3
Если у Платона образование совпадало с житью, но сама жизнь представлялась в виде непрерывной суровой школы, то у большинства других авторов педагогических трактатов теория образования окончившись школьным возрастом. Только немногие присоединяли к ней еще главу, специально посвященную путешествиям. Так джентльмен Локкова трактата о воспитании заканчивает свое образование путешествием по Франции и Испании, следуя традициям английскою образованного общества, и Локк дает целый ряд наставлений молодому юноше, желающему извлечь из путешествия возможно большую образовательную пользу. Вероятно следуя образцу Локка, и Руссо присоединяет к «Эмилю» особую главу «О путешествиях». С тех нор педагогические трактаты как-то мало занимались проблемой путешествия (если не считать экскурсий, имеющих научное, а не нравственно-образовательное значение), предоставляя разработку этой темы не столько философам и педагогам, сколько писателям-поэтам, как, например, Гете. А между тем главы о путешествиях у Локка и Руссо заключат в себе, как бы в зародыше, теорию послешкольного образования. Включая их в свои педагогические трактаты, Локк и Руссо как бы чувствовали, что теория образования не кончается школьным возрастом человека.
В самом деле, понятое в более глубоком смысле путешествие имеет громадное значение для образования личности человека. Чтобы обнаружить свое собственное лицо, т. е. найти свое жизненное назначение, необходимо столкнуться с другими лицами, с иным, непривычным укладом жизни. Через сопоставление с иным приходим мы к сознанию своего личного достояния. Глубокое постижение родного языка, родной культуры, своей профессии возможно лишь через ознакомление с чужим языком, чужой культурой, чужой профессией. Для нас, русских, значение путешествия для осознания своего родного достояния засвидетельствовано нашей литературой, значительная часть лучших произведений которой была задумана, выношена и написана на чужбине. «Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу», читаем мы в «Мертвых Душах», которые, по свидетельству самого Гоголя, не могли бы быть им написаны в России8. Конечно, для того чтобы иметь образовательное значение, путешествие должно быть связано с высшей ступенью обучения своей профессии, с определением своего призвания. На этом именно основывался в старину в Западной Европе обычай странствия, обязательного для подмастерьев, желавших получить от цеха степень мастера. Считалось, что достичь мастерства в своем ремесле, овладеть им как своим призванием, может только тот, кто в чужих краях ознакомился с иными приемами работы, через сопоставление с ними выковал свои собственные и вступил тем самым в общение с наилучшими представителями своей профессии всего христианского (т. е. всего культурного) мира. До сих пор еще этот обычай странствования сохранился в университетах Центральной Европы (Германии, бывшей Австрии, Швейцарии и Италии): переход из одного университета в другой и возвращение в свой родной здесь чрезвычайно облегчены, ибо справедливо считается, что усвоение метода изучаемой науки, даже овладение приемами исследования, выработанными господствующей в данном университете научной школой, возможно лишь при сопоставлении их с приемами и методами исследования других научных школ, нередко существенно расходящихся и даже борющихся с данной школой.
Путешествие, понятое в смысле духовного странничества, существенно отличается от обычного туризма и даже от того пассивного и поверхностного знакомства с учреждениями и выдающимися лицами передовых иностранных государств, которое должно было, но мысли Локка, дать последнюю шлифовку образованию молодого джентльмена. Путешествие в нашем смысле слова не есть пассивное созерцание чужого уклада жизни, но активное сопричастие культурной работе, совершающейся за пределами родины, погружение в самый процесс творчества иного культурного круга. Если мы бы хотели парадоксов, то мы бы сказали, что путешествие в нашем смысле слова не связано необходимо с передвижением в пространстве. Можно передвигаться в пространстве с быстротой экспресса и духовно не менять обстановки, как это делает, например, большинство туристов, не покидающих с начала путешествия того однообразного многоязычного, интернационального общества, которое до войны обнимало собою весь мир и от которого отдельными депандансами являлись спальные вагоны и отели, разбросанные по всему лицу земли и располагающие своих постояльцев равнодушно проноситься с усвоенной ими скоростью экспресса не только мимо памятников старины, но и мимо самой окружающей их жизни. И можно, напротив, духовно странствовать, активно быть причастным культурной работе, совершающейся за пределами родины, не выезжая за всю свою жизнь далее сорока верст от своего родного города, как это было, например, с Кантом, творчество которого росло, впитывая в себя все то, что совершалось в его время в философии и смежных с нею областях духа не только в Германии, но и во всех других странах культурного Запада — в Англии (Юм, шотландцы), во Франции (Руссо, Дидро, Великая Революция), в Дании (Сведенборг), в Швейцарии (Базедов).
