УПП

Цитата момента



Есть только одно подлинно свободное искусство — то, что дает свободу и мудрость; все прочее — пустяки, годные для детей.
Сенека. Жил 1950 лет назад, а все уже понимал

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Пытаясь обезопасить ребенка на будущее, родители учат его не доверять чужим, хитрить, использовать окружающих в своих целях. Ребенок осваивает эти инструменты воздействия и в первую очередь испытывает их на своих ближних. А они-то хотят от него любви и признательности, но только для себя. Но это ошибка. Можно воспитать способность любить, то есть одарить ребенка этим драгоценным качеством, но за ним остается решение, как его использовать.

Дмитрий Морозов. «Воспитание в третьем измерении»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/s374/
Мещера-2010

II

Жизнь у Кольки теперь была почти совсем хорошая. Никто не попрекал его, не нашёптывал, как Марья Конопуха отцу, что Колька такой-сякой, хуже не бывает. Правда, отец не любил, когда у него над ухом гудели. Он, бывало, терпел, терпел, а потом стукал по столу: «Хватит! Собери поесть!» И Марья Конопуха испуганно притихала. Со временем она перестала жаловаться отцу, и Колька жил, стараясь поменьше попадаться на глаза. А когда отца забрали в милицию, Марья сразу же испугалась, что Колька останется у неё на шее.

«С идолом с тем жизни не было, — ругала она отца, — теперь вот ещё бесплатное приложение! А разве я обязана его кормить? Такого закона нет». — «Хлопотать надо», — говорили соседки. И Марья хлопотала, пока Кольку не отправили в детский дом.

Колька не успел там оглядеться и привыкнуть, как его почему-то перевели в другой.

В новом детдоме, куда его отправили, он тоже прожил недолго: заболел, стал кашлять. Приходила врачиха, стукала его по груди холодными пальцами, слушала через трубку. Толстая медсестра ставила ему банки и говорила: «Хлопотать надо, чтобы тебя послали на юг, к морю».

Врачиха поддакивала: «Да, да, юг».

Заведующая детским домом волновалась: «Я за него отвечаю. Надо хлопотать!»

Они хлопотали. Так Колька очутился в этом белом городе.

Когда они с девчонкой-вожатой, сопровождавшей его, ранним утром, сойдя с поезда, спрашивали у редких прохожих, как пройти к санаторному детдому, кто-то провёл их узенькими каменистыми проулками и махнул рукой: «Там…»

Колька посмотрел в ту сторону. Казалось, низенькие домики с плоскими черепичными крышами и высокие каменные заборы, добежав до невидимой заколдованной черты, внезапно остановились. За этой чертой был пустырь, поросший низкими разлапистыми кустами.

Пустырь был какой-то странный: он простирался направо и налево, а впереди обрывался. Дальше лежало небо.

Никогда в жизни Колька не видел, чтобы небо лежало так близко и так низко.

А в небе сквозь зыбкую дымку тумана маячил двухэтажный корабль с белоснежными парусами, очень похожий на флот царя Салтана.

Вдруг откуда-то из неведомых глубин прорезался острый край солнца. Небо заискрилось, заиграло, и Колька понял, что это вовсе не небо, а море. Они с вожатой ускорили шаги, почти бежали по пустырю туда, где синело море и маячил белый корабль. Через несколько шагов Колька вскинул голову и снова удивился, потому что корабль был теперь вовсе не корабль, а белый дом со множеством окон и балкончиков, увешанных парусиновыми шторами, которые Колька принял за паруса. И находился он не в море, как это казалось издали, а стоял на самом берегу. И море синело у его белых стен.

Это, по-видимому, и был «санаторный».

Чем бы он ни был, этот белый красавец, — кораблём или домом, — он был очень хорош. Тихий и сонный, он одиноко стоял на морском берегу в степи, наполненной солёным запахом волн и горьким настоем трав.

Они шагали по жёсткой, как проволока, траве, всё приближаясь к белому видению, и у Кольки было такое ощущение, точно он живьём попал в сказку.

