Любят тебя родители?
К следующему занятию Лев Семёнович, конечно, не выздоровел, и у меня снова оказалось целых два часа свободного времени. Уверенная, что в прошлый раз со мной ничего не случилось, бабушка вновь позволила мне подышать свежим воздухом.
На радостях я бегом кинулся к троллейбусу и вскоре уже был на нашем дворе.
Я вертел головой по сторонам, но Гриши нигде не видел. Я обошёл весь двор вдоль и поперёк, но Гриша словно сквозь землю провалился. Нигде не повстречал я ни одной собачки. Хоть у них вряд ли можно было узнать, куда запропастился Гриша.
Я сел на скамейку, на которой тихо дремали две старушки, и задумался.
А почему у меня нет друзей? Наверное, потому, что у меня нет свободного времени. Ведь дружить – это вместе бегать, прыгать, играть, кувыркаться, разговаривать, фантазировать… На всё на это у меня не хватает времени. Вот почему у меня нет друзей.
Может, один Гриша? Когда-то давным-давно, в далёком детстве, мы с Гришей были друзьями. То есть носились по двору допоздна, пока родители не загоняли нас домой. Золотое было время!
Я поднял голову, отяжелевшую от дум, и увидел Гришу. Мой приятель плёлся домой. Перед ним бежали две собачонки – дворняжка Уголёк и лохматая Кнопка.
– Привет! – обрадованно кинулся я навстречу другу.
– Привет! – хмуро ответил Гриша. – Ты чего тут?
– Да вот – два часа свободного времени…
– Опоздал ты, – Гриша с досады махнул рукой. – И я опоздал.
Всюду лежал снег, а склон оголился. С утра потеплело, и на накатанных ледяных дорожках появились рыжие пятна земли. Какое уж тут катанье! Я разделял огорченье друга.
– А почему ты опоздал? – спросил я Гришу.
Почему я опоздал, было ясно. Но почему опоздал Гриша, это было не ясно.
– Учительница виновата. – Гриша поморщился, словно от зубной боли. – Взяла мою тетрадку по письму: «Почему столько клякс?» А я говорю: «Нина Ивановна, вы что, не знаете, в каком я доме живу? – „Знаю, в высотном, – отвечает учительница. – Но какое это имеет отношение к кляксам в тетради?“ Я пожимаю плечами – до чего же непонятливый народ эти учителя, но всё-таки объясняю: „А вот какое отношение. Ветер раскачивает дом, и особенно двадцатый этаж, где я живу. Раскачивается стол, стул. Тетрадка тоже раскачивается. Я сам удивляюсь, как в таких ненормальных условиях вообще уроки делаю, а вы про какие-то кляксы говорите“.
Гриша рассказывал очень серьезно, и я не решался рассмеяться.
– Ну и что сказала учительница? – спросил я.
– Что она может сказать? – Гриша вздохнул. – Сказала: «Останешься сегодня после уроков в школе и на первом этаже сделаешь домашние задания. Надеюсь, что на первом этаже тебя не будет раскачивать».
Гриша снова замолк. Не очень ему хотелось рассказывать эту историю.
– А кляксы всё равно были. Я так старался. Ручка, наверное, плохая? Как ты считаешь? – с надеждой спросил у меня Гриша.
– Наверное, – кивнул я.
Во время нашего разговора собачки носились друг за дружкой. То Уголёк догонял Кнопку, то Кнопка мчалась за Угольком.
– А где остальные? – спросил я.
– Пристроил, – обрадовался Гриша. – Нашёл им дом, семью…
– А эти?
– У меня останутся. Хотя родители и против. Я устроил собакам жильё в подвале. Там тепло, хорошо. А еду я ношу.
Почувствовав, что о них идёт речь, собаки замерли на месте, чинно постояли, как полагается благовоспитанным собачкам, глядя преданно в очи своему хозяину, а потом снова понеслись по кругу.
Гриша глядел на собачек и ласково улыбался. Так улыбается взрослый, глядя на проказы ребёнка.
– Слушай, – вдруг повернулся он ко мне. – А тебе не надоело быть вундеркиндом?
