УПП

Цитата момента



Мало, чтобы гора свалилась с плеч. Важно, чтобы она еще придавила соседа!
Да?

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



В этой жизни есть два типа людей: те, кто, входя в комнату, говорят: «А вот и я!», и те, кто произносит: «А вот и ты!»

Лейл Лаундес. «Как говорить с кем угодно и о чем угодно. Навыки успешного общения и технологии эффективных коммуникаций»


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/d4103/
Китай

Самолетик

Мама не нашла Сережку. Ни в тот день, ни назавтра. Она встретила только его отца, и тот сообщил, что «Серега, скорее всего, укатил к бабке в Демидово, дело обычное, он парень самостоятельный, глядишь, дня через два появится».

Но я-то понимал, что все не так просто! Не на отдых же он укатил, не ради развлечения, а от обиды!

Конечно, он понимает, что я ни причем, но думает, что мама теперь не подпустит его ко мне и на сто шагов. А «с мамой разве спорят…»

А может, он решил, что я тоже в чем-то виноват?

Конечно! Ведь я заступался за этого проходимца, за Евгения Львовича! Сережка-то сразу увидел, наконец, какой он, а я…

…Если рассуждать спокойно, то можно было бы себя утешить: все, мол, наладиться, вернется Сережка, мы встретимся, объяснимся, обида сгладится…

Но я не мог быть спокойным в своем отчаянном страхе, в своей тоске. Каждый нерв, каждая жилка были у меня натянуты натуго, я ждал все время: вот-вот он появится! Не выдержит!..

Или ему все равно?

А в самом деле, на кой ему нужен инвалид, с которым столько возни? Ну, сперва было забавно, а потом… подружили, поиграли и хватит…

«Как ты можешь думать такое про Сережку!» – кричал я себе.

Но… почему же он тогда не приходит?

Я ждал его круглые сутки. Днем дергался от каждого звонка, от любого шевеления двери. Ночью, если и засыпал, то вздрагивал и садился от малейшего дуновения ветра за окном…

Мама видела, что творится со мной, и сходила к Сережке домой еще раз, через два дня. И опять его не было, не вернулся. При этом известии я не выдержал, разревелся. Лицом в подушку.

Мама села рядом. Я думал: начнет успокаивать, а она сказала сухо, отстраненно:

– Нельзя же так распускаться. Если ты мальчик, то веди себя как подобает мальчику, а не слезливой девчонке.

Но мне было наплевать. И я сказал (выдал от души!), что я не мальчик, а калека и что была у меня одна радость в жизни, а теперь ничего не осталось.

– Из-за твоего Верховцева! Чтоб он подох!

– А ты в самом деле эгоист. Утонул в своих страданиях и ни разу не подумал, каково мне.

Меня тут же резануло по сердцу. Но я ощетинился:

– А тебе-то что!

– То же, что тебе. Ты потерял друга, а я любимого человека. Но у тебя-то есть надежда, что друг вернется…

– А у тебя?! Да он вот-вот прибежит! «Вы не так меня поняли, я хотел как лучше…»

– Ну и что? – горько сказала мама. – Разве дело в словах?

Конечно, я эгоист. Но не такой уж законченный! Мне маму было жаль до боли. Но как ее утешить? И пока я сопел, думал, мама встала и ушла.

Я полежал, приподнялся на локтях, дотянулся до кнопки телевизора, чтобы хоть чем-то разбить тоску и тишину.

Телевизор взорвался музыкой и криком. Знакомый лохматый тип в цветастых штанах скакал по сцене и вопил:

 Рома, Рома!
 Ты остался дома!

Это что же? Судьба решила добить меня новым издевательством?.. Да, я остался дома! Один! И останусь один навсегда! Сережка больше не придет, это уже ясно…

Громко – гораздо громче обычного! – затренькал в прихожей дверной сигнал. Я рывком сел на тахте.

Вошла мама:

– Там к тебе какая-то девочка… Ты умылся бы, все лицо зареванное…

Но мне было наплевать!

Появилась фантастическая мысль: это та девочка, что угощала меня мороженым! Сережка оказался в Заоблачном городе, не может почему-то прийти и послал девочку ко мне!

Но вошла Сойка…

Бледная, тоненькая, сразу видно, что после болезни.