Вдруг над сонной степью через пустырь пролетел тоскливый, мяукающий крик — непонятный, ни на что не похожий, тревожный и пугающий.

Колька вспомнил, как однажды хулиганистый парень Стёпка Жук подвесил на дереве за ноги кошку и она мяукала истошным голосом, пугая в посёлке баб и детишек, пока повариха Настасья не разогнала гоготавших парней и не освободила кошку.

Колька мог поклясться, что странный мяукающий голос долетал теперь со стороны этого белого сказочного дома, одиноко стоявшего на пустынном берегу.

Девчонка-вожатая тоже замерла на месте, широко раскрыв глаза.

— Может, ребята балуются? — шёпотом проговорила она, но сама себе не поверила: ребята в такую рань спят без задних ног. Да и голос какой-то нечеловеческий.

Молча они продолжали шагать, царапая ноги о кусты, протягивающие колючие лапы на тропку, невольно ожидая, не повторится ли этот мяукающий крик. Но кругом было тихо. Белый дом спокойно спал, опустив шторы.

Не сговариваясь, они спустились к самой воде, разулись.

Набежавшая волна была неожиданно тёплой и мягкой и солёной на вкус.

А солнце всё поднималось и поднималось, будто неведомая сила выталкивала его из глубины. И вот уже огненное колесо покатилось по ухабистому полю волн, подскакивая на острых гребнях, потом оттолкнулось от их вершин и поползло вверх, стремительное и невесомое. А вокруг всё становилось светлей, приветливее, проще.

…Оказалось, в детском доме уже не спали. Колька с вожатой прошли от калитки по усыпанной песком дорожке, и следы их ног отпечатались на золотистой влаге песка.

За деревьями слышались голоса. На ходу Колька успел заметить, как за кустами здоровенный парень с жирными плечами наседал на маленького, тощенького, наголо остриженного мальчишку. Парень тряс мальчишку, и стриженая голова моталась из стороны в сторону, будто тряпичная. «Такой бугай связался с мышонком», — неодобрительно отметил про себя Колька. Он уже хотел свистнуть им, но тощенький мальчишка, как только жирный на минутку отпускал его, упрямо пищал:

— А я скажу! Всё равно скажу!

И Колька не стал вмешиваться, потому что терпеть не мог ябед.

Вожатая пошла разыскивать дежурного воспитателя, чтобы передать, как полагалось, Кольку. А сам Колька, оставшись в саду, продолжал разглядывать всё вокруг. И снова у него было такое ощущение, что он, по щучьему велению, хотя и не по своему хотению, попал в сказку.

Вверх по стволам неведомых деревьев, извиваясь, как змеи, ползли толстые, наполненные влагой стебли. Широченные резные листья топорщились как зонты. И оттуда, из-под зелёных зонтов… Колька даже перестал дышать, чтобы не спугнуть… Из-под влажного сумрака зелёной гущи на дорожку песчаного золота тихо вышла птица. Вскинув гордую голову с хохолком, она легко ступала на тонких ножках, как девчонка, танцевавшая на детдомовском утреннике танец с шалью. За ней веером тянулся по траве пышный хвост, сияя всеми цветами радуги, как это и полагается у жар-птицы. Она не спеша прошлась по дорожке, волоча за собой хвост, что-то склевала аккуратным носиком, остановилась, задрав тоненькую, с коготками лапку, быстро-быстро почесала перышки за ухом и вдруг, выгнув шею, мяукнула протяжно и тоскливо.

Возвратившаяся вожатая что-то говорила, но Колька не слушал. Он едва поздоровался с подошедшей воспитательницей.

— Вот она. Там, за кустами, — сказал он вожатой приглушённым хрипловатым голосом и пояснил: — Она, которая кричала.

Вожатая так ничего и не поняла, но воспитательница догадалась, про кого он говорит.

— Это павлин, — сказала она. — У нас здесь даже павлины живут.

