ЗАМЕШАТЕЛЬСТВО ВЕРНОГО КАМЕРДИНЕРА. — КАК СТАРАЯ ЛИЗА УЧИНИЛА МЯТЕЖ, А МИНИСТР ЦИННОБЕР ПОСКОЛЬЗНУЛСЯ, ПУСТИВШИСЬ В БЕГСТВО. — КАКОЕ ЛЮБОПЫТНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ ДАЛ НЕОЖИДАННОЙ СМЕРТИ ЦИННОБЕРА КНЯЖЕСКИЙ ЛЕЙБ-МЕДИК. — КАК КНЯЗЬ ВАРСАНУФ ОГОРЧИЛСЯ, КАК ОН ЕЛ ЛУК И КАК УТРАТА ЦИННОБЕРА ОСТАЛАСЬ НЕПОПРАВИМОЙ.
Карета министра Циннобера чуть ли не всю ночь простояла у дома Моша Терпина. Егеря уверяли, что их превосходительство давно уже покинули общество, но тот считал, что этого быть не может, ведь не станут же их превосходительство топать пешком домой в дождь и бурю. Когда наконец погасили все огни и заперли все двери, егерю пришлось уехать с пустой каретой, но в доме министра он тотчас же разбудил камердинера и спросил, возвратился ли все-таки министр домой и каким образом.
— Их превосходительство, — тихо отвечал камердинер егерю на ухо, — их превосходительство явились вчера поздно вечером, это определенно… они лежат в постели и спят… Но!.. О дорогой мой егерь!.. Как… каким образом!.. Я вам все расскажу… но молчок!.. Я пропал, если их превосходительство узнают, что я был в темной передней!.. Я лишусь места, ведь их превосходительство хоть и невелики ростом, но нрава необычайно крутого, легко раздражаются и в гневе себя не помнят, не далее как вчера они изрешетили шпагой несчастную мышь, осмелившуюся прошмыгнуть через их спальню… Ну да ладно!.. Так вот, вечерком я накидываю плащишко и хочу выскочить в кабачок на партию в трик-трак, вдруг что-то шуршит и шаркает передо мною на лестнице, проскакивает у меня между ногами в темной передней, бросается на пол и поднимает пронзительный кошачий визг, а потом хрюкает… о господи… егерь!.. Держите язык за зубами, вы ведь благородный человек, не то я погиб!.. Подойдите поближе… А потом хрюкает, как обычно хрюкают их милость и превосходительство, когда повар пережарит телячью ножку или еще что-нибудь неладно в государстве.
Последние слова камердинер прошептал егерю на ухо, да еще прикрыв рот рукой. Егерь отшатнулся, сделал озабоченное лицо и воскликнул:
— Возможно ли это?..
— Да, — продолжал камердинер, — сомнений нет, это их милость и превосходительство проскочили у меня между ногами. Я хорошо слышал, как их милость двигали в комнатах стулья и отворяли двери одну за другой, пока не добрались до своей спальни. Идти следом я не решился, но через часок-другой прокрался к двери спальни и стал прислушиваться. Их драгоценное превосходительство храпели в точности так, как то бывает, когда вершится какое-либо великое дело… Егерь! «Есть множество таких вещей на свете, что и не снились нашей мудрости»*, — услыхал я однажды в театре от одного грустного принца, который ходил во всем черном и очень боялся какого-то человека, одетого сплошь в серый картон… Егерь!.. Вчера случилось, наверно, что-то удивительное, из-за чего их превосходительство и убежали домой. Князь был у профессора, может быть, он сказал что-нибудь… какая-нибудь там реформочка… и вот уже министр берется за дело, убегает с помолвки и начинает трудиться на благо правительства… Я сразу распознал это по храпу. Да, произойдет что-то великое, решительное!.. О егерь… Может быть, мы все рано или поздно должны будем снова отрастить косы!.. Пойдемте, однако, дорогой друг, послушаем, как верные слуги, у двери спальни, продолжают ли их превосходительство спокойно лежать в постели и разрабатывать свои идеи.