– Надоело, – неожиданно признался я.
– Ну так бросай это дело.
– А как?
– Поговори с родителями по душам. – У Гриши всё было просто. – Мол, так и так, родители дорогие, нет мне житья, таю на глазах, чахну, хватит человека мучить… Родители поймут. Они же тебя любят. Ты у них единственный сын… Любят тебя родители?
Я задумался. Раз столько учителей ко мне приставили, развивают меня, раз добра мне желают, значит, любят. Ну, конечно, любят.
– Любят, – сказал я вслух и вздохнул.
Гриша заметил, что я вздохнул.
– Родители, вообще, странные люди, – сказал он. – Сами не знают, чего хотят. Если бы в один ужасный день мы стали такими, какими они нас хотят видеть, то сами бы испугались, чего натворили…
У меня истекло свободное время, и я вынужден был распрощаться с Гришей и его собачками.
Я понимал, что всё дело в бабушке, что это она всё за-теяла. И она одна может всё рас-теять, то есть расстроить.
Но я только представил, как начну говорить с бабушкой по душам о том, что, может, мне поменьше заниматься, отказаться хотя бы от одного учителя, и мне сразу стало худо. Бабушка тут же скажет, что у всех внуки чем-нибудь интересуются, увлекаются, а я лентяй и лоботряс и хотел бы всю жизнь прожить лодырем.
Нет, с бабушкой лучше не начинать разговор по душам. А с дедушкой? Вот с кем можно поговорить по душам. Но что он может сделать? Ещё раз хлопнуть дверью?..
Нет, Гриша прав. Надо начинать с родителей.
Легко сказать – поговори с родителями по душам. Тут вообще некогда поговорить, не то что по душам.
Утром я едва успеваю сказать папе и маме «доброе утро» и лечу сломя голову в школу. А вечером, когда я возвращаюсь домой, родители уже спят. Не станешь же их будить, чтобы поговорить по душам. Человек, разбуженный раньше времени, страшнее тигра.
И вдруг мне повезло. Когда я через три дня после разговора с Гришей вернулся домой, папа ещё не спал. И телевизор был выключен. Что-то стряслось, наверное.
Оказалось, что любимая папина команда проиграла с разгромным счётом. У папы было ужасное настроение. Лезть к нему с разговором по душам было, по меньшей мере, опрометчиво. Но я так обрадовался, что вижу папу, и поэтому ни о чём другом не думал.
– Папа, – начал я издалека, – ты почему не спишь?
– Заснёшь тут, – от огорчения папа чуть не плакал. – Наши снова продули…
Папа нервно ходил по комнате. Я пристроился, чтобы шагать с ним в ногу.
– Папа, мне необходимо с тобой поговорить…
– Ты понимаешь, у нас нет совершенно защиты…
– Папа, если бы ты убедил бабушку…
– А вратарь? Сказать, что он – дырка, значит, ничего не сказать, он – пустое место…
– Может, мне отказаться от занятий английским?..
– …если вместо него поставить трёхлетнего пацана, и то больше пользы будет…
– …или от математики…
– …а нападающие? Мазила на мазиле…
– …мне просто тяжело…
– …тяжело – не то слово, они двигаются по площадке, словно их неделю не кормили…
– …или от музыки… ну какой из меня музыкант?
– …ты прав – какой из него тренер, одно название, что тренер…
Мы остановились одновременно. Несколько секунд ошалело глядели друг на друга.
– Да о чём говорить, – скривился папа. – Всем ясно, что тут дело безнадёжное…
– Ты прав, дело безнадёжное, – прошептал я.
– Естественно, тут другого мнения быть не может, – папа зевнул. – Ложись поскорей, поздно уже.
Вот такой разговор по душам произошёл у меня с папой.
Я пишу папе, а папа пишет мне
Что же делать? Как поговорить по душам с родителями? И вдруг меня осенило – я напишу папе. Письмо он прочтёт и тогда уж обязательно поговорит со мной по душам.
Я сел за стол и вот что написал:
«Дорогой папа!
Мне необходимо с тобой серьёзно поговорить. Дело очень важное, не терпит отлагательств.