– Здравствуй, Рома. Вот… я книжку принесла. Давно уж прочитала… – Она подошла ближе. Тихая, с тревожными глазами…

Да, она заметно вытянулась. Платьице с белыми листьями стало совсем коротеньким. Волосы были теперь не заплетены, а распущены по щекам и шее. Сойка взяла себя за прядку над плечом и шепотом спросила:

– Ты почему плакал?

Мне было ни капельки не стыдно. Сойка – она словно лучик в моем беспросветном горе. Я подвинулся на тахте.

– Садись сюда…

И стал рассказывать ей все.

Ну, прорвало меня. Я говорил ей про Безлюдные Пространства, и как Сережка превращался в самолет, и про Старика, и про Евгения Львовича… Всхлипывал и опять говорил. Сойка слушала и молчала. Понятливо так молчала и почти не шевелилась. Только белобрысый локон над плечом тихонько дергала иногда…

Я перестал говорить наконец, излил душу. И тогда испугался: Сойка может решить, что я морочу ей голову выдумками.

– Это все правда! Не хочешь – не верь…

– Я верю, Рома… – Она встала, оправила платьице и… пальцами тронула мою щеку. Видимо, с полосками слез.

– Рома, ты больше не плачь. Я сейчас пойду… Я постараюсь что-нибудь узнать про Сережу. И как узнаю – сразу к тебе…

– Да, Сойка, да! Пожалуйста!..

Сойка ушла, а я лежал и думал: почему я такой дурак? Вспомнил девчонку из Заоблачного города, когда мама сказала про гостью, а о Сойке и мысли не появилось! А она… Ведь с ней, как и с Сережкой, связана сказка нынешнего лета!

Конечно, Сойка – тихая, незаметная. Но бывает, что негромкая песенка в тыщу раз лучше нарядной и шумной музыки.

Песенка…

 Сказка стала сильнее слез,
 И теперь ничего не страшно мне:
 Где-то взмыл над водой самолет,

 Где-то грохнула цепь на брашпиле…

Входит в оранжевую от заката бухту длинный, с широкой палубой теплоход. Падает в гладкую воду якорь, тянет из клюза цепь (она гремит), и с палубы круто взлетает бело-голубой (а от зари еще и золотистый) самолет «L-5»…

Я все так отчетливо представил, что даже не удивился, когда увидел этот самолет в небе над тополями!

Вот здесь я хочу рассказать о самом большом чуде в этой истории. О самом важном.

Знакомый (до замирания сердца знакомый!) «L-5» шел невысоко, и полет его казался очень медленным. Возможно, что просто время затормозилось в моем сознании.

Далеко ли было до самолета? Не знаю. Он казался мне размером с голубя. Я видел его сквозь распахнутое окно. Решетка на балконе тоже была раскрыта, между мной и самолетом – ничего! Никакого препятствия.

Самолет лег на крыло и в момент поворота представился мне совсем неподвижным.

Я рванулся к нему всей душой! Протянул руки! Примагнитил его к себе! Взглядом! Как когда-то, в полетах, притягивал к себе Луну, и она, сделавшись маленькой – по законам линейного зрения, – оказывалась у меня в руках!

И по тем же законам (или по сказке? или по исступленному моему желанию?) летящий вдали самолет стал как игрушка, очутился у меня в ладонях…

Секунды три еще пропеллер его вертелся, потом замер.

И я замер. Только сердце ухало тяжело и с болью.

Я держал в руках модельку величиной с уличного сизаря (а может быть, с лесную птицу сойку?). Легонькую, сделанную из дюралевой фольги и тончайшей серебристой ткани. Лишь в передней части угадывалась тяжесть крошечного металлического двигателя.

Но я же знал, что это не модель! Это он! Настоящий!

Что же я наделал! Надо отпустить, пусть летит! Пусть опять станет большим и превратится в Сережку…

Но как завести мотор? И улетит ли? А если улетит – вернется ли? Вдруг это расставание – уже навсегда?

«Сережка, прости меня… Сережка, что делать?»

И в этот момент вошла мама:

– Рома! Откуда эта модель? Какая чудесная… Девочка подарила, да?

– Да… девочка… – пробормотал я. Это была почти правда.

– Дай посмотреть…

– Нет! Не надо, она такая… очень хрупкая!

– Не бойся, я осторожно… А ты можешь уронить, у тебя руки дрожат…

Я не успел заспорить, мама взяла самолет себе на ладонь:

– Удивительная работа… Ой, Рома! Такое ощущение, что он живой! Будто сердечно бьется внутри…

Конечно, он живой! Самолет Сережка!..