Оба, камердинер и егерь, прокрались к двери и стали прислушиваться. Циннобер гудел, верещал и свистел в самых удивительных тональностях. Оба стояли в немом благоговенье, и камердинер растроганно сказал:
— Великий человек все-таки их милость, наш господин министр!..
Рано утром в нижнем этаже дома министра поднялся сильный шум. Какая-то старая, одетая в убогое, давно выцветшее воскресное платье крестьянка проникла в дом и стала приставать к швейцару, чтобы он тут же отвел ее к ее сыночку, Маленькому Цахесу. Швейцар объяснил ей, что в этом доме живут их превосходительство господин министр фон Циннобер, кавалер Зеленокрапчатого тигра с двадцатью пуговицами, и что никого из прислуги не зовут Маленьким Цахесом или еще как-нибудь в этом роде. Но крестьянка, дико возликовав, закричала, что господин министр Циннобер с двадцатью пуговицами — это и есть ее милый сынок, Маленький Цахес. На крики старухи, на громовые проклятья швейцара сбежались все, кто был в доме, и галдеж еще более усилился. Когда камердинер сошел вниз, чтобы разогнать людей, столь нагло нарушивших утренний покой его превосходительства, старуху, которую все сочли сумасшедшей, вытолкнули наружу.
Она села на каменные ступени противоположного дома и принялась рыдать, жалуясь, что грубая челядь не пускает ее к милому сыночку, к Маленькому Цахесу, который стал министром. Постепенно вокруг нее собирался народ, и она, не переставая, всем повторяла, что министр Циннобер не кто иной, как ее сын и что во времена его детства она звала его Маленьким Цахесом; вскоре люди уже не знали, считать ли ее безумной, или поверить, что за всем этим что-то кроется.
Старуха не спускала глаз с окна Циннобера. Вдруг она разразилась хохотом, захлопала в ладоши и радостно закричала во весь голос:
— Вот он… вот он… мой крохотулька… мой бесенок… доброе утро, Маленький Цахес!.. Доброе утро, Маленький Цахес!
Все взглянули туда и, увидав маленького Циннобера, который в своем вышитом ярко-красном наряде, с орденской лентой Зеленокрапчатого тигра стоял у окна, доходившего до самого пола, отчего вся фигура коротышки была ясно видна сквозь большие стекла. Увидав его, люди стали смеяться без удержу, шуметь и орать:
— Маленький Цахес… Маленький Цахес!.. Ха-ха, поглядите-ка на этого расфуфыренного павианчика… на этого нелепого урода… на этого корневичка… Маленький Цахес! Маленький Цахес!..
Швейцар и все слуги Циннобера выбежали поглядеть, над чем это так смеется и потешается народ. Но, едва увидав своего хозяина, они стали еще неистовей, чем народ, хохотать и кричать:
— Маленький-Цахес… Корневичок… Крохотулька… Бесенок!..
Министр, кажется, только теперь понял, что это неистовство на улице вызвано не кем иным, как им самим. Он распахнул окно, поглядел вниз сверкающими от злости глазами, закричал, заметался, сделал в бешенстве несколько странных прыжков, стал грозить стражей и полицией, тюрьмой и крепостью.
И чем больше его превосходительство бушевало, тем сильнее становились волненье и смех, в злосчастного министра стали бросать камнями, фруктами, овощами — всем, что попадалось под руку. Ему пришлось скрыться…
— Боже правый, — воскликнул в ужасе камердинер, — ведь это маленькое страшилище выглядывало из окна их милости и превосходительства! Что же это такое? Как попал в комнаты этот ведьменыш?
Он помчался наверх, но, как и прежде, нашел спальню министра запертой крепко-накрепко. Он осмелился тихонько постучать… Ответа не было…
Тем временем бог весть каким образом в народе пошли глухие толки, что этот смешной уродец наверху—действительно Маленький Цахес, присвоивший себе гордое имя «Циннобер» и вознесшийся всяческими неправдами и обманами. Голоса раздавались все громче и громче.
