Внезапно индейцу пришло в голову спросить, сколько же я собираюсь ему заплатить. Этот простой вопрос погубил меня: недолго думая, я отпустил клюв выпи и поднял руку, чтобы показать на пальцах нужное число. Выпь только и ждала этого и поступила так, как поступают в борьбе все ее сородичи; подняв голову, она нацелилась клювом в мой глаз и нанесла стремительный удар. По чистой случайности я успел вовремя откинуть голову и спасти глаз, но все же клюв ударил меня в левую ноздрю и кончик его дошел почти до переносицы.
Те, кого не клевала в нос тигровая выпь, вряд ли могут себе представить силу удара и боль, которую он вызывает. Мне показалось, будто лошадь ударила меня копытом по лицу, я пошатнулся, ослепленный болью и оглушенный ударом. Все же я сумел уклониться от второго удара; кровь фонтаном брызнула у меня из носа и залила одежду, выпь и бросившегося на выручку индейца. Передав ему птицу, я пошел домой лечиться; Джеки пустила в ход влажные полотенца, вату и борную кислоту, одновременно и ругая и жалея меня.
— А что, если бы она попала тебе в глаз? — спросила Джеки, вытирая у меня с губ и щек запекшуюся кровь.
— Страшно подумать. Клюв у выпи больше шести дюймов длиной, и если бы она с такой силой ударила меня в глаз, он, наверное, прошел бы прямо в мозг.
— Ну что ж, быть может, это послужит тебе уроком на будущее,— сурово ответила Джеки.— На вот, прижми вату к носу, кровь еще идет.
Я снова вышел во двор, выглядя как одна из тех мрачных афиш, призывающих не производить вивисекций над животными, и закончил разговор с индейцем. Потом я посадил выпь в клетку и отправился за медицинскими инструментами и медикаментами, необходимыми для операции крыла. Прежде всего я вырезал из мягкого дерева два лубка, обмотал их ватой и закрепил ее бинтом. Затем мы подготовили операционный стол, приспособив под него большой ящик, и выложили на него бинты, ножницы и бритву. Надев плотные перчатки, я пошел за пациентом. Когда я открыл дверцу клетки, выпь бросилась на меня, но я схватил ее за клюв и вытащил наружу, не обращая внимания на протестующие крики. Мы обмотали ей ноги и клюв бинтами и положили на стол. Джеки на всякий случай придерживала птицу за ноги и клюв, а я приступил к операции. Для начала я выстриг все перья на крыле. чтобы было удобнее накладывать шины, а также для того, чтобы уменьшить вес крыла. Когда крыло было выстрижено догола, я осторожно подвел под него шину так, чтобы место перелома пришлось посредине. Затем началась самая трудная и ответственная часть работы. Нащупав оба конца кости, я подогнал их один к другому, осторожно повертывая и вытягивая. Придерживая их в таком положении большим пальцем, я наложил вторую шину, а затем мы обмотали крыло длинным бинтом и крепко притянули к туловищу перевязью, чтобы шины и бинты своей тяжестью не оттянули крыла вниз и не вызвали расхождения концов сломанной кости. После этого пациент был водворен в свою клетку и получил миску рубленого мяса и банку свежей воды.
Остаток дня выпь вела себя вполне прилично, съела всю пищу и почти все время стояла в одном положении, не пытаясь высвободить крыло — словом, вела себя так, будто уже не первый год жила в неволе. Большинство диких животных весьма нетерпимы по отношению к бинтам, лубкам и прочим медицинским хитростям и, как только чувствуют их на себе, всеми силами стараются от них освободиться. У меня уже был печальный опыт оказания первой помощи птицам и млекопитающим, поэтому спокойное, философское поведение тигровой выпи после операции приятно удивило меня. Наконец-то, думал я, мне попалась разумная птица, понимающая, что мы перевязали ее для ее же собственной пользы. Но как вскоре выяснилось, я слишком поспешил с выводами: на следующее утро, во время обхода лагеря, Джеки заглянула в клетку выпи и испуганно вскрикнула.
— Скорее иди, посмотри на эту глупую птицу,— позвала она меня.
— Что с ней такое?