Еще резче уяснится духовный смысл нашего понятия странствия, если вместо личности отдельного человека мы применим его к понятию коллективной личности народа. И здесь опять-таки простое передвижение в пространстве не означает еще духовного странствия. Кочевые народы менее всего «путешествуют», т. е. их передвижение в пространстве нисколько не способствует, но скорее мешает им вступить в культурное общение с другими народами и тем самым причаститься общему культурному творчеству человечества. Народу большею частью надо осесть, пустить корни в землю для того, чтобы, вступив в культурное общение с народами, начать свой путь в стране человечества. Этот путь, совершаемый народами в стране человечества, мы и называем историей народа, а всю страну человечества, в которой отдельные народы совершают свой страннический путь, — всемирной историей. Для народа вступить во всемирную историю — это значит войти в соприкосновение с другими народами на почве культурного творчества и, через это духовное столкновение с другими, проявить свое собственное Я. Чем интенсивнее и разностороннее культурное общение народа, тем ярче и богаче его собственная история, его страннический путь в стране человеческой культуры. Потому-то и преемственна культура: вступить во всемирную историю — это почти всегда означает перенять культуру у иного, исторически старейшего, народа. Лишний раз здесь подтверждается установленная нами уже ранее истина: лишь на фоне целого проявляется индивидуальность. Нужно приобщиться чужому, чтобы обрести свое собственное Я. Найти призвание, т. е. свое индивидуальное место в мире, — это значит выйти за пределы своего, пуститься в путь в страну чужого.
Если педагогические сочинения мало уделяли места нашей проблеме, то в литературе мы имеем особый литературный вид, ей специально посвященный. Это то, что немцы называют «Bildungsroman», и что не совсем удачно переводится на русский язык термином «образовательный роман»9. Г е т е, в своих «С т р а н н и ч е с к и х г о д а х В и л ь г е л ь м а М е й с т е р а» создавший этот тип литературного произведения, определенно имел в виду нашу педагогическую проблему, почему он даже и вставил в него более или менее систематическое изложение своих педагогических взглядов в виде описания утопической «педагогической провинции», которую встречает на своем пути Вильгельм Мейстер со своими товарищами. Проблема обретения человеком своего назначения есть основная проблема классического романа Гете. Вильгельм, который в «ученических годах» бесцельно шатается из стороны в сторону, тщетно стараясь найти свою личность, являющуюся единственным предметом его исканий, находит ее в «Страннических годах» после того, как он перестал ее искать и решился, забыв о ней, беззаветно отдаться скромной и ограниченной профессии хирурга, в выполнении которой он становится незаменимым членом объемлющего его «союза странствующих» Весь «Вильгельм Мсйстер» пронизан этой основной идеей: тот, кто ищет себя, никогда себя не найдет. Только действуя в этом мире, отдаваясь ему нашим всегда ограниченным действием, обретаем мы в этом мире свое собственное Я. Гете не устает подчеркивать всю тщетность, весь вред для личности занятия своей собственной особой. «Как можно познать себя самого? Никогда через простое созерцание, но только через действие. Попытайся выполнять свой долг и ты сразу узнаешь, что в тебе кроется. Но что такое твой долг? — Требование дня». Личность есть таким образом не предмет знания, а предмет действия. Не «познай себя», но «испытай себя» через исполнение предстоящего тебе долга — вот формула личности. «Бессмыслица — так называемое общее образование и все учреждения, ставящие себе эту цель. Нужно, чтобы человек ч т о-н и б у д ь понимал в настоящем смысле этого слова, что-нибудь делал превосходно так, как никто другой не может этого делать в ближайшей окружающей его среде»… Называя «Страннические годы» также «Отрекающиеся» (Die Enlsagcnden), Гете как бы хочет сказать: мы обретаем себя, только отрекшись от своего Я. Личность находит себя самое лишь тогда, когда она расширила свое Я до целого, а это возможно лишь через погружение ее в это целое, в котором она находит свое индивидуальное место лишь благодаря беззаветной своей работе в