— Спустить вниз этого зверька… спустить его вниз… выбить Маленькому Цахесу пыль из его министерского сюртука… посадить его в клетку… показывать за плату на ярмарках!.. Оклеить его сусальным золотом и подарить детям вместо игрушки!.. Наверх!.. Наверх!..
И народ пошел приступом на дом министра. Камердинер в отчаянии ломал руки.
— Мятеж… бунт… ваше превосходительство… отворите… спасайтесь! — кричал он, но ответа не было, слышны были только тихие стоны.
Выломали входную дверь, народ, топая и хохоча, поднимался по лестнице.
— Делать нечего! — сказал камердинер и изо всех сил навалился на дверь спальни, тут же и соскочившую с петель со звоном и скрежетом…
Никакого их превосходительства, никакого Циннобера здесь не было…
— Ваше превосходительство… ваша милость и ваше превосходительство… неужели вы не слышите мятежа?.. Ваше превосходительство… ваша милость и ваше превосходительство, куда же вас… прости меня бог, где же вы изволите находиться?
Так кричал камердинер, в полном отчаянии бегая по комнатам. Но ответа не было, только издевательское эхо отлетало от мраморных стен. Казалось, Циннобер исчез бесследно, беззвучно… На улице стало тише, камердинер услыхал какой-то звучный грудной женский голос, что-то говоривший народу, и, выглянув в окно, увидел, как люди постепенно покидают дом, тихо перешептываясь друг с другом и бросая на окна тревожные взгляды.
— Мятеж вроде бы миновал, — сказал камердинер, — теперь их милость и превосходительство, наверно, выйдут из своего укрытия.
Он вернулся в спальню, полагая, что в конце концов министр объявится там.
Внимательно поглядев по сторонам, он увидел, что из прекрасного серебряного сосуда с ручкой, обычно стоявшего у самого туалета, ибо министр очень дорожил этим сосудом, как подарком князя, торчат маленькие, тоненькие ножки.
— Боже… боже, — воскликнул в ужасе камердинер, — боже!.. Боже!.. Если я не ошибаюсь, эти ножки принадлежат его превосходительству господину министру Цинноберу, моему хозяину!.. — Он подошел поближе и, заглянув в сосуд, крикнул, дрожа от страха: — Ваше превосходительство… ваше превосходительство.,, помилуйте, что вы делаете… чем вы заняты там в глубине?
Поскольку Циннобер не ответил, камердинер, по-видимому, решил, что их превосходительство в опасности и что всякую почтительность пора отбросить. Он схватил Циннобера за ножки и вытащил его… Ах, мертвы, мертвы были их крохотное превосходительство! Камердинер принялся громко причитать; сбежались егерь, челядь, срочно послали за лейб-медиком князя. Камердинер тем временем вытер своего бедного, несчастного хозяина чистыми полотенцами, положил на кровать, прикрыл шелковыми подушками, оставив на виду лишь маленькое, сморщенное личико.
И вот явилась фрейлейн фон Розеншён. Сперва она, бог весть каким образом, успокоила народ. Теперь она шагала к усопшему Цинноберу, за ней следовала старая Лиза, родная мать Маленького Цахеса… Циннобер был сейчас и впрямь красивее, чем когда-либо при жизни. Маленькие глазки были закрыты, носик был белый-пребелый, на губах застыла едва заметная кроткая улыбка, но главное — его каштановые волосы лежали прекрасными локонами. Барышня погладила малыша по голове, и в тот же миг тускло вспыхнула багряная полоса.
— Ага, — воскликнула барышня, и глаза у нее засияли от радости, — ага, Проспер Альпанус!.. Ты держишь слово, великий искусник!.. Судьба его свершилась, позору конец!