— Она сорвала с себя все бинты. Кажется, ты вчера вечером слишком рано радовался.
Тигровая выпь мрачно стояла в углу клетки, саркастически глядя на нас бронзово-желтыми глазами. Вчера вечером она, очевидно, много и хорошо поработала, сдирая бинты с крыла. Но она не учла одного: внутренняя поверхность ее клюва была слегка зазубрена, как у пилы, и зазубрины эти своими остриями были направлены к основанию клюва. Такие "зубы" позволяют удержать скользкое тело рыбы и направить его в нужную сторону. Все это очень хорошо при рыбной ловле, но при разматывании бинтов такое устройство клюва создает большие неудобства, так как бинты застревают на зазубринах. Выпь стояла перед нами с клювом, на котором было намотано футов двенадцать бинта, свисавшего вниз самыми причудливыми гирляндами, и напоминала измученного, мрачного деда-мороза, борода которого растрепалась и сбилась на сторону после получасовой раздачи подарков. Когда мы расхохотались, она возмущенно взглянула в нашу сторону и глухо прокричала что-то сквозь забитый бинтами клюв.
Пришлось вытаскивать выпь из клетки и в течение получаса извлекать пинцетом застрявшие в клюве бинты. К счастью, птице не удалось сбить шины, и сломанная кость удерживалась в прежнем положении. Мы снова перевязали выпь, и у нее был при этом такой покаянный вид, что мне показалось, будто полученный урок пошел ей впрок. Но на следующее утро бинты были снова сорваны и петлями свисали с клюва, и нам снова пришлось перевязывать ее. Но все было напрасно — каждое утро мы заставали выпь с длинной белой бородой.
— Мне осточертело перевязывать эту проклятую птицу,— заявил я на восьмое утро, когда мы с Джеки вытаскивали бинт из клюва.
— Мне тоже, но что делать? Мы расходуем уйму бинтов. Жаль, что мы не догадались захватить с собой лейкопластырь.
— А еще лучше — пластырную повязку… Она бы обманула ее. Но больше всего меня беспокоит то, что все наши труды пойдут впустую. Скорее всего, кости под шинами сдвинулись, и крыло будет кривым, как крокетные ворота.
— Ничего не поделаешь,— с философским спокойствием ответила Джеки.— Остается лишь надеяться и ждать, больше мы ничего не можем придумать.
Итак, на протяжении трех нескончаемых недель мы каждое утро распутывали сорванные бинты и заново перевязывали тигровую выпь. Наконец срок, необходимый для сращения кости, истек, и мы в последний раз удалили бинты с клюва птицы. Вооружившись ножницами, я принялся снимать шины.
— Интересно, что получилось,— сказала Джеки.
— Боюсь, что крыло напоминает теперь штопор,— мрачно ответил я.
Но когда шины были сняты, мы увидели здоровое и прямое крыло. Я с трудом верил своим глазам; никаких следов перелома не осталось, только при тщательном обследовании можно было прощупать небольшое утолщение в том месте, где срослись кости. За время вынужденного безделья мышцы крыла утратили свою силу, и теперь, освобожденное от перевязи, оно заметно отвисало вниз. Однако не прошло и недели, как птица обрела свою прежнюю силу и крыло пришло в нормальное состояние. В течение некоторого времени оно оставалось голым, но постепенно обросло перьями, и когда выпь налетала на миску с едой, щелкая клювом и размахивая крыльями, никто бы не мог сказать, что совсем недавно у нее было сломано крыло. Мы очень гордились выпью, так как она служила не только наглядным свидетельством нашего искусства врачевания, но и подтверждением того, что даже в самых безнадежных случаях необходимо проявлять настойчивость и бороться до конца. Разумеется, мы не дождались от птицы благодарности — она по-прежнему нападала на нас при каждой кормежке, но косвенно она отблагодарила нас тем, что помогла встретить четырехглазую птицу и анаконду.
