Однажды, когда Колька пришёл домой, он услышал в кухне голос тёти Клавы.
Тётя Клава была папина сестра. Раньше она бывала у них чуть ли не каждый день, но недавно она получила комнату на другом конце города, и ей редко удавалось выбраться к ним в гости. Тётя Клава теперь всегда была очень занята. Она преподавала в педагогическом техникуме. А кроме того, возилась с диссертацией. Что такое диссертация, Колька не знал.
Когда тётю Клаву спрашивали, как она живёт, она отвечала:
— Не живу — дотягиваю диссертацию.
Когда папа ругал тётю Клаву, что она у них редко бывает, она говорила:
— Ты ведь знаешь — у меня диссертация. И все тотчас же замолкали.
Когда её звали в кино, она жалобно вздыхала:
— У меня диссертация. — И добавляла: — Вот расправлюсь с ней — тогда…
И вот теперь тётя, наверное, расправилась. Потому что она вместе с мамой сидела на кухне, и голос у неё был весёлый. Едва Колька вошёл, тетя Клава закричала:
— Колюнчик! Милый! — и бросилась его обнимать. Потом отступила на два шага, чтобы лучше полюбоваться Колькой, и вдруг застонала: — Боже мой, какой он бледненький, худущий. Один нос торчит.
Как будто если человек не худой, а толстый, так у него два или три носа должно быть на лице.
Но потом дело пошло ещё хуже, потому что тётя Клава, обращаясь к Колькиной матери, строго спросила:
— Евгения, почему ты не даёшь ему рыбий жир?
Это уж было слишком! Колька рассердился и ушёл из кухни. Он даже пожалел, что тётя Клава расправилась с диссертацией.
Но не успел Колька достаточно посердиться, как тётя Клава вошла следом за ним в комнату и опять принялась его обнимать.
Она спросила, как у него дела в школе, чем он занимается в свободное время. Колька сказал, что в школе дела хороши. А в свободное время он ничем не занимается, потому что такого времени у него нет. Не успеешь прийти из школы — надо обедать. Пообедаешь — надо идти гулять. Погуляешь — садись за уроки. Потом ещё почитать, выпилить что-нибудь или построить. Где уж тут свободное время.
Тётя Клава погладила Кольку по волосам и почему-то сказала:
— Дурачок!
А потом опять стала выспрашивать, чем бы всё-таки Колька хотел заняться и что бы он хотел иметь: «Конструктор», волейбольный мяч или, может, фотоаппарат «Пионер». Только тут Колька сообразил, что тётя Клава спрашивает неспроста. Ведь у Кольки скоро день рождения. Как это он позабыл! Вот недавно был день рождения у Риты Америцкой, и Рита пригласила чуть ли не весь класс. А теперь будет у него. Наверное, тётя Клава хочет ему что-нибудь подарить, вот и спрашивает. Колька потихонечку стал обдумывать, что бы такое выбрать. И вдруг его осенило. Вот уже целый месяц как он просил маму разрешить ему завести щенка. Колька дрессировал бы его. А летом они бы вместе ходили на пруд и Колька научил бы щенка плавать, а заодно научился бы и сам. Да мало ли что можно придумать — был бы щенок. Но мама не разрешала.
Так она никогда не согласится. Но вот если бы ему подарили щенка на день рождения — тогда другое дело. Ведь подарок мама не станет выбрасывать.
И Колька сказал:
— Щенка. Я хочу иметь щенка.
— Какого щенка? — удивилась тётя Клава.
— Обыкновенного. Живого.
— Не выдумывай, — сказала тётя Клава. — Ты вечно что-нибудь выдумываешь. Право, удивительный ребёнок. Ну зачем тебе щенок? Разве это игрушка — щенок? От него и глисты могут быть. Он и укусить может. Лучше фотоаппарат или «Конструктор»,— уговаривала тётя Клава. — Или какую-нибудь игру. Сейчас много разных игр есть для твоего возраста: «Летающие колпачки» или «Давайте прыгать».
Но Колька твёрдо стоял на своём. Если его спрашивают, о чём он мечтает, пусть знают — щенок. А если щенка нельзя, то и спрашивать незачем. А разные «Конструкторы» и колпачки — это ерунда.
— Ну хорошо, хорошо, — сказала тётя Клава. И лицо у неё стало озабоченное, как и тогда, когда она говорила о диссертации.