Потом Колька часто слышал эту фразу. Её произносили здесь всякий раз, когда в детский дом приезжал или приходил кто-нибудь посторонний. «Даже павлины!..» Каждому становилось ясно, что в доме, где есть даже павлины — эти радужные жар-птицы,— жизнь прекрасна, как в сказке.

— Пал Ваныча нет. Пал Ваныча вызвали на совещание, — сказала воспитательница. — Придётся обождать. Да вы здесь, в саду, посидите. — Она хотела что-то ещё сказать, но не сказала и пошла в дом, стуча каблучками по дощатым ступенькам,— худенькая, сама похожая на девочку, если бы не высокая башенка волос на голове.

Колька, а с ним и вожатая уселись на скамейке в саду. Через некоторое время Колька, хотя его по-прежнему здорово интересовало всё вокруг, стал не без зависти поглядывать на веранду, где за парусиновыми шторами находилась столовая. Ребята уже закончили завтракать. Дежурные убирали посуду. Ни Кольку, ни вожатую туда не звали.

Когда всё было убрано, выглянула на минутку повариха, которой что-то тихо говорила молоденькая воспитательница. В ответ повариха закричала, сердито глянув на Кольку и вожатую:

— Этому дай, тому дай! А отчитываться кто будет? Вы будете? Нет уж, спасибочка. Как Пал Ваныч скажет!

Вскоре после обеда пришёл наконец сам Пал Ваныч — немолодой, в белом костюме, с седыми, гладко зачёсанными волосами и тихим голосом человек. Он посмотрел на вскочивших со скамейки Кольку и вожатую строгими голубыми глазами, тихо, не спеша рассказал, какой у них замечательный детдом-здравница, какие тут прекрасные цветники, за которыми бережно ухаживают сами ребята. Сказал: «У нас даже павлин есть». После чего отпустил Кольку и вожатую. Вожатая обрадовалась, заторопилась. Ей хотелось успеть до отъезда посмотреть город. Она ушла, а Колька остался.

 

Вечером, перед отбоем, когда стали готовиться ко сну, парень с жирными плечами — его фамилия была Ловач — позвал Кольку.

— Давай ко мне на балкон! Хочешь?

Спальня мальчиков находилась на втором этаже. Часть кроватей стояла в комнате, а часть — на балконе. Там, точно паруса, хлопали на ветру шторы, а внизу, совсем близко, шлёпало море, словно билось о борт корабля. Кому ж охота спать в комнате? Конечно, Колька тотчас согласился перебраться из комнаты на балкон. Тогда парень с жирными плечами сгрёб в охапку постель с соседней кровати и перетащил её на место, которое было указано Кольке. Оказалось, что это постель того самого тощенького, похожего на мышонка, мальчишки, которого Колька видел вместе с Ловачом в саду утром.

Придя в спальню, мальчишка пытался отстоять своё место на балконе. Он хотел было стащить Колькину постель и перенести её на прежнее место, но разве ему было сладить с верзилой Ловачом. Растянувшись на своей постели, Ловач, посмеиваясь, приговаривал:

— Брысь отсюда! — и отталкивал мальчишку ногой.

Мальчишке уже изрядно попало, но он не отставал, продолжая кричать, что это несправедливо, что у них в детдоме, там, где он жил раньше и куда непременно уедет опять, так никогда ещё не делали.

Ребята безучастно смотрели на происходящее. И было непонятно, считают ли они, что мальчишка бушует зря, или же просто не хотят связываться с Ловачом, у которого на крепких руках перекатываются твёрдые мускулы.

Сам Колька сидел на краешке кровати молча, будто то, что происходило, не касалось его. Но на самом деле всё в нём — его насторожённо вспыхнувшие под коротенькими подрагивающими ресницами глаза, худые, стиснутые в кулаки руки, сжавшееся пружиной сердце, — весь он напрягся, готовый в любую минуту кинуться в бой. Если все кругом будут нападать и захватывать, он тоже сумеет за себя постоять! У него не отнимешь, если даже он захватил то, что ему не принадлежит! И теперь он сидел на кровати, как волчонок среди чужой стаи, уверенный, что в жизни так и надо.