Индеец, принесший тигровую выпь, не явился в назначенное время за второй половиной вознаграждения, что показалось мне очень странным. Однако дней десять спустя он все же пришел и был искренне обрадован тем, что мы выходили птицу. Он сказал, что не мог прийти раньше потому, что пытался поймать для нас очень большую — muy, muy grande, как он выразился,— и невероятно свирепую змею. Это пресмыкающееся, самое большое из всех, обитающих в Чако, жило в болоте невдалеке от его дома и дважды за последние три месяца наведывалось в его курятник. Каждый раз индеец преследовал ее до болота, но она исчезала. В прошлую ночь змея в третий раз наведалась к нему, и теперь он точно знает, куда она спряталась, чтобы переварить добычу. Не захочет ли сеньор, неуверенным тоном продолжал индеец, отправиться вместе с ним ловить змею. Сеньор ответил, что это доставит ему огромное удовольствие, и мы договорились о том, что на следующее утро индеец зайдет за нами и поведет к тому месту, где залегла змея.
Я чувствовал, что предстоящая охота и, как я надеялся, поимка анаконды (ибо речь шла явно о ней) явится превосходным сюжетом для киносъемки, поэтому я заказал нa следующее утро повозку, запряженную волами, чтобы посадить в нее Джеки с кинокамерой. Эти повозки снабжены громадными колесами, около семи футов в диаметре, благодаря чему повозка проходит по болотам, где все другие виды транспорта застревают. Количество волов, запрягаемых в повозку, зависит от перевозимого груза; передвигаются такие повозки медленно, ездить на них неудобно, но только с их помощью можно проникнуть в заболоченные районы, недоступные для любых других экипажей. И вот на следующее утро мы спозаранку отправились в путь, я и индеец верхом на лошадях, а Джеки на повозке, запряженной двумя волами с затуманенным взглядом и стоическим характером.
Нам пришлось ехать гораздо дольше, чем я предполагал. Я надеялся добраться до болота раньше, чем солнце поднимется высоко над горизонтом, но и в десять часов утра, когда уже стало жарко, мы все еще пробирались по заросшей колючим кустарником равнине. Скорость движения нашего маленького каравана целиком определялась волами. Они шагали мерной, неторопливой походкой, и, хотя лошади могли идти в два раза быстрее, мы приноравливались к их темпу. Наш путь пролегал по сухой и пыльной местности, и нам приходилось все время ехать бок о бок с повозкой; если бы мы ехали позади, то задохнулись бы в клубах поднимаемой волами пыли, а если бы ушли вперед — сидевшие в повозке задохнулись бы от поднимаемой нами пыли. Вокруг было множество птиц, особенно оживленно суетившихся в этот ранний утренний час,— черта, присущая всем птицам в мире. Кукушки гуира стайками кормились в низком кустарнике рядом с тропой, оживленно чирикая и переговариваясь друг с другом. Они подпускали громыхавшую повозку футов на шесть, а затем дружно срывались с места и с возбужденным щебетом, словно стая бумажных голубей, устремлялись вперед и садились ярдах в двадцати от места взлета. Среди ветвей высоких palo borracho прыгали и шныряли пять туканов; с ветвей, серебристо мерцая, словно водяная пыль, свисали плети мха. Туканы испытующе рассматривали нас, выставив вперед большие блестящие клювы и издавая тонкие, пронзительные крики. Почти на каждом пне или любом другом возвышении виднелся маленький белый цветок — вдовушка бентеви с ослепительно белой грудкой. Время от времени они взлетали, словно снежинки, ловко хватали клювом насекомое и, трепыхая изящными черными крылышками, возвращались на место. В одном месте наш путь пересекла кариама, на мгновение она застыла, приподняв одну ногу и с аристократическим высокомерием разглядывая нас, а затем, решив, что мы не представляем для нее никакого интереса, заторопилась дальше, словно опаздывая на какой-то прием.