— О чём вы это? — спросила вошедшая в комнату мама, но ни Колька, ни тётя Клава ей не ответили.
Тётя Клава посидела ещё немного, пообедала, выпила чаю, а потом заспешила домой — ей было далеко добираться.
Приближавшийся день рождения теперь не выходил у Кольки из головы. Он обдумал, как его лучше провести, и решил, что он позовёт к себе Мишку Воронова и Генку Пухова. И, пожалуй, ещё Альку, если Алька пойдёт. Мама, конечно, пригласит всех родственников — она их всегда приглашает — и свою приятельницу Валерию Герасимовну. Ну и пусть. Кольке не жалко. Главное, чтобы ему, подарили щенка.
Тут Колька вспомнил, что у папиного знакомого Никанора Петровича есть немецкая овчарка Зулька. В последнее время Никанор Петрович часто бывал у них, приходил к папе по каким-то своим делам. Толстенький, он быстро вкатывался в комнату, садился в угол на диван, складывал на круглом животе пухлые, как сардельки, пальцы, и солнечные зайчики блестели на его очках и на розовой лысине.
Папа говорил, что Никанор Петрович знающий инженер и очень умный человек. Колька любил разговаривать с Никанором Петровичем. Ведь с умным человеком всегда приятно поговорить. Тем более, что Никанор Петрович не лез с разными нелепыми вопросами, как это делала Валерия Герасимовна. Слушал, наклонив лысину, и вертел пальцами-сардельками, тихо приговаривая: «Так, так, так…» А однажды он даже заступился за Кольку, когда Колька испортил будильник и мама ругала его. «Это ничего. Это бывает», — тихо и спокойно сказал Никанор Петрович, повертев на животе пальцами. И мама перестала ругаться.
Вот с ним Колька и решил посоветоваться о воспитании щенка. Правда, он совсем не был уверен, что щенка ему тётя Клава подарит. Скажет: «Глисты. Бешенство», или ещё что-нибудь. Мало ли что можно выдумать. Но всё же ему хотелось поговорить о щенке. Колька улучил минуту, когда Никанор Петрович сидел у них в столовой, дожидаясь отца, и спросил:
— Никанор Петрович, а как ваша Зулька поживает?
— Ничего, — сказал Никанор Петрович. — Приличная собака.
Они поговорили ещё немного о том, как приучают собак таскать в зубах вещи, сидеть и лежать по приказанию хозяина.
— А у Зульки бывают щенята? — спросил Колька.
— Бывают, — сказал Никанор Петрович. — Вот недавно принесла шесть штук. Хорошие ребята. Уже сами начинают питаться.
— Я очень люблю щенят, — сказал Колька,— так люблю, ну просто ужас. — И, понизив голос, вдруг заговорил торопливо: — Знаете что, Никанор Петрович, у меня скоро день рождения, так вы приходите к нам в гости. Ладно? Обязательно приходите!
Никанор Петрович поверх очков посмотрел на Кольку.
— Что ж, спасибо, — сказал он. — Приду. День рождения пришлось перенести. Дело в том, что Колька родился в среду. Но в среду все приходят с работы поздно. Поэтому решили праздновать в субботу. В субботу по всей квартире запахло ванилью, лимоном и ещё чем-то вкусным. Тщательно умытый, подстриженный и даже побрызганный одеколоном, Колька с нетерпением ждал гостей.
Раньше всех пришла тётя Клава. Хотя ей было далеко добираться, но она первая хотела поздравить племянника.
Тётя Клава вошла и, не снимая пальто, прямо в коридоре принялась поздравлять маму, папу и самого Кольку.
— Спасибо, Клаша, раздевайся, милая, и проходи, — приглашала мама. — Ты уж извини меня — я на кухне.
Папа двинулся вперёд, чтобы помочь тёте Клаве снять пальто. Тётя Клава почему-то не спешила раздеваться. Она потопталась ещё, что-то пробормотала, потом всё-таки расстегнула пуговицы и — у Кольки даже дух захватило — вытащила из-под пальто щенка, чудесное беленькое создание, с мягкой шёлковой шёрсткой, с крохотными тремя чёрными пуговками на мордочке, служившими щенку носом и глазами.
Некоторое время в коридоре стояла тишина. Первой опомнилась мама и прошептала:
— Боже мой, Клаша, что это ты вздумала?
