекущая тебя в дом Моша Терпина, заключена в синих глазах прекрасной Кандиды!.. Мы все давно знаем, что ты по уши влюблен в миленькую дочурку профессора, и поэтому оправдываем твои причуды и глупости. Таков уж удел влюбленных. Ты находишься в первой стадии любовной болезни и должен в поздней юности привыкать ко всем фокусам, через которые мы — я и другие — прошли, слава богу, еще в школьные годы, не привлекая к себе внимания множества зрителей. Но поверь мне, душа моя…
Фабиан между тем снова взял под руку своего друга Валтазара и быстро зашагал с ним дальше. Только теперь вышли они из чащи на широкую дорогу, прорезавшую лес. Тут Фабиан увидел вдали лошадь без всадника, которая рысью бежала им навстречу в облаке пыли.
— Эге! — воскликнул он, прервав свою речь. — Эге, это какая-то паршивая кляча сбросила седока и удрала… Надо нам поймать ее, а потом поискать в лесу ее хозяина.
С этими словами он стал посреди дороги.
Лошадь все приближалась, и тут создалось впечатление, что на обоих ее боках болтается по ботфорту, а на седле копошится что-то черное. Совсем рядом с Фабианом раздалось протяжно-пронзительное «тпру», и в тот же миг мимо головы его пролетела пара ботфортов, а к ногам его подкатилось маленькое странное черное существо. Большая лошадь стояла как вкопанная и, вытянув вперед шею, обнюхивала своего крошечного хозяина, который барахтался в песке и наконец с трудом поднялся на ножки. Головка малыша утопала в плечах, наросты на груди и спине, короткое туловище и длинные паучьи ножки уподобляли его насаженному на двузубую вилку яблоку с вырезанной сверху рожицей. Увидев перед собой это маленькое страшилище, Фабиан разразился веселым смехом. Но малыш строптиво напялил чуть ли не на глаза беретик, который он подобрал с земли, и, пронзив Фабиана неистовым взглядом, спросил грубым, низким и хриплым голосом:
— Это дорога в Керепес?
— Да, сударь, — мягко и серьезно ответил Валтазар и, подобрав ботфорты, подал их малышу.
Все старания малыша надеть сапоги были напрасны. Он несколько раз перекувыркивался и со стонами катался в песке. Валтазар поставил оба ботфорта рядом, осторожно приподнял малыша и, столь же осторожно его опустив, всунул обе его ноги в эту слишком тяжелую и просторную для них обувь. С гордым видом, уперев одну руку в бок и приложив другую к берету, малыш воскликнул: «Gratias1, сударь!», зашагал к лошади и взял ее под уздцы. Но все его попытки дотянуться до стремени или вскарабкаться на столь рослое животное были напрасны. Валтазар, сохраняя ту же серьезность и мягкость, подошел и поставил малыша в стремя. Тот, видимо, слишком сильно махнул в седло, ибо сразу же упал с другой стороны.
________________
1 Спасибо (искажен, исп.).
— Спокойнее, милейший мосье! — воскликнул Фабиан, снова разразившись оглушительным смехом.
К черту вашего милейшего мосье, — закричал в ярости малыш, стряхивая песок с одежды, — я студент, и если вы мой коллега, то ваш дурацкий смех — оскорбление, и завтра в Керепесе вам придется драться со мной!
— Мать честная, — воскликнул Фабиан, продолжая смеяться, — мать честная, да это же отличный малый, да это же парень хоть куда по части отваги и студенческого этикета!
И с этими словами он поднял малыша, как тот ни вертелся и ни отбивался, и посадил его на лошадь, которая, весело заржав, сразу же понеслась прочь со своим крошечным хозяином… Фабиан держался за бока, задыхаясь от смеха.
— Жестоко, — сказал Валтазар, — смеяться над человеком, которого природа обидела так ужасно, как этого маленького всадника. Если он в самом деле студент, тебе придется с ним драться, и притом, хотя это не в академических правилах, на пистолетах, поскольку ни с рапирой, ни с эспадроном ему не управиться.
— Как ты снова серьезно, — отвечал Фабиан, — как ты снова серьезно и мрачно на все это смотришь, дорогой друг Валтазар. Мне и в голову никогда не приходило смеяться над уродами. Но скажи мне, пристало ли такому горбуну-коротышке садиться на лошадь, из-за шеи которой ему ничего не видно? Пристало ли ему совать свои ножки в такие чертовски просторные сапоги? Пристало ли носить такую облегающую куртку со множеством шнурков, позументов и кистей, такой нелепый бархатный берет? Пристало ли принимать такой надменный, строптивый вид? Пристало ли издавать такие варварские, хриплые звуки?.. Пристало ли ему, повторяю, все это, если он не хочет, чтобы его по праву высмеяли как отъявленного идиота?.. Но я вернусь в город, я хочу поглядеть, какой там поднимется переполох, когда этот рыцарственный студент въедет в него на своем гордом коне!.. К тебе сегодня и правда лучше не подступаться!.. Прощай!