– Мама, тише! Поставь его… Ну, пожалуйста…

– Хорошо, хорошо… – Мама аккуратно опустила самолетик на лакированный стол. Тот, за которым я обычно рисовал и готовил уроки. Сейчас на столе было пусто, самолетик отразился в лаковом дереве, как в коричневом льду… – А ты давай-ка умойся, и будем обедать… И все постепенно наладится, верно ведь?

Мама вышла. А я не двинулся. Я смотрел на маленький «L-5».

Что же делать-то?.. А может быть, он прямо сейчас превратится в Сережку?

Но тогда Сережка будет крошечным, как оловянный солдатик!

Нет, он станет настоящим сразу! За тем он и прилетел ко мне!.. Правда, Сережка? Давай же! Превращайся! Ну!..

Самолетик шевельнулся. Тихо-тихо поехал к близкому краю стола. То ли от моего взгляда, то ли потому, что стол был чуть наклонный. Я обмер.

Самолетик катился – все быстрее, быстрее…

Я осмотрел, будто замороченный. А край стола – ближе, ближе… А мотор-то не включен! И скорости нет! Самолет не успеет ни спланировать, ни взлететь, он крылом или носом – о паркет! И только кучка лучинок, лоскутиков и обрывков фольги…

До стола было метра три. Не доползти, не поймать! «Мама!» – хотел крикнуть я, а из горла только сипенье…

Край уже – вот он!

Сережка, не надо!

– Не на-адо!!

Я рванулся! Я вскочил! Ударом ноги отшвырнул с пути кресло! Я поймал самолетик в ладони уже в воздухе!.. И правда в нем сердечко: «тук-тук-тук»… Испугался, малыш? Ничего, ничего, сейчас… Первый раз в жизни я был главнее Сережки. Решительней…

Я поставил самолетик на стол. Сказал строго:

– Включай мотор.

Винт шевельнулся – раз, второй. И с шуршаньем растаял в воздухе. Самолетик задрожал.

– Молодец. А теперь – старт. И сразу в окно! Понял? Внимание… взлет!

Самолетик задрожал сильнее. Двинулся. Поехал, помчался!

Взмыл над кромкой стола, в секунду миновал окно и балкон. И стал удаляться, делаясь все больше и больше. Пока не сделался в небе настоящим самолетом!

Он промчался невысоко над сараями и тополями. Качнул крыльями. Мне качнул!

Я засмеялся вперемешку со слезами. Что бы там ни случилось, а Сережка по-прежнему мой друг. Я выскочил на балкон, замахал самолету, перегнулся через перила. И махал, пока Сережка-самолет не растаял в голубизне…

Тогда я за спиной услышал хриплый вскрик. Мама стояла у дверного косяка и держалась за горло.

– Что с тобой? – Я кинулся в комнату с балкона.

– Ромочка… ты…

Что я?.. И только сейчас понял – я на ногах! На ногах дома, а не в далеких лунных краях. Я – иду!..

От неожиданности упал я на колени, но сразу опять встал.

Левое колено отчаянно болело.

Если бы вы знали, какое это счастье – живая боль в разбитой коленке…

Конец лета

Ну а дальше началась сплошная медицина. Через час у нас дома была куча докторов. Это в нынешние-то времена, когда обычно «скорой помощи» и участкового врача не дозовешься!

Главным был профессор Воробьев (настоящий профессор, в очках, с седой бородкой и вежливыми манерами). Он утверждал, что случай феноменальный.

– Да-да, бывало такое и раньше, в итоге сильнейшего стресса, но чтобы вот так сразу восстановились все функции…

С ним одни соглашались, другие почтительно спорили. Всякие научные слова сыпались. Меня ощупывали, простукивали, заставляли двигать ногами и рассказывать, как это случилось.

– Не знаю, как… Вдруг толкнуло что-то. И я встал…

Я не говорил про самолетик.

Среди медицинских лиц (вернее, позади них) мелькало бледное перепуганно-счастливое мамино лицо.

– Коллеги, здесь необходим комплекс исследований. Ваша гипотеза, уважаемый Эдуард Афанасьевич, весьма оригинальна, но требует проверки.