— Ничего особенного. Щенок, — пробормотала тётя Клава и вдруг заговорила горячо и возмущённо: — Да можно наконец раз в жизни доставить ребёнку настоящее удовольствие! А то почему-то всегда дарят надоевшие «Конструкторы», никому не нужные летающие колпачки и прыгающих слонов. А это — щенок. Замечательный щенок. Чудесный щенок! И потом, это даже полезно. В конце концов, ребёнок должен общаться с животными.
— Да, — сказала мама, — но…
Но тут вмешался папа.
— И в самом деле, отличный щенок, — сказал он. — Шпиц. Это аккуратные собаки.
Колька тем временем утащил щенка в комнату. Он прижал его к груди и сквозь рубашку чувствовал маленькое, тёплое тельце, которое быстро, глубоко дышало. Он гладил щенка по белоснежной шёрстке, прижимал к своему лицу его черноглазую мордочку с мокрым носом. Он не мог оторваться от него даже тогда, когда пришли новые гости — дядя Гриша и его молодая жена Лизочка. Они принесли «Конструктор». Но Колька даже не стал развязывать коробку. Не взглянул он и на краски в ящичке, подаренные Валерией Герасимовной.
Гости были в сборе, и мама подала чай. Все сели за стол. И Колька сел. На коленях он держал щенка. Конечно, это был непорядок, и в другое время мама не потерпела бы такого, но сегодня был Колькин день рождения, и ему всё прощалось. Колька отламывал куски от пирога и потихоньку под скатертью предлагал их щенку, но глупый щенок только тыкался мордочкой в Колькину ладонь.
Гости пили чай, вспоминали, у кого какие были собаки, и рассказывали разные случаи из собачьей жизни. Оказалось, что собаки у всех были необычайно умные. Фокстерьер Валерии Герасимовны однажды нашёл утерянную хозяйкой сумочку. Дяди Гришина овчарка получила медаль на выставке. А потом была передана пограничникам.
Когда раздался звонок, мама подняла голову и недоуменно пожала плечами:
— Кто бы это?
Папа пошёл открывать. Сначала он удивился и спросил, не случилось ли что, но потом успокоился и заговорил уже другим голосом:
— Пожалуйста, заходите, прошу вас. У нас тут небольшое семейное торжество, и мы очень рады…
— Нет-нет, я на одну минуту, — отвечал в коридоре тихий голос. — Я вот только небольшое приношение молодому человеку, так сказать, сюрприз.
Колька вскочил и бросился в коридор. Там, придерживая на животе корзину, стоял Никанор Петрович. В раскрытую дверь гости, сидевшие за столом, увидели, как новый гость нагнулся и достал серого щенка.
Напрасно Никанор Петрович говорил, что у него небольшое приношение. Приношение было порядочное.
Как только его высадили из корзины, оно отряхнулось так, что на его лобастой голове замотались мягкие лоскутки ушей, и затопало по коридору, скользя и царапая паркет кривыми мохнатыми лапами.
Гости, сгрудившиеся у дверей, расступились, и серый щенок протопал в комнату.
— Зулькино потомство, — сказал Никанор Петрович. — Чистокровный.
— И вообще детям полезно общаться с животными, — пробормотал папа, — очень полезно.
— Он — овчарка! — закричал Колька, к которому наконец вернулся дар речи. — Настоящая овчарка, как Зулька. Да?
— Да, — кивнул головой Никанор Петрович. — Его отец Трезор… — Что хотел он сказать про Трезора, так и осталось неизвестным. Потому что в этот момент Никанор Петрович поднял голову и увидел в руках у Кольки белого щенка.
— Да-с, — протянул он через некоторое время. Сколько ни уговаривали Никанора Петровича выпить чаю с именинным пирогом, он ни за что не соглашался. Сказал, что у него срочное дело, и, захватив свою корзинку, ушёл.
Колька положил белого шпица на диван и занялся овчаркой. Щенок был неуклюжий, как медвежонок, и очень любопытный: он топал по комнате и всё обнюхивал. Сунул нос под кровать и вытащил оттуда мамину тапочку. Он только собрался сжевать её — тапочку отняли. Гости сели допивать чай, но Колька продолжал возиться со щенком.