Тощенького мальчишку, как выяснилось, тоже звали Колькой. И потом их стали звать Колька Маленький и Колька Большой.

Колька Маленький продолжал бушевать, пока в спальню не пришла привлечённая шумом воспитательница. Не та молодая, чёрненькая, с башенкой волос, которая была утром, а другая — коротышка в мелких белых кудряшках. Она строго прикрикнула на Кольку Маленького, потому что уже было время отбоя и все должны были находиться в постелях. Колька пытался что-то сказать, но она не стала его слушать. Её рабочий день кончился уже десять минут назад, и она торопилась.

Погасили свет. Колька Маленький побрёл в комнату на ту кровать, где лежала его постель. А Колька Большой, растянувшись рядом с Ловачом, долго не мог уснуть. Когда ветер оттягивал парусиновые шторы, в щели были видны яркие, крупные звёзды, каких никогда не приходилось видеть Кольке Большому. Внизу шлёпало море, а в спальне потихоньку всхлипывал Колька Маленький.

III

Солнце вставало в этом городе рано, и всё же дни казались короткими — так быстро они катились один за другим. Подъём. Уборка помещения. Завтрак. Работа в саду. Приёмы у врачей в соседней поликлинике, куда детдомовских, выстроившихся парами, водила медсестра. Пляж. Обед. Час послеобеденного сна.

В свободное от процедур и занятий время удавалось ускользнуть из детдома. Делать этого не полагалось, но ребята постарше, стараясь не попадаться на глаза дежурному воспитателю, всё же бегали в город. Надо только вовремя явиться к обеду, ужину и вообще к очередной проверке.

В этом весёлом городе было такое, о чём раньше Колька и не слыхивал. Например, лодочная станция. Приходи на причал и бери лодку. Выбирай какую хочешь — красную, синюю, жёлтую. Надо только заплатить за билетик и отдать кассирше в окошке этот билетик да ещё паспорт либо какой-нибудь другой документ. Взрослые давали свои документы, а ребята-подростки притаскивали паспорт отца или матери. Но Колькина мать уже три года как умерла, а отец сидел в тюрьме с тех пор, как обнаружилось, что он обманывал сплавских рабочих. У отца у самого теперь небось не было паспорта. Поэтому Колька никогда не брал лодок. А вот в тире, в тире ничего этого не было нужно. Никакого паспорта.

Однажды, проходя по бульвару, Колька увидел будку с надписью: «Тир». Вошёл под прохладные своды. Ступеньки вниз, будто в землянке. Прилавок, как в магазине. А на прилавке — ружья.

Народу было мало. Какой-то мальчишка в матросской рубашке, сопя, прижимал дрожащими руками ружьё, а бабушка, стоя возле него, клохтала:

— Да ты не тот глаз закрыл, Андрюшенька, ты не тот. Другой закрой, детка.

Андрюша закрывал оба глаза и дёргал курок.

В Кержачах были кое у кого охотничьи ружья. В свободные дни уходили охотники в лес побаловаться с ружьишком. Приносили иной раз толстую утку, а иной раз — махонькую, никчёмную птаху. Вот тебе и весь тир.

Эх, Кольке бы, а не этому толстому увальню ружьё и блестящие, пахнущие порохом и металлом патроны! Взять в руки прохладный приклад, прижать ружьё покрепче к плечу, почувствовать, как громко стучит в груди сердце и тонкие иголочки тревоги и ожидания расползаются по телу. Выбрать цель, не утку и не зайца, а вражеского солдата или даже самолёт, взять его на мушку, прицелиться, стиснув зубы, — и щёлк…

— Ах, Андрюшенька, почему же ты не слушаешься? Тебе же говорят, детка, и дядя говорил, и я говорю, — тарахтела бабушка. — Ну, ещё хочешь? Молодой человек, дайте ему ещё десяточек.

Выстрел — две копейки. Вот оно что. Хоть с утра до вечера стреляй — были бы деньги.

