щелкните, и изображение увеличится

Ллойд Демоз. Психоистория

Рубен Файя, моим коллегам психоисторикам и моей жене Сюзан Хеин

ПРЕДИСЛОВИЕ

Именно теория решает, что мы можем наблюдать.

Альберт Эйнштейн

Психоистория есть наука об исторической мотивации — не больше, не меньше.

Надеюсь, что эта книга даст теоретическую основу новой науке психоистории.

Мало кто осознает, что психоистория - единственная новая социальная наука, которой суждено появиться в двадцатом веке, так как социология, психология и антропология - все отделились от философии в девятнадцатом веке.

Первая задача любой зарождающейся науки - формулировка смелых, четких и доступных для проверки теорий. Необходимо, чтобы эти теории обладали внутренней цельностью и чтобы на их основе можно было делать прогнозы, проверяемые и частично опровергаемые новым эмпирическим материалом. Проверка и частичное опровержение теории - цель любой науки и единственная основа, на которой формулируются новые, обещающие быть лучше теория и предсказания.

Формулировка, проверка, опровержение и переформулировка психойсторической теории являются, таким образом, моей единственной целью в этой книге.

Каждая глава представляет собой новый научный эксперимент, в котором я пытаюсь отождествить себя с действующими лицами исторической драмы и исследовать свое собственное бессознательное с тем, чтобы постичь историческую мотивацию. Лишь сумев осуществить внутренний акт открытия, я смогу двинуться вглубь к новому историческому материалу, чтобы проверить модели мотивации и групповой динамики, которые, как мне кажется, я обнаружил. Как признал еще давно Дильтей, это единственный путь творения психоистории. В конце концов, психе может открывать мотивы других, лишь исследуя самое себя. Мотивы других видов, будучи по сути совершенно отличными от наших, в буквальном смысле непостижимы. Только открыв «Гитлера в себе», мы сможем понять Гитлера. Кто отрицает «Гитлера в нас», тот не способен творить психоисторию. Я, как и Гитлер, был забитым, запуганным ребенком и злопамятным юношей. Я признаю, что он есть во мне, а при известной доле храбрости могу почувствовать в своих поджилках тот ужас, который испытывал он, когда способствовал европейскому Gotterdammemngy.

Необходимость погружения в глубины собственного психе в процессе психоисторического исследования часто заставляет критиков путать интроспекцию с галлюцинацией. Политический психолог Ллойд Этередж признается, что не может понять, «то ли работа Демоза - откровение смелого, провидческого гения, то ли это взбудораженная фантазия умалишенного». Историк Лоуренс Стоун по прочтении моей работы не знает, «как решить проблему отношения к такой смелой, такой дерзкой, к такой догматичной, к такой воодушевляющей, к такой извращенной и со всем тем так обстоятельно документированной модели». А Дэвид Стэннэрд высказывает опасение, что интроспекция - это всего лишь регрессия, и считает, что моя работа находится «далеко за пределами даже самого снисходительного определения учености», поскольку, говорит он, я выполняю свои исследования, «в течение сотен часов ползая под постельным бельем в двухлетних поисках ответов на загадки истории». Конечно, интроспекция - опасная задача, и тот, кто пытается применить ее в психоистории, рискует быть обвиненным в том, что сам является единственным источником тех фантазий, которые исследует.

Поскольку интроспекция - такой важный инструмент в исследовании исторической мотивации, то личная жизнь психоисторика должна быть тесно связана с темой, которую он или она выберет. «Ничего не любя и не ненавидя - ничего к не поймешь» - это трюизм в психологических науках. Поэтому никого не должно удивлять, что то десятилетие моей жизни, когда я занимался исследованиями и писал эти главы, я сам прожил эти главы: об эволюции детства писал, когда рос сын, об истоках войн - во время развода, о фетальном происхождении истории - во время беременности новой жены. Кроме того» я могу проследить влияние на эти очерки моего первого и второго курсов психоанализа, или развития нашего Института психоистории, либо «Журнала психоистории», где очерки были впервые опубликованы. Все это имеет отношение к открытию. Но в конце концов о теории судят по тому, насколько хорошо она объясняет материал. Я систематически изучал свои собственные сновидения, чтобы лучше понять как свою роль в психоисторических группах, так и исторический материал - ведь история, как и сновидения, обретает совершенно определенный смысл, когда знаешь законы ее символической трансформации. Однако истинная ценность моих психоисторических теорий выводится не из моих сновидений, а из способностей объяснить разделяемые мотивы индивидов в исторических группах.

«Психогенную теорию истории», которую я излагаю в этой книге, легко понять, хотя часто в нее трудно поверить. Вкратце ее можно охарактеризовать как теорию, гласящую, что история включает проигрывание взрослыми групповых фантазий, основанных на мотивации, которая в исходном виде является результатом эволюции детства.

Я называю эту теорию «психогенной», а не «экономической» или «политической», поскольку она рассматривает человека скорее как homo relatens (человек общительный (лат.)), а не как хомо экономику с или хомо полигпикус - то есть, ищущего взаимоотношений, любви больше, чем денег или власти. Теория утверждает, что реальным базисом для понимания мотивации в истории являются не экономический или социальный класс, а «психокласс» - разделяемый стиль воспитания детей. Таким образом, неофициальный девиз нашего «Журнала психоистории»: «нет детства - нет психоистории», как бы он ни был труден для осуществления, должен постоянно напоминать нам о первоочередной психогенной цели, когда мы выковываем свою новую науку.

В качестве раздела научной психологии психоистория представляет собой просто психологию очень больших групп. Она основана на психоанализе, поскольку это самое значительное направление глубинной психологии двадцатого века - в противоположность социологической теории, которая основана на ассоциационизме. восемнадцатого века или на его варианте девятнадцатого века, бихевиоризме. Однако, как постоянно подчеркивал психоисторик Рудольф Бинион, психоисторические законы являются sul generic (своего рода, своеобразный (лат.)), их нельзя вывести на основе клинической практики, но только из исторического наблюдения. Ведь, вытекая из законов индивидуальной психологии, они выходят за пределы последних, характеризуя динамику, свойственную исключительно большим группам, и сводятся к клинической психологии не больше, чем астрономия - к атомной физике. Таким образом, в поле зрения моей работы целая «история психе», а не просто «использование психологии в истории». Это значит, что психоистория, которая пишется теми из нас, кто связан с Институтом психоистории, происходит не столько из знаменитого «следующего задания» Уильяма Лангера историкам «использовать психоанализ в истории», сколько из изначальной надежды Фрейда на то, что «мы можем рассчитывать, что однажды кто-нибудь отважится заняться патологией культурных сообществ».

Высказанное Фрейдом предположение, что целые группы могут быть патологичны, тревожит историков. Британский историк Э. П. Хеннок, исходя из исторического релятивизма, порицает мою работу за «грубость и полнейшее сумасбродство».

«То, что человек других эпох мог вести себя совершенно не так, как мы, и в то же время быть не менее разумным и здоровым, уже давно является основополагающей концепцией среди историков. Однако к ментальному миру Демоза это не относится, нормальные обычаи обществ прошлого постоянно объясняются в терминах психозов».

Хотя на самом деле я никогда не применял слова «психоз» к группам, я знаю, что он имеет в виду, Это тот же самый исторический релятивизм, который был предложен Филиппом Ариесом, сказавшим, что люди прежних времен, прибегавшие к сексуальному насилию над детьми, нормальны, потому что «широко распространенный обычай играть с половыми органами детей составлял часть широко распространенной традиции. Такого рода релятивизм был популярен среди антропологов в 30-х - «любую культуру можно судить только с точки зрения ее собственной системы ценностей» - пока не пришла вторая мировая война, когда уже дико было говорить, что нацизм - лишь отражение культуры, одобряющей сожжение младенцев в печах. Нет просто никакой возможности исключить ценности из психоистории - любить детей лучше, чем бить детей, в любой культуре, даже если психоисторик путем эмпатии может попытаться избавиться от этноцентризма. Поскольку главное, на что я делаю упор в этой книге, - это идея, что психологическая зрелость является историческим достижением, то каждая страница того, что вы собираетесь прочитать, проникнута моей системой ценностей, и вам следует приготовиться подвергать сомнению не только факты, но и мои ценности. Конечно, как и в случае с любой исторической теорией.

Система ценностей любой социальной науки запечатлена в самих ее основах. Когда зарождалась социология, Конт и Дюркгейм считали, что лишь ограничивают предмет изучения, постулируя первый принцип: «общество предшествует индивиду». Однако с тех пор, как Поппер показал, что это холистическое заблуждение, которое на самом деле является оценкой группы (я бы даже сказал «групповой фантазии») как более важной по сравнению с индивидом, социология дрейфует без теоретической базы. В самом деле, понятие «обществам придумано ради отрицания индивидуальной мотивации в группах. Дюркгейм был нетерпим к этому переходу от психологии, заявляя, что «всякий раз, когда социальное явление объясняется непосредственно как психологическое явление, мы можем быть уверены, что это объяснение неверно», Поэтому я никогда не использую слово «общество» (принимая вместо него непредметный термин «группа»), поскольку считаю его еще одной проективной оценкой, как и «Бог» или «ведьма», освобождающей индивида от ответственности. «Обществом вызвано то-то и то-то» - всегда или тавтология, или проекция, и в этой книге я сознательно намереваюсь дать теоретическую систему, основанную на методологическом индивидуализме в качестве альтернативы холистической социологии Дюркгейма и Маркса.

Означает ли это, что психоистория полностью сводит предмет своего изучения к «психологическим мотивам»? Да. Только у психе могут быть мотивы - у фабрики их не может быть, у ружья не может быть. Является ли в таком случае психоистория «историей, сведенной просто к личным мотивами? Скова да. Все мотивы персональны, пусть даже слово «просто» - отрицание их значимости. А обвинение в «редукционизме», которое часто направляют в адрес психоистории, выдвигается просто невпопад, поскольку сведение внешне сложных и несопоставимых процессов к более простым и основным силам и принципам является на самом деле не недостатком, а научной целью. Все остальные науки уже давно поняли, что мир имеющихся «фактов» почти бесконечен; лишь историки по-прежнему верят, что могут узнать что-то новое, лишь накапливая все новые и новые повествовательные «факты».

Историков воспитывают на теории уникальности любого исторического события. Большинство повествующих историков убеждены в этом принципе по отношению к человеческой истории не меньше, чем средневековый человек - по отношению к естественной истории. Современные историки в лучшем случае изложат некоторые политические события, а затем некоторые экономические события и после простого сопоставления придут к выводу, что эти два повествования составляют теорию. Но нарративная история - не наука и не предназначена его быть. Нарративная история описывает ход исторических событий; психоистория открывает законы исторической мотивации. Нарративная история полна «случайностей» и «ошибок»; психоистория имеет дело лишь с закономерностями, особенно «случайностей» и «ошибок». Писаная история сосредоточена на периодах, и считается, что любой историк должен специализироваться на каком-нибудь периоде или стране; психоистория же - сравнительная наука, и не может специализироваться на одной области истории, так же, как астроном не может специализироваться на одной области неба. Когда я в своих лекциях скачу по периодам, студенты жалуются: «Не похоже, что вы действительно занимаетесь историей». Они правы.

Но как же отличается эта новая научная модель от привычного взгляда на историю! То, что вы прочтете в этой книге, перевернет с ног на голову почти любое представление об истории, которое вы когда-либо черпали из других источников. Вместо влияния общественных событий на частную жизнь вы увидите, как частные фантазии проигрываются на публичной сцене. Вместо деятельности главным образом взрослых мужчин вы увидите, что история определяется прежде всего в семьях женщинами и детьми в не меньшей степени, чем мужчинами, и лишь потом отражается в публичной деятельности взрослых. Вместо нескольких лидеров, удерживающих власть над массами индивидов, вы обнаружите, что сами группы дают лидерам поручения, так что «власть» становится главным образом проблемой группового мазохизма, а не силы. Вы обнаружите, что войны являются на самом деле не ужасными «ошибками», а желаниями. Вы уведите, что прогресс, позволивший нам преодолеть магию и суеверия, является следствием не накопления знаний, а роста психологической зрелости в результате эволюции детства. Вместо спокойного и уверенного традиционного человека и помешанного современного человека вы увидите, что традиционный человек стоит гораздо ближе к шизоидному типу, а современный - к счастью и целостности, и узнаете причины. Вопреки представлению о традиционной семье как о сильном когда-то, а сейчас терпящем упадок институте, вы станете свидетелем роста семьи, с любовью к детям и между супругами, как новейшего приобретения, которое со временем все крепнет. Вы придете к мнению, что цивилизация - это не растущее со временем отречение от удовольствий, связанных с инстинктом, а наоборот, все большее удовлетворение потребностей. И наконец, вы обнаружите, что история - не победа морали, суперэго, а победа желания и разума, ид и эго над суперэго.

Если после всего этого я кажусь оптимистом, то я не хотел бы оставлять вас в заблуждении. Эволюционисты не всегда оптимисты. Поскольку я не пытаюсь идеализировать историю, то это уже лишает меня важнейшего качества, необходимого, чтобы быть оптимистом. А раз вигская интерпретация истории основана на идее неотвратимого прогресса в результате накопления знаний, то моя теория не может быть вигской. В чем я действительно убежден, так это в том, что, каких бы высот зрелости мы ни достигли в ходе медленной эволюции детства, это достижение находится сейчас под угрозой нашей технологической способности к саморазрушению, способности, которая доходит сейчас до пятнадцати тонн тротила на каждого мужчину, женщину и ребенка на Земле. Если мы не поймем, каким образом к этому пришли и почему все еще нуждаемся в периодических жертвенных очищениях, то вскоре осуществим свою инфантильную групповую фантазию уничтожения всего мира.

Если моя книга поможет это понять, то я буду считать, что она удалась.

Июль 1981г.

Ллойд Демоз, директор Института психоистории, 2315, Бродвей, Ныа-Йорк, Нью-Йорк, 10024

1. Эволюция детства

Слышите детей стенанья,
О мои братья…

Плач детей. Элизабет Баррет Браунинг

История детства - это кошмар, от которого мы только недавно стали пробуждаться. Чем глубже в историю - тем меньше заботы о детях и тем больше у ребенка вероятность быть убитым, брошенным, избитым, терроризированным и сексуально оскорбленным. Моя задача состоит в том, чтобы рассмотреть, насколько история детства может быть извлечена из тех свидетельств, которые остались нам.

Такая возможность не была прежде замечена историками, потому что серьезная история долгое время рассматривала сведения о событиях публичной, а не частной жизни. Историков очень занимала шумная песочница истории, где сооружались волшебные замки и устраивались великолепные битвы, но они совершенно игнорировали то, что происходило в домах вокруг этой игровой площадки. Мы же, вместо того, чтобы искать причины сегодняшних событий в песочных сражениях прошлого, зададимся вопросом, как поколения родителей и детей создавали между собой то, что в дальнейшем было разыграно на арене публичной жизни.

ПРЕДЫДУЩИЕ РАБОТЫ ПО ИСТОРИИ ДЕТСТВА

Хотя я считаю свою попытку первым серьезным исследованием по истории детства на Западе, историки, безусловно, и раньше время от времени писали о детях. Несмотря на это, я считаю, что изучение истории детства только начинается, поскольку в большинстве этих работ очень сильно искажают факты о детстве в периоды, которые рассматриваются. Официальные биографы - наихудшие из лжесвидетелей; детство обычно идеализируется, и только немногие биографы дают какую-то полезную информацию о первых годах героя. Исторические социологи наловчились выпускать теории, объясняющие изменения детства, даже не потрудившись изучить хотя бы одну семью прошлого или настоящего. Историки литературы, путая книги с жизнью, рисуют воображаемую картину детства, как будто можно узнать, что действительно происходило в американском доме девятнадцатого века, почитав «Тома Сойера».

Но отчаяннее всего защищается от фактов, которые он поднимает, социальный историк, чья работа - раскапывать реальность социальных условий прошлого. Когда один социальный историк обнаружил широко распространенное детоубийство, он объявил его «восхитительным и гуманным». Когда другая описывает матерей, которые регулярно бьют своих детей палками еще в колыбели, она добавляет без малейшего правдоподобия, что «если эта дисциплина была и суровой, то она была равно и справедливой, и осуществляемой с добротой». Когда третья обнаружила матерей, которые купали своих детей в ледяной воде каждое утро, чтобы «закалить» их, и дети от этого умирали, она говорит, что «они не были намеренно жестокими», но «просто читали Руссо и Локка». Нет такой практики в прошлом, которая не показалась бы добром социальному историку. Когда Лэзлетт находит родителей, регулярно отправляющих своих детей в семилетнем возрасте в другие дома в качестве слуг и берущих других детей для прислуживания себе, он говорит, что это действительно доброе дело, так как «показывает, что родители, может быть, не желали подчинять собственных детей трудовой дисциплине дома». Согласившись, что жестокое избиение маленьких детей различными предметами «в школе и дома, кажется, было принято в семнадцатом веке и позднее», Вильям Слоэн чувствует себя обязанным добавить, что «дети тогда, как и позднее, иногда заслуживали избиения». Филипп Ариес, собрав так много свидетельств открытых сексуальных развлечений с детьми, что допускает даже, что «игры с интимными местами детского тела составляли часть широко распространенной традиции», берется описать «традиционную» сцену, где чужак в конном кортеже набрасывается на маленького мальчика, «грубо шаря рукой внутри коляски с мальчиком», в то время как отец улыбается. И он заключает: «Все, что происходило, было игрой, от чьей скабрезной природы мы склонны уклоняться или преувеличивать ее». Масса свидетельств скрыта, искажена, смягчена или проигнорирована. Ранние годы детства исключены из игры, бесконечно изучается формальное содержание образования, а эмоциональное содержание опущено за счет подчеркивания законодательства о детях, домашний обиход опущен. И если характер книги таков, что никак нельзя проигнорировать повсеместность неприятных фактов, придумывается теория о том, что «хорошие родители не оставляют следов в письменных свидетельствах». Когда, например, Алэн Валентайн изучает письма сыновьям от отцов за 600 лет и среди 126 отцов он не может найти ни одного, кто не был бы бесчувственным, морализирующим и озабоченным только собой, он заключает: «Несомненно, бесконечное число отцов писало своим сыновьям письма, которые бы согрели и порадовали наши сердца, если бы мы только смогли найти их. Самые счастливые из отцов не попали в историю, а люди, бывшие не в ладах со своими детьми, сподобились написать разрывающие сердце письма, которые приводятся». Так же и Анна Барр, просмотрев 250 автобиографий, отмечает отсутствие счастливых воспоминаний о детстве, но тщательно воздерживается от выводов.

Из всех книг по истории детства книга Филиппа Ариеса, видимо, самая известная; один историк замечает, что по частоте она «цитируется, как Священное Писание». Центральный тезис Ариеса противоположен моему: он утверждает, что раньше ребенок был счастлив потому, что имел свободу смешиваться с другими возрастными группами, а особое состояние, известное как детство, было «изобретено» в начале нового времени, породив тираническое представление о семье, разрушившее дружбу и общительность, лишившее детей свободы и бросившее их под розги и в карцеры.

Чтобы доказать этот тезис, Ариес использует два основных аргумента. Во-первых, он говорит, что понятие детства не было известно раннему средневековью. «Средневековое искусство почти до двенадцатого века не знало детства или не пыталось изображать его, потому что художник не был способен рисовать ребенка иначе как уменьшенным взрослым». Отброшено не только искусство древности, но и проигнорированы многочисленные свидетельства того, что средневековые художники могли на самом деле реалистически изображать детей. Этимологический аргумент в пользу того, что отдельное понятие детства отсутствовало, также неприемлем. В любом случае понятие «изобретение детства» столь легковесно, что даже непонятно, как такое число историков клюнуло на него. Его второй аргумент, что современная семья ограничивает свободу ребенка и увеличивает суровость наказания, прямо противоречит очевидному.

Гораздо более приемлема четверка книг, только одна из которых написана профессиональным историком: «Ребенок в прогрессе человечества» Джорджа Пэйна, «Делатели ангелов» Дж. Рэтри Тэйлора, «Родители и дети в истории» Дэвида Ханта и «Ребенок с эмоциональными нарушениями - тогда и теперь» Дж. Луизы Десперт. Пэйн, писавший в 1916 г., первым изучил широкое распространение детоубийства и жестокости по отношению к детям в прошлом, особенно в древности. Богато документированная книга Тэйлора представляет собой ученое психоаналитическое прочтение детства и личности в Англии конца восемнадцатого века. Хант, подобно Ариесу, сосредоточен на уникальном документе семнадцатого века, дневнике Эроара о детстве Людовика XIII, но делает это с большой психологической чуткостью и сознанием психоисторических приложений своих открытий. И Десперт, давая сравнительный психиатрический анализ плохого обращения с детьми в прошлом и настоящем, обозревая ряд эмоциональных установок по отношению к детям со времен древности, выражает свой растущий ужас от открытия истории непрерывной «жестокости и бессердечия».
Но, несмотря на появление указанных книг, центральные вопросы сравнительной истории детства пока еще только ставятся, а до ответов далеко. В следующих двух разделах этой главы я изложу некоторые из психологических принципов, применимых к отношениям взрослого и ребенка в прошлом. Использованные примеры достаточно типичны для жизни детей в прошлом; не показывая их распространения в соответствующие периоды, я выбрал их как нагляднейшие иллюстрации описываемых психологических принципов. Только в трех идущих далее разделах с обзорами истории детоубийства, выбрасывания, вскармливания, пеленания, побоев и сексуального насилия я начну рассматривать, как широко распространялись указанные практики в каждый период.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИСТОРИИ ДЕТСТВА: ПРОЕКТИВНАЯ И ВОЗВРАТНАЯ РЕАКЦИИ

Изучая детство многих поколений, важнее всего сосредоточиться на тех моментах, которые более всего влияли на психику следующего поколения. Во-первых, на том, что происходит, когда взрослый находится лицом к лицу с ребенком, который чего-то хочет. В распоряжении взрослого, по-моему, имеются три способа реагирования:

1) он может использовать ребенка как сосуд для проекции содержания своего собственного бессознательного (проективная реакция);

2) он может использовать ребенка как заместителя фигуры взрослого, значимого для него в его собственном детстве (возвратная реакция);

3) он может сопереживать потребностям ребенка и девствовать, чтобы удовлетворить их (реакция сопереживания).

Проективная реакция, конечно, известна психоаналитикам под рядом терминов, от проекции до проективной идентификации, а более конкретно - навязчивой формы эмоционального опорожнения на других. Психоаналитикам, например, хорошо знаком тип, используемый пациентами в качестве «сливной ямы» для своих обильных проекций. Такое положение существа, используемого как сосуд для проекций, обычно для детей в прошлом.

Возвратная же реакция известна исследователям родителей, избивающих своих детей. Ребенок существует лишь для того, чтобы удовлетворять родительские потребности. Неспособность ребенка в качестве родительской фигуры дать ожидаемую от него любовь всегда вызывает наказание. Как рассказывала одна такая мать: «Меня никогда в жизни не любили. Когда ребенок родился, я думала, что он будет любить меня. Если он плачет, то, значит, не любит меня. Поэтому я бью его».

Третий термин, эмпатия, используется здесь в более узком смысле по сравнению со словарным определением - это способность взрослого регрессировать к уровню потребностей ребенка и правильно распознать их без примеси своих собственных проекций. Кроме того, взрослый должен в определенной степени дистанцироваться от потребности ребенка, чтобы быть способным удовлетворять ее. Эта способность идентична с используемым психоаналитиками бессознательным «свободнотекущим вниманием», или, как Теодор Райк называет его, «слушанием третьим ухом».

Проективная и возвратная реакции у родителей прошлого часто смешивались, производя эффект, который я называю двойным образом. В этом случае ребенок одновременно рассматривается как полный проективных желаний, подозрений и сексуальных мыслей взрослого и в то же время как отцовская или материнская фигура. То есть одновременно плохим и любимым. Кроме того, чем дальше вглубь истории, тем более «конкретны» или реифицированы эти реакции, что порождает все более сбивчивые установки по отношению к детям, сходные с установками родителей современных избиваемых или шизофренических детей.

Первой иллюстрацией этих явно смежных понятий, которые мы будем изучать, является некая сцена между взрослым и ребенком из прошлого. Год 1739-й, мальчик Никола четырех лет. Случай ему запомнился и подтверждался его матерью. Его дед, который был довольно внимателен к нему предыдущие несколько дней, решает «испытать» его наговорит: «Никола, сынок, у тебя много недостатков, и это огорчает твою мать. Она моя дочь и всегда почитала меня; повинуйся мне и ты, исправься, а не то я исполосую тебя, как собаку, которую учат». Никола, рассерженный предательством «со стороны того, кто был так добр к нему», швыряет свои игрушки в огонь. Дед кажется удовлетворенным.

- Никола… я сказал это, чтобы испытать тебя. Неужели ты действительно думаешь, что твой дедушка, который был так добр к тебе вчера и днем раньше, может обращаться сегодня с тобой, как с собакой? Я считал тебя разумным…

- Я не животное, как собака.

- Нет, ты не такой разумный, как я считал, иначе бы ты понял, что я тебя только испытывал. Это была только шутка… Подойди ко мне.

Я бросился к нему на руки.

- Это не все, - продолжал он, - я хочу, чтобы ты подружился с матерью; ты огорчал, глубоко огорчал ее… Никола, твой отец любит тебя, а ты любишь его?

- Да, дедушка!

- Представь, что он в опасности и, чтобы спасти его, тебе надо доложить руку в огонь. Ты сделаешь это? Положишь… туда, если будет необходимо?

- Да, дедушка.

- А ради меня?

- Ради тебя? Да, да.

- А рада матери?

- Ради мамы? Обе руки, обе руки.

- Мы хотим увидеть, говоришь ли ты правду, поскольку твоя мать очень нуждается в твоей маленькой помощи! Если ты любишь ее, ты должен доказать это.

Я ничего не спросил, но, подытожив все, что было сказано, подошел к очагу и, пока они делали друг другу знаки, сунул правую руку в огонь. Боль исторгла из меня глубокий вздох.

Что делает такого рода сцену столь типичной для отношений взрослого и ребенка в прошлом, так это существование столь противоречивых установок со стороны взрослых без окончательного разрешения. Ребенок любим и ненавидим, вознагражден и наказан, дурен и обожаем одновременно. Помещение ребенка в «двойную связку» противоречивых сигналов (что Бэйтсон и другие считают основой шизофрении) происходит само собой. Но противоречивые сигналы исходят от взрослых, которые силятся показать, что ребенок одновременно очень плох (проективная реакция) и очень любим (возвратная реакция). Функция ребенка - умерить растущие тревоги взрослого; ребенок действует как защита взрослого.

Именно проективные и возвратные реакции делают невозможной вину за жестокие избиения, столь частые в прошлом. Все потому, что избивают не реального ребенка. Наказывают или собственную проекцию взрослого («Посмотрите, как она строит глазки! Как снимает мужчин - она настоящая секс-штучка!» - говорит мать о побитой дочери двух лет), или порождение возвратной реакции («Он думает, что он - босс, все время хочет двигать делами! Но я показал ему, кто тут командует!» - говорит отец, раскроивший череп своему девятилетнему сыну).

В исторических источниках избивающего и избиваемого часто смешивают и поэтому вину теряют. Американский отец (1830 г.) рассказывает, как он избивал своего четырехлетнего сына хлыстом за то, что тот не мог чего-то прочесть. Голый ребенок связан в подвале:

«Так вот его изготовив, в горе, с моей дражайшей половиной, хозяйкой моего дома, с упавшими сердцем, стал я работать розгой… Во время этого весьма нелюбезного, самоотрицательного и неприятного дела я часто останавливался, назидая и пытаясь убеждать, заглушая извинения, отвечая на протесты. Я ощущал всю силу божественного авторитета и особую власть, как ни в одном деле за всю мою жизнь… Но при такой степени все подчинявшего злого чувства и упрямства, каковую мой сын изъявлял, неудивительно, что он думал, что отколотил бы меня, хилого и робкого, каким я был. И в знании того, что он поступал так, я изнемогал от избиения его. Все это время он не чувствовал жалости ни ко мне, ни к себе». Именно с такой картиной слияния отца и сына, где отец сам жалуется, словно избиваемый, и нуждается в сострадании, мы столкнемся, когда спросим, почему побои были столь широко распространены в прошлом. Ренессансный педагог говорит, что, наказывая ребенка, вы должны ему сказать, «что вы наказываете себя, наказываете сознательно, и требуете от него не ввергать вас больше в таковые труд и боль. Поскольку, если ты так поступаешь [говорите вы], ты должен страдать частью моей боли и потому ты должен будешь испытать и подтвердить, что эта боль для нас обоих». Мы не должны так легко пропускать такие слияния и затушевывать их ложь.

На самом деле, родитель видит ребенка настолько переполненным частями его, родителя, что даже несчастья с ребенком переживаются им как собственные раны. Нэнни, дочь Коттона Мэвера, упала в огонь и сильно обожглась, а он объявляет: «Увы, за мои грехи справедливый Бог бросил мое дитя в огонь!» Он выискивает, что он накануне сделал плохого, но, веря, что наказан сам, не испытывает вины перед ребенком (например, за то, что оставил его одного) и ничего не предпринимает. Скоро еще две дочери жестоко обожглись. В ответ он читает проповедь: «Какой вывод должны извлечь родители из несчастий, свалившихся на их детей».

Несчастные случаи с детьми заслуживают внимательного рассмотрения, так как в них скрывается ключ к пониманию того, почему взрослые в прошлом были такими плохими родителями. Я оставляю пока в стороне желание смерти ребенка, об этом дальше. Несчастные случаи в больших количествах происходили из-за того, что детей оставляли одних. Дочь Мэвера Нибби обгорела бы до смерти, «не проходи возле окна случайный прохожий», так как никто не слышал ее криков. Для колониального Бостона это обычный случай:

«После ужина мать уложила детей в комнате, где они спали одни, и родители отправились в гости к соседу. По возвращении… мать подошла к постели и не нашла младшего ребенка (девочку около пяти лет). После долгих поисков ее нашли упавшей в колодец в их подвале…»

Отец увидел в происшествии наказание за работу в праздник. Дело не только в том, что до двадцатого века маленьких детей было принято оставлять одних. Важнее, что родители не заботились о предотвращении несчастий, поскольку не видели в том своей вины: наказывались-то якобы они сами. Поглощенные проекциями, они не изобретали безопасных печей и часто даже не отдавали себе отчета в том, что за детьми надо просто следить. Их проекции, к несчастью, делали неизбежными повторения происшествий.