– Анна Гавриловна, позаботьтесь, чтобы полный рентген…

– Коллеги, а не даст ли облучение нежелательный эффект?..

«Не даст! – смеялся я про себя. – Потому что Сережка меня не забыл! А законы Туманных лугов и Заоблачного города теперь действуют и здесь!..»

Вечером я оказался в госпитале при филиале Медицинской академии (есть у нас в городе такой, научный). В маленькой, но совершенно отдельной палате – будто генерал или депутат какой-нибудь. Это профессор Воробьев позаботился. Не ради меня самого, конечно, а чтобы удобнее было исследовать и наблюдать.

И наблюдали, исследовали, всякие анализы брали. Наконец доктор Анна Гавриловна сказала, что «ребенка совершенно замучили» и что «так и у здорового человека ноги могут отняться».

Но я не чувствовал себя замученным. Я просто не обращал на все медицинские дела внимания, словно это не со мной происходит. Я был окутан облаком счастья и ждал ночи. Потому что не сомневался нисколечко: Сережка отыщет меня, придет.

В девять вечера мне дали стакан кефира и велели «ни о чем не думать и спать». Я послушно улегся. Палата была на первом этаже, окно выходило в сад. Там сперва золотились от заката листья, потом загустели сумерки. И тогда из кустов появилась темная гибкая фигурка…

Окно не открывалось, но в нем была широкая форточка, я ее распахнул. Сережка скользнул в палату без единого шороха. Мы сели на кровать, обняли друг друга за плечи и сидели молча минут пять.

Наконец я спросил:

– Ты тогда сильно обиделся, да?

– Обиделся… А главное, испугался.

– Чего?

– Что тебе больше не разрешат дружить со мной…

– С какой стати?!

– Тише… Мне так подумалось. Ну, и вот такая смесь… обиды и страха. Я ушел на пустырь за разбитой домной. Помнишь? И превратился в самолет. И взлетел оттуда среди бела дня… И летал, летал, пока не измучился. А потом чувствую – обратно превратиться не могу. Будто закостенел от всего от этого…

Ну, какая же я скотина! Горевал, терзался – и все из-за себя! Из-за того, что Сережка покинул меня! И даже в голову не пришло, что с ним, с Сережей, может случиться беда!

– Ты меня прости… – выдавил я.

– За что?! Ведь это ты меня спас! Взял в руки и будто согрел! Я оттаял. Вылетел из окна, и почти сразу… Потом прибежал тебе, а у тебя там… целый медицинский симпозиум…

– Сережка… Не я тебя, а ты меня спас. Когда я рванулся, чтобы тебя подхватить…

Он посопел, повозился рядом со мной.

– Когда-нибудь все равно это должно было случиться…

– Почему?

– Это была главная цель.

– Какая цель? – почему-то испугался я. – Чья?

Он молчал.

– Сережка! – Меня наконец осенило. И тряхнуло нервным ознобом. – А ты… ты ведь нарочно поехал по столу! Чтобы я бросился на помощь! Да?

Он тихонько дышал рядом.

– Да?! – повторил я.

– Да…

– А если бы я не успел? Ты смог бы взлететь?.. Говори.

Я почувствовал, что он качнул головой: не смог бы…

– А там… когда штопор… ты это тоже нарочно? Орал: «Жми на педаль!»

И опять он кивнул, будто признавался в какой-то вине.

– А если бы я не нажал… ты сумел бы выйти из штопора?

Он проговорил еле слышно:

– Не… Но ты не бойся, с тобой ничего не случилось бы.

– А с тобой?! С тобой-то что было бы?

Тогда он сказал жестковато, будто отодвинулся:

– А что бывает, когда разбивается самолет…

Я впервые в жизни почувствовал злость на Сережку. Сильную. Смешанную со страхом:

– Какое ты имел право?! Так рисковать!..

– А как без риска? Иначе тебя на ноги было не поставить…

Я чуть не разревелся.

– Дурак! А зачем мне ноги, если бы тебя не стало?!

– Ну-у… – Сережка опять словно отодвинулся. Сказал, будто взрослый ребенку: – Это не страшно, ты привык бы… Вспоминал бы иногда, а потом стало бы казаться, что я тебе просто приснился в детстве. По сути дела, так оно и есть…

Я хотел возмутиться, а вместо этого – новый страх:

– Почему… «так оно и есть»? Ты с ума сошел?