В последнее время я пришёл к убеждению, что мой режим дня нуждается в серьёзном изменении. В моём возрасте надо, как минимум, гулять четыре часа (см. журнал «Здоровье»). Мой неокрепший организм может не выдержать такой непосильной нагрузки, и последствия могут быть самыми плачевными. Пока не поздно, надо предпринять решительные меры.
Твой сын Всеволод».
Письмо я вручил папе утром, когда он, позёвывая, вышел из спальни.
– Что это? – испуганно спросил папа.
– Прочти, пожалуйста, – попросил я и помчался к троллейбусу.
Я надеялся, что вечером папа будет меня ждать. Но я ошибся. Когда я пришёл, папа уже спал.
На телефонном столике белел лист бумаги. Письмо! Мне! Я торопливо развернул листок и прочитал:
«Отец!
Что у тебя стряслось? Отчего такая паника? Всё будет хорошо. Ты ещё молодой, у тебя вся жизнь впереди.
В другой раз пиши разборчивее. У тебя ужасный почерк, и я половины не понял.
Твой папа».
Не раздеваясь, я так и сел на стул. Никак не получается поговорить с папой по душам.
Что ж, ничего не поделаешь – придётся ещё раз написать папе и всё объяснить. Моё первое письмо он наполовину прочёл. Наверное, прочтёт и второе. Только надо писать поразборчивее. Неужели у меня ужасный почерк? Никогда бы не поверил, но раз папа говорит, наверное, так оно и есть… И если он просит писать поразборчивее, постараюсь выводить каждую буковку. Мне ничего другого не остаётся, раз я хочу, чтобы папа меня понял.
Не откладывая дела в долгий ящик, я сразу взялся за новое письмо. И вот что у меня получилось:
«Дорогой папа!
Очень жаль, что ты сильно устал и меня не дождался, и потому нам не удалось поговорить по душам.
В последнее время я много размышлял и пришёл к выводу, что мне следует отказаться от двух учителей.
Во-первых, от учителя математики. Всё время, когда я бываю у него, я занят только одним – листаю книги. Это очень интересные книги – про диковинных зверей и про разные страны. Но какое они имеют отношение к математике? Короче говоря, все занятия по математике – напрасная трата времени.
Придётся расстаться и с учительницей музыки. Хотя я и очень привязался к ней и к её семье. Валентина Михайловна живёт очень далеко, и поездки к ней отнимают много времени. И потом – и это главная причина – с моими данными нет никакого смысла заниматься музыкой.
В результате сокращения двух занятий у меня освободится много времени, которое я могу посвятить общему развитию.
Твой сын Всеволод».
Утром я протянул папе незапечатанный конверт, в который было вложено моё письмо.
Папа прервал свой зевок и недоуменно поглядел на конверт.
– Это кому?
– Тебе, – ответил я, торопливо застёгивая пальто.
– От кого? – папино изумление не поддавалось описанию.
– От меня, – я нахлобучил шапку и закрыл за собой дверь.
К сожалению, я не успел увидеть, как отнёсся папа к моему письму. Но у меня не было ни капли времени. Задержись я хоть на минутку, чтобы поглазеть, какое впечатление произвело на папу моё послание, я бы наверняка опоздал в школу.
Только вечером я узнал, какие чувства всколыхнуло в папе моё письмо.
Когда вечером я приехал домой, родители, конечно, спали. На столике у телефона я нашёл сложенный вдвое лист бумаги.
У меня сразу пересохло в горле. Дрожащей рукой я взял письмо и прочёл:
«Дорогой сын!
Ты с ума сошёл. Тебе созданы условия, о которых только можно мечтать, а ты фыркаешь. Мы с мамой, бабушкой и дедушкой не жалеем сил, делаем всё, чтобы ты вырос разносторонне – и умственно, и физически – развитым.
Выкинь немедленно из головы эти глупые мысли.
Нет и ещё раз нет! Всё остаётся по-прежнему.
Твой папа».
Д-да! Хорошо хоть, что папа понял, о чём я написал. Значит, всё остаётся по-прежнему.