Кольке нравилось ходить по белому городу, разглядывать толпу загорелых людей, медленно гулявшую по бульвару. С каждым днём город становился всё более знакомым, обжитым. Был он невелик — длинный приморский бульвар, вокзал, наполненный суматохой и гудками паровозов, и большой, жаркий толкучий рынок.

На рынке Колька с некоторых пор стал бывать чаще всего. Нет, он не покупал ни кур с жилистыми синими ногами, которых долго мяли в руках женщины с кошёлками, ни огромных красных помидоров, грудами лежавших на прилавках, ни плоских рыб с широкими, похожими на свиные рыла ртами. Он кружил в этой жаркой толчее, протискиваясь между кошёлками и ныряя под локтями. Он беспокойно вытягивал шею, высматривая добычу. Всё началось с той трёшки.

Шатаясь по рынку, Колька вдруг увидел, как изнемогающий от жары толстый дядька в белом костюме вынул из кармана брюк носовой платок, чтобы вытереть потный лоб, но при этом нечаянно вытащил трёшку. Трёшка упала на землю. Колька видел, как она лежала в пыли зелёным комочком, и тётки с кошёлками, толпившиеся вокруг продавца черешен, топтали её ногами. Тогда Колька протиснулся в толпу и, улучив минуту, тоже наступил на эту трёшку новенькой сандалией и так держал её, плотно придавив скользкой подошвой. Теперь эта ничейная трёшка стала вроде как бы Колькиной. Его толкали, говорили: «Пусти, мальчик», но он твёрдо держал сандалию на бумажке. Выбрав удобный момент, он нырнул вниз, подхватил её — и в толпу. Так он стал обладателем этой солидной суммы денег, доставившей ему немало радости.

Деньги Колька простреливал.

Но трёшки не часто падают из чужих карманов. И Колька кружил в жаркой карусели. Его глаза теперь, казалось, сами отмечали все эти чёрные, рыжие, белые, красные, похожие на конвертики и подковы кошельки. Их вынимали, раскрывали, извлекая бумажки и монеты, и снова прятали. Вот одна тётка-растеряха сунула кошелёк в плетёнку. Он лежит толстым брюхом прямо сверху, на помидорах.

Колька чувствовал: всё в нём натянуто, как в рогатке. Лоб весь мокрый, а по спине — холодок. Ну, скорей! Вот сейчас он… Но тётка уже ушла, и Колька облегчённо вздыхал, выбирался из толпы. Хмурый, брёл по тротуару, по аллеям бульвара, подальше от рынка.

То, что происходило с ним здесь, на жарких толкучих дорожках, между заваленными зеленью прилавками, — это мелкое и тягостное не должно было, идти за ним туда, в прохладную торжественную тишину тира, взрываемую строгими щелчками выстрелов. Кольке всегда казалось: чем дальше он уходит от рынка, тем спокойней и чище становится у него на душе.

Кроме того, в тире Кольке нравился стрелец, как называли его мальчишки,— человек, выдающий посетителям ружья и патроны. Он был немолодой, через его худое, незагорелое лицо наискось тянулся синий рубец. Это была память далёкой войны. Но здесь, в этой землянке с низким накатом, среди ружей и мишеней, среди неумолчного треска выстрелов, этот человек представлялся Кольке в бою. Наверно, и там, где получил он памятный синий рубец, он был так же молчалив и спокоен.

Когда кто-нибудь из посетителей торопливо щёлкал впустую и пули летели мимо мишеней, человек молча клал на прилавок перед неудачливым стрелком новую горстку патронов. Но из-за синего подвижного рубца на его лице презрительно поблёскивал единственный глаз.

Колька стрелял неторопливо и ловко. Хозяин тира встречал его так же молча, как и остальных, но Колька чувствовал, что тот вроде отмечает его, Кольку, среди посетителей своим единственным, но зорким глазом.