Вскоре лес поредел, и повсюду заблестела, замерцала вода. Ибисы, аисты и цапли парами прогуливались по густой высокой траве, словно степенные монахи в монастырском саду. Впереди показалась маленькая хижина — жилище нашего проводника, но, чтобы достичь ее, нужно было пересечь нечто вроде небольшой равнины, которая оказалась заросшим травою болотом. Мы вошли в него, и уже через несколько ярдов лошади и волы брели по брюхо в воде. Волы, обладая короткими, крепкими ногами, чувствовали себя довольно сносно, и цепкие корни растений не мешали им продвигаться вперед. Они брели по воде с такой же скоростью, как и по суше, уверенно прокладывая себе дорогу, сминая и раздвигая густую траву. Лошадям пришлось хуже: длинные стебли водяных лилий на каждом шагу обвивались у них вокруг ног, и они то и дело спотыкались. Как только мы выбрались на противоположную сторону, лошади с явным облегчением стряхнули с ног опутавшие их растения, меж тем как волы продолжали шагать, украшенные живописными венками из стеблей и листьев лилий.
Когда мы подъехали к хижине, жена индейца уговорила нас немного отдохнуть и выпить чашку мате. После утомительного путешествия по жаре мы с удовольствием посидели в тени минут десять. Нам с Джеки мате подали в чашках, остальные пили из одного горшка при помощи трубок. Распоряжалась горшком маленькая девочка, торжественно передававшая его по очереди каждому из присутствующих. Отдохнув и подкрепившись, мы поблагодарили хозяйку за гостеприимство и отправились на охоту. Я жестоко ошибался, думая, что самая тяжелая часть маршрута осталась позади. Следующий час потребовал чудовищного напряжения сил. Наш путь пролегал по большому болоту, со всех сторон окруженному лесом, и ни единое дуновение ветерка не смягчало палящего зноя солнечных лучей. Болото было глубокое — вода доходила до осей повозки — и так густо заросло травой и водяными лилиями, что даже волам было трудно идти. Это водное пространство было громадным питомником москитов самых различных видов и размеров. Они поднимались перед нами в таких количествах, что казалось, мы смотрим через полупрозрачную завесу из переливающихся радужным блеском крыльев. Москиты налетали с пронзительным, радостным жужжанием и облепляли нас, словно корка, наполовину утопали в нашем поту, но все равно со свирепой настойчивостью сосали из нас кровь. Первые несколько минут мы лихорадочно давили их, но потом впали в какой-то гипнотический транс, предоставив им напиваться досыта, потому что, убив одним ударом сотню москитов, вы освобождали место для миллионов других. Вскоре сквозь зыбкую пелену москитов я увидел небольшой островок площадью около двухсот квадратных футов, поднимавшийся над сплошным ковром водяных растений. Островок был покрыт густым, тенистым лесом и показался мне прекрасным местом для отдыха.
Наш проводник, вероятно, тоже подумал об этом; он повернулся в седле, небрежным движением смахнул с лица москитов и показал в сторону острова.
— Senor, bueno, eh?[49]
— Si, si, muy lindo[50],— немедленно согласился я и, повернув обратно, подъехал к повозке, за которой тянулся длинный хвост вырванных растений. Джеки сидела сзади, нахлобучив на голову огромную соломенную шляпу и спрятав лицо под шарфом, обернутым несколько раз вокруг головы.
— Не хочешь отдохнуть? — спросил я.
Из-под шарфа на меня мрачно выглянул один глаз, затем Джеки размотала шарф и открыла красное, распухшее от укусов москитов лицо.
— Я бы очень хотела отдохнуть,— с ожесточением произнесла она.— Еще я очень хотела бы принять холодный душ, выпить холодного лимонада и иметь под руками вентилятор, только едва ли все это осуществимо в данную минуту.
— Отдохнуть, во всяком случае, можно. Впереди небольшой островок, на нем можно посидеть.
— Где эта проклятая змея?
— Я не знаю, но проводник уверен, что мы найдем ее.
— Очень рада, что хотя бы он в этом уверен.
Наш караван медленно выбрался из болота и вошел в сень леса. Пока мы с Джеки сидели и уныло чесались, оба индейца о чем-то долго разговаривали между собой. Затем наш проводник подошел и сказал, что, по его расчетам, змея должна быть где-то здесь, но, по-видимому, она уползла дальше, чем он предполагал. Он предложил нам подождать на островке, пока он осмотрит местность. Я выразил свое согласие, угостил его сигаретой, и он поехал дальше по болоту с ореолом москитов вокруг головы и плеч. Вздремнув немного и выкурив сигарету, я почувствовал прилив сил и отправился бродить среди кустов, надеясь найти каких-либо пресмыкающихся. Но вскоре, однако, я услышал громкий крик Джеки и помчался к ней.