Использование ребенка как «туалета» для родительских проекций стоит за самим понятием первоначального греха. Восемнадцать столетий взрослые были согласны, что, как отмечает Ричард Олестри (1676 г.), «новорожденный полон пятен и выделений греха, который наследует от наших прародителей через наши чресла…» Баптизм практиковал настоящий экзорсизм, а вера, что ребенок, который кричит во время крещения, испускает дьявола, надолго пережила официальное разрешение экзорсизма при Реформации. Даже когда религиозные власти не распространяются о дьяволе - он здесь. Вот картина еврейского религиозного обучения в Польше девятнадцатого века:

«Оно получало сильную радость от агоний маленькой жертвы, трепетавшей и дрожавшей на скамье. И оно практиковало телесные наказания холодно, медленно, обдуманно… от мальчика требовали снять одежду, лечь поперек скамьи… и налегали на кожаную плеть… «В каждом человеке находятся добрый дух и злой дух. Местообитание доброго духа - голова. Есть свое место и у злого духа - по нему вас и хлещут».

Ребенок прошлого был так перегружен проекциями, что ему-то даже много плакать или просить было опасно. Существует большая литература о детях, оставленных эльфами взамен похищенных. Обычно недопонимают, что убивали не только уродливых детей, «подкидышей эльфов», но также и тех, о ком пишет св. Августин: «…страдают от демона… они под властью дьявола… некоторые дети умирают в такой напасти». Некоторые отцы церкви полагали, что постоянный плач ребенка свидетельствует о грехе. Шпренгер и Кремер в своем руководстве по охоте на ведьм «Malleus Maleficarum» (Молот ведьм) утверждают, что подкидышей эльфов можно распознать по тому, что они «всегда жалобнее всех ревут и никогда не растут, даже если будут сосать сразу четырех или пятерых матерей». Лютер соглашается: «Это правда: они часто берут у женщин детей из кроваток и ложатся туда сами, а когда оправляются, едят или орут, то несноснее десяти детей». Гвиберт Ножанский, писавший в двенадцатом веке, считает свою мать, возившуюся с приемным ребенком, святой:

«…ребенок так изводил мою мать и ее слугбезумными воплями и криком по ночам, хотя дни он очень мило проводил в играх и сне, что никто в этой маленькой комнате не мог заснуть. Я слышал от нянь, которых она нанимала, что ни на одну ночь они не могли опустить погремушку, таким капризным был ребенок. Не по своей вине, а из-за дьявола, сидевшего в нем. Все усилия прогнать оного были напрасны. Добрая женщина была мучима крайней болью, и ничто не могло помочь ей среди этих пронзительных криков… Все же она и не подумала выбросить ребенка из своего дома». #page#

Из-за веры в то, что ребенок на грани превращения в абсолютно злое существо, его так долго и так туго связывали, или пеленали. Этот мотив чувствуется у Бартоломеуса Англикуса (ок.1230 г.): «Из-за нежности члены ребенка могут легко и быстро согнуться и скривиться и принять разные формы. И посему конечности и члены подлежит связывать повязками и другими подручными средствами, чтобы они не были изогнуты и не принимали дурной формы…» Ребенок пеленался потому, что-был полон опасными, злыми родительскими проекциями. Пеленали по тем же причинам, что и сейчас в Восточной Европе: ребенка надо связать, иначе он исплачется, поцарапает себе глаза, сломает ножки или будет трогать гениталии. Как мы увидим скоро в разделе о пеленании и стеснениях, все это часто выливалось в надевание всякого рода корсетов, спинодержателей, кукольных шнуровок; детей привязывали к стульям, чтобы те не ползали по полу «подобно животным».

Но если взрослый проецирует все свои неприемлемые чувства на ребенка, то ясно, какие жестокие меры, вроде пеленаний, он должен применить, чтобы удержать своего «нужникового ребенка» под контролем. Я еще рассмотрю, какие методы контроля использовались родителями на протяжении столетий, но сейчас я хочу дать иллюстрации только одного - запугивания привидениями - чтобы обсудить проективный характер этой меры.

Имя всяческого рода привидениям, которыми детей запугивали до недавнего времени, - легион. У древних были свои Ламия и Стрига, которые, подобно еврейскому прототипу Лилит, пожирали детей живьем. Они, вместе с Мормоной, Канидой, Пойной, Сибарис, Акко, Эмпузой, Горгоной и Эфиальтой, «были изобретены на благо детей, чтобы сделать их менее опрометчивыми и непослушными», как считает Дион Хризостом. Большинство древних соглашалось, что было бы хорошо постоянно держать перед детьми изображения ночных демонов и ведьм, всегда готовых их украсть, съесть, разорвать на куски, выпить из них кровь и костный мозг. В средние века, конечно, ведьмы и колдуны, вместе с обязательным евреем, перерезывателем детских глоток, вместе с ордами других монстров и страшилищ, «какими няни любят пугать детей», - на переднем плане. После Реформации же сам Бог, который «обрекает вас геенне огненной, как вы обрекаете пауков или других отвратительных насекомых огню», был главным страшилищем для запугивания детей. Трактаты были написаны понятными для детей выражениями с описанием мук, которые Бог приберегает для них в аду: «Маленький ребенок в раскаленной печи. Слушай, как он молит выпустить его оттуда. Он топает маленькими ножками об пол…»

Когда церковь перестала возглавлять кампанию по запугиванию детей, стали использоваться более «семейные» персонажи: вервольф, глотающий детей. Синяя Борода, который рубит их на куски, Бонн (Бонапарт), пожирающий детское мясо, черный человек или трубочист, крадущий детей по ночам. Эти традиции стали подвергаться нападкам лишь в девятнадцатом веке. Один английский родитель сказал в 1810 г.: «Когда-то господствовавший обычай запугивания юных созданий теперь осуждают все, ибо нация поумнела. Однако и сейчас страх сверхъестественных сил и темноты можно считать настоящим несчастьем детей…» Даже в наши дни во многих европейских селениях родители продолжают пугать детей такими персонажами, как loup-gary (волк-оборотень), barbu (бородач) или ramoneur (трубочист), или грозятся бросить в подвал на растерзание крысам.

Потребность создания персонажей, олицетворяющих наказание, была столь велика, что взрослые, следуя принципу «конкретизации», для устрашения детей разряжали кукол вроде качинов. Один английский автор, объясняя в 1748 г., каким образом страх первоначально исходит от нянек, пугающих детей историями об «окровавленных скелетах», писал:

«Нянька взяла моду утихомиривать капризного ребенка следующим образом. Она нелепо наряжается, входит в комнату, рычит и вопит на ребенка мерзким голосом, раздражающим нежные детские уши. В это же время, подойдя близко, жестикуляцией дает понять ребенку, что он будет сейчас проглочен».

Эти страшные фигуры были излюбленным средством нянек и в том случае, когда надо было удержать в постели ребенка, норовившего ночью оттуда сбежать. Сюзен Сиббальд вспоминает привидения как действительно существовавшую часть ее детства в восемнадцатом веке:

«Появление привидения было обычнейшим делом… Я прекрасно помню, как обе няньки в Фоуви однажды вечером решили выйти из детской… Мы замолкли, потому что услышали жуткий стон и царапанье за перегородкой возле лестницы. Дверь распахнулась, и - о ужас! - в комнату вошла фигура, высокая и закутанная в белое, а из глаз, носа и рта, похоже, полыхало пламя. Мы почти что бились в конвульсиях и несколько дней были нездоровы, но не осмелились рассказать».

Дети, которых путали, не всегда были такими взрослыми, как Сюзен и Бетси. Одна американская мать говорила в 1882 г. о двухлетней дочери своего друга, нянька которой, отправившись однажды вечером развлекаться в компании других слуг, пока родителей ребенка не было дома, обеспечила себе спокойный вечер тем, что рассказала маленькой девочке о страшном черном человеке, который…

«…спрятался в комнате, чтобы схватить ее в тот момент, когда она выйдет из постели или поднимет малейший шум… Няня хотела быть вдвойне уверенной, что во время вечеринки ее ничто не отвлечет. Она соорудила огромную фигуру черного человека со страшными вытаращенными глазами и огромным ртом и поместила ее в ногах кровати, где крепко спало маленькое невинное дитя. Как только вечеринка в комнате для прислуги закончилась, няня вернулась к своим обязанностям. Спокойно открыв дверь, няня увидела, что маленькая девочка сидела в постели, широко раскрытыми глазами глядя в агонии ужаса на страшное чудовище перед собой, обе руки судорожно схватились за белокурые волосы. Она просто окаменела!»

Вот некоторые доказательства того, что использование чучел для устрашения детей уходит далеко в древность. Тема запугивания детей масками была излюбленной для художников, от авторов римских фресок до создателя гравюр Жака Стеллы, но поскольку об этих ранних драматических событиях говорилось крайне сдержанно, я еще не смог установить в точности их древние формы. Дион Хризостом говорил, что «устрашающие образы сдерживают детей, когда те не вовремя хотят есть, играть или "что-нибудь еще». Обсуждались теории наилучшего использования разнообразных страшилищ: «Я полагаю, что каждый юнец боится какого-то своего пугала, которым его обычно стращают. Разумеется, те мальчики, которые робки от природы, не требуют проявления изобретательности при их запугивании…»

Когда детей запугивают чучелами, если они просто кричат, хотят есть или играть, сила проекций и потребность взрослого держать их под контролем достигают огромных размеров, обнаруживаемых в наши дни лишь у явных психотиков. Точная частота использования стращилищ в прошлом до сих пор не поддается определению, хотя о них часто говорят как об обычном деле. Тем не менее можно показать, какие формы были привычными. Например, в Германии до недавнего времени перед Рождеством в магазинах появлялись штабеля метел с жесткими щетками на обоих концах. Ими били детей; во время первой недели декабря взрослые наряжались в устрашающие костюмы и разыгрывали из себя посланника Христа, так называемого Пельц-Никеля. который наказывает детей и сообщает, получат ли те подарок на Рождество или нет.

Вся сила этой потребности взрослых в создании устрашающих образов открывается, лишь когда видишь внутреннюю борьбу родителей, решивших от этого отказаться. Одним из самых ранних защитников детства в Германии девятнадцатого века был Жан Поль Рихтер. В своей популярной книге «Леванна» он осуждает родителей, поддерживающих дисциплину своих детей «при помощи устрашающих образов». При этом Рихтер приводит медицинские свидетельства того, что такие дети «часто становятся жертвами умопомешательства. Однако, его собственное стремление повторить травмы своего детства было столь велико, что он был вынужден придумать их более мягкий вариант для своего сына:

«Поскольку человека нельзя дважды запугать одним и тем же, я думаю, что ребенка можно подготовить к действительности, в форме игры ставя его в тревожные ситуации. Например: я иду со своим маленьким девятилетним Полем на прогулку в густой лес. Неожиданно из кустов выскакивают три одетых в черное вооруженных головореза и набрасываются на нас, ведь за день до этого я нанял их за небольшое вознаграждение устроить нам это приключение. Мы вооружены лишь палками, а у банды грабителей шпаги и незаряженный пистолет… Я хватаю руку с пистолетом, чтобы стреляющий промахнулся, и палкой выбиваю кинжал у одного из нападающих… Однако (добавляю я во втором издании), польза от всех этих игр сомнительная… хотя подобные плащи и кинжалы… могут быть с успехом опробованы ночью, чтобы с помощью ночных кошмаров привить любовь к обычному дневному свету».

Другую реальную возможность для воплощения потребности в запугивании детей дает использование трупов. Многие знакомы со сценами из романа г-жи Шервуд «История семьи Фэрчайлд», где детей водят на экскурсии к виселице, чтобы они посмотрели на висящие там гниющие трупы и послушали назидательные истории. Люди часто не понимают, что эти сцены взяты из действительности и в прошлом составляли важную часть детства. Детей часто выводили всем классом из школы, чтобы они посмотрели на повешение, родители также часто брали детей на это зрелище, а по возвращении домой секли для лучшего запоминания. Даже педагог-гуманист Мафио Веджо, в своих книгах протестовавший против битья детей, вынужден был признать, что «показывать детям публичные наказания иногда очень не мешает».

Конечно же, это постоянное созерцание трупов сильно влияло на детей. После того как мать показала своей маленькой дочери в назидание труп ее девятилетней подруги, девочка стала ходить вокруг со словами: «Они положат дочь в глубокую яму, а что будет делать мать?» Мальчик проснулся ночью с криками, увидев во сне повешение, пошел и «потренировался, повесив собственную кошку» Одиннадцатилетняя Гарриет Спенсер в своем дневнике вспоминает, что повсюду видела тела повешенных и колесованных. Отец брал ее смотреть на сотни трупов, которые он выкапывал, чтобы уложить более тесно для захоронения других.

«…Папа говорит, что это глупость и суеверие - бояться вида мертвецов, и я пошла за ним вниз по темной, узкой и крутой лестнице, которая все шла и шла спиралью очень долго, пока они не открыли дверь в большую пещеру. Она была освещена лампой, висевшей посредине, а монах нес факел. Сначала я не могла смотреть, потом едва осмелилась взглянуть, потому что со всех сторон были страшные черные фигуры мертвецов: одни скалились, другие показывали на нас пальцем, третьи, казалось, корчились от боли, они были в самых разных позах и такие страшные, что я едва сдержала крик и подумала, что они все двигаются. Когда папа увидел, как мне плохо, он не рассердился, а был очень добрым и сказал, что я должна побороть себя, пойти и прикоснуться к одному из них, а это было шоком. Их кожа вся была темно-коричневой и совсем высохла на костях, она была очень твердой и на ощупь похожей на мрамор».

Доброжелательный отец, помогающий дочери преодолеть боязнь трупов, - пример того, что я обозначу как «проективную заботу», в отличие от настоящей эмпатической заботы, которая есть результат эмпатической реакции. Проективная забота в качестве первого шага всегда требует проецирования взрослым собственного бессознательного на ребенка, от эмпатической заботы ее отличает неуместность и неспособность полностью удовлетворить подлинные потребности ребенка. Мать, которая в ответ на любое выражение недовольства со стороны ребенка начинает кормить его грудью, мать, уделяющая большое внимание одежде ребенка перед тем, как отправить его к кормилице, и мать, тратящая целый час, чтобы запеленать ребенка по всем правилам - все это примеры проективной заботы.

Тем не менее, проективной заботы достаточно, чтобы вырастить ребенка. В самом деле, антропологи, изучающие детство примитивных народов, часто говорят о «хорошей заботе», но пока сведущий в психоанализе антрополог не провел новое исследование этого же народа, трудно было понять, что оценивается проекция, а не настоящая эмпатия. Например, изучая апачей, им всегда дают наивысшую оценку по шкале «орального удовлетворения», столь важного для развития чувства безопасности. Апачи, как и многие примитивные племена, в первые два года кормят ребенка по требованию, на чем и была основана оценка. Лишь когда это племя посетил антрополог-психоаналитик Л. Брайс Бойер, обнаружилась истинная проективная основа этой заботы:

«В настоящее время забота апачских матерей о детях отличается ужасающей непоследовательностью. Матери обычно очень нежны и чутки в том, что касается физических взаимоотношений с малышами. У них очень тесный физический контакт. Время кормления определяет, как правило, ребенок своим криком, и по какой бы причине ребенок ни кричал, ему подставляют сосок или бутылку. В то же время у матерей очень ограниченное чувство ответственности в том, что касается заботы о ребенке, и создается впечатление, что нежность матери к своему малышу основана на ее собственных желаниях взрослого, вложенных в заботу о ребенке. Огромное множество матерей бросают или отдают детей, которых с любовью нянчили всего неделю назад. Апачи очень метко называют это «выбрасыванием ребенка». Они не только не чувствуют ни малейшей осознанной вины за такое поведение, но даже открыто радуются, что избавились от обузы. В отдельных случаях матери, отдавшие ребенка, «забывают», что он когда-то у них был. Обычная апачская мать считает, что физическая забота - все, что требуется ребенку. Если она и испытывает угрызения совести, то очень слабые, когда оставляет ребенка с кем попало, если вдруг захочется посплетничать, поиграть в карты, выпить или «пошататься». В идеале мать вручает дитя сестре или старшей родственнице. В первобытные времена такое соглашение было возможно почти в любой момент».

Даже такой простой акт, как сочувствие избиваемому ребенку, для взрослых прошлых времен был трудным делом. Даже немногие педагоги того времени, которые не советовали бить детей, как правило, аргументировали это вредными последствиями, а не тем, что ребенку будет больно. Однако без этого элемента эмпатии - сочувствия - совет совершенно не действовал, и детей как били, так и продолжали бить. Матери, отправлявшие детей к кормилицам на три года, наивно огорчались, когда дети не хотели по истечении этого срока вернуться назад, но не могли понять причину. Сотни поколений матерей туго пеленали младенцев и спокойно смотрели, как те кричат в знак протеста, потому что этим матерям не хватало психического механизма, необходимого для проникновения в ощущения ребенка. Лишь когда медленный исторический процесс эволюции взаимоотношений родителей и детей создал эту способность в течение многих поколений, стало очевидно, что пеленание абсолютно не нужно. Вот как Ричард Стил в «Болтуне» (1706) описывает ощущения новорожденного, как он их себе представляет:

«Я лежу очень спокойно; однако ведьма, из совершенно у непонятных побуждений, берет меня и обвязывает голову так туго, как вообще только может; затем она связывает мне ноги и заставляет глотать какую-то ужасную микстуру. Я подумал, что это суровое вступление в жизнь должно начинаться с принятия лекарства. Когда меня таким способом одели, то понесли к кровати, где прекрасная молодая дама (я знал, что это моя мать) чуть не задушила меня в объятьях… и швырнула в руки девочке, нанятой заботиться обо мне. Девочка была очень горда, что ей доверили женское дело. Поскольку я расшумелся, она принялась раздевать меня и снова одевать, чтобы посмотреть, что у меня болит; при этом она колола булавкой в каждом суставе. Я продолжал кричать. Тогда она уложила меня лицом себе в колени и, чтобы успокоить меня, вколола в меня все булавки, похлопывая по спине и выкрикивая колыбельную…» Я не нашел других описаний с такой же степенью эмпатии, сделанных раньше восемнадцатого века. Они появились вскоре после того, как два тысячелетия пеленания подошли к концу. Мне скажут, что примеры этой недостающей в прошлом способности к эмпатии на самом деле можно найти где угодно. Разумеется, первым делом мы должны заглянуть в Библию: может быть здесь мы найдем эмпатию в отношении детских потребностей, ибо разве Иисус не изображается всегда с маленьким ребенком? Однако когда читаешь свыше двух тысяч упоминаний детей в «Полном алфавитном указателе слов к Библии», этот благородный образ исчезает. Здесь мы находим многочисленные примеры того, как детей приносили в жертву, избивали камнями, просто били, упоминания строгого послушания детей, их любви к родителям, их роли носителей родового имени, но не обнаружим ни одного примера, показывающего хотя бы слабую степень эмпатии к детским потребностям. Даже хорошо известные изречения: «Отпусти свое дитя, не запрещай ему идти ко мне» относится к распространенной на Ближнем Востоке практике экзорсизма путем возложения рук, практиковавшейся многими святыми людьми для удаления внедренного в детях зла: «Тогда приведены были к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился… И возложив на них руки, пошел оттуда». (Матф, 19.13, 19.15)

Все это вовсе не означает, что родители прошлого не любили своих детей, поскольку это не так. Даже те, кто в наши дни бьет детей, - не садисты; они часто по-своему их любят и иногда способны выражать нежные чувства, особенно если ребенок не слишком требовательный. То же можно сказать о родителях прошлого: нежность к ребенку чаще всего выражалась, когда он спал иди был мертв, то есть, ничего не просил. Гомеровское «как мать отгоняет мух от спящего дитя, когда от покоится в сладком сне» перекликается с эпитафией Марциала:

Не обнимай ее слишком крепко, дерн -
Она была так нежна и любила простор.
Будь легкой над нею, добрая мать-земля -
Она легко ступала по тебе маленькими ножками.

Лишь когда ребенок уже умер, родитель, до того неспособный к эмпатии, рыдая, обвиняет себя, как мы это находим у Морелли (1400): «Ты любил его, но своей любовью никогда не пытался сделать его счастливым; ты обращался с ним, как будто это посторонний, а не сын; ты ни разу не дал ему и часа отдыха… Ты никогда не целовал его, когда он этого хотел; ты изводил его школой и жестокими побоями».

Разумеется, это не любовь (родители прошлого имели о ней смутное представление), а скорее эмоциональная зрелость, выраженная в потребности смотреть на ребенка как на самостоятельную личность, а не часть самого себя. Трудно сказать, какая часть нынешних родителей достигает и более или менее последовательно придерживается эмпатического уровня. Однажды я провел неофициальный опрос нескольких психотерапевтов, желая выяснить, какая часть их пациентов в начале анализа была способна отделить личности своих детей от собственных спроецированных потребностей. Все говорили, что на такое способны очень немногие. Как выразился один из них. Амос Гансберп «Этого не происходит до некоего поворотного момента психоанализа - когда они приходят к образу самих себя как чего-то отдельного от собственной всеобволакивающей матери».

Проективной реакции сопутствует возвратная реакция, когда родитель и ребенок меняются ролями, зачастую с причудливыми поледствиями. Перестановка начинается задолго до рождения ребенка. В прошлом такая реакция была мощным стимулом иметь ребенка. Родители всегда задавались вопросом, что дадут им дети, и никогда - что они сами дадут им. Медея перед тем, как убить детей, жалуется, что некому будет позаботиться о ней:

Зачем же вас кормила я, душой
За вас болела, телом изнывала
И столько мук подъяла, чтобы вам
Отдать сиянье солнца?… Я надеждой
Жила, что вы на старости меня
Поддержите и мертвую своими
Оденете руками. И погибла
Та сладкая мечта…

Как только ребенок рождается, он становится родителем матери и отца, со всеми положительными и отрицательными качествами, при этом возраст ребенка не учитывается. Ребенка, независимо от пола, часто одевают в одежду примерно того же покроя, которую носила мать родителя, то есть, мало того что длинную, во и устаревшую, по меньшей мере, на одно поколение. Мать в буквальном смысле возрождается в ребенке; детей не только одевали как «миниатюрных взрослых», но и совершенно отчетливо - как миниатюрных женщин, часто с декольте. Идея, что родители родителей действительно возрождаются в ребенке, обычно для античности, и близость слова «бэби» и различных слов, обозначающих бабушку (baba, Babe) намекает на их сходство. Однако многих возвратных реакций в прошлом существуют доказательства их галлюцинаторной природы. Например, взрослые часто целовали или сосали грудь маленьких детей. Маленькому Людовику XIII часто целовали пенис и соски. Хотя Эроар, который вел дневник Людовика, всегда считал, что тот активно этого добивался (в тринадцать месяцев «он заставляет гг. де Сувре. де Терм, де Лианкура и Заме целовать его половой член»), позднее становится ясно, что им просто манипулировали: «он никогда не хотел, чтобы маркиз трогал ему соски; нянька сказала ему: «Сир, не давайте никому трогать ваши соски или половой член, они их отрежут». Однако руки и губы взрослых по-прежнему тянулись к его пенису и соскам. И то и другое для них было вновь обретенной материнской грудью.

Другим примером «ребенка в роли матери» было распространенное убеждение, что у детей в груди есть молоко, которое необходимо удалить. Итальянская balia (кормилица) должна была «обязательно время от времени давить грудь, чтобы выжать молоко, беспокоящее младенца». Впрочем, этому поверью можно дать обоснование, хотя и слабое: в некоторых редких случаях из груди новорожденного выделяется внешне похожая на молоко жидкость - вследствие действия остаточных женских гормонов матери. Однако одно дело - спонтанное выделение этой жидкости, а совершенно другое - «противоестественный, но распространенный обычай насильственного сдавливания нежной груди новорожденного грубыми руками няньки, служивший наиболее частой причиной воспалений в этой области», как писал еще в 1793 году американский педиатр Александр Гамильтон.

Целование, сосание и сдавливание - это еще не все, чему подвергался «ребенок в роли материнской груди». Среди разнообразия; подобных обычаев мы находим, например, следующий, от которого предостерегает Гамильтон в начале девятнадцатого века;

«Но самый вредный и отвратительный обычай - который я видел у многих нянек, теток и бабушек, позволяющих ребенку сосать их губы. У меня была возможность наблюдать, как дитя захирело оттого, что больше полугода сосало губы своей больной бабушки». Я даже находил несколько упоминаний о родителях, которые облизывают детей. Вот, к примеру, высказывание Жоржа дю Морье о своем только появившемся на свет сыне: «Нянька каждое утро приносит его ко мне в постель, чтобы я мог его полизать. Для меня это такое удовольствие, что я буду продолжать, пока он не войдет в ответственный возраст».

Создается впечатление, что идеальным ребенком было бы такое дитя, которое бы в буквальном смысле кормило грудью родителей. Древние так и считали. Здесь нельзя не вспомнить истерию Валерия Максима, которую излагает Плиний:

«О чувствах детей к родителям можно бесконечно рассказывать истории, собранные со всего мира, но ни одна из них не сравнится с историей, случившейся в Риме. Женщина-плебейка, недавно родившая ребенка, получила разрешение навещать свою мать, за проступок посаженную в тюрьму. Предварительно женщину обыскивала тюремная стража, чтобы она не могла передать матери еду. Однажды женщину застали, когда она кормила мать собственной грудью. За этот удивительный поступок преданная дочь была вознаграждена: ее мать выпустили, и обеим назначили содержание. На месте, где все это произошло, выстроили храм соответствующей богине и посвятили его любви детей к родителям…»

Эту историю веками приводили в качестве наглядного примера. Петер Шаррон (1593) называет ее «возвращением реки к своему истоку» Сюжеты этой истории мы находим в картинах Рубенса, Вермеера и других;

Желание воплотить образ «ребенка в роли матери» часто оказывается непреодолимым; вот вам типичный случай, шутка, разыгранная над шестилетней девочкой кардиналом Мазарини и другими взрослыми в 1656 году:

«Однажды он посмеялся над ней за то, что она сказала, что у нее кавалер, и в конце концов упрекнул, что она беременна… Время от времени они расширяли ей платье и убеждали, что она действительно затяжелела, и живот растет с каждым днем… Когда подошло время рожать, она утром обнаружила у себя в постели новорожденного ребенка. Вы представить себе не можете ее удивление и горе при виде ребенка. «Такое, - сказала она, - пока не случалось ни с кем, только с Девой Марией и со мной, ведь я не почувствовала никакой боли». Ее приходила утешать королева и предлагала быть крестной, многие приходили поболтать с ней как с роженицей, только что разрешившейся от бремени».

Дети всегда совершенно определенно ухаживали за взрослыми. Со времен Рима мальчики и девочки всегда прислуживали родителям за Столом, а в средние века все дети, за исключением разве что Членов королевской семьи, использовались как слуги, как дома, так и в других местах, часто прибегая из школы домой в полдень, чтобы обслужить родителей за обедом. Я не буду касаться здесь обширной темы детского труда, однако следует помнить, что дети много работали задолго до того, как в девятнадцатом веке использование детского труда стало предметом обсуждения (речь шла по большей части о четырех- и пятилетних детях). Однако наиболее четко возвратная реакция проявляется в эмоциональном взаимодействии взрослого и ребенка. В наши дни социальные работники, посещающие матерей, которые бьют своих детей, часто поражаются, насколько маленький ребенок отзывчив к желаниям родителей:

«Я помню одну восемнадцатимесячную девочку, которая утешала свою крайне взволнованную и заплаканную мать. Прежде всего она вынула изо рта бутылку, которую сосала, потом потихоньку подошла и прикоснулась к матери, которая в конце концов успокоилась (я как-то не успел этого сделать). Когда она почувствовала, что мать снова успокоилась и развеселилась, то удалилась на свое место, подняла бутылку и стала ее сосать». В прошлом дети часто принимали такую роль. Один ребенок «никогда не кричал и всегда был спокоен… еще младенцем он, часто бывало, протянет руку и вытрет слезу со щеки матери…» Когда доктора уговаривали матерей вскармливать детей самим, а не отправлять их к кормилицам, то соблазняли обещаниями «тысячи удовольствий, которыми вознаградит ее ребенок - он будет целовать ее, гладить волосы, нос и уши, льстить ей…» Я составил перечень свыше пятисот картин из всех стран с изображением материй и детей и обнаружил, что дети на них смотрят на мать, улыбаются матери или ласкают ее, в то время как картины, где мать смотрит на ребенка, улыбается ему или ласкает его, являются редкостью, и появились они в более поздний период.

В способности ребенка по-матерински заботливо относиться ко взрослым часто было его спасение. В 1670 году мадам де Севинье решила не брать восемнадцатимесячную внучку в путешествие, которое могло оказаться для ребенка роковым. «Мадам дю Пюи-дю-Фу не хочет, чтобы я брала внучку с собой. Она сказала, что не стоит подвергать ребенка опасности, и в конце концов я уступила. Я не хотела бы рисковать жизнью маленькой госпожи - я очень ее люблю… она многое умеет: рассказывает, ласково гладит, крестится, просит прощения, делает реверансы, целует руку, пожимает плечами, танцует, умеет задобрить и выпросить что-нибудь, ласково потрепать по подбородку. Короче говоря, она чудо как мила, я могу с ней забавляться часами. Я не хочу, чтобы она погибла». Потребность родителей в материнской заботе огромным бременем ложилась на растущего ребенка. Иногда это даже приводило к его смерти. Одной из наиболее частых причин смерти детей было то, что ребенка «заспали, то есть, задушили во время сна. Это часто было лишь прикрытие для детоубийства. Но и в тех случаях, когда родители не обманывают, педиатры говорят, что виновата мать: Она отказывается уложить ребенка в отдельную кроватку. «Не желая отпускать дитя, она во сне тесно прижимает его к себе. Своим носом ребенок уткнулся ей в грудь». Возвратный образ ребенка как защитного покрова - вот о чем идет речь в обычном для средневековья предостережении: не баловать ребенка «подобно плющу, который, обвивая деревья, душит их, или как обезьяна, прижимающая детеныша, в порыве нежности может раздавить его» #page#

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП ДВОЙНОГО ОБРАЗА

Длительное чередование проекции и перестановки, ребенка-дьявола и ребенка-взрослого, дает эффект «двойного образа», причину многих причудливых черт детства в прошлом. Мы уже видели, как чередование образа взрослого и проективного образа становится предпосылкой для битья. Но если мы исследуем некоторые особенности детства в прошлом, то увидим более полную картину двойного образа. Наиболее достоверный документ досовременности, касающийся детства - дневник Эроара, доктора Людовика XIII. Он вел почти ежедневные записи о ребенке и окружающих его людях. Многие места дневника позволяют мельком увидеть чередующийся в уме Эроара двойной образ, картину чередования проективных и возвратных образов.