Ну нет! Сам не знаю откуда, но у меня появилось упрямство. Я снова сел за стол и на обороте папиного письма сочинил своё.
«Дорогой папа!
Я чрезвычайно благодарен тебе и маме и бесконечно ценю ту заботу, которую вы проявляете, чтобы я вырос разносторонне развитым – и умственно, и физически.
Но, дорогой папа, у меня совсем нет детства. Я всего один раз в жизни катался на портфеле с ледяной горки. У меня никогда не было своей собаки. Я никогда ни с кем не дрался, никому не расквасил нос. Я ни с кем не подружился.
У меня нет ни на что времени.
С утра до вечера я развиваюсь, накапливаю знания, чтобы когда-нибудь удивить мир.
Папа, вспомни своё детство, и ты поймёшь меня.
Твой сын Сева».
Письмо я положил на тот же столик у телефона. Вечером на том же месте меня ждал ответ от папы.
«Дорогой сын!
Да если бы у меня в детстве была хотя бы капля тех возможностей, что есть у тебя, знаешь, кем бы я был? Я бы развернулся, я бы показал, на что способен. Во всяком случае, не был бы тем обыкновенным инженером, каким сейчас являюсь.
А всё потому, что у меня в детстве ровным счётом ничего не было – ноль: ноль. Никто ничему меня не учил, никто не развивал моих способностей. Родители считали – здоров, и слава богу.
Телевидения тогда не было, книжек не хватало.
Мало было стадионов, катков, бассейнов. Про хоккей с шайбой никто из нас, мальчишек, и не слыхал. В него взрослые ещё учились играть. О фигурном катании тоже никто не знал.
А теперь? К твоим услугам лучшие тренеры и лучшие учителя, да ещё телевизор горит с утра до вечера, а в библиотеках полки ломятся от замечательных книг.
А ты от всего нос воротишь. Зажрался ты, брат. Вот так. Поэтому мой совет тебе – учись и тренируйся с полной отдачей сил. Помни – упустишь время, потом в моём возрасте крепко пожалеешь, да поздно будет.
Твой папа».
На этом папино письмо оканчивалось, и тут же начиналось мамино.
«Дорогой сыночек!
Мне совершенно ясно, откуда ветер дует и откуда у тебя такие глупые мысли. На тебя кто-то дурно влияет. И я догадываюсь кто.
Мне передали, что ты связался с Гришей, тебя видели несколько раз с ним в одной компании.
Гриша – двоечник и лентяй, ничему хорошему он тебя не научит. Поэтому я категорически запрещаю тебе видеться и тем более дружить с ним.
Вероятно, у тебя много свободного времени, если ты катаешься с ледяной горки с этим сорванцом. Поэтому мы решили, что тебе необходимо добавить ещё одно занятие. Какое, ты скоро узнаешь.
Осторожнее переходи улицу.
Твоя мама».
Вот так так! Не только не избавился от занятий, но и получу скоро ещё одно, добавочное.
Зря послушался Гришу. Я как чувствовал, что ничего хорошего из разговора с родителями не выйдет.
Надо сейчас же написать покаянное письмо, признаться, что я пошутил, разыграл родителей, не надо придавать серьёзного значения моим посланиям.
Но что-то меня остановило. Я решил подождать с ответом до утра.
Утро вечера мудренее, как сказал однажды некий вундеркинд.
Ключи к сердцу бабушки
Тот вундеркинд не ошибся. Утро и вправду оказалось мудренее вечера. Я решил, что каяться рано, надо бороться.
Папу с мамой мне убедить не удалось.
Оставались бабушка с дедушкой. Бабушка всю эту кашу заварила, пусть она её и расхлёбывает. Я понимал, что вот так просто, с бухты-барахты, бабушке ничего не скажешь. Если уж до папы ничего не дошло (а я так надеялся!), то до бабушки и подавно не дойдёт. К бабушке нужен подход. К ней надо найти ключик.