Маленький шпиц, подаренный тётей Клавой, конечно, был прелесть. Но этот — этот был настоящей овчаркой. А овчарки, как известно, самые умные собаки. Они охраняют границы, они несут сторожевую службу, пасут стада овец и оберегают их от волков, спасают утопающих и вытаскивают из огня оставшихся в доме детей. Вот из какой породы был этот серый неуклюжий малыш. Колька решил с завтрашнего дня серьёзно заняться его воспитанием. Вот ребята ахнут, когда узнают, что у него настоящая овчарка. Теперь уж Мишка не будет спорить, понимает ли собака, о чём разговаривают люди, или не понимает. Кто хозяин этой замечательной овчарки? Колька. Значит, он больше знает. Тут Колька вспомнил, что Мишка с Генкой должны были прийти к нему на день рождения, но почему-то не пришли, и рассердился. Так им и надо. Посмотрели бы на щенков.
Но Мишка с Генкой всё же явились. Гости уже допили чай, когда они позвонили.
— Ты что так поздно, Миша? — спросила мама.— Заходи скорее. Кто это там ещё? Гена, что ли? И он пусть заходит.
Но Мишка не шёл в комнату и делал Кольке какие-то таинственные знаки. Колька нехотя оторвался от щенка.
— Ну что ты тут? Раздевайся скорее. Вы чего так поздно?
— Мы бы раньше пришли, — зашептал Мишка. — Это всё он. Уже совсем дошли до вашего дома, а тут кошка из парадного. Он как кинется за ней. Еле-еле поймали.
— Какая ещё кошка? Чего это вы вздумали кошек ловить?
— Да это не мы, а он. — Мишка потащил Кольку на лестничную площадку.
Здесь стоял толстый Генка Пухов и держал на верёвке огромного пса с измазанными грязью боками.
Когда они вчетвером ввалились в комнату, все вскочили и заахали:
— Зачем это?
— Откуда собака?
— Боже мой, какое страшилище!
— Она всех, перекусает!
— Нет, он не укусит, — успокоил Мишка. — Он ещё совсем молодой. Только ростом большой.
Трое щенят ночевали на кухне. Мама сказала, что она не хочет портить Кольке день рождения и поэтому разрешает оставить собак до утра. Но завтра пусть он выберет себе того щенка, который ему больше нравится, остальных раздаст.
Колька и сам понимал, что три собаки — это многовато. Конечно, он выбрал себе овчарку. Маленького шпица взяла у него Рита Америцкая. Он был очень милый — маленький белый шпиц, и мама разрешила Рите взять его.
Гораздо хуже обстояло дело с большим лохматым псом, подаренным Мишкой. Его никто не хотел брать. Колька не знал, как от него избавиться. Он даже нарочно открыл двери настежь, думал, пёс убежит. Но тот не убегал. За свою недолгую, но полную приключений жизнь он уже хлебнул немало горя и хорошо знал, что такое бродяжничать, когда тебя никто не кормит. А Колька казался ему подходящим хозяином. Он то и дело бросал ему куски хлеба, колбасу, скормил ему весь имевшийся в доме сахар. И лохматый пёс преданно и умильно заглядывал в Колькино лицо. Он терпеливо перенёс даже купание в ванной. Вымытый и вытертый Колькиной простынёй, он сидел в тёплой кухне и с нетерпением ждал следующей кормежки. Не мог же Колька выгнать на улицу этого лохматого увальня с кроткими карими глазами.
Вечером Колька отнёс дяде Грише будущего медалиста, сына Зульки и Трезора.
ЗАВИСТЬ
Познакомился Женька с Лобановым из-за изюма. Собственно говоря, Лобанов никакого отношения к изюму не имел. Изюм Женька стащил у бабки. Бабка, обнаружив, что в мисочке под перевёрнутой кастрюлей, где лежала начинка для пирога, пусто, подняла крик и накинулась на Женьку. Женька затянул:
— А ты видела, что я брал? Видела, да?
Бабка ещё пуще кипятилась:
— Да кто же, если не ты, бесстыжие твои глаза! Кошка, что ли, съела? Вот придёт отец…
Женька на всякий случай ещё раз протянул:
— А ты видела? — шмыгнул носом и, схватив пальтишко, выскочил во двор.
Во дворе он и околачивался, пока не пошёл снег. Крупные хлопья быстро побелили двор и улицу, а снег всё шёл и шёл, мокрый и тяжёлый. Женька промёрз и проголодался, но идти домой было не время. Отец, наверно, недавно вернулся с работы, и бабка нажаловалась ему. Если попасться под горячую руку, может здорово влететь. Лучше переждать. Отец посердится, покричит на мать и бабку, что они сами балуют Женьку. Мать поспорит с отцом, бабка поплачет на кухне. Так рассуждал Женька, переминаясь с ноги на ногу в парадном.