– Ничуть… – грустно усмехнулся в сумерках Сережка. – Ты потом поразмышляешь как следует и поймешь, что сам меня выдумал. Специально, чтобы спастись от болезни.

Я молчал. А душа моя барахталась в тоскливом страхе, как утопающий в холодной воде.

И все же я выцарапался, выбрался из этой глубины.

– Ну-ка, повернись… – И дал кулаком по Сережкиной шее.

– Ой!.. Ты что, балда! Спятил?

– Больно? – сказал я с сумрачным удовольствием.

– А ты думал!..

– А разве придуманному бывает больно?

Сережка неловко засмеялся, потирая шею.

– Ненормальный… Я же не в этом смысле.

– А ты скажи, в каком! Я снова дам. В том самом…

– Сразу видно, выздоровел, – пробурчал он.

– Ага…

– Ну, ладно. Просто я хотел тебе сказать…

– Что?

– Понимаешь, какое дело… Теперь нам придется видеться не так часто. Все реже и реже…

– Почему?!

– Потому что… дело сделано. Ты на ногах, у тебя начнется другая жизнь. Как у всех. Школа, новые друзья… Станешь учиться на художника…

– С чего ты взял?

– Знаю… Я же видел твоих голубков. Они залетали в Безлюдные пространства. У тебя талант живописца…

– Сережка! Но я не хочу… жизни как у всех. Не хочу без Пространств. И без тебя…

– Пространства никуда от тебя не денутся. Они… появятся на твоих картинах. И ты сквозь картины сможешь попадать в них!

– А ты? Ты-то куда денешься?! – спросил я отчаянно.

– Да никуда. Просто… буду улетать все дальше. И возвращаться реже.

– Я понимаю… – Это вырвалось у меня с новой тоской. С беспомощной. – Конечно… Я эгоист, нытик, маменькин сынок. Зачем тебе такой друг… Ты не мог меня бросить, пока я был инвалид. А теперь… совесть у тебя будет чиста.

Он опять вздохнул по-взрослому:

– Глупенький. Разве в этом дело…

– А в чем? В чем?!

– Тише… Просто жизнь идет по своим законам. И в Безлюдных пространствах, и на обычной земле.

– На кой черт мне такие законы!.. Тогда я не хочу… быть с ногами. Хочу… обратно! Лишь бы вместе: я и ты!

Я тут же замер: вдруг и правда ноги онемеют снова? Но они оставались живыми.

Но если бы и онемели… то… Я сквозь зубы повторил:

– Пусть все будет, как раньше. Не хочу, чтобы мы с тобой «все реже и реже…»

Очень тихо и поспешно, как бы соглашаясь с капризными малышом, Сережка проговорил:

– Хорошо, хорошо, будем как раньше. А с ногами твоими ничего не случится.

– Ты… это правда?

– Правда, правда… – Он погладил меня по плечу.

– Не уйдешь насовсем?

– Не уйду, не бойся… Думаешь, мне самому хочется?

– А тогда зачем ты…

Он не ответил и змейкой скользнул под кровать. А откуда:

– Ложись…

Я услыхал за дверью шаги. Дежурная медсестра шла проверять: в порядке ли «необычный» больной? Я юркнул под одеяло, задышал, как спящий. Она постояла на пороге, притворила дверь.

Сережка выбрался. И теперь это был прежний Сережка.

– Давай смотаемся на то поле, где идолы? Там появились лунные привидения рыцарей, устраивают турниры! Прямо театр!

– Давай… ой, а если сестра заглянет опять?

– Да она теперь улеглась на своем дежурном диванчике до утра… Ну, а сели увидят, что тебя нет, скажешь потом: удирал погулять в ночном саду. Для успокоения нервов…

С той поры так и повелось. Днем – процедуры, консилиумы, ощупывания, прививки, а ночью – полеты с Сережкой.

Он больше не заводил разговора о расставании, и скоро я почти забыл о той ночной беседе. Потому что столько было всяких приключений! Мы открывали новые лунные страны, где трава, камни и вершины холмов искрились фосфоричной пылью и отливали перламутром. Лазали по развалинам крепостей. Видели тени рыцарей, которые сшибались в бесшумных поединках. Наблюдали (правда, издалека) за настоящими кентаврами. Купались в теплом ночном озере, где жили большие белые цапли… Несколько раз добирались и до Заоблачного города. Теперь-то Сережке не нужно было нести меня, я сам бодро шагал по пружинистым доскам.