— В чем дело? — спросил я.
— Иди сюда быстрее и сними ее с меня,— отозвалась Джеки.
— Кого ее? — переспросил я, пробираясь к ней сквозь кустарник.
Джеки сидела с засученной штаниной, к ее голени присосалась огромная пиявка, набухшая кровью и напоминавшая удлиненную винную ягоду.
— Черт возьми! — воскликнул я.— Пиявка!
— Сама вижу, что пиявка! Сними ее!
— Похожа на лошадиную, — сказал я, опустившись на колени и разглядывая пиявку.
— Меня совершенно не интересует, к какому виду относится эта проклятая тварь! — гневно воскликнула Джеки.— Сними ее, ты же знаешь, что я терпеть их не могу!
Я зажег сигарету и, раскурив ее, приложил раскаленный конец к раздувшемуся заду пиявки. Она отчаянно извивалась с минуту, но в конце концов отцепилась и упала на землю. Я наступил на нее, и она лопнула, словно резиновый шар, выпустив из себя фонтанчик крови. Джеки содрогнулась от отвращения.
— Посмотри, нет ли на мне еще других пиявок.
Я внимательно осмотрел ее, но больше ничего не обнаружил.
— Непонятно, где ты ее подцепила, никого из нас они не потревожили.
— Сама удивляюсь. Может, она упала с дерева? — сказала Джеки и, подняв глаза, стала осматривать ветви деревьев, словно рассчитывая увидеть на них полчища пиявок, собирающихся ринуться на нас. Неожиданно она замерла.
— Джерри, посмотри!
Я поднял голову и увидел, что свидетелем происшествия с пиявкой оказался один из обитателей островка. Примерно на половине высоты дерева, под которым мы сидели, находилось небольшое дупло, и из его темной глубины выглядывало крохотное, величиной с полкроны, покрытое перьями лицо с двумя большими золотистыми глазами. Около минуты оно испуганно смотрело на нас, а затем скрылось в дупле.
— Кто это? — спросила Джеки.
— Это карликовая сова. Сбегай быстренько к ездовому и возьми у него мачете. Только, ради бога, быстрее и не рассказывай ему ничего.
Пока Джеки ходила за ножом, я обошел дерево, проверяя, нет ли у дупла другого выхода, но не обнаружил его. Когда Джеки вернулась с мачете, я быстро срезал длинное тонкое деревце и снял с себя рубашку.
— Что ты собираешься делать?
— Надо как-то заткнуть дупло, пока я не заберусь наверх,— объяснил я, быстро скатывая рубашку в клубок и привязывая ее к вершине шеста. Осторожно подойдя к дереву с этой самодельной затычкой, я подвел ее к дуплу и резким толчком закупорил его.
— Держи так, пока я буду подниматься, — сказал я Джеки, передал ей шест и, вскарабкавшись вверх по стволу дерева, неустойчиво взгромоздился на обломанный сук вблизи того места, где красовалась моя скомканная рубашка. Осторожно, не открывая входного отверстия, я просунул руку в дупло и начал его обшаривать. К счастью, оно оказалось совсем неглубоким, и я скоро почувствовал мягкие удары крыльев птицы. Я ухватил рукой туловище совы, оно было таким маленьким, что я даже усомнился, не принял ли я за сову какую-либо другую птицу. Но в этот момент маленький загнутый клювик больно вонзился в мой большой палец, и я понял, что не ошибся. Я вытащил из дупла руку с зажатой в ней взъерошенной маленькой птичкой, возмущенно смотревшей на меня из моего кулака.
— Поймал! — торжествующе крикнул я. В тот же момент сук, на котором я стоял, обломился, и я вместе со своей добычей полетел на землю. К счастью, я упал на спину, держа сову в вытянутой руке, так что для нее все обошлось благополучно. Джеки помогла мне встать, и я показал ей добычу.
— Это птенец? — спросила она, зачарованно глядя на сову.
— Нет, это просто карлик.