И Фабиан во весь опор побежал лесом в обратный путь.
Валтазар сошел с дороги и, углубившись в густые заросли, присел на мшистую кочку, охваченный, даже подавленный самыми горькими чувствами. Вполне возможно было, что он действительно любил прелестную Кандиду, но эту любовь он скрывал в недрах своей души ото всех и даже от самого себя как глубокую, нежную тайну. Когда Фабиан так открыто, так легкомысленно об этом заговорил, Валтазару почудилось, что чьи-то грубые руки дерзко срывают покров с иконы, к которой он не смел прикоснуться, что теперь святая навеки разгневается на него самого. Да, слова Фабиана показались ему гнусным издевательством надо всем его естеством, над сладостнейшими мечтами.
— Итак, — воскликнул он в предельной тоске, — итак, ты считаешь меня, Фабиан, влюбленным болваном, дураком, который бегает на лекции Моша Терпина, чтобы хоть часок побыть под одной крышей с прекрасной Кандидой, который бродит в одиночестве по лесу, чтобы слагать своей возлюбленной убогие вирши и потом их записывать, отчего они становятся еще более жалкими, который портит деревья, вырезая на их гладкой коре пошлые вензеля, который при любимой девушке не может выжать из себя ни одного путного слова, а только вздыхает и охает да корчит плаксивые рожи, словно страдает от судорог, который носит на груди, под одеждой, увядшие цветы с ее платья или даже перчатку, ею потерянную, — словом, который делает множество ребяческих глупостей!.. И поэтому, Фабиан, ты дразнишь меня, и поэтому надо мной смеются, наверно, все товарищи, и поэтому я и открывшийся мне внутренний мир стали, может быть, предметом глумления… И милая… прелестная… великолепная Кандида…
Едва он произнес это имя, как сердце ему словно бы прожгло ударом кинжала!.. Ах, внутренний голос весьма явственно шепнул ему в этот миг, что он ведь и впрямь только ради Кандиды бывает в доме Моша Терпина, что он сочиняет своей любимой стихи, что вырезает на деревах ее имя, что при ней он умолкает, вздыхает, охает, что носит на груди увядшие цветы, которые она обронила, что он, стало быть, и правда делает все глупости, какими его мог бы укорить Фабиан… Теперь лишь он по-настоящему почувствовал, как несказанно любит он прекрасную Кандиду, но одновременно почувствовал, что и самая чистая, самая искренняя любовь во внешних своих проявлениях, как ни странно, довольно комична, и причиной тому, по-видимому, глубокая ирония, вложенная природой во все человеческие поступки. Тут он, наверно, был прав, но совершенно неправильно было то, что он стал на это очень досадовать. Мечты, которым он обычно предавался, развеялись, голоса леса звучали теперь для него презрительной насмешкой, он поспешил назад в Керепес.
— Господин Валтазар!.. Mon cher Валтазар! — окликнули его.
Он поднял глаза и остановился как зачарованный, ибо навстречу ему шел профессор Мош Терпин, ведя под руку свою дочь Кандиду. Кандида приветствовала застывшего, как статуя, Валтазара с веселой и милой непринужденностью, ей свойственной.
— Валтазар, mon cher Валтазар! — воскликнул профессор. — Вы, право, самый прилежный, самый приятный из моих слушателей!.. О, дорогой, я вижу, вы любите природу со всеми ее чудесами так же, как я, а я на ней просто помешан! Вы, конечно, опять собирали гербарий в нашем лесочке?.. Нашли что-нибудь стоящее?.. Что ж, давайте познакомимся поближе!.. Приходите ко мне… Вы будете всегда желанным гостем… Поэкспериментируем вместе… Вы уже видели мой воздушный насос?.. Ну, так вот!.. Mon cher… Завтра вечером в моем доме соберется небольшой круг друзей, чтобы пить чай с бутербродами и забавляться приятными разговорами, присовокупите к нему свою многоуважаемую персону… Вы познакомитесь с одним очень привлекательным молодым человеком, которого мне рекомендовали совершенно особым образом… Bonsoir, mon cher… Всего доброго, дорогой, аи revoir… До свиданья!.. Вы ведь придете завтра на лекцию?.. Итак, mon cher, adieu!
И, не дожидаясь ответа Валтазара, профессор Мош Терпин зашагал дальше со своей дочерью.
Потрясенный Валтазар не осмеливался поднять глаза, но взоры Кандиды жгли ему грудь, он чувствовал ее дыхание, и вся его душа сладостно трепетала.
Все его дурное настроение как рукой сняло, он восхищенно глядел вслед прелестной Кандиде, пока она не скрылась в листве. Затем он медленно вернулся в лес, чтобы предаться своим мечтам, более прекрасным, чем когда-либо прежде.