Потом поднялся повыше, присел на корточки у батареи.
Время тянулось медленно. Изредка хлопала входная дверь, и кто-нибудь торопливо проходил мимо, а Женька всё сидел и сидел — даже ноги затекли. На этот раз он даже и не заметил, как хлопнула дверь, и услышал только быстрые шаги… Человек легко поднимался по лестнице, перескакивая через ступеньки и что-то насвистывая. Он чуть не налетел в полутьме на Женьку.
— Ты что тут, брат, скучаешь?
И только сейчас Женька узнал его: это был их новый сосед, Лобанов, недавно въехавший в квартиру. Но Лобанов, по-видимому, не признал Женьку, хотя и видел его на кухне. Он открыл ключом входную дверь и пригласил:
— Ну, заходи. Гостем будешь. Топай, не бойся. — Он слегка подтолкнул Женьку в спину.
Женька вошёл в коридор и, оглядываясь, не видит ли бабка, и вправду шмыгнул к соседу.
— Снимай свою шубу, — сказал Лобанов и сам сбросил пальто.
Женька расстегнул пуговицы, но пальтишко не снял. Цепким, приметливым взглядом окинул комнату соседа. Чудно — вроде и не жилая комната, а так… В Женькиных комнатах, например, и диван, и сервант со стёклами, и комод. Одних стульев сколько! Две большие комнаты — и кругом мебель. А тут пустота. Только стол и кровать. Даже шкафа нет. И вещи Лобанова висят в углу под простынёй.
Когда Лобанов только переехал к ним в квартиру, бабка, заглянув к нему в комнату, сказала: «Голодранец!» И отворачивалась, когда Лобанов выходил на кухню поставить чайник. Не нравилось ей ещё, что Лобанов любил свистеть.
«Соловей нашёлся! Только деньги высвистывает».
— Замёрз? — спросил Лобанов. — Нос-то у тебя вон какой синий.
Женька слегка раздвинул губы в улыбке, но ничего не ответил. Сейчас небось начнёт: кто да откуда. Но Женька чего-нибудь соврёт. Он смекалистый. Даже когда Женька учился в младших классах, их учительница Анна Сергеевна говорила, что он способный и может хорошо учиться. И тут же спрашивала: «Будешь стараться?» Прикрыв коротенькими ресницами тёмные с косинкой глаза, Женька отвечал: «Буду». Сказать-то ведь ничего не стоит. Может, Анна Сергеевна раздобрится и вместо двойки поставит тройку. А если даже и двойку, то, во всяком случае, не станет требовать, чтобы в школу пришла мать. Так обычно и выходило. Женька был большим дипломатом и знал, как с кем себя надо держать.
Вот, например, мать, если у неё попросить денег на кино, никогда сразу не даст. Скажет: «У меня нет». Или: «А покажи дневник». Конечно, дневник ни в коем случае показывать не надо. А надо зареветь или, на худой конец, захлюпать носом и жалобно хныкать, растирая по лицу кулаком выдавленную слезу: «Да-а, все ходят, а я не-ет… Всем дают, а мне не-ет!..» И тогда мать немного посердится, покричит, но в конце концов даст денег.
А вот отец не даст, сколько ни проси. Если уж скажет «нет» — всё кончено, хоть рекой разлейся. С ним надо по-другому: сказать, мол, идём со школой на экскурсию или выпросить на буфет, а потом взять завтрак у бабки.
Бабка — та не откажет. Особенно если попросить ласковым голосом:
«А что, вчерашнего пирожка не осталось? Вкусный был!»
Женька считал, что вообще с людьми жить можно, надо только уметь подлаживаться.
Эти маленькие хитрые победы заставляли его всегда держаться настороже. Он бы, конечно, придумал, что соврать этому Лобанову, но Лобанов ничего не стал спрашивать.
— Сейчас чай будем пить, — взял чайник и вышел на кухню.
Он так всегда, Лобанов: как вернётся с работы, ставит чайник — гостей ждёт. К нему чуть не каждый вечер гости ходят — и молодые, крепкоплечие, загорелые, и посолидней, в очках. Лобанов тоже в очках. Шея тонкая. Плечи узкие. Руки длинные. Говорит, а сам руками размахивает. В пустой-то комнате хорошо руками махать. Попробовал бы он так у Женьки в комнате, сразу бы чего-нибудь зацепил— деревянных собачек и кошек на полочке, вазочки на серванте или ракушки, которые папа привёз с курорта. На них так и написано: «На память о Сочи».