Дневник начинается с рождения дофина в 1601 г. Тут же появляются черты, присущие скорее взрослым, чем новорожденному. Ребенок, выходит из чрева, держась за пуповину «с такой силой, что ее трудом у него отняли». Он описан как «сильный и мускулистый», а крикнул так громко, что «крик совсем не был похож на детский». После тщательного изучения пениса было объявлено, Что в этом «его природа не обделила». Поскольку это был дофин, эти первые проекции качеств взрослого на ребенка можно пропустить как проявления гордости за нового короля, но вскоре образы начинают нагромождаться; и вырисовывается двойной образ ненасытного ребенка и взрослого одновременно. «На следующий день после рождения… он кричит, но дети никогда так не кричат; а когда сосет грудь, так раскрывает челюсти и делает такие глотки, что в его глотке будет три глотка обычного ребенка. В результате у кормилицы уже почти нет молока… Он ненасытен». Недельный дофин попеременно видится то маленьким Гераклом, задушившим змей, то Гаргантюа, которому для насыщения требовалось 17913 коров, что совершенно не похоже на болезненного спеленутого младенца, который проглядывает из записей Эроара. Из всей массы людей, приставленных к Людовику, чтобы о нем заботиться, никто не был способен удовлетворить простейшие запросы ребенка - накормить и успокоить. Были постоянные ненужные замены кормилиц, долгие прогулки и поездки. Когда дофину исполнилось два месяца, он был близок к смерти. Беспокойство Эроара нарастало, и как защита против тревожности более определенно стала проявляться возвратная реакция:

«Когда кормилица спросила его: «Кто этот человек?», он с удовольствием ответил на своем языке: «Эруа!» [Эроар]. Видно, что его тело уже не развивается и не подпитывается. Мышцы грудной клетки совершенно истощены, а в большой складке под подбородком не осталось ничего, кроме кожи».

Когда дофину было почти десять месяцев, к его платьицу привязали помочи. Предполагалось, что они предназначены для Обучения ребенка ходьбе, но на самом деле они чаще использовались для манипулирования ребенком, как куклой, и для контроля над ним. Это в сочетании с проективными реакциями Эроара затрудняет понимание происходящего, в частности, не дает понять что окружающие маленького Людовика взрослые им манипулировали. Например, в дневнике сказано, что в возрасте одиннадцати месяцев ему очень нравилось фехтовать с Эроаром: «Он гоняется за мной, хохоча на всю комнату». Но только через месяц Эроар сообщает, что ребенок «начинает уверенно ходить, держась за мою руку». Ясно, что в тот период, когда он «гоняется за Эроаром, к нему привязаны помочи. Лишь гораздо позднее он сможет произносить предложения, и Эроара можно заподозрить в галлюцинациях, когда в дневнике появляется запись о том, как кто-то пришел навестить четырнадцатимесячного дофина: «он оборачивается и оглядывает всех присутствующих, выстроившихся вдоль балюстрады, подходит к ним, выбирает принца и протягивает ему руку, которую тот целует. Маркиз д'Окур входит и говорит, что пришел поцеловать одежду дофина. Дофин поворачивается и сообщает, что в этом нет необходимости». В этот же период ребенок описывается как чрезвычайно активный в сексуальном отношении. Проективная основа приписывания ребенку сексуального поведения взрослого отчетливо проступает в заметках Эроара: «Дофин (которому одиннадцать месяцев) подзывает пажа и с возгласом «О!» задирает рубашку, показывая детородный орган… он заставляет каждого целовать его туда… в компании маленькой девочки он поднимает рубашку и показывает ей свой половой член с таким пылом, что в этот момент он совершенно не в себе». Лишь когда вспоминаешь, что перед тобой на самом деле пятнадцатимесячный малыш, которым, возможно, манипулируют посредством помочей, можно разобраться в следующей сцене, отделив действительность от проекций Эроара:

«Дофин идет за мадемуазель Мерсье, которая кричит, потому что он бьет ее по ягодицам. Он тоже кричит. Она укрывается в спальне; за ней входит г-н де Монгла, желая чмокнуть в заднюю часть. Она очень громко кричит, это слышит дофин и тоже принимается громко вопить; ему нравится то, что происходит в спальне, ноги и все тело дрожат от удовольствия… он подзывает женщин, заставляет их танцевать, играет с маленькой Маргаритой, целует и обнимает ее; он валит ее и бросается на нее трепещущим тельцем, скрежеща зубами… Девять часов… Он старается ударить ее розгами по ягодицам. Мадемуазель Белье спрашивает его: «Мосье, а что сделал г-н де Монгла с Мерсье?» Внезапно он начал хлопать в ладоши и широко улыбаться, и так воодушевляется, что уже не помнит себя от радости. Почти четверть часа он смеялся и бил в ладоши, и бодал мадемуазель головой. Он был похож на человека, который понял шутку».

Лишь изредка Эроар отмечает, что дофин в действительности - пассивный предмет сексуальных манипуляций: «Маркиз часто кладет ее руку себе под камзол. Дофин сам ложится в постель рядом с няней и часто кладет ее руку себе под курточку». Еще чаще в дневнике попадаются описания, как дофина раздевают и кладут к себе в постель король или королева, или оба лежат с ребенком, или его берут к себе в постель разные слуги. При этом с ним проделываются разнообразные сексуальные манипуляции, начиная с младенчества и кончая тем временем, когда ему было по меньшей мере семь лет.

Другой пример двойного образа мы находим в обрезании. Общеизвестно, что евреи, египтяне, арабы и другие народы обрезают крайнюю плоть мальчиков. Необходимость этой процедуры объясняют по-разному, но все эти объяснения - продукт двойного образа проекции и возвратности. Прежде всего, это калечение детей взрослыми всегда подразумевает проекцию и наказание для контроля за проецируемыми эмоциями. Вот что говорит об обрезании Филон в первом веке: «Обрезание необходимо для освобождения от страстей, опутывающих ум. Сильнейшая из всех страстей - та, что возникает между мужчиной и женщиной, и законодатели рекомендуют увечить инструмент, служащий этой страсти, указывая, что эта могущественная страсть должна быть обуздана, и полагая, что не только эта, но и другие страсти будут тем самым сдержаны». Моисей Маймонид соглашается:

«Я полагаю, что одним из доводов в пользу обрезания было уменьшение числа половых сношений и ослабление половых органов; его целью было ограничить активность этих органов, чтобы они как можно больше оставались в покое. Истинной целью обрезания было причинить половому органу тот род физической боли, который не сказывается на его естественной функции или потенции человека, но умеряет силу страсти или чересчур сильного желания».

Возвратную реакцию можно наблюдать в одном из вариантов ритуала обрезания, головка пениса выступает здесь в роли соска груди. Пенис младенца трут до тех пор, пока не возникает эрекция, тогда крайняя плоть рассекается ногтем мохеля или ножом, а затем рвется вокруг головки. После этого мохелъ отсасывает из-под головки кровь. Делается это по той же причине, которая заставляла всех целовать пенис маленького Людовика: ведь пенис, а особенно его головка - это вновь обретенный сосок материнской груди, а кровь - ее молоко. Идея о том, что младенческая кровь обладает свойствами волшебного молока, стара, как мир, и лежит в основе многих обрядов, связанных с жертвоприношениями. Однако мы не будем вдаваться в эту сложную проблему, а сосредоточимся на идее обрезания как проявления «комплекса головки и соска». Не все знают, что обнажение головки пениса было проблемой не только тех народов, которые делали обрезание. Греки и римляне считали ее священной; вид головки «вселял страх и удивление в сердце мужчины», поэтому крайнюю плоть привязывали тесемкой, так называемой «кинодесме», или прищепляли застежкой под названием «фибула», а всю процедуру называли «инфибуляция». Есть свидетельства, что инфибуляцию проделывали иногда и в эпоху Возрождения, и продолжают в наше время, для «благопристойности» или «чтобы обуздать похоть».

Когда крайняя плоть была недостаточной для прикрытия головки, иногда: делали операцию: ножу подрезали у основания пениса и оттягивали вперед. В античном искусстве головка обычно изображается закрытой, причем на рисунке часто бывает четко обозначена тесемка, привязывающая крайнюю плоть даже в состоянии эрекции. Я столкнулся лишь с двумя случаями, когда изображалась головка пениса: в одном случае она по замыслу должна была вызывать ужас (на рисунках, которые вешались на дверь); другие изображения показывали сосание пениса. Таким образом, и у евреев, и у римлян возвратный образ лежал в основе их отношения к головке пениса как к материнскому соску.

ДЕТОУБИЙСТВО И ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ РЕБЕНКА

В паре книг, богатых клинической документацией, психоаналитик Джозеф Рейнгольд исследует желание матерью смерти своего ребенка и обнаруживает, это явление распространено гораздо шире, чем мы думаем, а происходит от сильного соблазна «аннулировать» свое материнство, чтобы избежать воображаемого наказания со стороны собственной матери. Рейнгольд показывает нам женщин, которые после родов умоляют своих матерей не убивать их. Он прослеживает истоки детоубийственных желаний и послеродовых депрессий и находит причину не во враждебности к ребенку, а скорее в потребности принести дитя в жертву, чтобы умилостивить свою мать. Больничный персонал хорошо осведомлен о распространенности детоубийственных желаний и часто некоторое время не допускает контакта матери с ребенком. Открытия Рейнгольда, подтвержденные Блоком, Зильбургом и другими, сложны и имеют далеко идущие последствия; в этой книге я лишь укажу, что детоубийственные порывы современных матерей - чрезвычайно частое явление, и фантазии закалывания, изнасилования, обезглавливания, удушения постоянно обнаруживаются психоаналитиками у матерей. Я думаю, что, чем дальше в историю, тем чаще детоубийственные импульсы воплощались родителями на деле.

История детоубийства на Западе еще ждет того, кто ее напишет, но я не стану этого делать в настоящей книге. Обычно считают, что убийство законных или незаконных детей - проблема скорее Востока, чем Запада. Однако накопленных сведений достаточно, чтобы доказать, что убийство как законных, так и незаконных детей было системой в античности, что законных детей не намного реже убивали в средневековье, а убийство незаконных детей было обычным делом вплоть до девятнадцатого века.

Детоубийство в античности обычно игнорируют, несмотря на буквально сотни ясных указаний античных авторов на повседневность и общепринятость этого акта. Детей швыряли в реку, в кучу навоза, в помойную яму, сажали в кувшин, чтобы уморить голодом, оставляли на пригорке или на обочине дороги «на растерзание птицам и диким зверям» (Еврипид, Ион, 504).

Ребенка, который не был безупречен по форме или размерам, который слишком мало или слишком много кричал или по каким-то признакам не подходил к описанию в гинекологическом трактате «Как определить, стоит ли воспитывать новорожденного», как правило, убивали. Однако первому ребенку в семье обычно сохраняли жизнь, особенно если это был мальчик. Девочки, конечно, ценились меньше, и указания Илариона жене Алис (I в. до н. э.) типичны открытой манерой обсуждения этой темы: «Если повезет и ты родишь ребенка, то, если это будет мальчик, пускай живет, если же девочка, брось ее». В результате мужчин было гораздо больше, чем женщин, и такая ситуация была типичной для Запада до самого средневековья, когда число убийств законных детей, вероятно, сократилось. (Убийство незаконных детей не сказывается на соотношении полов, так как в этом случае обычно в равной степени убиваются и мальчики, и девочки.) Доступные нам статистические данные по античности показывают большой избыток мальчиков по отношению к девочкам. К примеру, в 79 семьях, получивших гражданство Милета около 228-220 гг. до н. э., было 118 сыновей и 28 дочерей; в 32 семьях было по одному ребенку, в 31 - по два. Как пишет Джек Линдсей: «Иметь двух сыновей не было необычным, иногда их было и трое, но больше, чем одна дочь в семье - такого практически не бывало. Посейдипп сообщает, что «даже богатые люди всегда бросают дочь». Из 600 семей, о которых остались надписи второго века в Дельфах, лишь один процент имел по две дочери». Убийство законных детей даже состоятельными родителями было настолько привычным, что Полибий считает это причиной обезлюдения Греции:

«В наше время во всей Греции - низкая рождаемость и общее снижение народонаселения, из-за этого города пришли в запустение, а земля перестала давать урожай, хотя не было ни длительных войн, ни эпидемий… ведь люди впали в такие причуды, скупость и праздность, что не хотят жениться, а если женились - растить детей, которых имеют обычно не больше одного-двух…» До четвертого века н. э. ни закон, ни общественное мнение не осуждали детоубийство в Греции или в Риме. Так же относились к нему и крупные философы. Те немногие места в их сочинениях, которые расцениваются как осуждение детоубийства, по моему мнению, имеют как раз обратный смысл, как, например, высказывание Аристотеля: «Что касается того, бросить или воспитать родившихся детей, должен быть закон, по которому неуродливого ребенка надо воспитывать; но что касается числа детей, если действующие законы препятствуют тому, чтобы кто-нибудь из рожденных был выброшен, должен существовать предел воспроизведению потомства». На Мусония Руфа, которого иногда называют римским Сократом, тоже часто ссылаются как на противника детоубийства, однако в его сочинении «Следует ли воспитывать каждого рожденного ребенка?» совершенно очевидно говорится лишь о том, что братьев не следует убивать, поскольку их совместное воспитание очень полезно. Большинство же античных авторов открыто одобряет детоубийство. Так, Аристипп говорит, что мужчина может делать со своими детьми все, что ему заблагорассудится, ибо «разве мы не сплевываем лишнюю слюну или не отшвыриваем вошь, как нечто ненужное и чужеродное?» Некоторые, как Сенека, допускают убийство лишь больных детей:

«Мы разбиваем голову бешеному псу; мы закалываем неистового быка; больную овцу мы пускаем под нож, иначе она заразит остальное стадо; ненормальное потомство мы уничтожаем; точно так же мы топим детей, которые при рождении оказываются слабыми и ненормальными. Так что это не гнев, а разум, отделяющий больное от здорового».

Масштабы этого явления вырисовываются в мифах, трагедиях, в Новой комедии, где сюжет часто строится на «смешных» моментах детоубийства. В менандровской «Девушке с Самоса» веселый сюжет состоит в том, что один мужчина пытается нарезать ребенка на кусочки и поджарить. В его же комедии «Третейский суд» пастух подбирает брошенного ребенка, решает вырастить его, но потом передумывает, говоря при этом: «Воспитывать ребенка слишком хлопотно». Он отдает его другому человеку, но при этом возникает спор, кому достанется ожерелье ребенка.

Однако следует заметить, что детоубийство было, судя по всему, широко распространено и в доисторические времена. Анри Валлуа составил таблицу всех известных ископаемых останков доисторического периода от питекантропа до мезолитического человека и обнаружил соотношение полов 148 к 100 в пользу мужчин. Греки и римляне были настоящим островом просвещения среди моря народов, находившихся еще на той ступени развития, когда детей приносят в жертву богам. Напрасны были усилия римлян искоренить этот обычай. Лучше всего документировано жертвоприношение детей в Карфагене, которое описывает Плутарх:

«…с полным сознанием происходящего они сами приносят в жертву собственных детей, а те, у кого детей нет, должны купить маленького ребенка у бедных. Детям перерезают горло, будто птичкам или ягнятам, а мать присутствует при этом без слез и причитаний. Если бы она издала хоть малейший стон или проронила хоть одну слезу, ей пришлось бы платить денежный штраф, а ее ребенка все равно принесли бы в жертву. Все пространство перед статуей заполнено громким гомоном флейт и барабанов, чтобы крики гори не доходили до ушей толпы».

Детские жертвоприношения - это конечно, наиболее четкое воплощение и подтверждение рейнгольдовского тезиса об убийстве своих детей как жертве, которую мать приносит своим родителям. Такой обычай существовал у ирландских кельтов, у галлов, у скандинавов, египтян, финикийцев, моавитов, амманитов, а в некоторые периоды - у евреев. Археологами обнаружены тысячи скелетов принесенных в жертву детей, часто с надписями, гласящими, что жертва - первый сын знатной семьи. Эти надписи в Иерихоне прослеживаются до 7000 г. до н. э. Замуровывание детей в стенах, в фундаментах при закладке зданий и мостов, чтобы сделать их крепче, было также обычным делом - это практиковалось не только при постройке Иерихонской стены, но даже в Германии в 1843 г. В наши дни, когда дети играют в «Лондонский мост обрушился», то изображают жертвоприношение речному божеству, хватая кого-нибудь из играющих в конце игры.

Даже в Риме детские жертвоприношения полулегально существовали. Дион говорит о Юлиане, который «убил множество мальчиков ради магического обряда»; по словам Светония, из-за предзнаменования Сенат «постановил, что ни один младенец мужского пола, родившийся в этом году, жить не будет»; а Плиний Старший говорит о людях, которые «стараются раздобыть костный мозг из ноги и головной мозг младенца». Еще больше был распространен обычай убивать детей своих врагов, часто массово, так что дети из знатных семей не только были свидетелями расправ над детьми на улицах, но и сами постоянно находились под угрозой гибели, связанной с политической неудачей отца.

Насколько я могу судить по доступным источникам, Филон -первый, кто ясно высказался против ужасов детоубийства: «Некоторые совершают это собственными руками; с чудовищной жестокостью и варварством они душат новорожденное дитя, едва успевшее сделать первый в жизни глоток воздуха, бросают в реку или в море, привязав что-нибудь тяжелое, чтобы дитя как можно быстрее погрузилось в пучину. Другие оставляют их в каком-нибудь пустынном месте, надеясь, как говорят сами, что кто-нибудь спасет ребенка, на самом же деле обеспечивая ему ужаснейшую участь. Ибо все звери, питающиеся человеческим мясом, собираются и беспрепятственно пируют над телом ребенка - прекрасный званый обед, устроенный зверям единственными опекунами ребенка, которые призваны беречь его и охранять, его отцом и матерью. Хищные птицы тоже слетаются и жадно расклевывают остатки…»

В течение двух веков после Августа делались попытки вознаграждать тех родителей, которые сохраняли детям жизнь, и тем самым поддержать сокращающееся население Римской империи. Однако явных изменений не было до четвертого века. Умерщвление детей стало рассматриваться законом как убийство только в 374 г. н. э. Даже отцы церкви противодействовали детоубийству, похоже, не из тревоги за жизни детей, а заботясь о душах их родителей. Такое отношение видно в утверждении св. Юстина Мученика, что христианин не должен бросать своих детей, чтобы потом не встретить их в публичном доме: «Чтобы мы не причинили никому неприятностей и сами не впали в грех, нас учат, что нехорошо бросать ребенка, даже новорожденного, и прежде всего потому, что почти все, кого в детстве бросают (не только девочки, но и мальчики), оказываются потом проститутками». Когда же самих христиан обвиняли в убийстве детей ради тайных обрядов, они не медлили с ответом: «Многие ли, по-вашему, из присутствующих здесь жаждут христианской крови? Ведь таких много даже среди вас, судей, так справедливо нас наказывающих. Воззвать ли мне к их совести за то, что они обрекают собственное потомство на смерть?»

После Везонского собора (442 г. н. э.) о нахождении брошенного ребенка следовало объявлять в церкви, а около 787 г. Датео из Милана открыл первый приют исключительно для брошенных детей. В других странах развитие шло примерно по той же схеме. Несмотря на большое количество литературных свидетельств, медиевисты обычно отрицают широкое распространение детоубийства в средние века, поскольку это не явствует из церковных записей и других количественных источников. Однако если судить по соотношению полов 156 к 100 (ок. 801 г.) или 172 к 100 (13Ш г.), которое указывает на убийство законных дочерей, и если учесть то, что незаконных детей обычно убивали независимо от пола, истинная частота детоубийства в средневековье представляется существенной. Несомненно, Иннокентий III, открывая больницу Санто Спирито в Риме в конце двенадцатого века, превосходно знал, какое количество матерей бросает своих малышей в Тибр. В 1527 г. один священник признает, что «отхожие места оглашены криками выброшенных в них детей». Подробные исследования только начинаются, но, скорее всего, до шестнадцатого века детоубийство наказывалось лишь в. единичных случаях. Когда Винсент из Бове в тринадцатом веке пишет, что один отец вечно беспокоился о дочери, которая «душила свое потомство», когда врачи жалуются, что «находят детей на морозе, на улицах, выброшенных злыми матерями», когда, наконец, мы обнаруживаем, что в англосаксонской Британии действовала презумпция, что умерший ребенок был убит, если не доказано иное, для нас все эти сообщения должны послужить сигналом для самого энергичного изучения средневекового детоубийства. Формальные записи показывают немногие случаи рождения вне брака, и именно поэтому мы не должны довольствоваться допущением, что «в традиционном обществе люди остаются в целомудрии до брака», поскольку многие девушки ухитрялись скрыть беременность от матерей, с которыми спали в одной кровати, не то что от церкви.

По мере приближения к восемнадцатому столетию материал становится полнее, и уже не остается сомнений во всеохватности детоубийства, существовавшего в любой европейской стране. Когда в каждой стране открыли дома для найденышей, туда отовсюду поступали малыши, и дома очень быстро переполнились. Хотя Томас Корам, и открыл свой госпиталь для найденышей в 1741 г., потому что не мог выносить вида мертвых детей в лондонских канавах и навозных кучах, в 1890-х годах мертвые дети на лондонских улицах все еще были обычным зрелищем. В конце девятнадцатого столетия Луи Адамик описывает существо, выросшее в восточноевропейской деревне, где были «няньки для убийства»! Матери отправляли к ним детей, когда хотели убить, и няньки «выставляли их на мороз после горячей ванны; кормили чем-то, вызывающим спазмы желудка и кишечника; подмешивали в молоко гипс, буквально оштукатуривавший внутренности; закармливали после того, как в течение двух дней заставляли голодать…» Адамика самого должны были убить, но по какой-то причине нянька пожалела его. Его наблюдения за тем, как она разделывалась с другими младенцами, которых ей приносили, дают нам правдивую картину эмоций, лежащих в основе многовековой традиции детоубийства.

«Она любила всех своих подопечных странной, беспомощной любовью… но когда незадачливые родители или другие родственники ребенка не имели возможности заплатить небольшую сумму, причитающуюся за содержание ребенка, она распоряжалась ребенком по-своему… Однажды она вернулась из города с маленьким продолговатым свертком… страшное подозрение закралось мне в душу. Ребенок в люльке должен был умереть!.. Когда ребенок кричал, я слышал, как она встает и нянчит его в темноте, приговаривая: «Бедный, бедный малыш!» Впоследствии я не раз пытался понять, как она должна была себя чувствовать, прижимая ребенка к груди и зная, что вскоре убьет его своими руками… «Ах ты бедный, бедный малютка!» Она специально говорила отчетливо, и я слышал: «…плод греха, сам ты безгрешен;., скоро ты уйдешь, очень скоро, мой малютка… и уйдя сейчас, ты зато не попадешь в ад, как попал бы, если бы остался жить, и вырос, и стал бы грешником». На следующее утро ребенок был мертв…»

В прошлом, как только ребенок рождался, его обычно окружали аурой смерти и мерами против нее. Изгнание злых духов, очищение и волшебные амулеты издревле считались необходимыми для охраны от полчищ смертоносных сил, подстерегавших ребенка. Для этого пользовались холодной водой, огнем, кровью, вином, солью и мочой. Изолированные греческие деревни по сей день сохраняют этот дух борьбы со смертью:

«Новорожденный ребенок спит, крепко спеленутый, в покачивающейся деревянной люльке, которая обернута одеялом так, что ребенок оказывается в своеобразном шатре, темном и душном. Матери боятся действия злых духов и холодного воздуха… после наступления темноты дом или лачуга похожи на осажденную крепость: двери заперты на засов, окна заложены досками, а на стратегических точках, например, у порога, разложены соль и ладан для отпугивания Дьявола, который будет стремиться вторгнуться.»

Согласно Рейнгольду, старые женщины символизировали бабушку, чье желание смерти ребенка необходимо было отвести. Поэтому считалось, что у них «дурной глаз» и от пристального взгляда старой женщины ребенок может умереть. Чтобы ребенок не стал жертвой желаемой ему смерти, ему давали амулеты, обычно в форме пениса, часто это был похожий на фаллос коралл. Ребенок рос, а желания его смерти продолжали проявляться, Эпиктет говорит: «Разве нанесет какой-то вред то, что, целуя ребенка, вы будете шептать про себя: «Завтра ты умрешь?» Один итальянец, живший в эпоху Возрождения, имел обыкновение замечать, когда ребенок говорил что-нибудь умное: «Этот долго не проживет». Во все времена отцы говорили своим сыновьям, как Лютер: «Пусть уж лучше у меня будет мертвый сын, чем непослушный». Фенелон рассказывает, как однажды задал ребенку такой вопрос: «Дал бы ты отрезать себе голову, чтобы попасть на небеса?» Вальтер Скотт говорит, что его мать призналась, как однажды чуть не поддалась «сильному искушению перерезать мне горло и бросить в болото». Леопарди рассказывает о своей матери: «Заметив, что кто-нибудь из ее детей скоро должен умереть, она была безмерно счастлива, и пыталась скрыть свою радость лишь от тех, кто мог бы поставить ей это в упрек». Источники полны подобных примеров.

У людей прошлого потребность изуродовать, обжечь или сжечь, заморозить, утопить, с силой швырнуть или тряхнуть ребенка постоянно находила проявление. Ханс резал щеки рожденным мальчикам. Роберт Пемелл рассказывает, что в Италии и в других странах в эпоху Возрождения родители, бывало, «прижигали шею горячим железом или капали воском с горящей свечи» на новорожденного ребенка, чтобы он не заболел «падучей болезнью». В не столь давние времена акушерка обычно перерезала уздечку под языком новорожденного младенца, причем часто делала это ногтем, это было что-то вроде Срезания в миниатюре. В любую эпоху изувеченные дети вызывали у взрослых смех и жалость, на чем и было основано широко распространенное использование детей для выпрашивания подаяния. Упоминание об этом мы находим еще в произведении Сенеки «Опровержение», в котором он делает вывод, что нет ничего предосудительного в поступке того, кто калечит брошенного родителями ребенка:

«Посмотри на слепого, который бродит по улицам, щупая дорогу тростью, и вон на тех с раздробленными ногами, а еще посмотри на тех со сломанными конечностями. У одного нет рук, у другого вырваны плечи, чтобы его нелепый вид вызывал смех… Давайте посмотрим, откуда возникают все эти уродства - отправимся в мастерскую по производству человеческих развалин, пещеру, заваленную руками и ногами, вырванными из живых детей… Наносит ли это какой-то вред Республике? Нет, и более того, разве эти брошенные родителями дети не пристроены и не приносят пользу?»

Обычным делом было швыряться спеленутыми детьми. Брата Генриха IV для забавы перебрасывали из одного окна в другое, уронили, и он разбился. Примерно то же случилось с маленьким графом де Марлем: «Приставленная к ребенку нянька и один из камергеров развлекались, перебрасывая его друг другу через окно… Иногда они притворялись, что не могут его поймать… маленький граф де Марль падал и ударялся о камень, который лежал внизу». Врачи жаловались на родителей, ломавших кости своим детям в ходе «обычной» игры в подбрасывание младенца. Няньки часто говорили, что корсет, надетый на ребенка, необходим потому, что иначе «его нельзя будет подбрасывать». Я помню, как один выдающийся хирург рассказывал случай из своей практики: ему принесли ребенка, у которого «несколько ребер были вмяты в тело руками человека, подбрасывавшего его без корсета». Кроме того, врачи часто с осуждением упоминали другой распространенный обычай - с силой встряхивать ребенка, «вследствие чего ребенок оказывается в оглушенном состоянии и некоторое время не доставляет хлопот тем, кто его нянчит». В восемнадцатом веке детские люльки стали подвергаться нападкам; Бачэн пишет, что он противник люлек потому, что обычай укачивать дитя на руку многочисленным «раздражительным нянькам, которые вместо того, чтобы уговорить ребенка спать, успокоить его, часто приходят в ярость. Доведенные до бешенства, они стараются грубой и громкой бранью, треском неистово качающейся колыбели заглушить крики младенца и заставить его задремать». Иногда детей почти замораживали ради соблюдения самых разных обычаев, начиная от баптистских, когда ребенка постепенно погружали в ледяную воду и валяли в снегу, и заканчивая «глубокой ванной», при которой ребенка регулярно и по многу раз с головой погружали в ледяную воду, и «открытый рот жадно ловил воздух» при выныривании. Элизабет Грант вспоминает в начале девятнадцатого века о «большой бочке на заднем дворе, покрытой сверху льдом, который надо было ломать каждый раз, когда нам предстояло ужасное купание… Как я кричала, молила, упрашивала, чтобы меня пожалели… В почти бессознательном состоянии меня внесли в комнату экономки…» Отступим назад во времени и посмотрим обычаи древних - германцев, скифов, кельтов, спартанцев (но не афинян, у них были другие методы закаливания). Все они купали детей в холодной речной воде, а холодные ванны со времен Рима считались для детей целебными. В целях лечения и закалки детей даже укладывали спать, завернув в мокрое холодное полотенце. Недаром великий педиатр восемнадцатого века Уильям Бачэн говорит: «Почти половина человеческого рода погибает во младенчестве из-за неправильного ухода или его отсутствия». #page#

ОСТАВЛЕНИЕ, КОРМЛЕНИЕ И ПЕЛЕНАНИЕ

Хотя из общего правила существует множество исключений, примерно до восемнадцатого века обычный ребенок состоятельных родителей проводил ранние годы в семье кормилицы, по возвращении домой переходил на попечение других слуг, а в семь лет его отправляли в ученики, на службу или в школу. Время, которое зажиточные люди уделяли воспитанию своих детей, оказывалось сведенным к минимуму. Влияние этой и других форм отказа родителей от детей редко становится предметом обсуждения.