Однажды, когда я после обеда делал уроки, бабушка спросила:
– Как твои успехи? Что-то ты давно не хвалился…
Раньше, едва появившись у бабушки, я выкладывал ей обо всём, чему научили меня учителя, что я вчера узнал, увидел, услышал… Мне хотелось хоть с кем-нибудь поделиться тем, чем я живу. Моими слушателями были бабушка и дедушка.
Свой рассказ я обычно делил на две половинки.
Бабушке я сообщал об успехах, а дедушке – о неудачах. Бабушке я хвалился – она этого хотела, а дедушке я жаловался – вряд ли он этого хотел, но слушал меня терпеливо. И получалось, в общем, что им обоим я говорю правду.
Но в последние дни я действительно не хвалился перед бабушкой успехами, попросту молчал.
– Успехи есть, – ответил я, записывая в тетрадку по математике условие задачи. – Но они могли быть большими… Гораздо большими…
Бабушка встрепенулась и оставила на мгновение своё любимое вязание. Когда речь заходила об успехах внука, бабушка вся превращалась в слух.
– Каким образом?
Бабушкины руки не могли долго оставаться без дела, и в них снова замелькали спицы, но глаза бабушкины не отрывались от меня.
Я положил ручку и произнёс:
– Бабушка, я распыляюсь. Я растрачиваю силы и способности на всё, вместо того чтобы сосредоточиться на одном, единственном! Только тогда я добьюсь успеха в жизни.
Бабушка слушала меня с любопытством.
– Бабушка, – вздохнул я, – нельзя объять необъятное…
– Я тебя не понимаю, – жалобно сказала бабушка.
– Бабушка, ты знаешь, в каком веке мы живём?.. – спросил я.
– Что за вопрос? В двадцатом…
– Верно, – подтвердил, я. – Мы живём в двадцатом веке – веке узкой специализации. Объясняю, что это такое. Вот живут три человека. Первый человек знает одно, второй – того, что знает первый, совершенно не знает, а знает лишь своё. Третий же не знает того, что знают первый и второй, а знает нечто своё, то, чего они, первый и второй, абсолютно не знают…
– Ты прав, – наконец включилась в разговор бабушка. – Узкая специализация – необходимость нашего времени, когда количество информации удваивается каждые десять лет…
– Верно, удваивается, – охотно подхватил я бабушкины слова. – Так стоит ли мне в начале пути разбрасываться, заниматься и музыкой, и английским, и плаванием?.. Не лучше ли сосредоточиться на математике, тем более что в мире идёт процесс математизации наук?
Бабушка наконец поняла, куда я клоню, и совершенно растерялась. Следуя совету учителя, я решил ковать железо, пока оно горячо.
– Ведь А-квадрат, то есть Александр Александрович, считает, что у меня явные математические способности.
Я вспомнил, как отлично проводил время в уютной квартире кандидата с прекрасной книжкой в руках, и понял, что математика – моё призвание.
Я уже торжествовал победу. Бабушка не знала, что мне ответить. Но я слишком рано обрадовался. Недооценил я бабушку.
– В твоих рассуждениях есть доля истины, – начала бабушка робко, но вскоре её голос окреп, и я услышал, как в нём зазвучала труба, зовущая на бой. Бабушка принимала вызов. – В твоих рассуждениях есть доля истины, – повторила бабушка. – Однако ты наверняка согласишься со мной, что самые великие открытия века произошли на стыке наук, там, где одна наука проникает в другую.
Я должен был согласиться. И ещё я почувствовал, что чаша весов стала клониться на бабушкину сторону.
– И потом тебе, как ты правильно заметил, в начале пути необходимы широта знаний, кругозор, солидный багаж. Ещё неизвестно, кем ты будешь и что тебе пригодится.
Что ж, придётся отступать. Не удалось мне найти ключик к сердцу бабушки.
– Сева, – продолжала бабушка, – ты весьма кстати затеял этот разговор. Я вчера проходила мимо станции юных натуралистов и подумала, а почему бы тебе туда не записаться?
– Бабушка, побойся бога, – только и мог произнести я.
– Не спорь, пожалуйста, – бабушка подняла руку. – Биология – очень перспективная наука, наука будущего. Станция юннатов недалеко от бассейна, и ты бы мог ходить туда сразу после плавания…
– Сразу после плавания я еду на музыку, – буркнул я.