пределах ограниченной профессии, растущей как бы изнутри по мере развития в ней личности трудящегося. В так понятом обретении себя самого и состоит задача странствия. «Многие слишком легко привыкают к месту, но не легко находят свое назначение. Всем таким рекомендуется неспокойный род жизни, дабы они тем достигли у с т о й ч и в о г о о б р а з а жизни». Духовное рождение личности, се духовная родина отличается от случайного места нашего рождения и привычки. К ней ведет долгий страннический путь. Но и самое это странствие остается подлинным странствием духа и не вырождается в пустое шатание из стороны в сторону лишь тогда, когда оно есть не уход от родины для развлечения собственного Я, а когда в нем ищется человеком его призвание, как ограниченное и «родное» ему место приложения его труда. Тем самым обнаруживается внутреннее диалектическое единство противоположных с виду начал «родины» и «странствия». Если к духовной родине ведет страннический путь, то и странствие в подлинном смысле слова возможно лишь через «родину», которая должна просвечивать в нем, как искомый в нем и оправдывающий его момент.
Проблема неудачно выбранного призвания составляет тему замечательного образовательного романа Г о т т ф р и д а К е л л е р а «З е л е н ы й Г е й н р и х». Келлер описывает узкие условия швейцарской деревни и маленького швейцарского городка, в которых родился и первоначально рос герой его романа — будущий художник Гейнрих Лее. Затем он переносит нас в обстановку мюнхенского художественного мира, куда после ряда странствий попадает Гейнрих. С исключительной художественностью показывает Келлер, как постепенно растет и приобретает внутреннюю устойчивость личность его героя, несмотря на то, что после многих надежд, падений и подъемов, он в конце концов приходит к сознанию, что он пошел не но своему пути, и что из него не выработается подлинный художник. Созревшее у него уже ранее решение вернуться на родину, от которой он оторвался, осуществляется им в момент его наивысшего внешнего успеха как художника, и притом не только материального, но и морального. Не под давлением внешних обстоятельств, но как свободный акт происходит его отказ от искусства, которому он посвятил лучшие годы своей юности. И потому пережитое крушение не сламывает Гейнриха, но обогащенный большим и значительным опытом, приобретенным им в годы странствий, он находит себя в общественной деятельности на родине. В замечательных тонах золотой безветренной осени описывает Келлер «годы мастерства» — личность героя, вставшую во весь рост и самую неудачу творчества в годы странствий сделавшую источником ясной нашедшей свое место в мире мудрости.
Наша эпоха тоже получила свое отражение в известном образовательном романе Р о м а н а Р о л л а н а «Ж а н-К р и с т о ф». Герои романа, Жан-Кристоф, идет прямым путем в своем развитии. Сын бедного музыканта, играющего в придворном оркестре небольшого прирейнского герцогства, он в раннем детстве уже проявляет исключительные способности виртуоза. Судьба и мать охраняют его от обычной участи вундеркинда, и он получает сравнительно хорошее музыкальное образование, одновременно впитывая в себя музыкальные впечатления окружающей природы и немецкой народной песни. Воспитанный на классиках, он в юности переживает период «мятежа»: его возмущает пошлость господствующего кругом мещанства, и признанные корифеи немецкой музыки представляются ему выразителями этих застоявшихся сторон немецкого духа. В этом нигилизме укрепляют его новые знакомства и встречи в литературных и артистических кругах прирейнской молодежи. Его собственные композиции, в которых он пытается выразить переживаемое им настроение протеста и отрицания, остаются непонятыми публикой и критикой. Подъем и надежды много раз сменяются глубоким разочарованием и отчаянием в собственных силах, от которого его спасает знаменательная для него встреча со стариком-учителем, глубоким знатоком музыки, сочетавшим в себе лучшие стороны старой патриархальной Германии и первым признавшим в Кристофе будущего музыкального гения. Несчастная случайность заставляет Кристофа бежать из Германии в Париж, куда он попадает без денег, почти не зная языка, не имея знакомых. Сначала Франция открывается ему в своей искаженной