Наиболее отчетливо выраженной и древнейшей формой отказа от детей является открытая торговля детьми. Торговля детьми разрешалась законом во времена Вавилона и, вероятно, была распространена у многих народов античности. Хотя Солон и пытался наложить ограничения на право родителей торговать детьми в Афинах, неизвестно, насколько этот закон был действенным. Герод приводит сцену, когда мальчика бьют, приговаривая: «Ты скверный мальчишка, Коттал, такой скверный, что никто еще не «мог сказать о тебе ничего хорошего, даже человек, который тебя продавал». Церковь веками пыталась пресечь торговлю детьми. Теодор, архиепископ Кентерберийский, в седьмом веке запретил мужчинам продавать в рабство сыновей старше семи лет. Если верить Гиральду Камбрейскому, норманнское завоевание Англии было божьей карой за торговлю рабами; в двенадцатом веке и раньше англичане часто продавали своих детей в рабство ирландцам. Продажа детей встречалась и в новое время: например, в России торговля детьми не запрещалась законом до девятнадцатого века.

Другой формой отказа от детей было их использование в качестве залога исполнения политических или долговых обязательств, что тоже восходит к эпохе Вавилона. Сидни Пэйнтер описывает средневековый вариант этого явления: «Сплошь и рядом маленьких детей отдают в залог выполнения условий соглашения, и им приходится расплачиваться за вероломство родителей. Когда Эсташ де Бретейль, муж внебрачной дочери Генриха I, вырвал глаза сыну одного из королевских вассалов, король разрешил взбешенному отцу точно так же изуродовать дочь Эсташа, которую Генрих держал как заложницу». Сходным образом Джон Маршалл отдал сына Уильяма королю Стефану, сказав: «Я не очень огорчусь, узнав, что Уильяма повесили, ибо в распоряжении у меня есть молот и наковальня, с помощью которых я выкую еще лучших сыновей». Франциск I, будучи узником Карла V, отдал своих сыновей в обмен на собственную свободу, но, оказавшись на свободе, не стал выполнять оговоренных условий, и сыновей бросили в тюрьму. На самом деле, далеко не всегда можно разобрать, отдают ли ребенка в другой знатный дом как пажа или слугу, или же его оставляют политическим заложником.

Сходные мотивы лежали в основе обычая отдавать детей на воспитание в чужую семью, распространенного во всех социальных классах у валлийцев, англосаксов и скандинавских народов. Ребенка отправляли в другую семью, где он воспитывался до семнадцати лет, а потом возвращался к родителям. В Ирландии так было принято до семнадцатого века, а в средние века англичане часто посылали детей на воспитание в ирландские семьи. Это был фактически крайний вариант средневекового обычая посылать детей знати в возрасте семи лет и младше в другой знатный дом или в монастырь в качестве слуг, пажей, фрейлин, послушников или писарей - обычая, еще распространенного в начале нового времени. Что касается аналогичной традиции низших сословий посылать детей в ученичество, то обширная тема детей-работников в чужом доме изучена настолько плохо, что у меня, к сожалению, нет возможности осветить ее в этой книге, несмотря на огромную роль ученичества в жизни детей прошлых времен.

Помимо форм отказа от детей, вплоть до девятнадцатого века были распространены и неофициальные формы передачи родителями своих детей другим людям. Какие только объяснения не придумывали родители своему поступку, когда отдавали детей: «чтобы он научился говорить» (Дизраэли), «чтобы перестал робеть» (Клара Бартон), ради «здоровья» (Эдмунд Берк, дочь г-жи Шервуд), «в награду за оказанные медицинские услуги» (пациенты Джерома Кардана и Уильяма Дугласа). Иногда родители признаются, что отдают детей просто потому, что не хотят их (Ричард Вакстер, Йоханн Вутцбах, Ричард Севидж, Свифт, Йетс, Август Хэр, и т.д.). В словах матери г-жи Хэр видна обычная небрежность в отношении этого вопроса: «Да, конечно, дитя надо будет отправить, как только мы отнимем его от груди; и «ели кто-нибудь захочет малыша, будь добр, вспомни, что у нас есть еще». Разумеется, мальчики были предпочтительнее; в девятнадцатом веке одна женщина пишет брату, осведомляясь у него насчет следующего ребенка: «Если это мальчик, я заявлю на него права; если девочка, придется ждать следующего раза».

Однако преобладающей формой узаконенного отказа от детей в прошлом было все-таки воспитание детей у кормилицы. Кормилица - привычное действующее лицо в Библии, в Кодексе Хаммурапи, в папирусах египтян, в греческой и римской литературе. Труд кормилиц был хорошо организован с тех пор, как римских кормилиц объединили в ассоциацию под названием «Колонна Лактария». Доктора и моралисты от Галена до Плутарха осуждали матерей, отдававших детей кормилицам. Однако их советы не пользовались успехом, ибо до девятнадцатого века большинство родителей, которые могли позволить себе оплачивать услуги кормилицы, отдавали ей детей немедленно после родов. Так же поступали и многие родители, не располагавшие большими средствами. Даже матери из бедных слоев, которые не могли платить кормилице, часто отказывались кормить ребенка грудью и давали ему кашицу. Вопреки предположениям большинства историков, искусственное питание младенцев грудного возраста во многих областях Европы восходит по меньшей мере к пятнадцатому веку. Одна женщина, уроженка района северной Германии, где было принято самостоятельно вскармливать младенцев грудью, в Баварии стала считаться «грязной, непристойной свиньей» именно за то, что сама кормила свое дитя. Муж угрожал ей, что не прикоснется к еде, пока она не оставит эту «отвратительную привычку».

Что касается богатых, то они фактически на несколько лет отказывались от своих детей. Некоторые эксперты находили этот обычай вредным, но, как правило, ссылались при этом в своих трактатах вовсе не на то, что ребенку будет плохо без родителей. По их мнению, ребенка не следует отдавать кормилице потому, что новорожденный «теряет достоинство от вскармливания чуждым и вырожденным молоком другой женщины». Иначе говоря, нельзя, чтобы кровь женщины низшего класса вошла в тело ребенка высшего сословия, ведь молоко считалось той же кровью, только взбитой до белого цвета. Иногда моралисты (разумеется, только мужчины) не могли полностью подавить обиду на мать за то, что она в свое время отослала их к кормилице. Как жалуется Авл Геллий: «Когда дитя кому-то отдают и убирают прочь с глаз матери, пыл материнской любви постепенно угасает… и, наконец, ребенка почти забывают, как будто он давным-давно умер». Но, как правило, обиду и возмущение удавалось пересилить, и родителей превозносили до небес. Тем временем история повторялась вновь и вновь. Все прекрасно знали, что у ребенка гораздо больше шансов умереть, если он находится у кормилицы, а не дома, В то же время родители, погоревав об очередном умершем ребенке, передавали кормилице следующего, как будто кормилица была неким ненасытным мстительным божеством, требующим все новых и новых жертв. Сэр Симон Д'Эве уже потерял по вине кормилицы нескольких сыновей, но он посылает на два года следующего малыша к этой «бедной женщине, замученной злым мужем, почти уморенной голодом. Характер у нее гордый, беспокойный и переменчивый. Все это вместе взятое и привело в конечном счете к гибели нашего самого любимого и нежного ребенка…»

За исключением тех случаев, когда кормилица жила тут же, в семье родителей, ребенок оставался в доме кормилицы на срок от двух до пяти лет. Условия жизни ребенка в этот период во всех странах были сходные. Жак Гийомо пишет, что ребенка, пока он находится на попечении няньки, могут «задушить, заспать, уронить, погубить как-нибудь иначе, его может утащить, сожрать или искалечить какой-нибудь дикий зверь, волк или собака, а потом нянька, в страхе перед наказанием за недосмотр, заменит этого младенца другим». Роберт Пемелл передает рассказ одного приходского священника: когда тот приступил к своим обязан костям, приход был полон «грудными детьми из Лондона и других мест, в возрасте до года; с тех пор он похоронил их всех, кроме двоих». Однако традиция была столь сильна, что, несмотря на все это, существовала в Англии и в Америке до восемнадцатого века, во Франции - до девятнадцатого, в Германии - до двадцатого, Англия в этом отношении сильно обогнала материк: уже в семнадцатом веке многие очень зажиточные матери вскармливали своих детей сами. Вообще суть проблемы не в аморальности богатых; в 1653 г. Роберт Пемелл жалуется на манеру «женщин как высокого, так и низкого положения отдавать своих малышей на откуп безответственным женщинам из деревни», в 1780 г. глава парижской полиции дает такие ориентировочные цифры: каждый год в городе рождается 21000 детей, из них 17000 посылают в деревни кормилицам, 2000 или 3000 отправляют в дома для младенцев, 700 вынянчиваются кормилицами в доме родителей, и лишь 700 кормят грудью матери.

Длительность грудного кормления варьировала в широких пределах во всех странах и в любую эпоху. В таблице 1 сведена вся информация по этому вопросу, которую я сумел собрать.

Если эта таблица может служить показателем общего направления изменений, то, пожалуй, к началу нового времени стали реже встречаться случаи затянутого кормления грудью, которые были результатом проективной заботы. Правда и то, что утверждения о возрасте, в котором ребенка отнимают от груди, стали более точны, потому что детей уже не так часто отсылали к кормилицам; например, Ресслин говорит: «Авиценна советует кормить ребенка грудью два года, у нас же дети сосут грудь обычно один год…» Алиса Райерсон, несомненно, делает огульное заявление, утверждая, что «возраст отнятия от груди очень сильно уменьшился в период, предшествующий 1750 году». Считалось, что в период кормления нянька должна воздерживаться от половых связей, на самом же деле так бывало редко, и отнятие младенца от груди обычно предшествовало рождению очередного собственного ребенка кормилицы. Поэтому вскармливание ребенка в течение такого долгого срока, как два года, на Западе всегда было исключительным явлением.

Искусственное кормление было известно еще в XX в. до н.э.; использовалось коровье или козье молоко, которым ребенка поили из разнообразных сосудов или просто подносили его к вымени животного. С первых же недель жизни младенца грудное кормление дополнялось или заменялось кашицей, сделанной обычно из хлеба или муки на молоке или воде. Ее иногда запихивали ребенку в горло, пока его не начинало рвать. Любая другая пища сперва пережевывалась кормилицей, а потом только давалась ребенку. На протяжении многих веков было принято регулярно давать детям опий и спиртные напитки, чтобы они не кричали. В еврейском папирусе говорится об эффективности для детей микстуры из маковых зерен и мушиного помета: «Действует моментально!» Др. Хьюм в 1799 г. жалуется, что каждый год няньки губят младенцев тысячами, «вливая им в горло напиток Годфри, который в конечном счете оказывается не менее губительным, чем мышьяк. Они хотят успокоить ребенка, и действительно, многие успокаиваются навсегда…» А ежедневные порции спиртных напитков, которые «вливаются в рот малышу, а он не может отказаться и показывает свое отвращение судорожными попытками уклониться и гримасами!»

Источники постоянно дают указания на то, что дети всегда и везде плохо питались. Разумеется, дети бедноты часто ходили голодными, но ведь и в богатых семьях считалось, что рацион детей, особенно девочек, должен быть очень скудным, а мясо лучше давать в очень небольших количествах или не давать вовсе. Плутарховское описание «голодной диеты» спартанского юноши известно достаточно хорошо, но после просмотра огромного числа упоминаний о скудном питании детей прошлого, о двух-трехразовом кормлении грудных детей, о специальных детских постах, о дисциплинарном лишении еды может создаться впечатление, что в прошлом родители не могли спокойно выносить зрелища сытых детей, как и некоторые родители современности, любящие, держать детей в черном теле. Августин и Бакстер в своих автобиографиях признаются в грехе обжорства: в детстве каждый из них воровал фрукты; но никто и никогда не задал вопрос, не были ли они голодны, раз поступали подобным образом.

Почти всемирным обычаем было ограничение свободы движений ребенка различными приспособлениями. Важнейшей стороной жизни ребенка в его ранние годы было пеленание. Как мы уже отмечали, взрослым оно казалось необходимым из-за их же проекций на ребенка: так, считалось, что, оставшись без присмотра, распеленатый ребенок вырвет себе глаза, оторвет уши, переломает ноги, искривит кости, испугается вида собственных конечностей или же начнет ползать, как животное, на четвереньках. Традиционное пеленание почти одинаковое в любой стране и в любую эпоху: оно «состоит в том, чтобы не дать ребенку свободно распоряжаться своими конечностями, замотать их в нескончаемо длинную ленту, а то ведь они такие неумелые, что похожи на поленья. При пеленании бандаж иногда оставляет на коже ссадины, она сдавливается, дело доходит почти до гангрены. Кровообращение чуть ли не останавливается, ребенок не может и пошевельнуться. Его маленькая талия стиснута корсетом… Голова сжата, с тем чтобы придать ей такую форму, которую считает нужной акушерка; эту форму стараются сохранить путем тщательно выверенного сдавливания…»

Пеленание зачастую представляло собой такую сложную процедуру, что занимало до двух часов. Взрослым пеленание давало неоценимые преимущества - когда ребенок уже был спеленут, на него редко обращали внимание. Как показали последние медицинские исследования, спеленутые дети крайне пассивны, сердцебиение замедленно, кричат они меньше, спят гораздо больше, и в целом настолько тихи и вялы, что доставляют родителям очень мало хлопот. Исторические источники подтверждают эти наблюдения; уже античные врачи соглашаются, что «у детей не бывает бессонницы ни от рождения, ни приобретенной, ибо они всегда спят». Часто встречаются описания, как детей кладут на несколько часов за горячую печь, подвешивают на гвоздик в стене, кладут в кадушку и вообще «оставляют, как сверток, в любом подходящем углу». Почти все народы пеленали своих детей. Считается, что в Древнем Египте пеленания не было, потому что египетская живопись изображает детей нагими, но, по свидетельству Гиппократа, египтяне пеленали детей, и изредка попадаются статуэтки со спеленутыми младенцами. В тех немногих районах, где пеленание не было принято, например, в Древней Спарте или у шотландских горцев, были зато самые суровые методы закалки, как будто не было иного выбора, как между тугим пеленанием и полным оголением младенца, которого носили в таком виде по холоду, а потом заставляли бегать голышом по снегу. Необходимость пеленания считалась настолько очевидной, что до начала Нового времени мы встречаем очень противоречивые сведения о возрасте, когда дитя уже надо освобождать от пеленок. Соран утверждает, что римляне окончательно распеленывали детей в возрасте 40-60 дней. Хотелось бы верить, что он более точен, чем Платон, говоривший о двух годах.

Детей часто не только туго пеленали, но и привязывали ремнями к специальной носильной доске, и так продолжалось в течение всего средневековья. Однако мне пока еще не удалось установить, до скольких месяцев дети подвергались этой процедуре. Те немногочисленные сведения, которые приводятся в источниках шестнадцатого-семнадцатого веков, и исследования по искусству того времени показывают, что дети в возрасте одного-четырех месяцев спеленывались полностью, снаружи оставалась только голова, затем им освобождали руки. Туловище и ноги оставались в пеленках до шести-девяти месяцев. По части прекращения традиции пеленания впереди была Англия, как и в случае с отсылкой детей кормилицам. В Англии и в Америке обычай пеленания начал сходить на нет в конце восемнадцатого века, а во Франции и в Германии - в девятнадцатом веке.

Когда ребенок выходил из пеленочного возраста, к нему применяли другие способы ограничения подвижности, в каждой стране и для каждой эпохи свои. Иногда детей привязывали к стульям, чтобы они не могли ползать. До девятнадцатого века к одежде ребенка привязывали помочи, чтобы лучше следить за ним и направлять в нужную сторону. И для мальчиков, и для девочек часто делали корсеты из китового уса, дерева или железа. На время занятий детей иногда привязывали к спинодержателю, а ноги ставили на подпорку. Для «улучшения осанки» служили и железные ошейники, и другие приспособления. Пример такого устройства описывает Фрэнсис Кембл: «Страшная пыточная машина, разновидность спинодержателя, сделанная из стали и покрытая красным сафьяном, представляла собой плоскую доску, которая помешалась за моей спиной и привязывалась к талии ремнем, а вверху закреплялась двумя эполетами на плечах. Посреди доски торчал стальной стержень или шип со стальным воротничком, который опоясывал шею и застегивался сзади». Может создаться впечатление, что такие приспособления были более обычны для шестнадцатого-девятнадцатого веков, чем для средневековья, но это лишь из-за немногочисленности средневековых источников. Два обычая были, скорее всего, распространены во всех странах с античных времен. Первый из них - это плохо одевать ребенка в целях «закалки». Второй - использование специальных приспособлений в виде табуретки, которые, как утверждалось, помогали ребенку научиться ходить, на самом же деле были нужны, чтобы не давать ему ползать - к этой «звериной» привычке относились с осуждением. Феликс Вюрц (1563 г.) рассказывает об одном из вариантов таких табуреток: «…есть такие табуретки для детей, в которых надо стоять. Пока за ребенком наблюдает мать или нянька, он может хоть как-то поворачиваться, но потом его оставляют одного, идут по своим делам, совсем не думая о страданиях, которые бедный ребенок испытывает… бедняга… он будет стоять не один и не два часа, в то время как полчаса-час - это уже слишком долго для ребенка… Хочу, чтобы все эти стоячие табуретки сожгли…»

ВОСПИТАНИЕ НАВЫКОВ ТУАЛЕТА, ДИСЦИПЛИНА И СЕКС

Хотя стулья со встроенными горшками существовали уже в античности, до восемнадцатого века мы не встречаем никаких упоминаний о том, чтобы в первые месяцы жизни ребенка его приучали к пользованию туалетом. Несмотря на то, что родители постоянно, как Лютер, жаловались, что дети «пачкают углы», несмотря на то, что врачи прописывали разные средства, в том числе битье, чтобы ребенок «не писался в постель» (дети обычно. спали вместе со взрослыми), взрослые лишь относительно недавно, в восемнадцатом веке, стали вести борьбу с детьми за возможность контроля их дефекации и мочевыделения. Причина - в наступлении следующей психогенной стадии.

Разумеется, дети всегда отождествлялись со своими же испражнениями. Новорожденных младенцев называли есгеmе, а по латыни merda, тo есть «экскременты», откуда и произошло французское merdeux, что означает «маленький ребенок». Но до восемнадцатого века детей не приучали ходить на горшок, а ставили им вместо этого клизмы и свечи, давали слабительное и рвотное, независимо от того, были ли они здоровы или больны. В одном авторитетном источнике семнадцатого века говорится, что грудным детям необходимо прочищать кишечник перед каждым кормлением, потому что молоко не должно смешиваться с калом. Дневник наблюдений Эроара за Людовиком XIII полон подробных описаний всего, что выходило из маленького Людовика, а прочитав его, видишь, что в детстве ему не одну тысячу раз делали прочистки, ставили клизмы и свечи. Мочу и кал детей часто изучали для определения их внутреннего состояния. Из описания этой процедуры, которое дает Дэвид Хант, видно, что взрослые проецируют на ребенка свои же нежелательные стремления - это и есть то, что я обозначаю термином «ребенок-уборная»:

«Считалось, что в кишечнике детей таится нечто дерзкое, злобное и непокорное по отношению ко взрослым. То, что испражнения ребенка плохо пахли и выглядели, означало, что на самом деле где-то в глубине он плохо относится к окружающим. Каким бы спокойным и послушным он ни был внешне, его кал всегда рассматривался как оскорбительное послание некоего внутреннего демона, указание на «дурное расположение», скрываемое ребенком».
До восемнадцатого века клизма считалась важнее горшка. Когда детей стали учить ходить в туалет уже в раннем возрасте (отчасти благодаря тому, что менее употребимо стало пеленание), когда ребенок получил возможность сам контролировать выход продуктов своего тела, открылось большое эмоциональное значение такой самостоятельности, о котором до тех пор не знали. Когда родителям приходилось бороться с волей ребенка в его первые месяцы, это было показателем их вовлеченности в жизнь ребенка, в психологическом отношении это был прогресс по сравнению с царством клизмы. В начале девятнадцатого века родители обычно начинали всерьез приучать ребенка к туалету уже в первые месяцы его жизни, а к концу столетия их требования чистоты стали такими строгими, что идеальный ребенок описывался так: «Он ни на мгновение не потерпит грязи на себе, на своей одежде или вокруг себя», В наши дни большинство английских и немецких родителей начинают приучать ребенка к туалету прежде, чем ему исполнится шесть месяцев; в Америке этот возраст в среднем составляет около девяти месяцев и варьирует больше.

Собранные мной свидетельства о методах наказания детей склоняют меня к мысли, что до восемнадцатого века очень большой процент детей регулярно били. Я просмотрел свыше двухсот советов и мнений о воспитании детей, относящихся к разным годам до восемнадцатого века. Большинство авторов одобряет суровые побои, некоторые не против побоев в определенных ситуациях, а против выступают лишь трое - Плутарх, Пальмьери и Садолето, обращаясь к отцам и учителям, но ничего не говоря о матерях, Я нашел описания детства семидесяти человек, живших до восемнадцатого века, из них не били только одного ребенка - дочь Монтеня. Очерк Монтеня о детях настолько полон противоречий, что поневоле колеблешься, принимать ли его

утверждения всерьез. Взять хотя бы его знаменитый рассказ об отце, который был так к нему добр, что нанял музыканта, каждое утро будившего ребенка звуками музыки, чтобы не травмировать нежный детский мозг. Если это правда, то такая необычная домашняя жизнь могла продолжаться лишь два-три года: когда Мон-тень родился, его тут же отправили на несколько лет к кормилице, а с шести до тринадцати лет он учился в школе в другом городе - отец отдал его туда, найдя слишком «вялым, медлительным и плохо запоминающим уроки». Когда Монтень утверждает, что его дочери «сейчас уже больше шести лет, и ни разу ею никто не руководил и не наказывал за шалости… иначе, как словами», ей было на самом деле одиннадцать. В другом месте, говоря о своих детях, он признается: «Я без особой охоты терпел их присутствие, когда их приводили ко мне». Так что нам, пожалуй, лучше воздержаться от суждении насчет этого единственного небитого ребенка. (В своем обширном обзоре литературы на тему битья детей Пеппер приходит примерно к тем же выводам, что и я.)

Орудиями битья были разнообразные кнуты и хлысты, кошки, совки, палки, железные и деревянные прутья, связки прутьев, специальные плети из небольшой цепи (так называемые «дисциплины»), специальные школьные изобретения, как, например, колотушка с грушевидным расширением на конце и круглой ямкой, чтобы вскакивали волдыри. Сравнительная частота использования разных методов видна из списка одного немецкого школьного учителя, который подсчитал, что в общей сложности отвесил 911527 ударов палкой, 124000 ударов плетью, 136715 шлепков рукой и 1115800 пощечин, В источниках говоритсЯд как правило, о суровых побоях, с синяками и кровоподтеками, которые начинались в раннем возрасте и составляли неотъемлемую часть жизни ребенка.

Детей били, они вырастали и в свою очередь били собственных детей. Так повторялось век за веком. Редко звучали открытые протесты. Даже те гуманисты и педагоги, которые славились своей добротой и мягкостью, как, например, Петрарка, Ашэм, Коменский, Песталоцци, одобряли битье детей; Жена Мильтона жаловалась, что не выносит криков своих племянников, когда муж их бьет; Бетховен хлестал учеников вязальными спицами, а иногда колол. Даже принадлежность к королевской семье не освобождала от побоев, чему пример - детство Людовика XIII. За обедом рядом с его отцом лежал кнут, а сам дофин уже в 17 месяцев прекрасно знал, что, если ему показали кнут, надо замолкнуть. В 25 месяцев его начали бить регулярно, часто по голому телу. Время от времени ему снились кошмары на тему битья, которое начиналось утром, как только он просыпался. Уже будучи королем, Людовик часто в ужасе просыпался по ночам, ожидая утренней порки. В день коронации восьмилетнего Людовика высекли, и он сказал: «Лучше я обойдусь без всех этих почестей, лишь бы меня не секли».

Когда ребенок не был спеленут, его усиленно закаляли разными способами. Это наводит на мысль, что одной из функций пеленания было сдерживание негативных наклонностей родителей в отношении ребенка. Я еще не слышал о родителе, который бил бы спеленутого младенца. В то же время даже очень маленьких детей, когда они находились не в пеленках, били сплошь и рядом - верный признак «синдрома рукоприкладства». Сюзанна Уэсли говорит о своих детях: «Примерно в год их учили бояться палки и кричать тише». Джованни Доминичи замечает, что бил младенцев «часто, но не сильно…» Руссо рассказывает, как младенцев уже в первые дни били, чтобы успокоить. Одна мать пишет о своем первом сражении с четырехмесячным младенцем: «Я лупила его, пока рука не устала, буквально живого места не оставила, а он хоть бы на йоту уступил». Таких примеров сколько угодно.

Странному наказанию подвергался в детстве священник Алкуин, живший в раннем средневековье. Ступни ног резали или кололи инструментом, напоминающим сапожный нож. Это напоминает привычку одного из епископов Элии колоть молодых слуг стрекалом, которое всегда было у него в руке. Когда Джейн Грей говорит, что родители угощали ее «щипками и уколами», а Томас Тассер жалуется: «Мои захватанные уши, я как затравленный медведь, что за насмешливые губы, что за щипки, что за толчки, что за уколы», - возможно, речь идет об использовании стрекала. Если бы дальнейшие исследования показали использование стрекала в воспитательных целях в античности, это в новом свете представило бы убийство Эдипом Лая на пустынной дороге - ведь Лай в буквальном смысле «подстрекнул» сына к убийству, ударив его «прямо по голове двужальным стрекалом». Хотя в самих ранних источниках мы находим лишь отрывочные упоминания о педантично-суровых наказаниях для детей, в каждую эпоху на Западе наблюдается заметное улучшение. В античности полно было приспособлений и методов воспитания, неизвестных в более поздние времена: кандалы на ноги, наручники, кляпы, три месяца в «колодках», кровожадные спартанские порки, когда юношей часто забивали до смерти. Стиль мышления взрослых в те древние времена проявляется в одном англо-саксонском обычае. Фрапп говорит: «Когда хотели, чтобы какая-нибудь церемония надолго осталась в памяти потомков, на нее приводили детей и тут же, на месте, устраивали им необычно жестокую порку; предполагалось, что это придаст в глазах ребенка дополнительную значимость происходящему».

Для средневековья найти сведения о конкретных способах наказания еще труднее. Один закон тринадцатого века относит избиение детей к общественной сфере: «Если ребенка бьют до крови, это будет ему хорошая память, если же его забивают до смерти, тут дело касается закона». Большинство средневековых авторов описывает очень суровые сцены избиения, хотя св. Ансельм, отличавшийся передовыми взглядами не только в вопросах воспитания, требовал у одного аббата, чтобы тот бил детей помягче, ибо: «Разве они не люди? Разве они не из крови и плоти, как и вы?» Только в эпоху Возрождения стали всерьез поговаривать, что детей не следует бить так жестоко, и то люди, говорившие это, обычно соглашались с необходимостью битья в разумных пределах. Как говорил Бартоломью Бэтти, родители должны «держаться золотой середины», то есть им не следует «бить детей по лицу или по голове, молотить ребенка, как мешок с солодом, дубинками, досками, вилами или кочергой», потому что так можно и убить. На самом деле надо «стегать ему бока… розгами, тогда он не умрет»

Попытки ограничить телесные наказания для детей делались и в семнадцатом веке, но самые крупные сдвиги произошли в восемнадцатом столетии. Самые ранние биографии людей, которых в детстве не били, по моим сведениям, относятся к периоду между 1690 и 1750 годами. В девятнадцатом веке старомодные порки начали терять популярность в большей части Европы и Америки. Наиболее затяжным этот процесс оказался в Германии, где до сих пор 80% родителей признаются, что бьют своих детей, из них 35% - палками.

Когда наказание битьем стало выходить из моды, потребовалась замена. К примеру, в восемнадцатом и девятнадцатом веках стало очень популярном запирать детей в темноте. Детей сажали в «темный чулан, иногда оставляли там на несколько часов». Некая мать сажала трехлетнего сына в ящик шкафа. Один дом представлял собой «маленькую Бастилию. В каждом чулане или шкафу сидело по арестанту - одни всхлипывали и повторяли урок, другие ели свой хлеб с водой…» Иногда ребенка оставляли в комнате взаперти на несколько дней. Когда один французский пятилетний мальчик впервые увидел новую квартиру семьи, он сказал: «Мама, так же не может быть: здесь нет темного чулана! Куда ты посадишь меня, когда я буду баловаться?»

Что касается истории секса в детстве, то здесь добраться до фактов труднее всего. Современные источники предпочитают умалчивать об этой стороне детства, а большинство книг и рукописей, составляющих основу такого исследования, недоступны. Викторианское отношение к сексу все еще господствует в большинстве библиотек, и огромное количество книг о сексе в истории остается под замком в библиотечных книгохранилищах и музейных подвалах по всей Европе даже для историков. Тем не менее, в доступных на данный момент источниках достаточно свидетельств, чтобы увидеть, что сексуальные оскорбления детей а прошлом были гораздо более обычны, чем сейчас, а наказание детей за сексуальные желания в последние два столетия - продукт новейшей психогенной стадии. На этой стадии взрослые используют детей скорее для сдерживания собственных сексуальных фантазий, чем для их удовлетворения. При сексуальном использовании, как и вообще при плохом обращении, ребенок был лишь случайной жертвой, выполнял определенную роль в защитной системе взрослого.