IV

У Лидки Самохиной были на руках бородавки. Поэтому Лидка всегда прятала руки за спину. И когда она так стояла, руки за спиной и отставив одну ногу назад, то была похожа на дятла. Коротко стриженная голова её с длинным носом наклонялась вперед. Лидка по привычке быстро-быстро нашёптывала слова. Нос качался вперёд-назад, и казалось, что дятел долбит невидимое дерево. Лидка не любила разговаривать громко. Осторожно оглядываясь вокруг, она нашёптывала:

— А почему омлет, а не яйца? Омлет почему? Потому что яйца — они на штуки. Сколько человек, столько штук. А омлет — его на сколько хочешь разделить можно. .

Захлебываясь, Лидка торопливо долбила носом невидимое дерево. Но, если к ним подходила воспитательница, Лидка частила ещё сильней. Шепелявый говорок её становился сладким:

— Какое у вас миленькое платьице, Клавдия Максимовна! И к вам идёт так, и кармашки модненькие.

— Ну, будет, будет! Рано тебе о модах думать, — бросала в ответ кудрявая Клавдия Максимовна, проплывая дальше.

А Лидка вслед ей долбила:

— Фу-ты ну-ты — разоделась! Думает, я не видела, как она вечером после смены несла в кошёлке яйца!

Лидка Самохина всё видела и всё знала — и то, что приезжему представителю из центра, остановившемуся в одной из верхних комнат с балкончиком, куда обычно поселяли гостей поважнее, потащили вчера целое решето черешен из детдомовского сада, и что представитель договорился с Пал Ванычем и будет теперь проводить здесь свой отпуск.

Колька на эти Лидкины разговоры не обращал внимания. Плевать ему на этого представителя и на его отпуск. Пусть хоть навсегда поселится тут. Не на Колькиной же кровати он спит. И черешни Кольке нужны как собаке пятая нога. Захотел бы — набил полные карманы. Маленькие ребятишки — те конечно. Они с жадностью поглядывают на красно-жёлтые шарики ягод и на персиковые деревья, с которых свисают розовые пушистые плоды, но рвать не решаются. За это Пал Ваныч так взгреет! Малыши бегают через пустырь в колхозный сад. Там седой черноглазый старик сторож добрый. Он им нарвёт черешен и приговаривает:

— Куший, куший. Будь здоров!

Колька ни у доброго сторожа ничего не выпрашивает, ни по чужим садам не лазит. Разве что первое время, да и то для интереса — надо же попробовать.

Когда Лидка Самохина прошелестела, что видела, как из сада понесли в верхние комнаты первые персики нового урожая, Колька Большой пропустил это мимо ушей, но Колька Маленький сказал:

— А у нас так не делали.

Колька Маленький часто говорил: «А у нас», имея в виду тот детский дом, где он жил прежде. Всё в том доме, по Колькиным словам, было не так, как здесь, а гораздо лучше.

Теперь, когда в детдом приходил почтальон и сдавал письма дежурной воспитательнице, оказывалось, что добрая половина всех писем предназначена Кольке Маленькому.

— Кто это тебе пишет столько? — удивлялась молоденькая Мила Александровна, раздавая письма.

И Колька Маленький, расплываясь в радостной улыбке, отвечал:

— Наши пишут! — И пояснял: — Ребята и Сергей Петрович.

Сергей Петрович был заведующий тем детским домом.

— Заливай! — говорили ребята.— Так и станет он тебе писать. Больше ему делать нечего!

Но оказалось, что Сергей Петрович и вправду аккуратно пишет Кольке.

— Дожди там идут, — сообщал ребятам Колька Маленький, — всё залило и холодно.

Это, наверно, было плохо, что шли дожди и стояли холода, но Колька мечтательно говорил: «Дождь!» И чувствовалось, что он всей душой хочет туда, пусть в холода и в ненастье, но в тот родной дом, где о нём помнили и откуда писали столько писем.