Соседа звали Сашей, но его так никто не называл. Все товарищи почему-то говорили: «Лобанов», и даже соседки кричали из кухни: «Лобанов, чайник скипел!» Они всегда следили, чтобы не подгорела колбаса, когда Лобанов, нарезав её кружками на сковородку, уходил в комнату. Смеялись, когда Лобанов уговаривал их ставить мышеловки, потому что мыши очень заразные звери.
Лобановские гости пили чай. А потом, расстелив на столе какие-то карты, до поздней ночи сидели над ними, спорили и кричали.
«Изобрета-атели!» — говорила Женькина бабка таким же презрительным голосом, как раньше говорила: «Голодранец!»
Дома, конечно, никто и не догадался, что Женька просидел весь вечер у соседа, и про изюм бабка успела забыть, так что всё обошлось благополучно. А Женька с этих пор стал заглядывать к соседу и без приглашения. Теперь ведь они были вроде бы как знакомые. Ему нравилась просторная, незаставленная комната, в которой можно было ходить, не натыкаясь на вещи, но всё же однажды он спросил:
— А когда вы шкаф купите?
— Шкаф? — переспросил Лобанов. — Какой шкаф?
— Ну такой, — показал руками Женька в ширину. — В котором вещи висят.
— Ах, шкаф! — сказал Лобанов. — Обязательно куплю! Вот приеду в следующий раз и непременно первым делом куплю шкаф. Вместе с тобой пойдём присмотрим. А то, брат, и правда без шкафа плохо. Непорядок. — Сказал и засвистел тоненько-тоненько.
Женька не понял, как это собирается Лобанов приехать в свою комнату в следующий раз, но расспросить не успел — к соседу как раз пришёл кто-то из приятелей.
Лобановские гости разговаривали о своих делах и на Женьку внимания не обращали, но Женька не скучал — в комнате у Лобанова было что разглядывать. Во-первых, сапоги. Стоят в углу — резиновые, высоченные. Хоть реку переходи в них — не зачерпнёшь. «Болотные»,— объяснил как-то Женьке Лобанов. А ещё интересней лобановский костюм! Водолазный — не водолазный, пожарный — не пожарный. Верх — ярко-жёлтого цвета, низ — голубой. Капюшон. Внизу на рукавах и на штанинах — резинки. Ну прямо как у космонавтов! Только Лобанов, конечно, никакой ни космонавт. Это уж точно! Больно хлипкий. Разве такого в космонавты возьмут?
Лобановские гости между тем всё шумели. Сначала Женька не слушал. Хоть и слушай — всё равно ничего не поймёшь.
— Квадрат «Б-8»! — кричал один. — Я вам говорю, квадрат «Б-8». Лобановская падь. На волокуше до сотни клещей!
— Какое там «до сотни»! При благоприятных метеорологических условиях счёт теряли.
— А ваши мышеловки, Лобанов?
— Мышеловки — это тот самый факт, против которого не попрёшь, — отвечал Лобанов.
Тут уж Женька невольно открывал уши пошире. Придвигался к столу. Конечно, не очень близко, чтобы не прогнали. А то возьмут и выгонят на самом интересном месте.
— Сколько же вы мышеловок ставили?
— По норме. Двести в сутки. Примерно в двадцати — двадцати пяти направлениях.
— Та-ак. А вычёсывали сколько?
— Как когда. Во всяком случае, с каждой мыши более чем достаточно. Вот таблицы. Можете взглянуть.
— Ну-ка, ну-ка! Очень любопытно.
Это и в самом деле было очень любопытно. Дальше, правда, Женька опять ничего не понимал:
— …анализ крови мышей… как показали лабораторные исследования…
Впрочем, это было неважно. Главное-то он всё-таки вызнал. Сказать кому — не поверят. Женька . представлял себе, как худой, длиннорукий Лобанов ставит мышеловки — двести по норме. А потом, посвистывая, вычёсывает пойманных мышей. Он боялся прыснуть на всю комнату. Давился, зажимая кулаками рот. А когда уж очень одолевал смех, потихоньку выходил в коридор.