В античности ребенок первые годы жизни рос в окружении использовавших его в сексуальном отношении людей. Детство в Греции или в Риме часто подразумевало использование со стороны мужчин более старшего возраста. Конкретные формы и частота были разные в зависимости от области и времени. На Крите и в Беотии были приняты гомосексуальные свадьбы и медовые месяцы. Сексуальное использование мальчиков из аристократических семей в Риме было менее распространено, но вообще детей в той или иной форме использовали везде. Публичные дома, где проститутками были мальчики, процветали во всех городах, а в Афинах можно было даже взять мальчика напрокат. Там, где закон запрещал гомосексуальные отношения со свободными мальчиками, для этого были рабы, и свободнорожденные дети, бывало, видели, как их отцы спят с мальчиками. Иногда детей продавали в сожительство. Музоний Руф вопрошает, не следует ли оправдать мальчика, если он отказывается участвовать в такой сделке: «Я знал одного отца, настолько испорченного, что, имея редкостно по-юношески красивого сына, он продал его, обрек на позорную жизнь. Если юноша, которого будет вот так же продавать родной отец, откажется и не пойдет на это, станем ли мы упрекать его в непослушании?» Главное возражение Аристотеля против идеи Платона о совместном содержании детей состояло в том, что мужчины не смогут отличить своих детей от чужих, а заниматься сексом со своими детьми, говорит Аристотель, «не пристало». Плутарх объясняет, почему свободнорожденные маленькие мальчики в Риме носили на шее золотой шарик: когда голые дети собирались группой, мужчины должны были знать, кого не следует трогать.

Плутарх - только один из авторов, указывающих, что сексуальное использование детей не ограничивалось детьми старше 11 -12 лет. На протяжении всей античности учителя и воспитатели детей младшего возраста сплошь и рядом прибегали к сексуальному насилию над ними. Принимались всевозможные законы, ограничивающие домогательства взрослых, но, пригрозив своей крепкой тяжелой палкой, педагог мог делать все, что хотел. После многих лет преподавания в Риме Квинтилиан предупреждает родителей, рассказывая, насколько часто учителя насилуют детей, и исходя из этого, критикует битье детей в школах:

«Когда ребенка бьют, боль и страх часто приводят к таким последствиям, о которых неприятно говорить и которые бывают источником стыда, лишающего присутствия духа и угнетающего ум до такой степени, что ребенок начинает ненавидеть весь мир и дичиться людей. Кроме того, следует очень внимательно выбирать учителя и заведующего школой, ведь можно сильно ошибиться, отдав ребенка к какому-нибудь почтенному наставнику. Я краснею, вспоминая о бесстыдстве, с которым негодяи злоупотребляют порой своим правом применять телесные наказания и возможностью запугивать ими жертву. Я не буду распространяться на эту тему, моего объяснения более чем достаточно».

Эсхин цитирует некоторые из афинских законов, которыми пытались ограничить сексуальные домогательства учителей:

«…что же в случае с учителями… ясно, что законодатель им… не доверяет… им запрещается открывать классную комнату или гимнастический зал до восхода солнца, а закрывать школу они должны не позже, чем солнце зайдет; законодателю крайне подозрительным кажется, если учитель остается с мальчиком наедине или в темноте». #page#

Эсхин преследовал по закону Тимарха, продавшегося в качестве мальчика-проститутки, и как свидетелей привлек несколько мужчин, которые признались, что заплатили Тимарху за услуги. Эсхин признает, что в детстве многие, в том числе он сам. подвергались сексуальному использованию, но не за деньги, иначе это было бы противозаконным.

Литература и искусство подтверждают эту картину сексуального использования маленьких детей. Петроний любит описывать ощущения взрослого, чувствующего «маленький незрелый инструмент» мальчика. Его рассказ об изнасиловании семилетней девочки, когда женщины плотным кольцом окружили кровать и хлопали в ладоши, показывает, что женщины тоже играли здесь определенную роль. Аристотель говорит, что «те, кого с детства использовали», сами часто привыкают к гомосексуализму. Обычно считают, что маленькие нагие дети. прислуживающие взрослым, - мы видим их в эротических сценах на расписных вазах - это слуги, но, учитывая, что дети из знатных семей очень часто выполняли роль прислуги, можно предположить, что на изображениях дети из теней пирующих. Как говорит Квинтилиан о знатных римских детях:

«Мы веселимся, когда они позволяют себе очень вольно высказываться; если бы мы услышали подобные выражения из уст какого-нибудь александрийского слуги, он был бы наказан, а эти дети награждаются взрывом смеха и поцелуем… они слышат эти слова от нас, они видят наших любовниц и любовников; каждая пирушка оглашается непристойными песнями, а детские глаза видят такое, о чем мы не должны говорить, не краснея».

Даже иудеи, которые старались суровыми наказаниями пресекать гомосексуализм среди взрослых, очень снисходительно относились к гомосексуальному использованию маленьких мальчиков. Несмотря на запрет Моисея растлевать детей, только содомия с детьми старше девяти лет предусматривала смертную казнь через побитие камнями, но совокупление с детьми меньшего возраста не считалось половым актом и наказывалось всего лишь поркой «для поддержания общественного порядка».

Следует отметить, что широкое распространение сексуального насилия над детьми невозможно без одного условия - соучастия, пусть даже неосознанного, родителей ребенка. В прошлом дети находились под полнейшим контролем родителей, которые только и могли дать согласие на их сексуальное использование и передать в руки насильника. Плутарх размышляет о важности этого решения для отца:

«Я терпеть не могу допускать и терпеть не могу прогонять… как же правильнее поступать: позволять ли поклонникам наших мальчиков общаться с ними и проводить вместе время иди, наоборот, гнать и не допускать к близости с нашими детьми? Когда я смотрю на сурово говорящих отцов, которые расценивают близость сына с любовником как невыносимое оскорбление для ребенка, я стараюсь не показать себя защитником этого обычая. Однако Платон утверждает, что мужчине, который показал себя с достойной стороны, надо позволить ласкать любого приглянувшегося ему юношу. Если так, то любовников, вожделеющих лишь к телесной красоте, надо гнать прочь, зато тем, кого привлекает душа, следует давать свободный доступ».

Мы уже видели, как вели себя взрослые по отношению к маленькому Людовику XIII: их руки так и тянулись к интимным местам ребенка. То же относится и к римлянам и грекам. Я поднял лишь некоторые свидетельства того, что эта привычка распространялась, как в случае с Людовиком, на самые ранние годы детей. Светоний осуждает Тиберия за то, что тот «детей самого нежного возраста, которых называл «мои маленькие рыбки», заставлял играть у него между ног, пока купался в ванне. Тех же, кто еще не вышел из грудного возраста, но был крепок и здоров, он брал для фелляции…» Светоний мог это и придумать, но у него явно были основания рассчитывать на доверие читателей. Такую же историю рассказывает Тацит.

Все же излюбленным способом сексуального использования детей были не оральные, а анальные сношения. Марциал говорит, что во время акта с мальчиком «не следует возбуждать его, копаясь у него в паху рукой… Природа разделила мужской организм: одна часть предназначена для женщин, другая - для других мужчин. Используй только свою часть». Причину, по которой мальчика нельзя возбуждать мастурбацией, Марциал видит в том, что она «ускоряет возмужание», - наблюдение, сделанное несколько раньше Аристотелем. Когда на вазах изображаются эротические сцены сексуального использования неполовозрелых мальчиков, их пенис никогда не рисуют в состоянии эрекции. Дело в том, что античные мужчины, как мы знаем, были на самом деле не гомосексуалистами, их было бы правильнее назвать «амбисексуалами» (сами они говорили об «амбидекструальности»), Амбисексуальность - более низкий психический уровень, чем настоящая гомосексуальность. Гомосексуалист убегает к мужчинам от женщин, защищаясь от эдипова комплекса, а при амбисексуальности эдипов уровень никогда не достигается, женщины и мальчики используются почти без разбора. Как отмечает психоаналитик Джоан Макдауголл, фактически главная цель этого извращения - доказать, что «между полами нет различий». Она полагает, что, ставя ребенка в беспомощное положение, взрослый пытается тем самым справиться с собственными сексуальными травмами детства. Кроме того, это попытка побороть страх кастрации, доказав себе, что «кастрация не причиняет вреда, она только способствует сексуальному возбуждению». Это объяснение хорошо подходит к античному мужчине. Часто говорилось, что сношения с кастрированными мальчиками особенно возбуждают, это было излюбленным развлечением сластолюбцев в Римской империи, а младенцев кастрировали «в колыбели» и отправляли в публичные дома. Марциал восхваляет Домициана, издавшего закон, запрещающий кастрировать младенцев для публичных домов: «Тебя любили мальчики… теперь же, Цезарь, тебя любят и младенцы». Павел Эгинета описывает стандартный метод кастрации маленьких мальчиков:

«Иногда нас против воли заставляли делать операцию особы высокого чина… это делается при помощи сдавливания; детей, в еще очень нежном возрасте, помещают в сосуд с горячей водой; когда яички размягчатся, их надо сдавливать пальцами до полного исчезновения». Другой способ, говорит он. посадить на скамейку и отрезать яички. Многие античные врачи упоминают эту операцию, а Ювенал говорит, что врачам часто приходилось ее выполнять.

В античности ребенок повсюду встречал намеки на кастрацию. В каждом поле или саду он видел Приапа с огромным напряженным пенисом и серпом - символом кастрации. Кастратами могли быть его учителя, везде попадались кастраты-заключеннные, кастратами часто были слуги родителей. Св. Джером пишет о людях, которые сомневались: благоразумно ли позволять молодым девушкам купаться с евнухами? И хотя Константин издал закон против кастрации, при его преемниках явление достигло таких масштабов, что вскоре знать стала кастрировать своих детей, чтобы обеспечить им карьеру. Мальчики кастрировались ив целях «лечения» от различных болезней, а Амбруаз Паре жалуется, что много развелось «кастраторов», жадных до детских яичек, которые поедаются в магических целях с согласия родителей.

С приходом христианства появилось новое понятие - детская невинность. Когда Христос советует людям «стать как маленькие дети», Клемент Александрийский предостерегает от неправильного понимания этого изречения: «Не поддавайтесь безрассудному заблуждению. Мы маленькие дети не в том смысле, что должны дурачиться, кататься по полу и ползать, как змеи». Христос подразумевает, что люди должны стать «непорочными», как дети, чистыми, свободными от сексуального опыта. В средневековье христиане стали подчеркивать, что дети совершенно невинны в отношении удовольствия и боли. Ребенок «не испытал чувственных наслаждений и не имеет понятия о мужских инстинктах… можно стать ребенком в смысле гнева и в смысле горя, то есть, смеяться и играть в то самое время, когда отец, мать или брат при смерти». К сожалению, идея о невинности детей и о невозможности их совратить - обычная уловка взрослых, не желающих признать, что их сексуальные домогательства вредят ребенку. Поэтому средневековая выдумка о невинности детей лишь напускает еще больше тумана и ничего не дает в понимании того, что происходило в действительности. Аббат Гвиберт Ножанский говорит, что дети блаженны, ибо лишены сексуальных стремлений и способностей; однако потом он признается в «злых поступках в детстве…» В насилии над детьми обвиняются чаще всего слуги; даже прачка могла «сделать злое дело». Слуги часто «позволяют себе непристойные выходки… в присутствии детей [и] развращают их». Няньками не должны быть молодые девушки, «ибо многие из них преждевременно разжигают огонь страсти, как явствует из правдивых рассказов и, смею сказать, из собственного опыта».

Джованни Доминичи в 1405 г, попытался положить предел вседозволенности, проистекающей из «невинности» ребенка. Он пишет, что после трех лет ребенку не следует видеть нагих взрослых, поскольку в ребенке «до пяти лет исключено желание и даже намек на него, однако предосторожности нужны, ибо, видя поступки окружающих, он привыкнет к ним и впоследствии уже не будет их стыдиться…» То, что родители часто сами домогались своих детей, можно понять из намеков, которыми полон следующий отрывок:

«Ему следует спать в длинной ночной рубашке, закрывающей колени, тщательно следя, чтобы они не оставались неприкрытыми. Не позволяй матери и отцу, а тем более кому-нибудь постороннему трогать его. Стараясь не показаться скучным в перечислении этих правил, я сошлюсь на древних, которые следовали им в полной мере, чтобы не воспитать ребенка рабом своей плоти». В эпоху Возрождения в сексуальном использовании детей происходили дальнейшие сдвиги. Это видно не только по возросшему числу моралистов, предостерегавших от такого обращения с детьми (Жан Герсон. как и нянька Людовика XIII, считал, что пресекать домогательства обязан сам ребенок), но даже и в искусстве того времени. Живопись Возрождения часто изображала не только нагих риtti, или купидонов, снимающих с глаз повязку перед обнаженными женщинами, но и будничные сцены с детьми, треплющими мать по подбородку или заносящими над ней ногу; Каноническая иконопись тоже была полна признаков сексуальной любви: руки матери, например, часто изображались почти в генитальной области ребенка.

Кампании против сексуального использования детей продолжались в течение всего семнадцатого столетия, а в восемнадцатом веке приняли совершенно новый оборот: наказание маленьких мальчиков и девочек за прикосновение к собственным гениталиям. Как и приучение к туалету, это было результатом наступления новейшей психогенной стадии. Подтверждение можно найти в том факте, что детям не запрещали мастурбировать ни в одном из девяти примитивных обществ, исследованных Уайтингом. Отношение большинства людей к детской мастурбации до восемнадцатого века видно из совета Фаллопия родителям «в детстве усердно увеличивать пенис мальчика». Хотя мастурбация у взрослых считалась, хотя и незначительным, но все же грехом, запрет на нее в средневековье редко распространялся на детей. До нового времени на первом плане была борьба с гомосексуализмом, а не с мастурбацией. В пятнадцатом веке Герсон жалуется на взрослых, которые удивляются, услышав, что мастурбация - это грех. Он учит исповедников прямо спрашивать у взрослых: «Друг, трогал ли ты и тер ли ты свой орган, как это обычно делают дети?»

Лишь в начале восемнадцатого века, когда попытки оградить ребенка от сексуальных домогательств достигли высшей точки, родители начали сурово наказывать детей за мастурбацию, а врачи стали распространять миф, что мастурбация приводит к болезни, к эпилепсии, к слепоте, наконец, к смерти. К концу девятнадцатого века эта кампания достигла невероятного накала. Бывало, что врачи и родители вооружались ножами и ножницами, грозились отрезать ребенку гениталии; в качестве наказания порой использовались обрезание, клитороэктомия, инфибуляция; детям прописывали различные ограничительные приспособления: гипсовые повязки, клетки с шипами. Особенно большое распространение получило обрезание. Как говорил один американский детский психиатр, если двухлетний ребенок трет свой член и ни минуты не может посидеть спокойно, тут может помочь только обрезание. Другой врач девятнадцатого века, чья книга стала настольной во многих американских домах, советует установить тщательное наблюдение за ребенком, и если обнаружится, что он мастурбирует, приводить к нему, врачу, для обрезания без анестезии: такой метод лечит безотказно. Просмотрев 559 источников, Шпитц построил диаграмму сравнительной частоты различных советов насчет мастурбации. Диаграмма показывает пик хирургического вмешательства в 1850-1879 гг., а бум использования ограничительных приспособлений, надеваемых на ребенка, - в 1880-1904 гг. К 1925 г., после двух столетий жестокой и совершенно бессмысленной атаки на детские гениталии, эти методы почти полностью отжили.

После восемнадцатого века дети подвергались сексуальным домогательствам гораздо чаще со стороны слуг, других взрослых и подростков, чем со стороны родителей. Однако условия для этого создавались родителями. Например, огромное число родителей продолжало класть детей на ночь в одну кровать со слугами после того, как предыдущие слуги были замечены в приставании к детям. Вспоминая свой собственный детский опыт, кардинал Берни предупреждает родителей: «Ничто так не опасно для морального и, возможно, физического здоровья детей, как оставлять их под присмотром горничных или даже молодых дам, воспитанных в замке. Добавлю, что даже лучшие из них часто бывают очень даже опасными. Они проделывают с ребенком такие штучки, на которые не осмелились бы с молодыми людьми». Один немецкий врач говорит, что няньки и прислуга «ради забавы проделывают все виды половых актов» с детьми. Даже Фрейд рассказывал о том, как нянька совращала его в двухлетнем возрасте, а Ференци и другие психоаналитики сочли неразумным решение Фрейда в 1897 г. рассматривать большинство рассказов пациентов об их совращении в раннем детстве как плод фантазии. Как писал психоаналитик Роберт Флисс: «Еще никто не заболевал только из-за своих фантазий». Даже в настоящее время многие пациенты психоаналитиков сообщают, что в детстве их совращали, хотя один только Флисс сделал этот факт частью своей психоаналитической теории. Когда узнаешь, что даже в 1900 г. еще находились люди, верящие, что венерические болезни можно вылечить «посредством половых актов с детьми», начинаешь яснее представлять масштабы проблемы.

Разумеется, для детей последствия такого жестокого обращения были огромны. В этой главе я назову лишь два из них. Во-первых, это ночные кошмары и галлюцинации, о которых часто говорится в источниках. Те немногие письменные свидетельства, в которых говорится об эмоциональной жизни детей, обычно указывают на постоянные ночные кошмары и даже настоящие галлюцинации. Начиная с античности, в педиатрической литературе обычно был целый раздел о лечении детских «страшных снов», а детей порой даже били за то, что они видят кошмары. Дети не спали по ночам, боясь привидений, демонов, «ведьму на подушке», «большую черную собаку под кроватью» или «кривого пальца, ползающего по комнате». Кроме того, история колдовства на Западе изобилует сообщениями об истерических припадках у детей, потере слуха, речи или памяти, галлюцинаторных видениях чертей, признаниях в подовой связи с дьяволом, об обвинениях детей в колдовстве против взрослых, в том числе собственных родителей. Наконец, углубляясь еще дальше в средневековье, мы столкнемся с такими явлениями, как танцевальная мания у детей, детские крестовые походы и детские паломничества - тема настолько обширная, что мы попросту не имеем возможности обсудить ее в этой книге.

Другое вероятное следствие плохого обращения с детьми в прошлом, которого я коснусь лишь вкратце, - это задержка их физического развития. Хотя само по себе пеленание обычно не влияет на физическое развитие ребенка, сочетание тугого пеленания, отсутствия заботы и вообще плохого обращения с детьми в прошлом, похоже, часто приводило к тому, что ребенок вырастал недоразвитым. Один из показателей отставания детей в прошлом: сейчас большинство детей начинает ходить к 10-12 месяцам, а раньше дети начинали ходить, как правило, в более позднем возрасте.

ПЕРИОДИЗАЦИЯ ТИПОВ ОТНОШЕНИЙ РОДИТЕЛЕЙ И ДЕТЕЙ В ИСТОРИИ

Пытаясь выделить периоды с разными стилями воспитания детей, следует признать, что психогенная эволюция с неодинаковой скоростью протекаете разных генеалогических линиях, что многие родители как будто «застряли» на более раннем этапе, что даже в наши дни есть люди, которые бьют, убивают и насилуют детей. Кроме того, существуют классовые и региональные различия, ставшие особенно важными в новое время, когда высшие классы перестали отсылать своих детей кормилицам и начали воспитывать их сами. Поэтому, составляя схему периодизации, которая приводится ниже, я ориентировался на наиболее развитых в психогенном отношении родителей в наиболее развитых странах, а датировку привожу по самым ранним упоминаниям в источниках того или иного стиля отношений с детьми. Шесть последовательных этапов показывают постепенное сближение ребенка и родителя по мере того, как поколение за поколением родители медленно преодолевают свои тревоги и начинают развивать способность распознавать и удовлетворять потребности ребенка. Кроме того, мне кажется, что схема дает еще и классификацию современных стилей воспитания детей.

1. Стиль детоубийства (античность до IV века н. э.) Над античным детством витает образ Медеи, поскольку миф в данном случае только отражает действительность. Когда родители боялись, что ребенка будет трудно воспитать или прокормить, они обычно убивали его, и это оказывало огромное влияние на выживших детей. У тех, кому повезло выжить, преобладали проективные реакции, а возвратные реакции находили выражение в гомосексуальных половых актах с детьми.

2. Оставляющий стиль - abandoning (IV-XIII века н. э.). Родители начали признавать в ребенке душу, и единственным способом избежать проявления опасных для ребенка проекций был фактический отказ от него - отправляли ли его к кормилице, в монастырь или в заведение для маленьких детей, в дом другого знатного рода в качестве слуги или заложника, отдавали ли навсегда в чужую семью или окружали строгой эмоциональной холодностью дома. Символом этого стиля может быть Гризельда, которая охотно отказалась от своих детей, чтобы доказать любовь к мужу. Или, может быть, одна из популярных до тринадцатого века картин с изображением суровой Марии, которая крепко, почти до удушья сжимает в руках младенца Иисуса. Проекции по-прежнему очень сильны: ребенок полон зла, его надо все время бить. Однако возвратные реакции значительно ослабевают, что видно из уменьшения числа гомосексуальных связей с детьми.

3. Амбивалентный стиль (XIV-XVII века). Ребенку было позволено влиться в эмоциональную жизнь родителей, однако он по-прежнему был вместилищем опасных проекций взрослых. Так, задачей родителей было «отлить» его в «форму», «выковать». У философов от Доминичи до Локка самой популярной метафорой было сравнение детей с мягким воском, гипсом, глиной, которым надо придать форму. Этот этап отмечен сильной двойственностью. Начало этапа можно приблизительно датировать четырнадцатым веком, когда появилось много руководств по воспитанию детей, распространился культ Марии и младенца Иисуса. а в искусстве стал популярным «образ заботливой матери».

4. Навязывающий стиль (XVIII век). Этот стиль стал возможен после грандиозного ослабления проективных реакций и фактического исчезновения возвратных реакций, что стало завершением великого перехода к новому стилю отношений. Ребенок уже в гораздо меньшей степени был отдушиной для проекций, и родители не столько старались исследовать его изнутри с помощью клизмы, сколько сблизиться с ним более тесно и обрести власть над его умом и уже посредством этой власти контролировать его внутреннее состояние, гнев, потребности, мастурбацию, даже саму его волю. Когда ребенок воспитывался такими родителями, его нянчила родная мать; он не подвергался пеленанию и постоянным клизмам; его рано приучали ходить в туалет; не заставляли, а уговаривали; били иногда, но не систематически; наказывали за мастурбацию; повиноваться заставляли часто с помощью слов. Угрозы пускались в ход гораздо реже, так что стала вполне возможной истинная эмпатия. Некоторым педиатрам удавалось добиться общего улучшения заботы родителей о детях и, как следствие, снижения детской смертности, что положило основу демографическим изменениям XVIII века.

5. Социализирующий стиль (XIX век - середина XX). Поскольку проекции продолжают ослабевать, воспитание ребенка заключается уже не столько в овладении его волей, сколько в тренировке ее, направлении на правильный путь. Ребенка учат приспосабливаться к обстоятельствам, социализируют. До сих пор в большинстве случаев, когда обсуждают проблему воспитания детей, принимают как нечто само собой разумеющееся социализирующую модель, этот стиль отношений стал основой всех психологических моделей двадцатого века - от фрейдовской «канализации импульсов» до скиннеровского бихевиоризма. Особенно это относится к модели социологического функционализма. В девятнадцатом веке отцы стали гораздо чаще выказывать интерес к своим детям, иногда даже освобождая мать от хлопот, связанных с воспитанием.

6. Помогающий стиль (с середины XX века). Этот стиль основан на допущении, что ребенок лучше, чем родитель, знает свои потребности на каждой стадии развития. В жизни ребенка участвую" оба родителя, они понимают и удовлетворяют его растущие индивидуальные потребности. Не делается совершенно никаких попыток дисциплинировать или формировать «черты». Детей не бьют и не ругают, им прощают, если они в состоянии стресса устраивают сцены. Такой стиль воспитания требует огромных затрат времени, энергии, а также бесед с ребенком, особенно в первые шесть лет, потому что помочь ребенку решать свои ежедневные задачи невозможно, не отвечая на его вопросы, не играя с ним. Быть слугой, а не повелителем ребенка, разбираться в причинах его эмоциональных конфликтов, создавать условия для развития интересов, уметь спокойно относиться к периодам регресса в развитии - вот что подразумевает этот стиль, и пока еще немногие родители со всей последовательностью испробовали его на своих детях. Из книг, в которых описываются дети, воспитанные в помогающем стиле, видно, что в итоге вырастают добрые, искренние люди, не подверженные депрессиям, с сильной волей, которые никогда не делают «как все» и не склоняются перед авторитетом.

ПСИХОГЕННАЯ ТЕОРИЯ: НОВАЯ ПАРАДИГМА ИСТОРИИ

Как мне кажется, психогенная теория может дать исследователям истории совершенно новую парадигму. Она отменяет привычное «ум как tabula rasa» (чистая доска - лат.), а вместо этого ставит «мир как tabula rasa». Каждое поколение рождается в мире лишенных смысла предметов, которые приобретают то или иное значение в зависимости от того, как ребенка воспитывают. Как только происходит достаточно масштабное изменение стиля воспитания, книги и другое наследие предков отметаются как несоответствующие устремлениям нового поколения, а общество начинает двигаться в непредсказуемом направлении. Нам еще предстоит разобраться, каким образом изменения в стиле воспитания детей влекут за собой исторические изменения.

Если мерой жизнеспособности той или иной теории является ее способность ставить интересные проблемы, то психогенной теории предстоит захватывающее будущее. Еще очень смутно мы представляем себе развитие ребенка в прошлом. Одной из наших первоочередных задач будет выяснить, почему эволюция детства с разной скоростью протекала в различных странах, в разных социальных классах и генеалогических линиях. Однако мы знаем уже достаточно, чтобы ответить на некоторые важнейшие вопросы, касающиеся изменений системы ценностей и поведения в истории Запада. Прежде всего, нашей теорией можно воспользоваться при изучении истории колдовства, магии, религиозных движений и других иррациональных массовых явлений. Кроме того, психогенная теория в дальнейшем поможет понять, почему те или иные изменения в устройстве общества, в политике, в технологии происходили именно в тот момент, а не в другой, и именно в том направлении. Возможно, добавив в историю параметр детства, историки перестанут, наконец, избегать психологии, как делают это уже целое столетие вслед за Дюркгеймом, и вдохновятся на создание научной истории человеческой природы, которую когда-то предвидел Джон Стюарт Милль в качестве «теории причин, определяющих тип характера людей определенной нации или эпохи».

2. Психоистория как самостоятельная наука

Со времени основания журнала «История детства: ежеквартальный журнал психоистории» он успел привлечь внимание как научной, так и массовой прессы, будучи цитированным и атакованным в «Нью-йоркском книжном обозрении», «Харперс», «Комментариях», «Психологии сегодня», в «Поведении человека» и в «Лондонском литературном приложении к «Таймс».1 В большинстве нападок использованы аргументы историка Жака Барзуна в его последней книге «Клио и доктора: психоистория, квантоистория и история»,2 где яростно оспаривается мнение, что психоистория - вообще раздел истории, поскольку история, как он говорит, есть повествовательная дисциплина, рассказывающая, что произошло, в то время как психоистория стремится быть наукой, сконцентрированной на том, почему это произошло. Настоящая книга и ее первоначальная версия в качестве статьи в «Американском историческом обозрении»3 были широко раскритикованы психоисториками как содержащие слишком узкую концепцию роли письменной истории. Хотя я подозреваю, что Барзун должен был в данном случае оказаться правым, а психоисторики ошибаются в отношении того, является ли психоистория чем-то совершенно отдельным от истории со своей методологией, своими собственными задачами, своими стандартами совершенства.

Даже после того, как в 1942 г. философ Карл Гемпель опубликовал свой очерк «Функции общих законов в истории», 4 большинством философов истории принималось, что история не может считаться наукой в строгом смысле этого слова и что история никогда не сможет рассматривать как часть своей задачи установление закономерностей в гемпелевском смысле. Писаная история в ходе своих повествований может использовать некоторые законы, установленные другими науками, но ее собственной задачей остается установление реальной последовательности исторического действия и в качестве истории говорить, что произошло, а не почему.5

Психоистория, мне кажется, наоборот, специально занята установлением закономерностей и раскрытием причин точно в гемпелевском понимании. Соотношение между историей и психоисторией аналогично таковому между астрологией и астрономией, или, в случае, если данное сравнение покажется чересчур уничижительным, между геологией и физикой. Астрология и геология ищут последовательный порядок на небе и на Земле, в то время, как астрономия и физика лишены всякой описательности и пытаются установить закономерности, каждая в своей области. Психоистория, наука об исторической мотивации, может рассматривать те же исторические события, что и повествовательная история, но ее цель совсем не в том, чтобы рассказывать, что происходило день за днем. Когда явились первые астрономы и нашли астрологов, описывающих положение светил день за днем и пытающихся объяснить все отношения между ними, они произвели революцию, сказав: «Забудьте о последовательностях звезд. Нас как ученых интересует одна лишь световая точка, и если она движется по кругу или по эллипсу, то почему. Чтобы решить этот вопрос, мы отбросим повествовательную задачу астрологии».

Более того, наука никогда не вернулась к этой задаче повествования, потому что не могла этого сделать. Астрономия, даже если она в конечном счете открывает все законы Вселенной, не станет рассказывать о расположении светил, точно так же как психоистория никогда не станет рассказывать о событиях того или иного периода. Психоистория как наука всегда сосредоточена на проблеме, в то время как история - всегда - на периоде. У них просто разные задачи.

Из сказанного, конечно, не следует, что психоистория просто использует факты прошлого, добытые историками, для выведения закономерностей исторической мотивации. Подобно астрономии или физике, психоистория считает необходимым проводить собственные исследования и искать материал, соответствующий ее специфическим интересам, черпая его не только в прошлом, но и в настоящем. Целые разделы повествовательной истории не представляют для психоисторика большой ценности, в то время как обширные области, забытые историками - история детства, содержательный анализ исторического воображения и т. д., - неожиданно распространяются от периферии к центру концептуального мира психоисторика просто потому, что встающие перед ним вопросы часто требуют материала, который не найдешь в книгах по истории.