– Верно, – сказала бабушка. – Но выход найти можно. Я скажу твоим родителям, и мы вместе подумаем…
Вот так так. И бабушка туда же.
Что они с мамой, глухие?
И маме, и бабушке я твердил, что мне надо сократить, уменьшить число занятий, а они почему-то подумали, что мне для полного счастья не хватает ещё станции юных натуралистов…
Что за странные люди взрослые.
Им говоришь одно, а они думают совершенно другое.
У меня осталась последняя надежда – дедушка.
Как я увидел белый свет
Больше всех я люблю дедушку. Сам не знаю даже почему. Я редко его вижу, он меньше других бывает со мной. Да и когда вижу, он сидит, уткнувшись в свои блёсны, крючки, лески и перекладывает их из коробки в коробку.
Нет, всё-таки я знаю, почему люблю дедушку. Он единственный, кто меня ничему не учит. Ну абсолютно ничему, даже рыбной ловле.
А вдруг дедушка мне поможет?
Когда я рассказал дедушке, что из-за этих занятий я света белого не вижу, он заскрежетал зубами. Я ждал, что дедушка отпустит сейчас какое-нибудь словечко, вроде «эксплуататоры». Но неожиданно спокойно дедушка произнёс:
– Завтра увидишь.
– Что? – не понял я.
– Свет белый, – пояснил дедушка и покосился на дверь кухни, где бабушка мыла посуду. – Ты умеешь держать язык за зубами?
Это было уже ни на что не похоже, и я кивнул, мол, умею, не сомневайся.
– Завтра утром наденешь шерстяные носки и захватишь тёплый свитер, и вместо школы поезжай на вокзал. Я тебя буду ждать там. Задачу уяснил?
– Уяснил, – кивнул я, ошарашенный. – А куда мы собираемся?
Дедушка не ответил, только часто-часто заморгал.
– А куда вы собираетесь?
Услышав мой вопрос, из кухни вышла бабушка и теперь подозрительно поглядывала на нас.
Но дедушка недаром был когда-то военным. Он сразу сообразил, что надо ответить.
– Мы собираемся в бассейн, – сказал дедушка и, повернувшись ко мне, добавил: – Поторапливайся.
На улице я пытался расспросить дедушку, куда мы завтра отправляемся. Но мне не удалось вытянуть из него ни полслова. Дедушка решил, что и так наговорил лишнего, а потому всю дорогу до бассейна молчал.
У бассейна мы распрощались до завтра, и дедушка предупредил, чтобы я вёл себя осторожнее, как бы родители ничего не заподозрили.
Насчёт родителей дедушка зря беспокоился. Они спали, когда я, как велел дедушка, надел шерстяные носки и, сунув свитер в портфель, вышел из дома.
Я ахнул, когда проезжал мимо школы. До меня только теперь дошло, что я пропускаю уроки. Но что было делать? Дедушка сказал мне вместо школы ехать на вокзал. А я всегда слушаюсь старших.
На вокзале я с трудом узнал дедушку. Просто таким я его ещё не видел. Дедушка был в чёрном тулупе и валенках. Через плечо на ремне у него висел железный ящик. В руке он держал штуку, похожую на отбойный молоток или на электродрель, которая была у моего папы.
– Скорее, – крикнул дедушка, когда я с ним поздоровался. – Электричка отходит.
Едва мы вошли в вагон, как поезд тронулся.
– Носки надел? – строго спросил дедушка.
– Надел, – сказал я.
– А свитер?
– Он тут, – похлопал я по портфелю.
– Надень, – приказал дедушка.
Я натянул свитер, а поверх него надел пиджак. А потом, само собой, зимнее пальто и шапку-ушанку. Дед оглядел меня с ног до головы и, видимо, остался доволен, потому что проговорил:
– Должен выдержать.
– Дедушка, а ведь я школу пропускаю… – сказал я о том, что с самого утра мучило меня.
Наверное, дедушка не знал, как мне ответить, поэтому сам спросил:
– Ты говорил, что света белого не видишь?