личине: Париж является ему в виде «рынка на площади», в котором музыка, литература, наука, политика служат предметом купли-продажи, удовлетворения личных интересов, средством препровождения ничем не занятого времени. Кристоф чувствует, что позади этой искаженной личины где-то живет и творит подлинная Франция, но все его попытки найти к ней доступ остаются долгое время тщетными. Постепенно он пробивает себе, однако, путь в парижском обществе, приобретает некоторую известность и выходит из состояния стоически переносившейся им крайней нужды. Встреча и дальнейшая дружба с молодым французским поэтом, Оливье Жаннен, братом девушки, с которой Кристоф еще в Германии имел одну из тех внешне мимолетных, но внутренне значительных встреч, которые запечатлеваются на всю жизнь, открывает ему, наконец, столь жадно им искомую идеальную Францию. Она является ему в том доме, в котором он поселяется со своим другом, в лице скромного ученого, инженера, учителя и его жены, рабочего, — невидная, тихая, бесшумная, по подлинная Франция, Франция глубокого чувства, бескорыстного творчества и латинской ясности духа. Роллан показывает, как новые мотивы ясной латинской формы впитываются личностью Кристофа, сочетаются с его тевтонской «самобытностью», и как недавний еще нигилист-мятежник примиряется с миром, с историей, с традицией. Это — период расцвета творчества Кристофа, создающего совершенные и заслуживающие общее признание образцы искусства. Но прежний революционный Дух не угас в Кристофе, он только углубился и расширился, из простого отрицания вырос в искание нового уклада жизни. В поисках этого нового Кристоф вместе с Оливье входят в соприкосновение с революционным рабочим движением, неудачная и быстро подавленная вспышка которого стоит жизни Оливье и заставляет Кристофа бежать из Франции. В Швейцарии, где в доме своего приятеля и почитателя нашел убежище Кристоф, он переживает вновь острый душевный кризис: мир открывается ему в своей хаотической и бессмысленной бесформенности, и его охватывает самого чисто стихийная, сжигающая душу, страсть. Но душа его, как неопалимая купина, противостоит пожирающему пламени стихии, и в ясной вечерней любви-дружбе к итальянской синьоре, которую он девочкой еще знал в первые годы своего пребывания в Париже, он находит покой и благодать безмятежной мудрости. Это последнее странствие Кристофа протекает на фоне итальянской культуры, отчетливая и классическая ясность которой отражает в себе четкость всегда завершенного в своих спокойных контурах тосканского ландшафта. Годы странствий Кристофа кончаются. Теперь, когда новое поколение направляет острие своего мятежа уже против него как общепризнанного мастера в искусстве, он оглядывается на весь пройденный им путь борьбы и творчества и, возвышаясь над сменой поколений, провидит очертания наступающего нового дня, который явится исполнением его собственного творчества. Так исполняется в полной мере жизненный путь Кристофа: перед тем, как завершить свое земное поприще, он, впитавший в себя все достояние современного человечества и творчество предков, вступает в общение с грядущим человечеством10.
Мы остановились так подробно на «образовательном романе» потому, что он лучше всяких трактатов но педагогике выясняет существо основной проблемы внешкольного образования — проблемы странствия человеческой личности в ее бесконечном пути к собственному самоопределению. Мы знаем уже причины молчания педагогики в интересующем нас вопросе. Если педагогическая теория на высшей ступени нравственного образования по необходимости переходит в этику, поскольку речь идет об отвлеченных принципах образования, и в политику, поскольку речь идет о конкретных условиях осуществления, то на долю самой педагогики только и остается, очевидно, изложение конкретного нуги развития определенной человеческой личности. Раз в самом понятии правила, которому д о л ж н о с л е д о в а т ь, чтобы достичь внутреннего самоопределения, заключается противоречие, то для конкретного изложения остается только повествование о том, как та или иная личность ф а к т и ч е с к и достигла самоопределения. Но это и возможно сделать лишь в виде биографии, автобиографии или в художественной форме образовательного романа.
Отправить на печать