— Неужели это взрослая птица? — недоверчиво спросила Джеки, глядя на нахохлившуюся птичку-невеличку, которая сверкала глазами и щелкала клювом с забавным видом разгневанного лилипута.
— Да, это вполне взрослая птица. Это одна из самых маленьких сов в мире. А теперь достанем из повозки ящик и посадим ее туда.
Мы поместили сову в ящик, затянутый проволочной сеткой. Мохнатый клубочек перьев развернулся, и мы увидели, что сова имеет в длину около четырех с половиной дюймов. Издав тихое, хриплое чириканье, птичка принялась приводить в порядок свое растрепанное оперение. Спинка и головка совы были яркого темно-шоколадного цвета с крохотными серыми крапинками, кремово-серая грудка была испещрена черными полосками. Погонщик волов не меньше нас был очарован этой птичкой и принялся пространно объяснять мне, что местные жители называют этих сов четырехглазыми. Меня это несколько озадачило, и тогда возчик постучал по деревянной стенке ящика. Когда сова обернулась на звук, я увидел у нее на затылке два серых кружка, отчетливо выделявшихся на темно-шоколадном оперении и действительно очень напоминавших пару широко раскрытых глаз.
Мы все еще любовались совой, когда вновь появился проводник, весь мокрый и облепленный москитами; он взволнованно сообщил нам, что нашел змею. До нее было примерно полмили, она лежала на подстилке из водорослей, плававших на поверхности воды, почти у самого края болота. К ней нужно было подкрадываться незаметно, так как, обнаружив наше приближение, она успела бы доползти до ближайших деревьев, а искать анаконду в густых, колючих зарослях почти безнадежное занятие. Мы отправились в путь и, когда, по расчетам проводника, были уже близко от змеи, велели погонщику взять правее к выбранному нами удобному наблюдательному пункту, а сами продолжали идти вперед. Здесь, почти у края, болото было довольно мелким и не таким заросшим, но дно было неровное, и лошади все время спотыкались. Я понял, что, если змея попытается спастись бегством, я не смогу преследовать ее верхом, так как скачка по такому болоту равносильна самоубийству. Таким образом, придется догонять змею пешком, и тут мне впервые пришла в голову мысль: а вдруг змея действительно так велика, как ее описывал наш проводник.
К сожалению, змея заметила нас раньше, чем мы ее. Проводник внезапно вскрикнул и вытянул руку вперед. Футах в пятидесяти от нас на разводье между двумя огромными ворохами плавучих растений я увидел загзагообразную рябь, быстро двигавшуюся по направлению к лесу. Произнеся краткую молитву, чтобы змея оказалась не настолько велика, чтобы с ней не мог справиться один человек, я бросил поводья моего коня проводнику, схватил мешок и спрыгнул в тепловатую воду. Двигаться по колено в воде трудно при любых условиях, а в разгар тропического дня это вообще одно из тех безрассудств, которые может себе позволить только зверолов. Я жал изо всех сил, пот лил с меня так, что даже москиты не рисковали садиться на мое лицо, между тем зигзагообразная полоса ряби быстро приближалась к берегу. Я был футах в тридцати от берега, когда глянцевитая, черно-желтая анаконда выбралась из воды и начала уползать в высокую траву. Сделав отчаянный рывок, я запутался в стеблях водяных растений и упал лицом в воду. Когда я снова встал на ноги, анаконда уже исчезла. Проклиная все на свете, я вышел на берег и побрел в том направлении, куда уползла змея, надеясь найти ее по следу на траве. Не успел я пройти и шести футов, как из небольшого куста ко мне метнулась тупая голова с разинутой пастью; я отскочил от нее как ошпаренный. Под кустом лежала анаконда, пятнистое туловище которой так удачно сливалось с окружающим фоном, что в первый момент я просто не заметил ее. После сытного обеда змее, вероятно, было так же трудно передвигаться по болоту, как и мне, и, добравшись до травы, она решила отдохнуть. Лишь когда я почти наступил на нее, она вынуждена была начать борьбу.