Я прекрасно понимаю, что, передавая область исторической мотивации исключительно в ведение психоисториков, я вступаю в противоречие с часто повторяемым утверждением историков, которые заявляют, что всегда работали с исторической мотивацией, так что ничего нового в этом нет. Я очень часто слышу подобные заявления в последние два десятка лет, прошедшие с тех пор, как я впервые принялся за изучение философии истории, так что наконец решил подсчитать, насколько часто историки на самом деле анализируют мотивацию в своих работах. Читая 100 исторических книг разного характера, я отмечал в специальной тетради, сколько предложений посвящено мотивационному анализу - не только психоанализу, а вообще любым попыткам объяснить мотивы, любым проявлениям внимания к этой теме. В итоге предложения с мотивационным содержанием ни разу не составили даже 1 % от всего текста книги, так что тема исторической мотивации остается бесхозной, следовательно, нашей. Если простое изложение последовательности событий уступало место рассуждениям, то, как правило, это оказывалось перечисление экономических обстоятельств в надежде, что их можно просто сопоставить с историческим повествованием и результат выдать за объяснение.

Всякий, прочитавших какую-то часть из более чем 1300 книг, включенных в «Библиографию психоистории».6 скоро заметит, что психоистория изменила соотношение 1 к 99 на обратное, и психоисторические труды сосредоточены на мотивационном анализе, в то время как физические события истории упоминаются лишь в качестве фона. Например, если взять трехтомную «Историю крестовых походов» Рансимэна,7 то там мотивации посвящена одна лишь страница в начале книги, где рассказывается, как было решено начать четырехсотлетние войны, а остальные несколько тысяч страниц посвящены маршрутам войск, битвам и другим событиям, которые и составляют «историю» крестовых походов. Если бы за изучение крестовых походов взялся психоисторик, он потратил бы десятилетия и. написал бы тысячи страниц ради выяснения одного из самых захватывающих вопросов психоистории: что побудило такое количество людей отправиться в путь ради спасения мощей. Историк, пожалуй, обвинит такого психоисторика в том, что тот «игнорирует» целую историю крестовых походов» но это заденет психоисторика не больше, чем Галилея - обвинение со стороны астролога в «пренебрежении» целым звездным небом ради описания траектории одной-единственной планеты. Это не его задача, а повествовательная история - не наша область. #page#

Почему психоистория «игнорирует» другие области, специализируясь исключительно на своем предмете, - вопрос достаточно важный, поскольку историки часто ставят это в упрек, критикуя психоисторические работы. Например, на мою долю выпало обвинение, что в своих работах я игнорирую экономику (несмотря на то, что я являюсь основателем и председателем совета компании, издающей несколько профессиональных экономических еженедельников); меня обвиняют в незнании социологии (хотя я по образованию социолог и был ассистентом Ч. Райта Миллза в Колумбийском университете), в том, что я не умею использовать статистику в анализе данных (хотя я пять лет зарабатывал себе на жизнь, работая профессиональным статистиком); наконец, я слышу упреки, что пренебрегаю политическими факторами, (хотя моя аспирантура была по политологии). Критикам психоистории не приходит в голову, что мы, возможно, именно потому выбираем своим предметом историческую эволюцию психе, что рассчитываем тем самым приблизиться к решению проблем тех же самых политологии, экономики и социологии, которые не сумели стать достоверными науками из-за нерешенности своих психоисторических проблем. Специалисты в перечисленных областях прекрасно это понимают и даже признают это друг перед другом в своих журналах. И только историки не догадываются о шаткой психологической основе тех областей, из которых без всякой критики заимствуют положения, воображая, что «экономические, политические и социальные факторы» в истории почему-то существуют совершенно отдельно от «психологических» факторов. Один пример: возможно, верно, что моя работа по эволюции детства была, по крайней мере. отчасти, ответом на проблемы, с которыми столкнулась теория экономического развития, поставленная в таких книгах, как «К теории социальных изменений: как начинается экономический рост» Эверетта Э. Хэйгена, где решающим звеном, необходимым для запуска экономического развития, как было показано, является тип личности, который позднее я сумел вывести из истории детства как результат «навязывающего стиля» воспитания. Точно так же, как и категории, интимно сопряженные с эволюционирующими психоисторическими паттернами доминирования и подчинения, и изучение власти, зависящее от понимания мотивов и защитных механизмов групповой фантазии. Так что едва ли в чем так мало повинна психоистория, как в том, что она «игнорирует» экономическую, социологическую и политическую науки.

Когда «Литературное приложение к «Таймc» нападает на «Журнал» за то, что он «за каждым действием видит скрытые мотивы»,8 то все, что можно ответить, это: «Конечно! Действия - это просто поведение, а поведение невозможно без мотивов, явных или скрытых. И поскольку только психическое может иметь мотивы, мотивация - скрытая или нет - должна быть изучена изнутри и в своем собственном праве давать значение всякому действию». Историки обычно не считают нужным проводить такое исследование. Вот, например, как А. Дж. П. Тейлор объясняет причины, по которым Гитлер не был намерен довести дело до войны в 1939 году:

«Многие считают, что Гитлер был современным Аттилой, любил разрушение как таковое и потому просто хотел войны, не думая о политике. Такая догма ни на чем не основана. Действительно, Гитлер был необычайным человеком. Однако его политика поддается рациональному объяснению, ведь на этом и строится история… Если мы посмотрим на состояние вооруженных сил Германии в то время, нам удастся избежать обсуждения мистических слоев психологии Гитлера, поскольку ответ мы найдем среди реальных обстоятельств. Ответ очевиден. Состояние немецкого вооружения в 1939 г. ясно показывает причины, по которым Гитлер не рассматривал всерьез возможность начать всеобщую войну и, вероятно, не собирался вступать вообще в какую-либо войну».9

Ловкость рук, которую демонстрирует такой способ сочинения истории, на самом деле не имеет отношения к изучению подлинных мотивов деятеля, а только к обстоятельствам материальной действительности, в данном случае вооружения. При этом исключается возможность, что Гитлер мог намереваться начать войну, несмотря на состояние вооружения, однако автор предпочитает смотреть на это сквозь пальцы. Для историков предопределена невозможность «психологизирования», которое, по меньшей мере, «мистично», поэтому они вынуждены принимать наиболее «рациональные» объяснения, ведь на этом и строится история.

Эти и многие другие причины, логически вытекающие из сущности психоистории, приводят меня к мысли, что психоистория рано или поздно должна будет отделиться от истории и оформить свое академическое ведомство, подобно тому, как социология отделилась от экономики, а психология от философии в конце девятнадцатого века- В этом есть практический смысл, ведь психоистория никогда не была исключительно или главным образом в ведении исторических факультетов: большая часть книг и статей, включенных в «Библиографию психоистории» написана учеными из Других областей, а не профессиональными историками; в «Журнале» сотрудничает не меньшее количество психиатров, политологов, педагогов, психологов, психотерапевтов и антропологов, чем историков. Среди подписчиков «Журнала» историки в меньшинстве. Курсы психоистории в настоящее время читаются на самых разных факультетах, но даже на историческом факультете их нередко ведут совместно историк и психоаналитик. Поэтому мое предложение об отдельных факультетах психоистории продиктовано не столько сепаратистскими стремлениями, сколько желанием объединить разобщенные части науки, чтобы все, кто работает на самом деле в одной области, могли контактировать друг с другом, а не составлять меньшинство на разных факультетах, называя себя «политическими психологами», «психоаналитическими социологами», «прикладными психоаналитиками» и т.д. Нашу дисциплину определяет выбор проблемы, а не изучаемый материал, а все названные исследователи занимаются одними и теми же проблемами.

Мне кажется, что, объединяя эти многие области, психоистория впервые придает некоторый смысл чересполосице отдельных дисциплин, в настоящее время изучающих «психологию общества». Можно счесть, конечно, что «психоистория» не более узкое понятие, чем «психосоциальное» и что. на деле, термин «психосоциальное» просто излишен, так как «социальное» не «вне чего-то», а только «в чем-то», в голове. Обычное обвинение, что психоистория «сводит все к психологии», философски бессмысленно: конечно, с этой точки зрения психоистория действительно склонна к редукционизму, потому что изучает исключительно историческую мотивацию.

Эта парадигма определяет три раздела психоистории и обладает двумя чертами, несвойственными другим общественным наукам, особенно социологии. Во-первых, она изменяет соотношение физической и психологической реальности на противоположное, так что, вместо материального прогресса, диктующего поступь истории, и кое-как ковыляющей позади психики, человеческая психология стала первичной - Маркс перевернут на голову, а Гегель опять на ноги - и материальная действительность рассмотрена, прежде всего, как результат человеческих решений, осознанных или не осознанных, в прошлом или в настоящем. Во-вторых, за основу исторических изменений

принимаются взаимоотношения личностей, не забывая отношения между поколениями, а человек в первый раз рассматривается не как Homo faber (человек умелый - лат.), а как Homo relatens (человек общительный - лат.).

У психоистории есть и другие особенности, которые только сейчас начинают обнаруживаться. Прежде всего, психоистория развивается не путем упорного накопления груды фактов. Сначала определяются проблемы, интересные с точки зрения внутреннего развития психоистории; затем на основе имеющегося материала формулируются смелые гипотезы, призванные решить эти проблемы; наконец, попытка проверить и отклонить (не подтвердить - подтверждение есть удел студентов-химиков) гипотезы, исходя из нового свидетельства, усердно разрабатываемого. Поистине психоистория несет двойной груз, ведь она должна не только соответствовать обычным стандартам исторического исследования, но и быть психологически озвученной - в отличие от привычной никчемной психологии, гнездящейся сейчас в каждом историческом журнале и трубящей на каждой странице: «Еще никто не работал в этом направлении!» Такое бремя двойных требований создает необходимость особой подготовки, досконального изучения всего арсенала методов исторического исследования и психологии развития; чтобы разгрызть твердый орешек исторической мотивации, необходимо и то, и другое.

Как совершенно верно указывают историки, у психоистории нет специального метода доказательства, которым для этой цели не могла бы воспользоваться история или другая дисциплина. Но, если на то пошло, их нет ни у истории, ни у других дисциплин… Как и в любой науке, в психоистории концепция может быть признана ясной и заслуживающей доверия или наоборот, теория - узкоспециальной или универсальной, эмпирический материал - широким или нет, и т.д. Если говорить об особых методах психоистории, то это своя методология открытия, которая пытается решить проблемы исторической мотивации при помощи уникального сочетания исторических документов, опыта клинической практики и собственного эмоционального опыта исследователя. Это и есть главный инструмент открытия в психоистории. В качестве иллюстрации приведу пример из своей личной практики.

В последние десять лет меня сильно интересовала литература о причинах войн. Ее было мало, но количество нарастало, и писали ее специалисты по самым разным общественным наукам. Я уже давно обнаружил, что историки, погрузившись в изучение специфических черт отдельных войн или периодов, не пытаются делать обобщения. Похоже, что после слов «жажда власти» историки уже не считают нужным пускаться в дальнейшие рассуждения, как будто поступок миллионов людей, которые, годами организуются и убивают миллионы своих враждебных соседей, жертвуя при этом собой, - нечто настолько понятное и очевидное, что не требует никаких пояснений и поисков мотивации. Те немногие историки, которые идут дальше простого повествования, тут же пускаются в экономические «объяснения», которые давать несложно, ведь пока что во всех войнах удавалось найти экономический спор, подвешенный где-то поблизости. Но они никогда не доходят до того, чтобы спросить, почему именно война становилась средством разрешения того или иного экономического разногласия. Не замечают они и того, что войны на самом деле никогда не были экономически выгодны, что лидеры, решив начать войну, никогда не составляли список экономических выгод, выраженных в долларах за вычетом стоимости войны, и не выступали с «Отчетом о военных доходах» (сама рациональность такого акта делает его смехотворным). Однако историки продолжают наполнять целые библиотеки описаниями экономических условий перед войной, не затрудняя себя анализом слов и поступков лидеров, развязавших войну, который помог бы понять, действительно ли экономические факторы оказали какое-то влияние на их мотивацию.

Трудно найти здравый смысл и в других типах объяснений, которые историки дают войнам. Эти объяснения не только психологически наивны, но и нередко грешат против логики. Возьмем, к примеру, «дипломатическое» толкование. Разные предпосылки приводят здесь к одним и тем же результатам. Причиной первой мировой войны была «негибкость» системы союзов, так что одна маленькая драка втянула в себя всю Европу, в то время как вторая мировая война разразилась из-за «сверхгибкости» системы союзов, позволившей Гитлеру захватывать страну за страной, не боясь, что вмешаются другие. «Социальные» объяснения страдают точно такими же противоречиями: революционная смута во Франции стали причиной франко-австрийской войны в 1772 г., а война Франции с Англией в 1803 г. была вызвана окончанием революционной смуты, что позволило направить энергию наружу.

Мои собственные исследования причин войны держат в центре внимания мотивы поступков тех, кто принимает решение, а также тех, кто создает атмосферу ожидания и способствует тем самым решению о войне. В течение последнего года я собрал большое количество фотокопий и записей того, что говорили лидеры и люди вообще в период, когда выносилось решение о войне, - задача не столь простая, как может показаться, поскольку историки обычно убирают из своих повествований большую часть материала, который необходим психоисторику для определения мотивов: персональные образы, метафоры, оговорки, замечания со стороны, шутки, пометки на полях документов и т.д., а все это не так просто раскопать в оригинальных источниках в ограниченное время. Все же к концу года я накопил обширный материал и узнал кое-что новое о войне.

Во-первых, я понял, что лидер - это скорее не отцовская фигура в эдиповом смысле, а что-то вроде главного мусорщика, который уполномочен теми, кто возле него, справляться с огромными количествами эмоциональных проекций, сдерживать которые средствами обычных интрапсихических защитных механизмов люди не могут. Большие группы представляют для психики другой уровень проблемы по сравнению с межличностными отношениями: поэтому эффективность интрапсихической защиты снижается, а психика отбрасывается на более низкую ступень отношений, преобладающую в доречевом детстве, когда проблемы регулируются проецированием на материнское тело и обратной реинтроекцией в собственное «я». Так же и отдельный человек устанавливает связь с большой группой посредством мощных проекций, а лидеру поручает помогать в этой задаче. Это относится ко всем большим группам, когда-либо существовавшим в истории; чтобы проделать все это и в итоге защититься от примитивных тревог, большой группе требуются специфические групповые фантазии. Чего от лидеров групповых фантазий ожидают, так это чтобы они нашли место для сброса огромного количества эмоциональных проекций - я называю это внутренней или внешней «уборной». То, что сбрасываемые эмоции по происхождению принадлежат младенческому периоду, не подлежит сомнению, но, к своему удивлению, я обнаружил, что они относятся ко всем уровням психической организации, так что в 1914 г. правители Германии могли называть сербов не только «цареубийцами» (эдипова стадия), что еще можно понять, но и «отвратительными» (оральная стадия), «грязными» (анальная стадия) и «распущенными» (фаллическая стадия).10 Как только лидеры намечали те или иные страны в качестве уборной для эмоциональных проекций - эмоциональный сброс начинал функционировать как регулярная часть политической системы, и задачей дипломатии было держать под контролем эти внезапно ставшие опасными объекты, точно так же, как детей, излюбленную уборную взрослых, держат под контролем, то наказывая, то ставя на колени, то заставляя учить урок. Пока нет угрозы того, что внешняя уборная выйдет из-под контроля, войны избегают и дают действовать «дипломатии».

И все же обязательно происходит нечто, нарушающее тонкий процесс сброса эмоций, и групповая динамика начинает неизбежно вести к войне, даже если будущие противники стараются ее не допустить. Такой «беспомощный дрейф» к войне преобладал в эмоциональном настрое людей перед всеми изученными мной войнами. Создавалось впечатление, что воплощается некая чрезвычайно мощная групповая фантазия, и процесс уже не в состоянии остановить даже самый сильный лидер. Приведу еще один пример из истории Германии. Когда кайзер Вильгельм II, подстрекавший Австро-Венгрию вести дело к войне с Сербией, узнал, что Сербия согласилась фактически на все чрезмерные требования Австрии, он так удивился, что объявил: «Тогда все причины для войны отпадают», и приказал Вене вести примирительную политику. Но позывы групповой фантазии были слишком сильны. Его подчиненные сделали вид, что просто не слышали, что он сказал, и война все равно началась. Как замечает Бетман-Гольвег, «все правительства… и подавляющее большинство населения всех стран были настроены миролюбиво, но управление было потеряно и камень покатился».11 Судя по всему, война - это эпизод группового психоза. При этом способы мышления, уровень воображения, степени распада и проекции, которые обнаруживаются в индивидуальных случаях ограниченных психотических эпизодов, со временем, более или менее скоро, у этих людей совершенно исчезают. Маниакальный оптимизм и неизбежная недооценка длительности и жестокости войны, усиление паранойи при оценке мотивации противника (придуман даже «индекс паранойи» и построен график12), полное отсутствие сознания того, что идущие на войну реальные люди будут по-настоящему умирать - эти и другие явные иррациональности служат приметами того, что начала воплощаться могущественная групповая фантазия. Но что же из себя представляет эта неумолимая групповая фантазия? Этот вопрос совершенно поставил меня в тупик. Меня не раз сбивал с толку материал. Какой-то контролирующий процесс связывал вместе все образы и представления, которые я извлекал из наличного Материала. Я не имел ни малейшего понятия о непреодолимой силе, побуждающей к действию всех участников Процесса,

Как и в предыдущих случаях, когда я запутывался в материале, я решил, что за моей неспособностью найти ответ стоят мои личные защитные побуждения, и разными способами пробовал сломать защиту. Я попытался отождествить себя с лидерами, о которых располагал наиболее полным материалом, читая все биографии лидеров от Наполеона до Гитлера, какие только мог достать, прислушиваясь к их «свободным ассоциациям» с окружающими событиями. Я на целые недели погружался в материал и каждое утро анализировал сны на предмет своих собственных «ассоциаций» и защитных механизмов. Ничто не помогало. За несколько месяцев я ничуть не продвинулся.

В январе 1976 года я читал «Бизнес Уик» и обратил внимание на интервью с Генри Киссинджером. Он говорил, что понял, «насколько легче ввязаться в войну, чем выйти из нее», и США будут отныне вступать в войну только «под угрозой настоящего удушения». Эта символика показалась мне поразительно знакомой. Слова Киссинджера особенно напомнили мне императора Вильгельма, который вместе со своим окружением непрестанно повторял: «Монархию взяли за горло. Нам приходится выбирать; или мы дадим, чтобы нас задушили, или будем биться до последнего, чтобы защититься от нападения», и: «На нас неожиданно накинули сеть. Мы корчимся, пытаясь из нее выпутаться».13 Я вспомнил, как впервые прочитал эти слова. Меня потрясла тогда их неуместность. Германия уж никак не была похожа на страну, которую душат, а Англия, обвинявшаяся в набрасывании сети, была в то время очень дружественно настроена к Германии. Для меня уже не были в новинку теории типа «мы окружены врагами», которыми нации пытаются оправдать начало войны, и я снова поддался искушению выдать образы за разумный довод, как вдруг сказал себе: «Стоп! Ведь и Генри, и Вильгельм, кажется, вполне искренни. Они говорят, что чувствуют, как страну удушают, и поэтому надо начинать войну. У меня же нет основании не верить их ощущениям». Я снова достал кипу своих записей и вскоре убедился, что действительно за этим всем стояла фантазия, а я ее проглядел - каждая страница лежавшего передо мной материала буквально пестрела образами «удушения», кричала об этом. Более того, эти образы, похоже, вызывались фантазией прохождения через родовой канал, в котором «мы не можем вздохнуть с облегчением», «нам не увидеть свет в конце туннеля», но в то же время «против нашей воли» начинается «неотвратимое скатывание к войне» - сначала «разрыв дипломатических отношений», а в итоге «война, ценой которой мы обретем свободу».

Стоит ли говорить, что мне крайне не хотелось принять существование такой маловероятной, неправдоподобной, даже причудливой групповой фантазии, как эта, отождествляющая войну с родами. Но даже предварительное принятие этого основного тезиса о родах совершенно меняло дело и выводило исследование из тупика. Например, теперь я мог пустить в ход свое знание психоаналитической литературы об образах, связанных с родами, которые часто появляются в снах. Клаустрофобия и ощущение удушья в снах всегда обозначают попадание в родовой канал, но этот факт ускользал от внимания в течение всего предыдущего года, пока я пытался понять исторический материал. Разумеется, я замечал, что во время скатывания к войне лидеры, по их словам, чувствуют себя «маленькими и беспомощными», но не придавал большого значения этим образам. Было очевидно, что борьба не на жизнь, а на смерть идет за «некоторую передышку». Так, Бетман-Гольвег говорит рейхстагу об объявлении войны 4 августа 1914 г.: «Тот, кто подобно нам под угрозой вступил в борьбу за высочайшее достояние, может рассуждать лишь о том, как пробить себе дорогу».14 Но здесь налицо была и образность видений рождения, так хорошо известная психоаналитикам, - удушение, утопление, повешение, раздавливание в комнатах или туннелях. В психоанализе эти образы символизируют попытку пациента путем повторения ситуации справиться со страхами, идущими от огромного давления родовых схваток и первых судорожных попыток вдохнуть воздух после рождения. Переживание этой ситуации вновь говорит о том, что родовая травма очень актуальна для большинства взрослых, а особенно для тех, чье регрессивное желание вновь пережить слияние с матерью не удовлетворялось из-за неправильного воспитания и потому оставалось актуальным.15 Не только психоаналитики традиционно находят эти образы в снах.16 Совсем недавно Артур Янов обнаружил, что в примальной терапии у пациентов постоянно бывают «родовые первины», в которых заново переживается в общих чертах собственное рождение, после чего происходят огромные психологические и физические изменения.17

Пытаясь во всем этом разобраться, я заметил, что действительность - физическая действительность - судя по всему, не является тем фактором, который заставляет лидера чувствовать себя ребенком, задыхающимся в родовом канале. Когда Генри Киссинджер или кайзер начинали делиться подобными ощущениями, их страны на самом деле находились под угрозой войны не в большей степени, чем за год до этого. Если уж на то пошло, в «удушении» экономики США гораздо большую роль сыграли военные расходы - 1,5 триллионов долларов, чем ситуация с нефтью до войны, а страх, что маленькая Сербия «задушит» Центральную Европу, был просто смешным. Просматривая материал, я обнаружил, что нации, которые действительно находились в загоне, как та же Сербия или Польша в 1939 г., не изъяснялись подобными образами. Аналогично и те страны, которые в начале войны кричали, что окружены врагами, как Германия в 1939 г.. переставали делать такие утверждения, когда война оборачивалась не в их пользу и они впрямь оказывались в окружении (например, в гитлеровских «Тайных беседах», охватывающих период с июля 1941 г. по ноябрь 1944 г., нет ни одного родового образа). Групповая фантазия - это не материальная, а психическая реальность, и именно она заставляет нацию выплескивать на лидера ощущение сдавленности в удушливом родовом канале, а лидеру внушает чувство, что облегчение может принести лишь крайнее решение - война, что лишь она поможет пробить дорогу.

Вскоре я понял, что война и роды протекают в одной и той же последовательности. Война развивается из состояния, похожего на беременность. При этом сам воздух насыщен великими надеждами и ожиданиями. Вильям Янси, глава алабамской делегации на сецессионистской Демократической Конвенции в 1860 г., перед принятием умиротворяющего заявления говорит о «спящем вулкане», грозящем «прорваться грандиозным извержением»18. Через некоторое время он описывает свои ощущения так: «Каждый день чреват новыми событиями».19 Лидеры стран находятся в состоянии, которое император Вильгельм определяет так: «Европа испытывает нервозное напряжение, последние несколько лет она как будто сжата в тисках»,20 а адмирал Ямада на заседании перед нападением на Перл-Харбор описал ситуацию следующим образом:

«Трудная, напряженная обстановка. Ощущение западни». Вскоре нация чувствует необходимость «освободиться из-под неумолимого гнета… выпутаться из отчаянного положения… хоть на короткое время свободно вздохнуть».21 Создается впечатление, что нация находится, как сказал в 1917 г. конгрессмен Брайнтон, под гнетом «невидимого энергетического поля». «В воздухе, джентльмены, - говорил он своим коллегам,- витает нечто настолько сильное, что мы даже не можем себе представить. Оно сильнее любого из нас, физически действует на каждого и буквально заставляет голосовать за объявление войны».22 Очень скоро дипломатические отношения «порваны», «прошлое протягивает лапы к настоящему и толкает его в безрадостное будущее».23 Нация начинает свой «последний бросок в пропасть».

Когда решение о войне принято, неизбежно наступает чувство громадного облегчения. Когда Германия в 1914 г. объявила войну Франции, отмечает кронпринц, это было воспринято как желанный конец нарастающему напряжению, кошмару вражеского кольца. «Это счастье - вступить в бой, почувствовать, что ты живешь», - радовалась в тот же день немецкая газета; Германия «ликовала от счастья».24 Когда в Америке полувеком ранее пал Форт-Самтер, и Север, и Юг испытали огромное облегчение, почувствовав «конец чего-то невыносимого». Толпы народа хохотали как безумные, размахивали флагами, в возбуждении носились взад и вперед. «Горит вереск. Раньше я не знал, что такое взбудораженный народ», - пишет бостонский лавочник, глядя на ликующие толпы, а корреспондент «Лондон Тайме» описывает то же самое на Юге: «Разрумяненные лица, горящие глаза, орущие рты», заглушавшие оркестры, игравшие «Дикси».25

Если объявление войны эквивалентно моменту рождения, спрашивал я себя, то насколько конкретны будут детали?

Например, чтобы новорожденный с криком втянул первый глоток воздуха, его шлепают по спине. Если я начну искать аналогии в историческом материале, не будет ли это притянуто за уши? Мне не надо было ходить далеко за подтверждением своих догадок. Вновь просмотрев записи в поисках упоминаний об ощущениях в первые минуты и часы после объявления войны, я нашел несколько недвусмысленных случаев слуховых галлюцинаций «крика». Например: когда Линкольн выпустил воззвание, в котором призывал войска защитить Соединенные Штаты, - все признают, что этим поступком он положил начало гражданской войне, - он уединился в комнате «и почувствовал себя очень одиноким и беспомощным… вдруг он услышал звук, похожий на гром орудийного залпа… Он спросил у коменданта Белого дома, но тот ничего не слышал… По дороге [на улице] он встретил несколько человек, и некоторых спрашивал, не слышали ли они чего-нибудь похожего на пушечный выстрел. Никто ничего не слышал, и он решил, что это, скорее всего, каприз воображения».26 В 1939 г. Чемберлен объявил перед кабинетом министров Великобритании:

«Правильно, джентльмены, это означает войну», а один из присутствовавших впоследствии вспоминал об этом эпизоде: «Едва он успел это сказать, как раздался оглушительный удар грома, и весь зал осветился ослепительной вспышкой молнии. Никогда я еще не слышал таких раскатов грома. Здание буквально сотряслось».27 Судя по всему, «крик новорожденного» раздается лишь после эмоционального осознания конца родового кризиса - ведь роль крика не сыграл первый настоящий выстрел при осаде Форт-Самтера. Галлюцинации «крика новорожденного» могут появляться, даже если известие о начале войны ошибочно. Когда в 1938 г. Гитлеру вручили сообщение, что чешские вооруженные силы в состоянии боевой готовности, а война в Европе, которой так долго избегали, похоже, вот-вот начнется, переводчику Паулю Шмидту показалось, что в наступившем на несколько минут гробовом молчании послышался «громкий бой барабанов».28 «Крик новорожденного» был настолько необходим, что лидеры, включая Вудро Вильг сона и ФДР, всегда под любыми предлогами старались отложить вступление нации в войну до тех пор, пока не чувствовали экзальтацию, соответствующую началу вдоха при первом крике. Вот что ответил Вильсон в начале 1917 г., когда в кабинете министров ему сказали, что Америка под его руководством согласна хоть сейчас идти на войну:

«Все равно это еще не то, чего я жду, этого недостаточно. Вот когда они будут готовы бежать с криками «ура», я воспользуюсь их готовностью».29 Чем больше я анализирую слова лидеров, тем больше прихожу к выводу, что все их понимание войны - это групповая фантазия рождения, и бороться против нее почти бесполезно. Во время Кубинского ракетного кризиса, например, война между США и СССР была предотвращена лишь после миротворческого письма Хрущева к Кеннеди, в котором содержался призыв не уподоблять нации «двум слепым кротам», дерущимся до смерти в туннеле.30 Еще более показателен шифр, использованный японским послом Курусу, когда он позвонил в Токио, чтобы сообщить, что переговоры с Рузвельтом потерпели неудачу и что самое время начинать бомбежку Перл-Харбора. Пытаясь иносказательно передать информацию, из которой Токио сделает вывод о необходимости начала войны, Курусу объявил, что «ребенок вот-вот родится» и спросил, как обстоят дела в Японии. «Насколько вероятно, что ребенок родится?» «Очень вероятно, - последовал ответ. - Ребенок вот-вот родится». Единственная проблема была в том, что американская разведка, подслушивавшая разговор, сразу поняла смысл такого шифра.31

Похоже, что образ войны как родов уходит далеко вглубь истории. Нума воздвиг бронзовый храм Януса, римского бога дверей и ворот, и когда римляне шли на войну, огромные двойные двери храма были открыты - образ рождения, который часто появляется в снах. Другие нации впоследствии заимствовали римскую символику, и, начиная войну, объявляли, как «Чикаго Трибюн» в тот день, когда Линкольн написал воззвание к войскам: «Ворота Януса открыты. Надвигается буря». Ни одна американская война не обходилась без родовой символики, начиная с Американской революции, полной родовых образов отделения от материнской страны - Сэмюэль Адаме характеризует ее как борьбу «ребенка за независимость… он борется за право родиться»32 - и заканчивая Вьетнамской войной, которая вначале представляет собой «засасывающую дыру в болоте», потом превращается в «бездонную яму», из которой надо как-то вызволить «перепачканного ребенка»,33 и заканчивается извлечением ребенка на свет божий.