— Ах, — сказала старая Лиза, — ах ты господи, да разве же это мой Маленький Цахес, тот никогда не был так красив. Напрасно я выбралась в город, вы дали мне скверный совет, милая барышня!..
— Не ворчите, старая, — отвечала барышня, — если бы вы точно следовали моему совету и не проникли в дом раньше, чем я сюда пришла, все обстояло бы для вас лучше… Я повторяю, покойничек, лежащий вон там на кровати, — это воистину и безусловно ваш сын, Маленький Цахес!
— Ну, а если, — воскликнула с загоревшимися глазами крестьянка, — ну, а если их крохотное превосходительство, лежащее вон там, действительно мой ребенок, то, значит, я получу в наследство все прекрасные вещи, которых здесь полно, весь дом со всем содержимым?
— Нет, — сказала барышня, — этого не вернуть, вы упустили тот миг, когда можно было добыть деньги и всякое добро… Вам, я это сразу сказала, вам богатство не суждено…
— Ну, так нельзя ли мне, — продолжала старуха, и на глазах у нее показались слезы, — ну, так нельзя ли мне хотя бы завернуть моего бедного крохотульку в передник и отнести домой?.. У нашего господина пастора много славных чучел, есть и птички, и белочки, так пусть он велит сделать чучело моего Маленького Цахеса, оно будет стоять у меня на шкафу, в красном кафтане, с широкой лентой и большой звездой на груди—на вечную память!..
— Это, — воскликнула барышня почти раздраженно, — это совсем нелепая мысль, об этом не может быть и речи!..
Старуха принялась всхлипывать, ныть, жаловаться.
— Что толку мне, — говорила она, — что мой Маленький Цахес достиг высоких чинов, большого богатства?.. Останься он у меня, я бы вырастила его в бедности, он никогда бы не упал в эту проклятую серебряную штуковину, он был бы жив и, может быть, приносил бы мне радость и счастье. Носи я его в своей корзинке для хвороста, люди жалели бы меня и подбрасывали бы мне монетку-другую, а теперь…
В прихожей послышались шаги, барышня выпроводила старуху, велев ей ждать за дверью внизу и обещав, что, уезжая, откроет ей верный способ покончить в один прием с нищетой и нуждой.
Розабельверда еще раз приблизилась к малышу и заговорила мягким, дрожащим голосом глубокой жалости:
— Бедный Цахес!.. Пасынок природы!.. Я желала тебе добра!.. Наверно, это было глупо с моей стороны — верить, что внешние блага, которыми я одарила тебя, озарят твою душу и пробудят в ней голос, способный сказать тебе: «Ты не тот, за кого тебя принимают, но старайся подражать тем, на чьих крыльях ты, немощный и бескрылый, вздымаешься!» Но никакого голоса не пробудилось в твоей душе. Твой ленивый, мертвый дух не сумел подняться, ты упорствовал в своей глупости, грубости, гнусности… Ах, если бы ты хоть на миг перестал быть маленьким хамом, ты избег бы этой позорной смерти!.. Проспер Альпанус позаботился о том, чтобы теперь, когда ты умер, тебя снова считали тем, чем ты казался при жизни благодаря моему могуществу. Если я вдруг когда-нибудь увижу тебя в облике маленького жучка, юркой мышки или проворной белочки, я буду этому рада!.. Спи спокойно, Маленький Цахес!..
Когда Розабельверда покинула комнату, в нее вошел вместе с камердинером лейб-медик князя.
— Боже, — воскликнул лекарь, увидав мертвого Циннобера и убедившись, что его никакими средствами не вернуть к жизни, — боже, как это произошло, господин камерист?
— Ах, — отвечал тот, — ах, дорогой господин доктор, там в прихожей вспыхнул мятеж, или, если иначе сказать, но это одно и то же, разразилась революция. Опасаясь за свою драгоценную жизнь, их превосходительство хотели, наверно, укрыться в туалетном столике, но поскользнулись и…
— Стало быть, — торжественно и взволнованно сказал доктор, — стало быть, он воистину от страха смерти умер!