Почти в каждой книге о Южной Америке автор рано или поздно (а в некоторых книгах в каждой главе) сталкивается с анакондой. В этих описаниях анаконда обычно достигает в длину от сорока до ста пятидесяти футов, несмотря на то что крупнейшая анаконда, которая когда-либо была достоверно измерена, не превышала тридцати футов. Анаконда обязательно нападает на автора, на протяжении трех-четырех страниц он вырывается из ее мощных объятий, покуда не исхитряется пристрелить ее из своего верного револьвера либо ее закалывает копьем его верный индеец. Ну а теперь, рискуя заслужить репутацию либо шарлатана, либо чудовищной скромности человека, я должен описать и свою собственную схватку с анакондой.
Начать с того, что анаконда кинулась на меня довольно вяло. Она вовсе не собиралась бросить мне вызов на смертный бой, а лишь метнулась ко мне с разинутой пастью в слабой надежде на то, что я испугаюсь и оставлю ее спокойно переваривать курицу. Сделав этот выпад и подтвердив установившуюся за ее родом репутацию свирепости и воинственности, анаконда свернулась под кустом в тугой узел и теперь лежала, тихо и, я бы сказал, жалобно шипя. Тут мне очень пригодилась бы какая-нибудь палка, но до ближайших кустов было довольно далеко, а я боялся оставить змею. Несколько раз я махал мешком перед ее головой, рассчитывая на то, что анаконда бросится на него и ее зубы застрянут в ткани,— этот способ я не без успеха применял ранее при ловле змей. Но анаконда лишь спрятала голову пол свои кольца да зашипела чуточку погромче. Я решил, что не сумею обойтись без посторонней помощи, и, обернувшись, начал отчаянно размахивать руками, подзывая проводника, стоявшего с лошадьми посреди болота. Сперва он не хотел подходить ближе и только приветливо махал рукой в ответ, но увидев, что я начинаю сердиться, направился с лошадьми в мою сторону. Снова повернувшись к кусту, я увидел лишь, что хвост зловредной, свирепой и страшной анаконды поспешно скрывается в траве. Мне осталось только подбежать к змее, схватить ее за конец хвоста и оттащить на прежнее место.
Теперь по всем правилам анаконде следовало обвиться вокруг меня и начать душить своим мускулистым телом. В действительности же она снова свернулась в клубок, издавая тихое, жалобное шипение. Накинув ей на голову мешок, я схватил анаконду сзади за шею. На этом борьба фактически закончилась, змея лежала совершенно спокойно, изредка подергивая хвостом и тихо шипя. Тут подоспел проводник, и справиться с ним оказалось труднее, чем со змеей: он отнюдь не горел желанием помочь мне, а спорить с человеком, одновременно удерживая змею, не очень-то легко. В конце концов я заверил его, что не позволю змее причинить ему вред, и тогда он смело взял мешок и держал его на весу, пока я заталкивал змею внутрь.
— Удалось тебе что-нибудь заснять? — спросил я Джеки, когда мы вернулись к повозке.
— Думаю, что да, хотя снимать пришлось через завесу москитов. Много вам пришлось с ней повозиться?
— Нет, не очень, анаконда вела себя лучше, чем наш проводник.
— А большая она? В видоискателе она показалась мне огромной, я даже решила, что тебе не справиться с ней.
— Она не особенно велика. Так, средних размеров, футов восемь, а может, и того меньше.
Повозка и лошади медленно тащились по болоту, на листьях водяных растений уже лежали красноватые отблески заката. Над нашими головами проносились огромные стаи черноголовых коньюров, словно охваченных приступом истерии, которая обычно наблюдается у попугаев перед тем, как они устраиваются на ночлег. Большими беспорядочными группами летали они взад-вперед с громкими, пронзительными криками, между тем как солнце опускалось в лимонно-желтую муть за облаками. Домой мы вернулись к восьми часам, усталые, искусанные москитами и обгоревшие на солнце. После душа и ужина мы снова почувствовали себя людьми. Карликовая сова съела четырех жирных лягушек, сопровождая трапезу забавным восторженным писком, напоминающим мягкое стрекотание сверчка. Анаконда, поглощенная перевариванием пищи, не возражала против того, чтобы ее измерили. От головы до кончика хвоста в ней оказалось девять футов и три дюйма.