Один раз в Городе был карнавал – с фейерверками, оркестрами, каруселями и громадными воздушными шарами. Шары эти, освещенные прожекторами, висели в небе, словно разноцветные планеты. Сережка раздобыл где-то два маскарадных пестрых балахона, и мы веселились в костюмированной толпе. А потом балахоны нам надоели, и мы оставили их на той скамейке, где я сидел при первом появлении в Городе.

Мимо нас пробежала стайка мальчишек и девчонок. И вдруг она девочка – в черном платье со звездами и в черной полумаске – остановилась:

– Ой! Здравствуйте, мальчик! Значит, вы поправились? Как замечательно…

– Да… спасибо. Это ваше эскимо помогло!

Она засмеялась и убежала.

– Сережка… А почему мы никогда не берем с собой Сойку?

– Потому что ты ни разу не сказал про это.

И опять мне подумалось, какая же я скотина.

– Ничего, Ромка, успеется. У тебя еще будет время.

Это меня царапнуло: почему «у тебя», а не «у нас»? Но тут меня и Сережку закружила толпа с фонариками, и тревожные мысли позабылись.

…А с Сойкой мы, кончено, виделись. Она часто приходила ко мне в госпиталь. Она подружилась с моей мамой, и они иногда появлялись вместе. Мама была веселая, много рассуждала, какая теперь начнется у меня замечательная жизнь, как я буду учиться в нормальной школе, как начну заниматься спортом, если разрешат врачи («А профессор говорит, что разрешат!»).

Сойка разговаривала мало. Сидела рядом, подсовывала мне то яблоко, то банан и смотрела молча. Но так по-хорошему…

Сережка днем появлялся редко: то ему картошку надо было окучивать, то следить, чтобы отец не «загулял» с приятелями после получки. То тетушке помогать во всяких делах… Но мы не огорчались. Нам хватало ночных путешествий.

Однажды профессор Воробьев разоблачил меня:

– Сударь мой! А откуда у вас на ногах столь восхитительные свежие царапины и почему к ним прилипли травинки?

Пришлось «признаться», что по ночам выбираюсь в сад.

– Я там играю в индейцев. Сам с собой.

– Ве-лико-лепно! Коллеги! Это говорит, что держать пациента в нашем заведении дальше не имеет смысла! Не правда ли?

Была уже середина августа.

Наша квартира показалась мне такой солнечной, такой просторной! Может, потому, что исчезло громоздкое кресло на колесах, которое раньше всегда было перед глазами…

– Рома, смотри, я купила тебе костюм для школы. Примерь…

Я примерил… Здорово! Это был мой первый настоящий костюм. Раньше-то я в холодное время носил или спортивные штаны и фуфайки, или пижаму… Теперь я вроде бы как первоклассник! Первый раз в настоящую школу! Как там будет? Наверно, чудесно!..

Как там было на самом деле – это особый разговор. А в те дни я жил с ощущением праздника: все в новинку, все радует!

Лишь одного я побаивался: вдруг мама спросит, куда девался самолетик. Что я скажу? Как объясню?

Но мама про самолетик – ни словечка. То ли забыла о нем, то ли понимала, что не надо пока этого касаться.

К тому же была у нее своя забота. Немалая.

– Рома… Вот краски, заграничные. Смотри, какой великолепный набор. Только…

– Что?

– Не знаю, как ты отнесешься. Их просил передать тебе Евгений Львович… Он очень сожалеет обо всем случившемся и признает, что вел себя глупо, по-ребячьи… Вся эта нелепая история с сережками…

Я вмиг набычился:

– Разве только в сережках дело?

– Я понимаю… Но то свидание, ночью… Он говорит, что это была «дикая случайность»…

– И ты веришь!

– И я верю, – беспомощно сказала мама.

И мне даже глаза обожгло от жалости к ней.

– Ма-а… ну, чего ты? Ну в конце-то концов, он же твой… друг, а не мой. Ты и решай.

– А ты… не будешь смотреть на него волком?

Я пересилил себя:

– Волком не буду… раз ты его простила.

Мама сказала одними губами:

– Если любишь, как не простить…

Я молчал. Что тут скажешь-то?

– Рома, а краски? Ты возьмешь?

– Ладно уж. Ради тебя… Только знаешь что?

– Что, Ромик?