Дверь распахнулась, и в комнату вбежал побледневший князь Варсануф, а за ним семь еще более бледных камергеров.
— Это правда, это правда? — крикнул князь, но, увидав труп малыша, отпрянул и, возведя глаза к небу, сказал с выражением глубочайшей боли: — О Циннобер!
И семь камергеров воскликнули вслед за князем:
— О Циннобер! — и по примеру князя вынули из карманов носовые платки и поднесли их к глазам.
— Какая утрата, — заговорил князь после нескольких мгновений безмолвной скорби, — какая невосполнимая утрата для государства!.. Где найти человека, способного носить орден Зеленокрапчатого тигра с двадцатью пуговицами с таким достоинством, как мой Циннобер!.. Лейб-медик, и вы могли допустить, чтобы у меня умер такой человек!.. Скажите, как это произошло, как могло это случиться… в чем причина… отчего умер лучший из лучших?
Лейб-медик очень тщательно осмотрел тело, ощупал некоторые места, где прежде бился пульс, провел рукой по голове покойника, откашлялся и сказал:
— Мой милостивый повелитель! Если бы я довольствовался поверхностным подходом к делу, я мог бы сказать, что министр умер от полного прекращения дыхания, что это прекращение дыхания вызвано невозможностью вдохнуть воздух, а эта невозможность, в свою очередь, обусловлена стихией, гумором, или, как еще произносят, юмором, то есть жидкостью, в которую погрузился министр. Я мог бы сказать, что министр умер, стало быть, юмористической смертью, но я далек от такой пошлости, далек от стремления объяснять грубыми физическими резонами всё, что находит свою естественную и бесспорную причину в области чисто психической!.. Мой милостивый князь, мужчинам не к лицу кривить душой!.. Первым толчком к смерти оказался для министра орден Зеленокрапчатого тигра с двадцатью пуговицами!
— Что! — вскричал князь, сверкнув на лейб-медика запылавшими гневом глазами. — Что! Что вы говорите?.. Орден Зеленокрапчатого тигра с двадцатью пуговицами, который на благо государства с таким достоинством, с таким изяществом носил покойный, и есть причина его смерти? Докажите мне это, не то… Камергеры, что вы скажете на сей счет?
— Пусть докажет, пусть докажет, не то… — воскликнули семь бледных камергеров, и лейб-медик продолжал:
— Мой глубокоуважаемый милостивый князь, я это докажу, значит, какие бы то ни было «не то» отпадают!.. Связь тут вот в чем: тяжелый орденский знак на ленте, а главным образом пуговицы на спине оказывали вредное действие на нервные узлы позвоночника. В то же время орденская звезда давила на то узловато-волокнистое образование между диафрагмой и верхней брыжейной артерией, которое мы называем солнечным сплетением и которое преобладает в том лабиринте, какой представляет собой ткань нервных сплетений. Этот доминирующий орган имеет разнообразные контакты с церебральной системой, и, конечно, нажим на нервные узлы был вреден и для нее. Но разве не является свободное управление церебральной системой, как выражение полнейшей сосредоточенности всего в одном центре, непременным условием сознания, личности? Разве жизненный процесс не есть деятельность в обеих сферах: и в системе нервных узлов, и в церебральной системе?.. Ну, так вот, этот нажим нарушил функцию психического организма. Сперва появились мрачные мысли о том, чтобы тайно пожертвовать собой для пользы государства путем болезненного ношения этого ордена и так далее, затем состояние принимало все более опасный характер, пока наконец полная дисгармония системы нервных узлов и церебральной системы не привела к полному исчезновению сознания, к полной утрате личности. А это состояние мы обозначаем словом «смерть»! Да, милостивый повелитель! Министр уже утратил свою личность, уже был, следовательно, совершенно мертв, когда свалился в этот злосчастный сосуд… Смерть его вызвана не физической, а безмерно глубокой психической причиной…
— Лейб-медик, — недовольно сказал князь, — лейб-медик, вы болтаете уже добрых полчаса, но будь я проклят, если понял хоть полслова. Что значит ваша белиберда о физическом и психическом?