– Не вижу, – подтвердил я.
– Так гляди, – дедушка показал на окно.
Я поглядел. За окном ничего не было видно – сплошная темень.
– Скоро рассветёт, – пообещал дедушка.
Но рассвело не скоро. В темноте мы вылезли на станции. Начало светать, когда мы добрались до замёрзшего озера.
Дедушка разложил на льду рыбацкие причиндалы.
– Не замёрз? – спросил он.
– Не-а, – помотал я головой.
– Сегодня мороз даст нам жару.
Дедушка показал на багровое солнце, которое медленно всходило. Вот это да! Даже солнце замёрзло. У солнца был вид пловца, который поплескался в проруби.
Дедушка, наверное, не поверил, что мне не холодно. Он вручил мне штуку, похожую на отбойный молоток, и показал, что ею делать. Оказалось, что это коловорот. Им пробивают, просверливают лёд, делают лунку и вот в этой лунке ловят рыбу.
Дедушка вытащил из ящика коротенькую удочку, настоящую удочку для дошкольников и младших школьников, и закинул её в лунку.
Вскоре первый ёршик трепыхался на льду, а потом второй, третий… Ёршики недолго шевелились, мороз был такой сильный, что они сразу застывали.
Дедушка как сел над лункой, так и забыл обо всём на свете. И обо мне забыл. Я подёргал его за рукав, он пробормотал:
– Погоди.
И снова уткнулся в лунку. Я понял, что ему не до меня. Дедушка тягал ершей одного за другим. Мне наскучило глазеть на это, и я стал смотреть на белый свет.
А он и вправду был белый. Белое застывшее озеро, белые в снегу берега. Лишь кое-где на льду темнели фигурки рыбаков да чёрные деревья, как часовые, стояли на берегу.
Вдруг я почувствовал, что весь дрожу. Дрожь начиналась в ногах, проходила по всему телу и добиралась до зубов. Зубы уже отбивали чечётку.
– Ты чего стучишь зубами? – спросил дедушка.
– Это не я, это они сами, – выдавил я из себя.
Дедушка оторвался от лунки и с ног до головы оглядел меня.
– Пока я буду собираться, – сказал он, – ты беги к берегу, а потом назад. Ну, бегом марш!
Я кивнул и побежал. Замёрзшие ноги с трудом слушались меня. Ботинки по льду скользили. Я шлёпнулся, но быстро встал и побежал дальше.
А тем временем дома у бабушки происходило вот что. Через неделю после описанных событий бабушка мне во всех подробностях поведала о том злополучном дне.
К положенному часу, когда внук (то есть я) должен был приехать из школы, бабушка приготовила обед. Но внука не было. Бабушка удивилась, но не встревожилась. Со внуком ничего случиться не может. Бабушка накинула ещё пятнадцать минут на то, что троллейбус неожиданно поломался и внук пересел на другой. Когда пролетела и эта четверть часа, бабушка снова не встревожилась, а решила, что выключили ток, и все троллейбусы встали, и внук пошёл пешком.
Бабушка поставила на плиту разогревать обед. Но внук не появился и тогда, когда, по расчётам бабушки, истекло добавочное время.
Бабушка уже не удивлялась, а растерялась. Она не знала, что и подумать.
Бабушка подошла к окну и выглянула на улицу. По улице преспокойно плыли троллейбусы, останавливались, выпускали и впускали людей и вновь мчались дальше.
Вот тут уже бабушка встревожилась по-настоящему. Значит, её внук опаздывает на обед не потому, что троллейбусы не ходят…
Как бывает в такие минуты, резко зазвонил телефон. Бабушка торопливо подняла трубку. Сейчас она узнает всё.
– Здравствуйте, – послышалось в трубке. – С вами говорит Клавдия Васильевна. Как себя чувствует Сева?
– А что с ним случилось? – вот тут уже бабушка испугалась.
– Я не знаю, – настала очередь учительницы удивляться. – Но Севы сегодня не было в школе, и я решила, что он болен…
То, о чём сообщила учительница, было настолько невероятным, что бабушка переспросила:
– Кого не было в школе?