– С Сережкой ему лучше все-таки пока не встречаться.

Сережка теперь часто приходил к нам домой. Днем. По ночам стали мы летать гораздо реже. Видимо, утомились, хотя и не признавались в этом друг другу. Зато мы в эти дни уходили на любимые места: на заброшенную заводскую территорию, в переулки неподалеку от Потаповского рынка и на берег заболоченного Мельничного пруда.

Иногда одни, иногда с Сойкой.

Сойкина бабушка получила добавку к пенсии и расщедрилась: купила внучке костюм «чунга-чанга». Майка и штаны – все в картинках с пальмами, обезьянами, туземными лодками и крокодилами. Сойка зачем-то коротко остригла волосы (сама!) и теперь была похожа на белобрысого тощего пацана. В платьице с рисунком из листьев и с длинными волосами она мне нравилась гораздо больше, но я ничего не сказал.

Сойка полюбила бродить с нами по заводским пустырям. К концу лета сорняки разрослись там, как лес. Даже лебеда вымахала по пояс. У нее были крупные листья с серебристой изнанкой. Эта изнанка оставляла на загорелых ногах алюминиевую пыльцу. А с лицевой стороны листья лебеды начинали краснеть.

Сойка сказала однажды:

– Смотрите, лебединые листья уже как осенью.

Во мне будто отдалось: «Лебединые листья… лебединая песня лета…» Но пока было еще очень тепло. Август стоял тихий, безоблачный. Покой лежал на Безлюдных пространствах. Они чего-то терпеливо ждали, но знали: это случится не скоро.

– Мама и папа обещали осенью забрать меня к себе, – шепотом сообщила Сойка. – А теперь пишут, что денег нет на билеты…

Я подумал, что это, может быть, и хорошо. Грустно было бы расставаться с Сойкой. Сережка тут же глянул на меня. В его глазах читалось: «Тебе-то грустно, а ей здесь каково? Ты подумал?»

Ох, я по-прежнему был эгоист.

…Однажды мы оказались на заводской территории без Сойки, вдвоем. Бродили, болтали обо всем понемногу.

Сережка вдруг сказал:

– Видишь, я был прав.

– Ты о чем это?

– Когда говорил, что будем встречаться реже…

– Неправда!

– Но ведь так получается. Ночью уже почти не летаем…

– Мы будем! Опять!

– Но уже не так часто. И мы тут не виноваты. Просто нельзя все время жить одними и теми же радостями.

Так по-взрослому у него получилось: «одними и теми же радостями».

И снова пришла ко мне тоска. Как тогда, в больнице. Но уже не такая беспомощная.

– Если тебе надоело… если хочешь уйти, так и скажи.

– Да не хочу я. Но понимаешь, появляются другие дела. Может, еще кого-то надо будет спасть. И мне, и тебе. Не только друг друга…

«Не вертись, не придумывай, – хотел ответить я. – Осточертел я тебе, вот и все…» Но только выдавил:

– Из меня-то… какой спасатель?

– У тебя тоже есть цель. Чтобы помочь…

– Кому?

– А Сойка?

– А причем тут я? – Это вышло у меня совсем похоронно. – Ты умеешь спасать и помогать в тыщу раз лучше.

– Но она-то… она для себя придумывала не меня, а тебя.

Как ни грустно мне было, но я все же попытался дотянуться – чтобы кулаком по шее. Сережка засмеялся. Отскочил.

– Врешь ты все, – уныло сказал я. – Без тебя ничего хорошего не будет. Ни у меня, ни у Сойки, ни вообще…

– Почему?

– Потому что… – Я хотел взорваться, крикнуть: «Потому что я без тебя не смогу, сдохну от горя! Потому что лишь при тебе я способен на что-то хорошее!» Но осекся. Не решился. Пробормотал, глядя на свои измочаленные кроссовки:

– Потому что ты – самолет…

– Подумаешь! Ты тоже будешь самолетом!

Он шел впереди, говорил, не оглядываясь. А теперь обернулся. Я замер. Он тоже. Затем шагнул ко мне, положил на плечи ладони. Он не улыбался, но глаза его были удивительно ласковые. Наверно, такие бывают у любимых братьев (хотя я не знаю точно, ведь я рос один).

– Ромка, пора. Это не трудно, если захочешь. Я научу…



Страница сформирована за 0.87 сек
SQL запросов: 171