— Физический принцип, — снова заговорил врач, — это условие чисто вегетативной жизни, психический же, напротив, является предпосылкой человеческого организма, который находит движущую силу существования лишь в духе, в мышлении.
— Я все еще, — воскликнул князь в крайнем раздражении, —- я все еще не понимаю вас, непонятный вы человек!
— Я хочу сказать, — отвечал на это доктор, — я хочу сказать, ваша светлость, что физическое относится лишь к чисто вегетативной жизни без мышления, каковая наблюдается у растений, а психическое — к мышлению. И поскольку в человеческом организме преобладает последнее, то врач должен всегда начинать с мышления, с духа, рассматривая тело лишь как покорного вассала повелителя-духа…
— Ого-го! — воскликнул князь. — Ого-го! Оставьте это, лейб-медик! Лечите мое тело, а моего духа не трогайте, он еще никогда не доставлял мне хлопот. Вообще, лейб-медик, вы большой путаник, и если бы я сейчас не стоял у тела своего министра и не был растроган, я знаю, как бы я поступил! Ну-ка, камергеры, давайте прольем еще слезу-другую над смертным одром, а потом отправимся перекусить.
Князь поднес носовой платок к глазам и всхлипнул, камердинеры сделали то же самое, после чего все они удалились.
У двери стояла старая Лиза, на руке у которой висело несколько связок отличнейшего золотистого лука, такого, что лучше не сыщешь. Взгляд князя случайно упал на эти плоды. Он остановился, с его лица сошла скорбь, он дружелюбно-милостиво улыбнулся и сказал:
— В жизни не видел такого прекрасного лука, он, наверно, великолепен на вкус. Вы продаете этот товар, уважаемая?
— О да, — отвечала Лиза с низким книксеном, — о да, ваша милость и светлость, продажей лука я кое-как и кормлюсь с грехом пополам!.. Лук сладок, как чистый мед, не угодно ли, ваша милость?
И она протянула князю связку самых налитых, самых блестящих луковиц. Тот взял ее, улыбнулся, почмокал губами и крикнул:
— Камергеры! Дайте-ка мне перочинный ножик.
Получив ножик, князь изящно и аккуратно очистил одну луковицу и съел немного.
— Какой вкус, какая сладость, какая сила, какой огонь! — воскликнул он, и глаза его заблестели от восторга. — При этом мне чудится, будто передо мной стоит покойный Циннобер и, кивая мне, шепчет: «Купите… скушайте этот лук, мой князь… благо государства требует этого!»
Князь сунул старухе несколько золотых, и камергерам пришлось рассовать весь лук по карманам. Более того, он велел, чтобы никто, кроме Лизы, не поставлял лука для княжеских официальных завтраков. Так мать Маленького Цахеса, отнюдь не разбогатев, избавилась от всякой нищеты и нужды, и помогли ей в этом, несомненно, тайные чары доброй феи Розабельверды.
Похороны министра Циннобера были одними из самых роскошных, какие когда-либо видели в Керепесе. За телом в глубокой скорби следовали князь, а также кавалеры Зеленокрапчатого тигра. Звонили во все колокола, было дано даже множество залпов из обеих мортир, приобретенных князем для фейерверков по весьма накладной цене. Горожане, народ — все плакали и горевали о том, что никогда уже, наверно, не станет у кормила власти человек такого глубокого ума, такой душевной широты, такой мягкости, такой неутомимости в служении общему благу, как Циннобер.
Потеря и в самом деле была непоправимая: ведь никогда больше но появлялось министра, к фигуре которого орден Зеленокрапчатого тигра с двадцатью пуговицами подходил бы так же, как к фигуре покойного, незабвенного Циннобера.