— А зимой у нас, — расписывал Колька Маленький, — лес… Белки снежками кидаются. А на речке — каток. Я прошлый год побежал на коньках — ив полынью. Меня ребята старшие еле вытащили. Завернули в пальто — один парень с себя снял, а сам в рубашке — ив детдом. Оттуда лошадь пригнали. Но я всё равно простудился. У меня положительное пирке. Вот и прислали сюда лечиться. Ещё месяц или два, — считал Колька,— а потом он приедет.

— Кто приедет? — спросил его Колька Большой.

— Сергей Петрович. У него отпуск. Он пишет — приедет сюда в отпуск и заберёт меня обратно.

— Да врёт он! Зачем ему за тобой ехать, да ещё в отпуск! — сказал Колька Большой, лучше, как ему казалось, знавший жизнь.

Но Колька Маленький заблестел глазами и дёрнул головой с ало вспыхнувшими оттопыренными

ушами.

—  Сергей Петрович не станет врать! Он знаешь какой? Он такой. Он на фронте командиром танка был. У него одна рука, — тихо добавил Колька Маленький и повторил: — Он не станет врать!

Как будто то обстоятельство, что у человека была одна рука, а не две, являлось гарантией, что это очень хороший и честный человек. Но Колька Большой понял его. Перед ним почему-то встало худое лицо с синим шрамом наискось и точный, словно прицел, взгляд человека из тира. Дело, конечно, было не в одной руке и не в единственном глазе, а в том, что человек прошёл большие испытания, вынес и вытерпел их и остался человеком.

В тот день, когда Лидка Самохина прошелестела про персики, которые пронесли в верхние комнаты, Колька Маленький сказал:

— А у нас так никогда не делали. У нас мы сами и за садом смотрели, и урожай собирали. У нас всё по справедливости.

Колька Маленький очень любил это слово — справедливость! Справедливость! И, когда произносил его, Колькины серые глаза горели светло и твёрдо.

— У нас всё справедливо! Не то что здесь, — громко повторил он. — Я хотел Сергею Петровичу… я хотел написать…

Колька не успел договорить, что он хотел написать своему Сергею Петровичу. Лидка Самохина вдруг зачастила:

— Пал Иваныч, Пал Иваныч, а мы как раз говорили, как у нас тут хорошо: здравница и цветы кругом. — Лидка заюлила, выдавила улыбку и вдруг ляпнула: — И персики созрели! — Она мгновенно прикусила язык и тихонько попятилась.

Но Павел Иванович не обратил на Лидку внимания. Он смотрел сквозь неё, будто перед ним было пустое место. Так же молча он провёл взглядом по толпе ребят, и казалось, от этого спокойного взгляда толпа медленно стала редеть. Первой исчезла Лидка, за ней другие, даже жирный, неповоротливый Ловач словно растворился в воздухе. Колька Большой тоже сделал шаг назад. Теперь перед голубыми глазами Павла Ивановича стояла только одна фигурка: стриженный под машинку, тощенький, как мышонок, мальчишка — Колька Маленький. Павел Иванович устало провёл ладонью по своим седым волосам:

— Ну, повтори, голубчик, что ты тут болтал.

— Я, — тихонько забормотал Колька, — я про нас, как у нас… у нас не так.

Может, кто-нибудь другой заругался бы, стал бы кричать: «Ах ты, щенок! От горшка два вершка — и будешь тут порядки указывать. Вот я тебе покажу!» Но Павел Иванович не стал кричать. Он никогда не кричал. В своём отглаженном белом костюме он стоял и молча смотрел голубыми глазами на Кольку Маленького, скорбно покачивая головой:

— Так-так-так…

Вот, мол, видали, какой дерзкий, неблагодарный мальчишка!

— Так-так-так… — проговорил Павел Иванович. — Тебя что, не кормят тут? Ты голодный? Отвечай!

— Я не голодный, — тихо выдавил Колька. — Я не потому. — Он судорожно проглотил слюну. — Я… я за справедливость. — И это любимое и дорогое для него слово будто придало ему силы. Он поднял голову с красными торчащими ушами и взглянул на Павла Ивановича.



Страница сформирована за 1.25 сек
SQL запросов: 169