Он всё-таки не выдержал и рассказал на кухне про лобановские мышеловки и про то, что Лобанов чешет мышей. Соседки смеялись:
— Ну и Женька! Ну и выдумщик!
Женька косил по привычке. Привирал — ведь всё равно не верят. Получалось складно, словно он своими глазами видел, как Лобанов, ухватив за хвост мышь, чешет её специальной мышиной гребёнкой. Все на кухне веселились. Только бабка почему-то рассердилась на Женьку: «Вот скажу отцу!» Но Лобанова с тех пор стала называть мышеловом, как раньше звала голодранцем и изобретателем.
Женьку тянуло в соседнюю комнату, как эту самую мышь в мышеловку. Он даже скучал по вечерам, когда Лобанов задерживался. Выскакивал в коридор всякий раз, как хлопала входная дверь. Однажды он подкараулил Лобанова в воскресенье. И когда тот, умывшись, с полотенцем через плечо и с чайником в руках шёл к себе, скользнул в комнату соседа. Покосился насторожённо. Коситься было чего. Ведь это из-за Женьки теперь все потихоньку звали соседа мышеловом. Но он, наверное, не знал об этом. Потому что встретил Женьку приветливо. Так же, как и в первый раз, сказал:
— Заходи, гостем будешь. Давай чай пить. Чай пить Женька не стал. У Лобанова на столе всё та же ветчиннорубленая колбаса да кусок сыра, похожий на мыло. А у них дома по воскресеньям к чаю пироги — и с мясом, и с вареньем из собственной клубники.
Лобанов, уткнувшись носом в газету, жевал бутерброды с колбасой и сыром. Когда он отложил газету, Женька спросил, просто спросил, без хитрости.
— А правда, вы мышей ловите?
— Правда, — сказал Лобанов серьёзно, не в шутку.
— А зачем вам мыши?
— Видишь ли… дело, собственно говоря, не в мышах, а в клеще. Мыши только…
Лобанов говорил не очень понятно, но Женька всё же раскумекал, что к чему. Не зря учительница Анна Сергеевна считала его смекалистым. Дело и вправду было не в мышах, а в клеще. Лобанов даже показал Женьке этого самого клеща. Не живого, конечно, а на картинке. Вот он: маленькая красная точка. Это — голодный клещ. А вот — пузатый, раздулся, разбух, насосался крови. Сразу видно — настоящий паразит, как и говорил Лобанов. Очень даже вредный. Сколько с ним намучились. От него заражаются люди страшной болезнью с мудрёным названием «энцефалит». Больше всего этого клеща в таёжных лесах. Вот и болеют лесорубы, геологи, строители. Работать им приходится в таких, как у Лобанова, комбинезонах. Резинки на капюшоне, рукавах и штанинах плотные, чтобы в щёлочку не пролез клещ.
Теперь, когда лобановские гости разговаривали о своих делах, Женька понимал: Лобановская падь — это то самое место, где Лобанов и его товарищи больше всего находили клещей. Собирали их так: одетые, как космонавты, в свои жёлто-голубые комбинезоны, они топали по тайге и волочили за собой привязанные к палкам полотенца. Пройдут пятьдесят метров и считают, сколько клещей на полотенце. Оно потому и называется волокушей, что его по земле волокут. Сосчитают клещей на полотенце и на жёлто-голубом комбинезоне. Он и окрашен так, чтобы видней было, где клещ прицепился.
Ну а мыши… Мыши, оказывается, тоже болеют энцефалитом и помогают установить, где всего больше водится клеща.
—…и если анализ крови…
—…новые данные…
— Наконец будет выявлен главный очаг заражения!
— Нужна повторная экспедиция, — говорил Лобанов, размахивая руками.
Женька тоже считал — нужна!
Но экспедицию почему-то всё не утверждали. Наверно, боялись: а вдруг Лобанов не поймает новых мышей?
Теперь по вечерам Женька, как только хлопала входная дверь и раздавались быстрые шаги, выскакивал из комнаты:
— Ну как? Утвердили?
— Пока нет, — хмуро отвечал Лобанов,— средств нету — денег, — пояснял он.
— А много надо-то? — спросил однажды Женька.
— Много ли надо? — переспросил Лобанов, не поворачивая головы; он стоял, посвистывая, и всё любовался пузатыми клещами на картинках. — Да порядочно, брат.— Он вздохнул и перестал свистеть. — А что?