– Вашего Севы, – сказала Клавдия Васильевна. – А вы этого не знали?
– Не знала, – пробормотала бабушка. – Я сейчас позвоню ему домой и всё выясню…
– Передайте Севе, чтобы он поскорее поправлялся, – сказала Клавдия Васильевна.
Бабушка поблагодарила учительницу и тут же набрала номер телефона нашей квартиры. Телефон, само собой, молчал. Тогда бабушка позвонила маме на работу и узнала, что я утром как обычно (то есть когда родители только просыпались) отправился в школу.
– Но его там не было! – воскликнула бабушка. – Мне только что звонила Клавдия Васильевна.
Мама на секунду замолкла, а потом с досадой сказала:
– Всё-таки успел…
– Что успел? – не поняла бабушка. – Кто успел?
– Гриша, – ответила мама. – Я уверена была, что он плохо влияет на Севу, но не могла предположить, что дело зашло так далеко и они уже начали пропускать уроки.
Мама сказала, что сейчас поедет домой, разыщет меня у Гриши, а бабушке велела спокойно сидеть и ждать от неё звонка.
Но бабушка спокойно сидеть не умела. Она обзвонила всех моих учителей и, конечно, ничего не узнала.
Тогда бабушка заметалась по квартире. Как ей не хватало дедушки – было бы на ком разрядить накопившееся напряжение. Но дедушка, словно угадал, взял да уехал на рыбалку. Бабушке ни на мгновение не приходило в голову, что я мог отправиться вместе с дедушкой.
Наконец позвонила мама. Она нашла Гришу и допросила его с пристрастием.
– Он клянётся, что уже целую вечность не видел «вашего вундеркинда», – сказала мама. – Я думаю, что он говорит правду, – он действительно не знает, где Сева.
– Так где же он? – закричала бабушка.
– Будем обзванивать больницы, – мама не теряла присутствия духа.
И мама с бабушкой по очереди стали звонить в больницы, пытаясь узнать, не попал ли к ним очень симпатичный мальчик по имени Сева, а по фамилии Соколов. Но во всех больницах отвечали, что сегодня попадали к ним, к сожалению, очень симпатичные мальчики, но среди них не было, к счастью, Севы Соколова.
Оставалось последнее – милиция. Бабушка позвонила туда и рассказала всё.
Но бравые милиционеры не успели сесть в патрульные машины, чтобы мчаться на поиски Севы Соколова, потому что он (то есть я) вместе с дедушкой вошёл в дом.
Бабушка обняла, расцеловала меня, а потом зашумела:
– Меня не удивляет, что он (красноречивый жест в сторону дедушки) может совершить глупость, но чтобы ты, такой взрослый, такой самостоятельный, мог не пойти в школу, а поехать на рыбалку, такое у меня в голове не укладывается…
– У мальчика ноги замёрзли, – перебил дедушка. – Надо их растереть, а не болтать…
Бабушка величественно повернулась к дедушке:
– Если он заболеет, я не знаю, что с тобой сделаю.
Тут как раз появилась моя мама, которой успела позвонить бабушка, и они вдвоём раздели и разули меня, уложили в кровать, стали растирать ноги, давать горячее питьё…
Я испугался за дедушку, которому бабушка так сильно пригрозила, и решил – во что бы то ни стало не заболеть. Я старался изо всех сил. Я глотал все таблетки, какие мне давали. Я пил самое невкусное питьё, какое мне предлагали. Я, стиснув зубы, терпел, пока бабушка по очереди с мамой натирали мне свиным жиром пятки, чуть не сдирая с них кожу…
Но ничего не вышло. К вечеру у меня подскочила температура, и я заболел.
Через три дня, когда температура спала и я немного ожил, ко мне подошёл дедушка. Мне страшно хотелось узнать, а что же с ним сделала бабушка.
– Попало тебе за меня? – сочувственно спросил я.
– Переживём, – подмигнул он мне. – Другой раз валенки обуешь, и будет всё в порядке…
Я рассмеялся. Ах, лучше моего дедушки нет никого на свете.