Некоторые образы военной символики совершенно ясны и недвусмысленны. Так, не надо быть психоаналитиком, чтобы проинтерпретировать сообщение, отправленное по телеграфу президенту Трумэну. В нем сообщалось, что сборка первой атомной бомбы прошла успешно: «Ребенок родился». То же можно сказать и о названии бомбы, сброшенной на Хиросиму - «Малыш», или о названии самолета, из брюха которого эта бомба полетела, - ему было присвоено имя матери пилота. Однако многие образы становятся понятны лишь после знакомства с клиническими исследованиями психотерапевтов на тему снов о рождении. Мне и до этого были известны многие книги на эту тему, от очерков Ранка о родовой травме до обширной работы Янова о переживании рождения заново во время примальной терапии. Однако, начав более близко знакомиться с такой литературой, я научился находить символы там, где до этого их не замечал, и открыл целый ряд новых образов. Я обнаружил малоизвестную книгу, написанную 25 лет назад психоаналитиком Нандором Федором и озаглавленную «Поиски любимого: клиническое исследование родовой травмы и пренатальная профилактика». В свое время книгу проигнорировали только потому, что она далеко опережала эпоху. Там есть и полное описание насильственных моментов «нормальны» родов, в каждом пункте предвосхищающее работу Фредерика Лебойера,34 и план лечения родовой травмы для психотерапевтов, опережающий многие работы Артура Янова.

Один из родовых символов, на которые Фодор призывает обратить внимание, - это образ огня, а еще чаще связанные с ним кошмары. Согласно Лебойеру и Фодору, кожа новорожденного крайне чувствительна» и в течение тех долгих часов, пока длятся роды, а также непосредственно после рождения ребенок чувствует себя так, будто его кожу палят огнем, особенно если температура в комнате выше 98°F или ребенка закутывают в грубую ткань.35 Осознав этот факт, становится легче понять исторический образ «опустошительного огня» войны. Кроме того, как в снах распространенным родовым символом является попадание в горящий дом, так и приемы ведения войны включают предание огню людей и домов, даже если затраты при этом не оправдывают себя, как в случае со «стратегической бомбардировкой» Европы во второй мировой войне. Между войной и сожжением существует тесная связь, заставлявшая войска сжигать даже те деревни, которые предположительно принадлежали союзнику, - так было во Вьетнаме. Порыв, побуждающий предавать огню людей, деревни и города, не связан с военными целями, он стоит за их пределами. В книге Фодора говорится и о другом сновидческом образе, связанном с рождением, - падение или прыжок с башни. Конечно же, это повторение самого момента рождения: когда ребенок падает вниз головой, в нем включаются инстинктивный страх высоты, и он начинает рефлекторно хвататься руками за опору. Лишь тому, кто настроил свое «умственное ухо» на восприятие этих образов, становится ясно, что в решающий момент лидеры используют именно символику «прыжка с башни», когда сообщают о войне. Например, когда Япония уже решила начать войну с Америкой, ее правительству был представлен объемистый документированный доклад, из которого следовало, что военная мощь Америки по всем характеристикам по меньшей мере в 10 раз превосходит японскую, и что поражение Японии предопределено. Но страна находилась уже на стадии неотвратимого «скатывания к войне», и Токио, имея бесчисленные доказательства грядущего поражения Японии, объявил: «Сейчас такой момент, когда мы должны набраться мужества и совершить нечто неслыханное - как прыжок с закрытыми глазами с веранды храма Кийомицу!»36 Министр иностранных дел Франции при подписании Мюнхенского соглашения также сравнил войну с «прыжком с Эйфелевой башни».37 #page#

Когда я закончил заново анализировать свой исторический материал, мне уже было ясно, что убийство (впрочем, иногда и спасение) «невинных младенцев» во время войны было не просто побочным следствием войны, случайностью. Напротив, дети составляли сердцевину фантазии войны. Посмотрите, как часто войны начинались «потрошением беременных женщин» врага, турецкими ли штыками, деревянными ли кольями красных кхмеров.38 Посмотрите, как часто войны завершались миссиями по «спасению детей», было ли это «детским мостом» в Америку из Вьетнама или нацистскими Лебенсборнпроектами в Европе, когда дети из оккупированных стран подвергались измерению специальными инструментами типа акушерских и отбирались по признаку расовой чистоты - одних убивали, других признавали истинными арийцами и отправляли в Германию на воспитание. Посмотрите, как часто убийство детей - как, например, в процессе Келли - становится в эмоциональном смысле поворотным пунктом войны. Обратите внимание, осознав, что американцы действительно убивали детей (что они, конечно, делали всегда), общественное мнение стало отрицательно относиться к войне. Как обнаружил Фодор в исследованиях снов о рождении39 и как вывела Мелания Кляйн из клинической практики,40 выход из родового канала при рождении связан с одновременным внедрением в материнское тело. Слияние этих двух фантазий и составляет сущность фантазии, отождествляющей войну с родами, в соответствии с которой страна должна подвергнуться оккупации, чтобы вырваться из «окружения», а страна-оккупант испытывает потребность в контроле и уничтожении плохих детей в материнском теле, ненавистных конкурентов, ущербное содержимое чрева. Плохие дети - содержимое чужой страны, и их следует удалить, а может быть, спасти. Такой взгляд продиктован не только моей приверженностью теории Кляйн. Исторический материал полон подобной символики. Например, Гитлер начал вторую мировую войну не только потому, что чувствовал потребность Германии в «лебенсраум», жизненном пространстве, но и потому, что считал необходимым спасти хороших (немецких) детей в соседних государствах и убить плохих детей (еврейских, польских и т. д.). Образ матери, связанной узами кровного родства с детьми, которых надо спасти, ясно виден в словах Гитлера из «Майн кампф»:

«Немецкая Австрия должна вернуться к великой матери Германии, и не только по экономическим соображениям разного рода… Общая кровь принадлежит общему рейху. Пока германская нация не может даже собрать в единое государство своих собственных детей… она не вправе думать о колонизации…»41

Но помимо тех немногих хороших детей, которые заслуживают спасения, существует скверное большинство, ненавистные жильцы материнского тела, которые должны быть ликвидированы. В самом деле, те же газовые камеры, служившие целям геноцида, первоначально (в начале 1939 г.) использовались для уничтожения психически больных и увечных детей, и лишь два года спустя в них стали загонять евреев и других,42 которые были все равно что плохие дети. Скверными детьми они стали вследствие сброса эмоций, описанного выше, в разделе о внутренних и внешних уборных. В конечном итоге ребенок должен умереть, и современные войны удовлетворяют детоубийственные импульсы человечества не менее эффективно, чем детские жертвоприношения и убийство детей в прошлом.43

Продолжая экскурс в методологию психоистории, остановимся на одном обстоятельстве, которое вносит гораздо больший вклад в специфический момент психоисторического открытия, чем техническая подготовка психоисторика. Конечно, мне помогли познания и в истории, и в психоанализе - без них я не смог бы сориентироваться в литературе по этим двум областям. Однако настоящим прорывом в осознании родовой символики войны я обязан своему собственному эмоциональному развитию. Задача выходила за рамки моего интереса к причинам войн в последние два десятка лет и не имела ничего общего с теоретизированием на тему образов родовой травмы, ведь я не являюсь последователем ни Ранка, ни Янова.

Гораздо важнее теоретических знаний оказались, к примеру, мои личные занятия психоанализом, особенно седьмой-восьмой год этих занятий, когда я проводил долгие часы в попытках заново пережить и понять значение сновидений, в которых тонешь, либо тебя засасывает водоворот или зыбучие пески. Или же, когда сыну исполнилось два года, проводил с ним сотни часов, играя в «мамин живот». Мы ползали в темноте под одеялом, а потом притворялись, что падаем с кровати, с криками: «Помогите! Спасите!» Эта бесконечная игра доставляла ему явное удовольствие, он чувствовал себя хозяином положения. Психоистория, как и психоанализ, - наука, в которой личные чувства исследователя не менее, а может, даже более важны, чем его глаза или руки. Как и глаза, чувства страдают погрешностями, они не всегда дают точную картину. Но ведь психоистория имеет дело с мотивами людей, поэтому оценка мотивов во всей их сложности только выиграет, если психоисторик начнет идентифицировать себя с действующими лицами истории вместо того, чтобы подавлять чувства, как проповедуется и практикуется в большинстве «наук». Разучившись ставить себя на место объектов изучения, психоисторик окажется в положении биолога, забывшего, как пользоваться микроскопом. Поэтому эмоциональное развитие психоисторика - не менее важная тема обсуждения, чем его (ее) интеллектуальное развитие. Само собой, оно подразумевает в качестве важнейшей предпосылки занятия личным психоанализом - для психоисторика они не менее значимы, чем для психоаналитика. И все же, я думаю, не стоит делать из этого формальное требование.

Раньше я думал, что историки обладают эмоциональными навыками использования собственных чувств как инструмента психоисторического исследования, может быть, даже обучаются этому. Но, честно говоря, пообщавшись за последние десять лет, пожалуй, с тысячью историков со всего мира по поводу проекта по истории детства или основания «Журнала», я убедился, что о большинстве традиционных историков этого не скажешь, хотя целое новое поколение психоисториков уже владеет методом. Ожидать от среднего историка успехов в психоистории - все равно, что пытаться сделать астронома из слепого, настолько сильное отвращение он питает к любому психологическому проникновению в него самого или в исторический материал, идет ли речь о школьной психологии или о современных психологических представлениях. Это обусловлено сложными историческими причинами, связанными с самоотбором в университетах в последние десятилетия и с другими процессами, вследствие которых факультеты историй потеряли так много эмоционально открытых студентов, ушедших в психологию. Поэтому всякий раз, когда я рассказываю ученым об эмоциональном развитии, необходимом психоисторику, чтобы из него вышел хороший исследователь, и ловлю бессмысленные, непонимающие взгляды, я пытаюсь перевести разговор с психоистории на что-нибудь другое. Мои слушатели, как правило, живут в другом мире, там считается, что эмоциональные реакции не играют никакой роли в результате.

В доказательство важности эмоционального момента исследования приведу еще один, последний, пример. Многие годы я не мог понять, почему меня, радикала и антинационалиста, почти до слез трогает зрелище марширующих отрядов, когда мы с сыном стоим на параде. Было искушение проигнорировать эти чувства или навесить успокоительный ярлык, но меня так заинтересовало это ощущение - когда военная музыка возносит ввысь - что я приобрел привычку вставать из-за своего стола в Нью-Йоркской публичной библиотеке и бежать к окну каждый раз, когда вниз по Пятой авеню проходил военный оркестр: я пытался схватить суть ощущений и установить, что же за сила на меня действует. Не беда, что я казался малость чудаковатым в глазах работавших тут же коллег - я должен был попытаться ответить на этот исторический по своей сути вопрос. Лишь после открытия образа войны как рождения я вернулся к вопросу, почему меня так трогают военные оркестры, - теперь у меня было предчувствие, что я знаю ответ. На следующий парад я взял секундомер и прохронометрировал ритм оркестра. Оказалось - около 110-130 ударов в минуту. Затем я прохронометрировал некоторые успокоительные мелодии из популярной музыки, которые передавались по радио. Их ритм был от 70 до 80 ударов в минуту. Справившись у акушерки моей жены, я узнал, что нормальная частота сердцебиения - около 75 ударов в минуту, а во время родовых схваток сердцебиение у женщины учащенное -110-150 ударов в минуту. Ясно, что, глядя на парад, я становился рождающимся ребенком, которого подхватило и понесло биение сердца матери, а слезы в моих глазах были по поводу неминуемого отделения от матери! При этом я мог даже и не чувствовать себя ребенком. Может быть, мое открытие не столь уж важное, зато чисто психоисторическое. Подтвердить его мог кто угодно, используя привычные для науки критерии истины, но его открытие было доступно только психоисторику со специфической моделью личности и даже стилем жизни, необходимыми для использования собственных эмоций в качестве инструмента исследования групповой фантазии.

Все это не означает, что я чувствовал себя удовлетворенным тем. что нашел основную «причину» войны, придя к парадигме войны как родов. Наука ведь нацелена в основном не на поиск причин - она пытается решить проблемы, интересные с точки зрения ее внутреннего развития, а открытие причин часто бывает побочным следствием решения проблем. Я думаю, что своим исследованием я совершил нечто гораздо более важное для психоистории, чем обнаружение причины: я изменил постановку вопроса который сам же задал. Я очертил новую проблему, составившую важную часть новой теоретической структуры, которая, чувствовал я, будет плодотворна и поддается эмпирической проверке. Теперь я мог задать целый ряд новых вопросов, например: почему национальные проекты в одни моменты истории вызывают в лидерах чувства, связанные с рождением, а в другие моменты не вызывают? Посредством чего передаются эти проекции? Являются ли образы, связанные с рождением, защитой от других психических состояний руководящих групп или наций? Бывают ли войны, не подчиняющиеся парадигме рождения, и если да, то какая символика приходит на смену родовой? Имеем ли мы здесь дело с разными моделями эволюции военной символики? Почему групповые фантазии разворачиваются с такой преувеличенной медлительностью: оригинальный процесс занимает часы; те же образы в сновидениях уплотняются в несколько минут; групповая фантазия воплощается в течение месяцев и лет?

Именно способность порождать новые вопросы является отличительным признаком науки. Наука физика стала так быстро развиваться в семнадцатом-восемнадцатом веках не потому, что ученые были по каким-то причинам смышленее, чем окружающие люди. Образование тех первых ученых было довольно ограниченным, зато знание окружающего мира - обширным. Этот принцип имеет силу и для психоисториков, которые надеются преуспеть там, где историки потерпели неудачу в попытке дать научное объяснение исторической мотивации. Психоисторики имеют шансы на успех не потому, что более остроумны, чем историки, а потому, что совершенно иначе представляют себе задачу и владеют инструментами исследования и научными моделями, которых нет у историков. Даже самые эрудированные из астрологов не могли понять движение планет, пока а) считали своей задачей, в сущности, повествование, а не решение научных проблем и б) не признавали телескоп. Точно так же самые эрудированные историки не смогут понять причины, определяющие историю, пока а) считают своей задачей повествование, а не решение научных проблем, и б) не признают научное эмоциональное отождествление в качестве одного из основных инструментов исследования.

Я полагаю, что другие психоисторики нашли близкие к моим способы эмоционального самоотождествления и ломки защитных механизмов. Рудольф Бинион, исследуя психобиографии Лу Андреас-Саломе и Гитлера, несколько лет накапливал горы материала по их мотивационным моделям, а потом на несколько месяцев засел с этим материалом и стал читать и перечитывать каждый фрагмент до тех пор, пока «части не соединились в единое целое, все факты расположились по порядку; один-единственный факт принес окончательную уверенность».44 Генри Эбель на несколько часов погружается в исторический материал и окружает себя «первинами», когда строит свободные ассоциации с материалом и сосредоточенно пытается добраться до более глубокого уровня мотивации, чем тот, который обнаруживается при простом чтении. Как и мое толкование снов в целях устранения защиты, мешающей открытию, все эти методы являются попытками психоисториков сформировать инструменты исследования, которые подобно микроскопу или телескопу откроют доступ к материалу, ранее отвергаемому. Психоисторикам свойственно скорее делать «переоткрытия», чем открытия - они открывают то, что мы все уже знаем и чему следуем в своих поступках. Наши открытия касаются внешних обстоятельств, но целиком зависят от нашей способности сломать внутреннюю защиту, мешающую признать то, что мы делаем все время. Каждый, кто идет на войну, говорит на языке родовой символики, отзывается на барабанный бой родовых схваток, общается с другими идущими на войну посредством родовых символов; у любого историка в книге можно найти сколько угодно фраз типа: «Все громче и чаще становился пульс надвигающегося насилия, и нация неотвратимо приближалась к родовым мукам войны». Все это знают - и никто этого не знает. Лишь психоисторик, научившись использовать то, что у него «внутри», для понимания творящегося «снаружи», может рассчитывать на успех там, где толпы его предшественников потерпели неудачу, пытаясь постичь и удержать под контролем те самые групповые фантазии, которые мы решили назвать нашей историей.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Geoffrey Barraclough, «Farewell to Hitler», New York Review of Books, April 3, 1975, pp. 11-16; «Freud’s Pop», Harpers, April, 1975. pp. 9-10;

Gertrude Himmeltarb. «The 'New History'». Commentary, January, 1975, pp. 72-78; Lloyd deMause, «Оur Forebears Made Childhood a Night-mare», Psychology Today. April, 1975. pp. 85-90; «The Baby Killers», Human Behavior, July, 1974, pp. 70-71; Elie Kedourie, «New Histories tor Old», London Times Literary Supplement, March 7, 1975, pp. 2-4;

Gertrude Himmelfarb, «Clio and Oedipus», London Times Literary Supplement May 23, 1975, p. 565.

2. Chicago: University of Chicago Press, 1975.

3. «History: The Muse and Her Doctors», American HistoricalReview 77 (1972), 36-64.

4. Carl Hempel, «The Function of General Laws in History» in Herbert Feigel and Wilfred Sellars, eds.. Readings in Philosophical Analysis. New York: Appleton-Century-Сrofts, 1949.

5. Alan Donagan, «Explanations in History», in Patriek Gardiner, ed.. Theories of History. New York: The Free Press, 1959:

6. Lloyd deMause, ed., Psychohistory: A Bibliographic Guide. New York:

Garland Publishing. 1975.

7. Steven Runciman, History of the Crusades. 3 Vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1950.

8. Kedourie, TLS, p. 3.

9. A. J. P. Taylor. The Origins of the Second World War. New York:

Atheneum. 1968, pp. 216, 217.

10. Max Montgelas and Walter Schucking. eds.. Outbreak of the World War:

German Documents Collected By Karl Kautsky. Oxford: Oxford University Press. 1924. pp. 63. 307. 266. 161.

11. Montglas. Outbreak, pp. 250 ff Geoffrey Blarney. The Causes of War. New York:

The Free Press. 1973.

12. Ole R. Holsti and Robert C. North. «The history of human conflicts in Eiton B. McNeil. ed.. The Nature of Human Conflict. Englewood Cliffs. N.J.: Prentice-Hall. 1965. p. 166.

13. Luigi Albertini. The Origins of the World War of 1914. Vol. 11. Oxford:

Oxford University Press. 1952. p. 132; Imanuel Geiss. ed.. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. New York:

Charles Scribner*s Sons. 1967. p. 295.

14. Ralph H. Lutz. Fall of the German Empire 1914-1918: Documents of the German Revolution. Vol. I. Stanford: Stanford University Press. 1932. p. 13.

15. Lloyd deMause. ed.. The History of Childhood. New York: The Psycho-history Press and Harper & Row. 1974 and 1975.

16. Nandor Fodor, The Search for the Beloved: A Clinical Investigation of the Trauma of Birth and Pre-Natal Conditioning. New Hyde Park:

University Books. 1949. pp. 35-45.

17. Arthur Janov, The Feeling Child: Preventing Neurosis in Children. New York: Simon and Schuster. 1973. pp. 41-81.

18. BrUce Catton, The Coming Fury. Garden City. N.Y.: Doubleday & Co..

1961. p. 32.

19. William Eddis. Letters from America. Cambridge. Mass.: Harvard University Press. 1969. p. 151.

20. Max Montgelas and Walter Schucking. eds.. Outbreak of the World War:

German Documents Collected By Karl Kautsky. New York: Oxford University Press. 1924, p. 56.

21. Herbert Feis. The Road to Pearl Harbor. Princeton: Princeton University Press.l950.pp.293.265.

22. Richard W. Leopold and Arthur S. Link. eds. Problems in American History. New York: McKay. 1965, p. 762.

23. Feis. Pearl Harbor, p. 293.

24. Barbara Tuchman The Guns of August. New York: The Macmillan Co..

1962. p. 121.

25. Catton. Fury, p. 325.

26. Carl Sandburg. Abraham Lincoln: The War Years. Vol. 1. New York:

Harcourt. Brace & Co., 1939. pp. 236-7.

27. Sidney Aster. 1939: The Making of the Second World War. New York:

Simon and Schuster. 1973. p. 387.

28. Paul Schmidt. Statist auf diplomatischer Buhne 1923-45. Bonn.1949, p. 413.

29. Joseph P. Tumulty. Woodrow Wilson As I Knew Him. New York:

Doubleday. 1921. p. 235.

30. Robert F. Kennedy. Thirteen Days: A Memoir of the Cuban Missile Crisis. New York: W. W. Norton. 1969. p. 89.

31. Toland. Rising Sun. pp. 174-5.

32. Henry Steele Commager and Richard B. Morris, eds.. The Spirit of Seventy-Six Vol. I. New York: Bobbs-Merrill Co.. 1970, p. 294.

33. David Halberstam. The Best and the Brightest. New York: Random House. 1969. pp. 249. 601. 617.

34. Frederick Leboyer. Birth Without Violence. NY: Alfred Knopf. 1975.

35. Fodor, Search, pp. 16, 93-103.

36. John Toland. The Rising Sun: The Decline and Fall of the Japanese Empire. 1936-1945. New York: Random House. 1970. p. 112.

37. Laurence Thompson, The Greatest Treason: The Untold Story of Munich. New York: William Morrow & Co., 1968. p. 112.

38. Robert Sam Anson. «Withdrawal pains». New Times. March 21.1975. p. 25.

39. Fodor. Search, p. 253ff.

40. Melanie Klein. Narrative of A Child Analysis. New York: Basic Books, 1960.

41. Adolf Hitler. Mein Kampf. New York: Reynal & Hitchcock. 1939, p. 3.

42. Lucy S. Dawidowicz. The War Against The Jews 1933-1945. New York Holt. Rinehart and Winston. 1975. p. 132.

43. The First Part of the Revelation of Moses the Son of Jehoshar (Fort Lee. N.J.: Argonaut Books. 1973. pp. 58-9. 102. 106)

44. Rudolph Binion.

Knopf. 1970. pp. 293-306.

45. Henry Ebel.

3. Формирование американской личности путем психологического видообразования

История - действительно театр.
Этот сценарий она отстаивала до конца.

Что породило Америку? Что превратило группу тоталитарных и фанатичных англичан, охотников за ведьмами и за головами, в нацию неистово независимых янки за срок меньший, чем столетие? Какие же внезапные психические изменения в мире, приспособленном к по-зимнему медленным переменам в историческом типе личности, сорвали с европейского человека его застывшую феодальную маску и высвободили неистовый индивидуализм, который в конце концов привел к созданию первой в мире современной демократии?1 Что-то новое произошло с личностью в Америке. Кондорсе думал, что американцы «вышли из истории», Тюрго называет их «надеждой человечества». Многие соглашались, что это произошло. Но что вызвало это?

Последние 200 лет историки отвечали на этот вопрос односложно: Америку породили деревья. Деревья и открытое пространство дали колонистам эту свободу начать с нуля, сменив сложную европейскую иерархию на безначальственную американскую простоту.2 К сожалению, такое «природное» объяснение сталкивается с двумя проблемами. Во-первых, важнейшие общественные институты в нетронутом виде принесли в Америку сами колонисты в своих головах, и два поколения колонистов после высадки пуритан в Новой Англии были такими же тоталитарными, кастовыми и нетерпимыми, как везде в Европе. Несмотря на эти деревья. Во-вторых, если деревья, открытое пространство и бодрое начало могли породить демократическую личность, то почему же этого не произошло в Бразилии, в Мексике или в Сибири?

В поиске причин, породивших Америку, историкам больше всего мешает их обязательное допущение, что «исторические события» вызываются предшествующими «историческими событиями». Поэтому большинство исторических объяснений по сути и ныне повествовательны. Америку породило историческое событие -столкновение колонистов с Природой. На самом деле ошибочно изначальное методологическое допущение: в научном смысле историческое действие не обрекает группу людей на определенное действие в будущем и не может, следовательно, быть его причиной. Наша война с Японией была вызвана не Перл-Харбором - будь мы другими, не стали бы давать сдачу. Научное объяснение причин исторического события в любом случае должно включать описание того, как формировался исторический тип личности, в том числе в детстве. Таким образом, по своей научной сути вопрос «что породило Америку?» оказывается близок к вопросу «что породило жирафа?» И тот, и другой требуют эволюционного ответа. Жираф - продукт биологического видообразования, обособления от определенного предкового млекопитающего путем отбора в изолированной ответвившейся популяции на определенном этапе биологической эволюции в некоторых условиях естественной среды. Америка - это продукт психологического видообразования, обособления от определенной предковой в психологическом отношении нации путем отбора в изолированной ответвившейся популяции на определенном этапе эволюции детства в некоторых условиях групповой среды. Как биологическая структура передается через гены, так и психическая структура передается через «психогенные» взаимодействия ребенка и родителя. Как современные комплексные исследования по эволюционной биологии изучают процесс генетического мутирования как основной источник новых генотипов,3 так и современная научная психоистория изучает психогенное взаимодействие между матерью4 и ребенком как исходный источник психотипов - новых исторических типов личности.

Самое неожиданное - то, что психологическое видообразование, как и биологическое, оказывается строго закономерным процессом. Психические изменения проходят через стадии, которые можно назвать «психогенными стилями». Они аналогичны стадиям эволюции биологических таксонов. Каждое новое поколение матерей воспитывает очередное поколение детей и пытается удовлетворить их потребности новыми, более передовыми способами, чем те, которые испытали в детстве сами.

Каждый шаг вперед в психогенном стиле уменьшает эмоциональную дистанцию между матерью и ребенком. Потребности ребенка вызывают у взрослого тревоги. Свойственный античности стиль детоубийства справлялся с этими страхами благодаря таким мерам, которые постоянно ставили под угрозу жизнь ребенка. Очень часто доходило до детоубийства, совершавшегося в равной степени богатыми и бедными. Средневековый стиль отказа не убивал, но постоянно отвергал ребенка, отправляя его к кормилице, на воспитание в чужую семью или в монастырь. Стиль двойственности, распространившийся в эпоху Возрождения, рассматривал ребенка как безнадежного грешника, носителя зла, и в то же время сильно идеализировал его. В восемнадцатом веке благодаря распространению навязывающего стиля появились матери, которые могли уделить ребенку толику своей любви, но лишь при условии полного контроля его эмоций. В настоящее время преобладает социализирующий стиль, при котором родители в неявном виде манипулируют ребенком, главным образом заставляя его почувствовать вину или проникнуться родительскими целями.

Каждый психогенный стиль, в свою очередь, дает исторически новый психотип взрослого: типичный для античности шизоидный характер уступает место аутичному характеру средневековья, порожденному отказом от детей; за маниакально-депрессивным характером позднего средневековья идет компульсивный характер начала нового времени - результат навязывающего воспитания; и, наконец, для современного общества обычны различные типы тревожного характера.

Каждый из этих стилей отношения родителей к детям является историческим достижением. Дарвин первым обратил внимание на то, что эволюционное древо вполне может служить и схемой классификации, поскольку эволюционные ступени не отмирают, а существуют в виде современных представителей. Это справедливо для любой эволюционной схемы, поэтому последовательность психогенных стилей прошлого - это одновременно и перечень современных психоаналитических типов личности, представляющих собой результат нынешней неоднородности стилей воспитания, в которой найдешь и битье, и сверхконтроль. свойственный навязывающему стилю. Почти все современные типы воспитания - это «психологические ископаемые», преобладавшие каждый в свою историческую эпоху аналогично тому, как современный класс рептилий в свое время был преобладающей группой позвоночных на Земле.

Параллелизм биологической и психологической эволюции не ограничивается тем, что и там, и здесь в соответствии с определенными закономерностями появляются новые формы. Некоторые из важнейших механизмов, определяющих различные эволюционные пути, тоже оказываются одинаковыми. Так, два эволюционных механизма - отбор и изоляция - оказываются в центре не только современной теории биологической эволюции, но и психогенной теории истории, особенно в нашем случае с эволюцией американской личности. Что касается процесса появления новых вариантов путем мутирования или психогенного взаимодействия матери и ребенка, это лишь половина разговора. Не менее важны закономерности, определяющие рост и сохранение нового варианта. Теперь, когда мы уже сказали о механизмах отбора и изоляции, оставим Тему «происхождения психовидов» и вернемся к нашему вопросу: «Что породило Америку?» Когда биологический вид колонизирует новую местность, то в географическую изоляцию попадает ограниченное число особей, и отклоняющиеся варианты не «разбавляются», как в большой популяции-родоначальнике. Так же и в Америку, в географическую изоляцию, первоначально попало небольшое число матерей из европейской популяции, поэтому отклоняющиеся психогенные варианты не «растворились» среди менее продвинутых стилей взаимоотношения родителей и детей. Таким образом, американские колонии были обогащены представителями новых психовидов - нечто вроде Галапагосских островов психоистории.

Давайте взглянем на этих необычных матерей. Это был семнадцатый век, его эволюционный момент мы определим как закат амбивалентного стиля воспитания.

Из маленьких девочек все чаще и чаще вырастали матери нового типа, и этот процесс достиг такого размаха, что в истории детства наступил поворотный момент, когда детей женского пола практически перестали убивать как якобы недостойных жизни, второсортных. А ведь практика убийства девочек восходит даже не к античности, а к еще более глубокой древности - к нашим палеолитическим истокам. (Что касается ссылок на демографию здесь и в дальнейшем, смотрите приложение.) К сожалению, те маленькие девочки, которые знают об убийстве родителями их братьев или сестер, очень часто вырастают плохими матерями. В античности детей убивали открыто, поэтому даже у богатых родителей «практически никогда не было больше одной дочери». В средние века детоубийство встречало слабое противостояние церкви, но его уровень снижался очень медленно, причем от девочек избавлялись гораздо чаще.5 Убивали либо открыто, либо отправляя к «нянькам-убийцам» с оплатой всего лишь на несколько недель вперед, либо очень короткое время вскармливая девочек грудью (меньше, чем мальчиков), отчего они становились восприимчивыми к болезням и умирали. Эти и другие формы избавления от детей преимущественно женского пола широко практиковались в то время. Как правило, в современном обществе девочки биологически выносливее мальчиков и умирают реже, но на графике, составленном по данным переписей населения в разные исторические эпохи, мы видим, что мальчиков примерно в полтора раза больше, чем девочек, и только в семнадцатом веке их становится примерно поровну. Это может служить доказательством убийства детей женского пола.