— Ничего, я так. — Женька помолчал. — А то по облигациям можно выиграть или лотерейный билетик купить. (У самого Женьки тоже хранился такой билетик — бабка подарила, на счастье: «Может, выиграешь, внучек».) А что, — сказал он, — некоторые выигрывают. Даже холодильник или телевизор можно, если счастливая судьба,— повторил он слова бабки.
Лобанов покачал головой и вздохнул:
— Нет, нас телевизор не устраивает. У нас там, понимаешь, пока ещё телецентра нету. Передачи смотреть нельзя. А холодильник, оно бы ничего, да таскать тяжко. — И он потрепал Женьку за вихры.
В этот вечер Женька пришёл с гулянья довольный. Сбросил в передней пальто, нащупал рукой в оттопыренном кармане брюк гладкие бока с острыми гранями и лёгкую пуговку кнопки. Всё-таки он везучий! Так удачно выменял у Лёшки-первоклассника фонарик! Ну и дурак же этот Лёшка! Всё хвастал: «Смотри, Жень, смотри!»
Тонкий лучик был при дневном свете слаб и бледен. Он зябко дрожал в холодном прозрачном воздухе. Только золотистая коронка вокруг лампочки сияла ярко и празднично.
— Жми, — командовал Женька, — жми давай!
И Лёшка гонял лучик по двору, заставлял его взбираться на стены, заглядывать в окна. Он так старался, глупый. Конечно, фонарик сгорел. Лёшка растерянно держал в руках серебристую трубочку, изо всех сил нажимал на кнопку, но фонарик был мёртв. Лучик исчез — то ли растворился в мглистом свете дня, то ли забился глубоко в своё серебристое логово.
Вот тут Женька и начал:
— Лом! Кому нужен такой фонарик? Конечно, Лёшка согласился поменять фонарик на педаль велосипеда, которую Женька вчера нашёл на помойке. А фонарик-то очень даже хороший, надо только заменить лампочку. Женька поскорее ушёл со двора, чтобы Лёшка не спохватился и не потребовал свой фонарик назад.
Лобанов уже был дома. Пришёл сегодня пораньше. Женька сунулся к нему.
На лобановской кровати были разбросаны рубашки, носки и другие вещи. А сам Лобанов, насвистывая, укладывал их в рюкзак.
— Утвердили? — догадался Женька. — Едете?
Лобанов подмигнул:
— Едем, едем!
В комнату шумно ввалились лобановские приятели:
— Значит, едем?
— Едем, едем, — так же, как и Женьке, отвечал Лобанов.
Они опять заговорили о сметах, маршрутах, продуктах, о каком-то Терентьеве, который здорово их поддержал.
— До Москвы — поездом, — доносилось до Женьки.
— До Усть-Алама — самолётом.
— До перевала пройдут лошади.
Им было не до Женьки. А он всё сидел и слушал, как они говорили о предстоящем пути, обсуждали, как достать поскорее снаряжение и запасти продовольствие, об опасностях и трудностях, которые им предстоит побороть, и снова о зловредном клеще.
Когда Женька ушёл от Лобанова, было совсем поздно. Отец с матерью уже спали. Только бабка сидела на кухне и ждала Женьку. Сразу же поставила на стол стакан с горячим чаем, подвинула блюдечко с клубничным вареньем. Женька мигом проглотил два куска хлеба, вылизал начисто блюдечко. Потом пошёл в комнату, где на узеньком диванчике возле окна уже была постелена для него постель. Прикрытая газетой лампочка бросала низкий, приглушённый свет.
Когда Женька разделся, из кармана что-то выпало, глухо брякнув об пол. Это был фонарик. Женька совсем забыл о нём. Теперь он поднял его, повертел в руках гладкий холодноватый ствол. Но то, что ему удалось так легко выманить у Лёшки этот фонарик, уже почему-то не радовало Женьку. Он погасил свет и лёг. Но уснуть не мог.
Он лежал и думал о Лобанове, который через два дня отправится в путь вместе со своими приятелями. Они будут ехать в поезде, лететь на самолёте. Потом шагать многие километры по тайге, похожие на космонавтов в своих комбинезонах, тащить полотенца-волокуши, ставить мышеловки и считать клещей…
Женька не спал. Всё лежал и думал.
Впервые в жизни он завидовал чему-то такому, что нельзя было ни купить, ни стянуть, ни выменять. Нельзя было подержать в руках и даже просто потрогать.