Даже в то время соотношение мальчиков и девочек сильно варьировало по областям и классам, что отражало разнообразие психогенных стилей в Европе семнадцатого века. Англия на столетие опережала Францию и на два столетия - остальную Европу по таким ключевым показателям, как снижение детоубийства, отказ от тугого пеленания, от передачи ребенка кормилице. Во Франции даже в восемнадцатом веке 80% парижских детей отдавались на несколько лет специально нанятым кормилицам в деревни, а по возвращении домой почти сразу отправлялись в школу или в ученики. Многие французы поэтому совершенно искренне говорили, как Талейран, что не провели под отцовским кровом и недели.6 В этот же период в Германии и в Италии родители еще кастрировали маленьких мальчиков, примерно каждого сотого, надеясь потом заработать на их певческих способностях. В России в это же время новорожденных детей полагалось «закалять», надолго окуная в ледяную воду. В Италии младенцев еще прибивали к телегам и выставляли на всеобщее обозрение в религиозной процессии: матери отдавали их на мучительную смерть в надежде, что их чадо, послужив религии, попадет на небо.7

Да, в начале семнадцатого века Англия опережала всю Европу по части заботы о детях, но особенно это касалось английского среднего класса, из которого вышли очень многие американские матери, которым первым принадлежало историческое достижение - новое отношение к детям. Когда английская знать по-прежнему отправляла детей к кормилицам, некоторая часть матерей среднего класса, особенно пуритан, стала брать на себя смелость лично присматривать за детьми и заниматься их воспитанием и вскармливанием. Эти матери впервые в истории не стали бояться огромных тревог и страхов, неизбежных при попытках истинной эмпатии к эмоциональным потребностям ребенка, которого кормишь грудью. Например, когда ребенок плакал оттого, что не хотел лежать спеленутым, такая мать не жаловалась, что «человек рождается в кандалах» - фраза, которая до тошноты повторялась всеми, начиная с Плиния,8 - а проявляла эмпатию и оставляла его распеленутым, невзирая на устрашающие предупреждения врачей. Французы говорили о неспеленутых английских младенцах, что это «весьма плачевное зрелище» и возмущались «вседозволенностью матерей… в Англии».9

Такие матери и стали фактором, сформировавшим американскую личность. Американские матери первые в истории вплотную испытали двойственные чувства к ребенку и начали формировать навязывающий стиль воспитания - черту нового времени. Следуя этому стилю, мать относилась к ребенку с большими вниманием и последовательностью, больше времени уделяла его воспитанию и лучше сдерживала свои эмоции, чем при всех предыдущих стилях. Подтверждений этому масса.

В колониальной Америке наблюдалась наилучшая пропорция числа девочек по отношению к мальчикам в мире, там меньше. чем во всех остальных странах того времени, от детей отказывались или избавлялись путем убийства. Америке не требовалось ни одного из тех громадных приютов для детей, которых так много было по всей Европе. В 1685 г. Сэмюэл Сьюолл рассказывает в дневнике, как увидел «первого из детей, которые были когда-либо… брошены в Бостоне».10 а в это время в сточных канавах Лондона или Парижа каждое утро можно было найти сотни детей. Вдобавок Америка первой стала вводить всеобщее школьное обучение и первой-начала кампанию против битья детей в школе11 и дома,12 первой прекратила отсылку детей к кормилицам13 и тугое пеленание14 и первой стала выпускать литературу по борьбе с мастурбацией у детей15 - верный знак, что навязывающий стиль начал распространяться всерьез. Нетрудно догадаться, что гости из Европы, глядя на такое воспитание, принимались горько сетовать, что детей в Америке «балуют», что из-за крайней «безнаказанности» они «становятся маленькими домашними тиранами» - отчасти из-за того, что американская мать не отдавала все свое внимание безраздельно отцу семейства и его гостям, а уделяла какую-то его часть детям.16

Дорогой ценой доставалась эмоциональная близость матери к ребенку при навязывающем стиле воспитания. Если парадигма предыдущего двойственного стиля звучала следующим образом: «Ты - то плохое, что внутри меня, я должен связать тебя и бить, ведь ты просто вместилище всего плохого, что во мне есть, спроецированного на тебя», то для матери нового навязывающего стиля она уже поменялась: «Ты плохой, но если я признаю тебя и подчиню твою внутреннюю жизнь полному контролю, то тебе будет позволено быть ко мне ближе». Поэтому американские матери оказались первыми людьми, страдающими манией тотального контроля, доходившего до такой степени, которая в наше время наблюдается лишь в редких клинических случаях. «Необходимо полностью подчинять их волю нашей, - заявил один американский родитель, - они обязаны в точности выполнять все, что мы потребуем».17 Ребенку еще не исполнялось года, а родители уже учиняли над ним «постоянный надзор», пытаясь «сломить его волю». Мать «боролась с волей» маленького ребенка до тех пор, пока тот не приучался подчиняться безоговорочно - немедленно реагировать на команды и полностью подавлять крик; Джонатан Эдварде назвал это «замечательным образцом послушания».18 При амбивалентном стиле воспитания мать устраивала ребенку постоянные клизмы, чтобы вычистить из него «всякую дрянь», в то время как мать навязывающего стиля впервые в истории начала приучать ребенка к туалету, причем довольно рано - с четырехнедельного возраста, тем самым устанавливая режим тотального контроля даже над его сфинктерами. #page#

Поскольку матери старались ограничить применение битья как метода воспитания, чаще приходилось прибегать к крайним психологическим мерам. Так, детям постоянно грозили, что сердитый Бог покарает их за непослушание смертью: «Он держит тебя над адской бездной, как держат над огнем паука или какое-нибудь отвратительное насекомое».19 Даже на уроках чистописания порой надо было писать по многу раз одну и ту же фразу:

«Запомни, что ты родился, чтобы умереть».20 Естественным результатом такого воспитания был ребенок, который, как Давид Феррис, чувствовал смерть «привычной подругой своих мыслей», или, как двухлетняя Элизабет Батчер, лежа в колыбели, размышлял над своей «грешной развращенной природой».21 Жизнь этих детей изобиловала психотическими эпизодами. Так, парижские дети иногда «начинали вести себя очень странно… залезали в отверстия, заползали под стулья или принимали разные причудливые позы, делали странные жесты…»22

Когда мать чувствует, что ребенок достаточно запуган и находится всецело под ее контролем, наступает счастливый момент: ребенок наконец допущен к матери, и это сладостное слияние с ней в воображении ребенка часто превращается в слияние с Христом. Эдварде рассказывает о четырехлетней Феб Бартлет (1735 г,). После бесконечный молитвы в чулане вместе с матерью она выслушала поучительный рассказ о наказании, ожидающем ее в аду, а потом отправилась снова в чулан молиться в одиночестве:

«Господи, пошли мне спасение! Молю, прости мне мои грехи!» Закончив молитву, девочка вышла из чулана, подошла к матери, села рядом и громко зарыдала… Мать спросила, боится ли она, что Бог не станет посылать ей спасение. Девочка ответила: «Да, я боюсь попасть в ад!» Мать попыталась ее утешить и сказала: «…Ты должна быть хорошей девочкой» …Девочка продолжала плакать и что-то говорить, затем перестала и начала улыбаться; наконец, сказала с улыбкой на лице: «…Мама, мое будет Царство Небесное!.. Я люблю Бога!»23 Процесс обращения и у ребенка, и у взрослого состоит из стадий ужаса, унижения и, наконец, слияния с близкой, неотступной матерью - фантазии возвращения в адское чрево и «рождения снова» в симбиотическом состоянии единства с «нежным и любимым» «Светом вечным»24. Этот свет - слияние с материнским теплом - который прежде в историй был достоянием лишь мистиков с отшельническим образом жизни, теперь, с распространением навязывающего стиля, стал целью человека в детстве, юности и зрелом возрасте. Более того, к 1740 г. этот стиль распространился среди американцев настолько, что фантазия группового возвращения в чрево стала собирать их в религиозные группы - историки называют это «Великим пробуждением». Тысячи людей устремлялись слушать проповедников, которые играли материнскую роль - запугивали и позволяли собравшейся толпе пережить фантазию возвращения в чрево и рождения заново. Вообще религиозные переживания постоянно сопровождали людей с семнадцатого века, но лишь в восемнадцатом веке, когда появилось достаточное количество родителей с навязывающим стилем воспитания, по всей Америке стали собираться огромные толпы, чтобы послушать про адские муки, «трястись, кричать и визжать от дикого страха и падать в обморок» - все это должно было очистить души от зла и приблизить к чудесному слиянию с Богом.25

Американцы навязывающего стиля, достигшие процесса слияния с матерью через возвращение в чрево и рождение заново, называвшие себя Новым Светом, и стали в конце концов силой, вызвавшей Американскую революцию, которая сама по себе была групповой фантазией регрессии и рождения заново.26 Только в результате навязывающего стиля воспитания личность могла освободиться от чувства беспомощности и затерянности в непостоянном окружающем мире, вызванного жестокостью и непостоянством предыдущих стилей воспитания. Только такой человек мот начать развивать в себе сильное «я» и яркую индивидуальность - одна из главных целей личности нового времени. Благодаря навязывающему стилю, приблизившему мать к ребенку и сделавшему ее более последовательной, стала исчезать потребность в проективном самоотождествлении с ребенком - ведь в семнадцатом столетии исчез целый мир колдунов, привидений, ведьм и чертей - отколовшихся частей собственного «я» взрослых, и произошло это до внедрения научных знаний.27 Новое отношение к детям стало причиной ограничения семьи и бурного развития педиатрии - двух главных факторов великого демографического изменения, сыгравшего такую роль в истории Запада.28 Наконец, тирания родителей - надежная опора любого другого вида тирании, и поэтому только воспитанные в навязывающем стиле взрослые могли пренебречь «божественным правом повелевать и властвовать»,29отказаться от пассивного подчинения и сделать революцию, бунт против авторитета главной целью жизни.30

Лишь недавно историки начали прислушиваться к мнению, что у Американской революции не только экономические, но и психологические корни.31 В личных дневниках и письмах 1775-1776 гг.32 полностью отсутствуют упоминания об экономических выгодах революции (например, о предполагаемом разногласии по поводу налогов). Очень неправдоподобным представляется предположение, что десятки тысяч людей схватились за мушкеты и пушки только ради того, чтобы не платить грошовый налог в английскую казну - 1,2 доллара в год.33 Нет, прежде всего Американская революция была групповой фантазией, защитой независимости от матери-Англии, психотическим групповым процессом возвращения в чрево и рождения заново, похожим на Великое пробуждение с той разницей, что там мать символизировал Христос, а здесь Америка.

В предреволюционное годы путь групповой регрессии можно проследить в символике, применявшейся для описания матери-Англии. Главной групповой фантазией колониальной Америки было представление об Англии как о матери, дающей жизнь, но от которой полностью зависишь. В 1741 г., несмотря на относительную независимость Америки в экономическом и политическом отношении, характерная метафора звучала примерно следующим образом:

«Все-таки колонии - не грудные дети, которые не могут кормиться иначе, как от материнской груди, и не в состоянии обойтись без покровительства страны-матери».34 Фантазия, рисовавшая картину зависимости от «нежной матери» Британии, служила отрицанием враждебного отношения к Англии, защитой от собственной враждебности. Например, возражая против размещения британских войск в Америке, пускали в ход такой аргумент: это нелепо, все равно, что «поставить у детской колыбельки двух лейб-гвардейцев его Величества, чтобы ребенок не вылез и не перерезал глотку своему отцу».35

В 1760-х гг., когда уже большое количество воспитанных в навязывающем стиле взрослых начало осознавать и открыто выражать свою подсознательную враждебность, символика стала меняться, и групповая фантазия постепенно продвигается ко все более и более ранним детским травмам. Первым делом вспомнились соперники - братья и сестры. Джон Отис Младший выражает недовольство:

«Каждый житель Америки содержит по меньшей мере двоих ленивых собратьев, живущих в праздности… в лоне матери Британии».36

Затем всплыли в памяти некоторые специфические приспособления, применявшиеся к детям. Американцы изображаются в рабстве у Британии, которая держит их на «помочах». Обычай надевать маленьким детям на шею железные ошейники, чтобы они прямо держали голову, трансформируется в жалобы, что американцы «покорно подставляют шею под ярмо», и что ради «будущих поколений мы не должны допустить, чтобы на наши шеи надели рабские оковы».37 В 1765 г. Джон Адаме вопрошает: «Если Британия - мать, а мы - ее дети… разве не имеют дети права протестовать, когда родители начинают ломать им члены…» - указание на битье, еще широко применявшееся в детстве автора.38 К 1773 г. групповая фантазия, испытывая дальнейший регресс, доходит до анальной символики, теперь мать-Англия «вонзается… во внутренности собственных детей», а к 1775 г. достигает оральной стадии - на сей раз мать рассматривается не только как кормилица, но и как «отравительница», она теперь не чистая и нежная, а «старая распутница и проститутка», не покровительница, а убийца «с руками, обагренными кровью детей».

Политические события следовали регрессивному пути групповой фантазии. Англичане все еще воображали себя строгими, но справедливыми родителями, а американские лоялисты, воспитанные еще в амбивалентном стиле, оставались верны иерархии и неспособны были воспринять образ новой нации-матери, поэтому настаивали на необходимости подчинения, иногда даже призывая мать-Англию «наказать своих непокорных, неблагодарных детей».40

Настоящим поворотным моментом этой групповой фантазии стало Бостонское чаепитие. В то время подобные бунты сотнями происходили и в Британии, и в Америке, но это происшествие имело символический смысл.41 Детско-материнская символика была очевидна обеим сторонам - Англия впихивала пищу в рот Америке, подобно тогдашним матерям, впихивавшим кашицу в рот младенцам,42 пока тех не начинало тошнить. На этот раз колонисты не стали безропотно это сносить. «Бостон ивнинг пост» назвала чай «отравленным», и американцы выплюнули его - в гавань. Британию это привело в ярость. Раньше англичане довольно равнодушно относились к потере миллионов фунтов стерлингов налога, но когда их товар был выплюнут «этой маленькой жалкой провинцией», их же «собственноручным творением»,43 в Америку были посланы войска. Последовала битва при Лексингтоне, и американская групповая фантазия претерпела окончательную регрессию к главной травме - рождению.

В, 1775-1776 гг. повседневный политический язык был пропитан символикой рождения. Как и во всех войнах, символика эта была связана с акушерскими приемами того времени.44 У нас роды принимают в больнице, и на войне мы наносим «хирургические воздушные удары», а в то время американские матери рожали дома, теряли много крови, поэтому история Американской революции пестрит образами типа: «невинная кровь младенцев», «ноги, скользящие по окровавленным камням», «улицы, залитые кровью». Один писатель использовал в метафоре даже простыню, на которой происходили роды: он сравнил надвигающуюся революцию с «большой простыней… которая трещит под тяжестью горя и притеснений… под тяжестью разрухи…»45 Другому писателю показалось, что «[британские] солдаты тащили нагую женщину, которая в этот "момент рожала, по улице» в Конкорд^ Даже изобретение того времени - линчевание смолой и перьями - было заимствовано из сцены рождения ребенка, ведь толпа фактически превращала жертву в ребенка-какашку, когда измазывали смолой и часто вываливали вдобавок в коровьем или свином навозе.47

Вот так, по выражению Джеймса Отиса Младшего, «родился ребенок Свобода»: «роды приняли» американцы, воплощая групповую фантазию войны как рождения; они пробили себе путь наружу из страшного материнского чрева, отождествляя себя с «ребенком Независимостью, борющимся за право родиться».48 Вот почему по словам Эдмунда Берка, «Америка бросилась в ужасную пропасть» войны.49 Американская революция, как и любое историческое событие, дает нам возможность осознать психогенный закон, гласящий, что история -последнее пристанище, куда мы загоняем свои детские травмы, и групповая фантазия в гораздо более крупном масштабе повторяет то, что мы стараемся забыть и отвергнуть - наше детство.

Приложение: О ДЕМОГРАФИИ ДЕТОУБИЙСТВА

Большинство положений моей психогенной теории истории вызвало озабоченность исторического сообщества, но ничто не привело в такой гнев, как мое утверждение о длительном существовании детоубийственных наклонностей родителей по отношению к собственному потомству. В тех редких случаях, когда смерть ребенка попадает в поле зрения академической науки, это рассматривается как несчастный случай, просто побочное следствие небрежного отношения, бедности или отсталости медицины - в общем, что угодно, только не результат желания родителей. Как неоднократно показывали в своих работах Дороти Блок и Джозеф Рейнгольд.50 если даже ребенок знает, что родители хотят его смерти, он изо всех сил это отрицает и охотнее взвалит на себя самые тяжкие грехи, чем признает, что его просто не желают. Во мнении историков как раз и звучит глубокое отторжение того факта, что родители часто хотят смерти своих детей.

Один пример: Джозеф Кетт, делая обзор моей работы в «Американском историческом обозрении»,51 замечает, что мое мнение о широком распространении в прошлом плохого обращения с детьми «в корне неверно», потому что

«Он приходит к выводу о том, что от детей женского пола часто избавлялись, ссылаясь всего лишь на несколько случаев сильно разбалансированного соотношения полов. При этом он игнорирует работы серьезных демографов, которые гораздо осторожнее относятся к свидетельствам о детоубийстве».

Я не знаю, что это за безымянные «серьезные демографы», о которых говорит Кетт: факты доказывают совершенно обратное из пятидесяти трех статей о детоубийстве и соотношении полов, написанных историческими демографами, все, за исключением одной, приходят к тому же мнению, что и я: уровень детоубийства действительно был высок на протяжении античности и средневековья и только в новое время стал медленно снижаться. Исключением является демограф средневековья Давид Хэрлиги, и поскольку он. несомненно, и есть тот самый авторитет, на который ссылается Кетт, говоря о «серьезных демографах», разберем его утверждения поподробнее, прежде чем приступим к рассмотрению свидетельств о неуклонном снижении уровня детоубийства на протяжении истории.

Заявление Хэрлиги, что «бросать младенцев женского пола, судя по всему, не было принято» в Италии пятнадцатого века, основано на одном-единственном предположении, что мальчики преобладают в переписи населения «преимущественно потому, что о девочках реже сообщали».52 Эта странная склонность ошибаться именно в отношении девочек загадочным образом уменьшалась после эпидемии чумы, когда девочки ценились больше. Свое допущение о равном количестве мальчиков и девочек Хэрлиги объясняет тем фактом, что «дошедшие до нашего времени проповеди, в которых перечисляются все грехи того времени, не уделяют особого внимания такому преступлению, как убийство девочек».53 Преступление могло и не привлекать «особого внимания» - эту возможность Хэрлиги почему-то не учитывает.

Данные, которые приводит Хэрлиги, показывают значительное преобладание мальчиков в Пистойе эпохи Возрождения: соотношение полов среди детей до 15 лет как для деревенского, так и для городского населения, составляет 125 мальчиков на 100 девочек. Это может отражать особенности рождаемости. Например, Джованни Биллани сообщает, что в 1330-х гг. во Флоренции из 5500-6000 младенцев, которых крестили каждый год, мальчиков было на 300-500 больше, чем девочек. Если его сообщение достаточно точно, то такое распределение может привести к тому, что отношение всех мальчиков к девочкам разных возрастов достигнет 118%.54 Такой избыток мальчиков (ведь нормальное соотношение полов у новорожденных - 105 мальчиков на 100 девочек55) - еще одно опровержение идеи Хэрлиги о «неправильном подсчете» девочек, потому что при крещении вряд ли можно избирательно ошибиться в отношении какого-то одного пола. Кроме того, девочки всегда биологически выносливее мальчиков, более устойчивых болезням,56 поэтому соотношение полов 125 к 100 в возрасте от 0 до 15 лет означает убийство порядка одной трети (или даже большей всех рождающихся девочек.57

Во всех работах Хэрлиги лишь один пример действительно поддерживает столь часто повторяемое положение об отсутствии детоубийства. Комментируя две каролингские хартии, он говорит о населении Сен-Виктуар-де-Марсель, где было 106 девочек и только 99 мальчиков, соотношение 93,4%, и делает из этого вывод, что «на убийство девочек крестьянами Сен-Виктуар указаний нет».58 В своем выводе Хэрлиги, однако, умудряется пройти мимо одного очень важного обстоятельства: больше чем для трети детей пол не указан. В данном случае мы имеем дело с маленькими выборками, поэтому заключение, что соотношение полов в той группе, где пол не указан, будет таким же, как и в группе детей с известным полом, совершенно необоснованно. Второй источник каролингского времени» на который ссылается Хэрлиги, - хартия Санта-Мария-дель-Фарфа, где детей с неуказанным полом гораздо меньше, а общая численность выборки выше, так что для демографа этот источник намного надежнее. В нем говорится о превышении числа мальчиков с соотношением 136 к 100. Хэрлиги ничего не остается, как прокомментировать это следующим образом: «Едва ли заслуживает доверия… Это еще одно указание, что о детях сообщали не всегда».59 По Хэрлиги, низкое соотношение полов в неполном отчете однозначно доказывает отсутствие детоубийства, в то время как высокое соотношение в более полном отчете служит указанием на «несообщение о детях».

В отличие от Хэрлиги, точный и обширный анализ соотношения полов при Каролингах проводит его бывшая студентка Эмили Коулмэн60 и соглашается с моим тезисом о широком распространении детоубийства. В своей работа по полиптиху Сен-Жермен-де-Пре (ок. 801 г.), включающей использование корреляционного анализа, она приходит к заключению, что соотношение полов у детей - 136 мальчиков к 100 девочкам - нельзя объяснить недостатками подсчета, потому что оно находится в корреляции (обратной) с размерами крестьянских хозяйств, а следовательно, избирательное убийство девочек, несомненно, практиковалось.61 Это и есть причина преобладания мальчиков на наших таблицах и графиках, ведь трудно представить себе такую «склонность к неправильному подсчету», которая бы зависела от размеров участка земли и повышалась бы или понижалась соответственно перед и после эпидемий чумы.

Источники, на которые ссылаются другие историки, дают ту же картину убийства детей родителями, распространенного до нового времени. Демографические данные по античности редки и отрывочны, и может возникнуть соблазн усомниться в достоверности сведений из работы Кирхнера «Prosopographica Attica», где приводится соотношение пять мальчиков на одну девочку в 346 семьях.62 Однако, более свежие работы тоже подтверждают массовое убийство детей в античности. Так, Уильям Тарн подводит итог данным по Элладе:

«До нас дошли подробные сведения о 79 из нескольких тысяч греческих семей, получивших гражданство Милета. В этих семьях было в общей сложности 118 сыновей и 28 дочерей (соотношение полов 421/100), многие были несовершеннолетними. Никакие естественные причины не могли вызвать такое соотношение. Из семей Эпиктета в 32 было по одному ребенку и в 31 по два; после двух сыновей детей обычно не было. Это доказывают надписи. Двое сыновей были обычнейшим явлением, иногда в семье было трое; в Эретрии в третьем веке из 19 семей по крайней мере в двух было больше одного сына - меньше, однако, чем у милетских иммигрантов. Но все источники сходятся с дельфийскими надписями в том, что… в семье практически никогда не воспитывали больше одной дочери, доказывая правоту утверждения Посейдиппа, что «даже богатые люди всегда бросали новорожденного, если это была девочка». Из 600 семей, о которых остались сведения в дельфийских надписях, лишь у 1 % было по две дочери; это согласуется с информацией о милетских семьях, а запечатленные во всем огромном количестве эллинских надписей случаи, когда у женщин были родные сестры, можно пересчитать по пальцам…»63

В объемистой книге «Людские ресурсы Италии» демограф-классик П. А. Брунт подтверждает существование массового избирательного убийства девочек: «Многие, наверное, слышали о «законе Ромула», по которому граждане были обязаны под страхом конфискации половины имущества (санкция, не имевшая силы против пролетариев) оставлять жизнь и воспитывать всех детей мужского пола и первую дочь, за исключением тех случаев, когда ребенок рождался уродливым или увечным, что должны были подтвердить пятеро соседей, после этого его бросали. Судя по всему, избавление от калечного ребенка являлось обязательным по закону двенадцати таблиц и вообще считалось нормальным».64 Демограф Дж. С. Рассел, всю жизнь изучавший античное и средневековое население, согласен, что численную диспропорцию полов в римскую эпоху можно объяснить только более или менее высоким уровнем убийства девочек, и ссылается на материал Джона из Гастингса (Англия, 1391-1392 гг.), где прослеживается тот же процесс в средневековый период (соотношение 170 мальчиков на 100 девочек).65

Такого же мнения придерживается специалист по демографии Возрождения Ричард Трекслер,66 которому принадлежит подробный анализ источников пятнадцатого века по Флоренции, освещающий важные различия между открытым детоубийством предыдущих эпох (инфантицид) и пришедшим ему на смену детоубийством позднего средневековья (филицид). Трекслер приводит выдержку из флорентийского кадастра 1427 г., демонстрирующего диспропорцию между полами, растущую по мере увеличения возраста

Такая ситуация, когда диспропорция в соотношении полов возрастает по мере того, как дети растут, была противоположна современной демографической ситуации в большинстве стран, обусловленной большей выносливостью девочек, и, как показывает Трекслер, наблюдалась только среди детей, которых воспитывала кормилица. В приютах для детей девочки выживали ничуть не хуже мальчиков, в то время как у кормилиц девочек до годовалого возраста гибло почти в два раза больше, чем мальчиков. Причиной было или разное обращение кормилиц с девочками и с мальчиками, или склонность родителей отдавать к плохо оплачиваемым нянькам скорее девочек, а не мальчиков, или и то, и другое. К новорожденным, чаще к девочкам, применяли прямой инфантицид - их душили, топили или где-нибудь бросали; в более позднем возрасте девочек чаще посылали к «нянькам-убийцам», снабжая суммой, рассчитанной лишь на несколько недель, - няньки прекрасно понимали намек, и вообще чаще отправляли к кормилицам. Все это и давало общий уровень детоубийства,67 отраженный в моем графике.

В позднесредневековых метрических книгах изредка попадаются случаи очень высокого отношения числа новорожденных мальчиков к числу девочек (Фошер: соотношение 162/100 у французской знати-самое высокое из всех, что я встретил),68 но обычно соотношение полов у новорожденных варьирует в пределах 110-120. В то же время данные переписей населения показывают еще более высокое соотношение полов, так что в такой повсеместно наблюдавшейся диспропорции полов повинен как избирательный инфантицид новорожденных, так и дальнейший филицид, действовавшие в сочетании. Пожалуй, наиболее обширное исследование этого сочетания избирательного инфантицида новорожденных и дальнейшего филицида проведено Урсулой М. Каугилл, биологом в Йеле. Она не только определила точный уровень избирательного инфантицида и филицида в Йорке (Англия) в течение трех столетий, но и непосредственно пронаблюдала действие этих механизмов в Гватемале. Работая с приходскими книгами Йорка 1538-1812 годов, Каугилл ввела в компьютер 33000 случаев рождения и составила диаграмму детской смертности, по которой было видно, что девочек в любом возрасте умирало больше, чем мальчиков. По мнению Каугилл, это «свидетельствует о том, что родители в Йорке лучше заботились о сыновьях, чем о дочерях».69 Такое разное обращение плюс инфантицид новорожденных (в шестнадцатом веке соотношение полов новорожденных было 110.8)70 приводило к общему соотношению полов 136/100. В паре прекрасных статей, написанных совместно с Дж. Э. Хатчинсон,71 Каугилл описывает наблюдения за жителями индейской деревни в Гватемале, где соотношение полов 178/100. Такая диспропорция, говорит Каугилл, объясняется исключительно склонностью родителей «благоволить к мальчикам.., дольше вскармливая грудью мальчиков, чем девочек. Попадаются, например, мальчики, которых еще кормят грудью, в то время как их младшие сестры уже отняты от груди. Если пожить среди индейцев, создается сильное впечатление, что о мальчиках и после отнятия от груди заботятся лучше, чем о девочках». Упоминания о более длительном грудном вскармливании мальчиков по сравнению с девочками встречаются в исторической литературе, как и другие сообщения о неодинаковом обращении с детьми разного пола. Интересная деталь: филицидальные индейцы Гватемалы, как и филицидальные европейцы, жившие полтысячи лет назад, одевают своих детей наподобие миниатюрных взрослых, в отличие от соседних племен, делающих меньше различий между девочками и мальчиками. Каугилл и Хатчинсон фактически высказывают идею, что сексуально провоцирующее поведение маленьких девочек по отношению к взрослым мужчинам могло служить эволюционным механизмом предотвращения «демографической катастрофы» - они вызывают к себе интерес в столь враждебной к ним культурной системе и тем самым спасаются. Выражая ту же мысль менее деликатным языком, маленьким девочкам приходилось соблазнять мужчин, чтобы те сохраняли им жизнь!

Несмотря на то, что в пьесе «Макбет» у Шекспира есть строчки, явно подразумевающие, что аудитория хорошо знакома с таким явлением, как убийство новорожденных, к началу нового времени избирательный собственно инфантицид почти полностью сменился избирательным филицидом уже немного подросших детей (все это относится только к законным детям).72 Особенно ощутим этот процесс был в Англии и в Америке. По словам Ф. Дж. Эммисона, инфантицид имел «прискорбно широкое распространение»73 в Миддлсексе и Эссексе шестнадцатого века, а Кейт Райтсон в обзорной статье по инфантициду в Англии семнадцатого века пишет, что избавление от детей «иногда принимало более привычную форму убийства непосредственно после рождения», и все же Райтсон приходит к выводу, что убийство детей в семнадцатом веке в Англии совершалось в основном «при кормлении грудью путем умышленной небрежности - форма детоубийства, которая, судя по всему, не рассматривалась как явное преступление».74

Величины соотношения полов подтверждают главный тезис моей психогенной теории эволюции детства: практика убийства детей, сознательного или неосознанного, на протяжении истории сходила на нет очень постепенно.75-91

Какие же выводы можно сделать из этой длинной истории детоубийства? Во-первых, было бы ошибкой заключить, что это был результат бедности. Из источников становится ясно, что богатые не меньше, чем бедные, убивали своих детей. Например, данные Коулмана о зависимости уровня детоубийства от размеров земельного участка показывают, что богатые крестьяне убивали девочек ненамного реже, чем бедные, а соотношение полов даже среди детей богатых фермеров достигало 130-140, не доходя лишь до самого высокого уровня - 150-200, который иногда можно было обнаружить у бедняков. Из флорентийского кадастра выводится даже более высокое соотношение для богатых (облагаемых налогом выше 400 флоринов), чем для бедных!92 Степень преобладания мальчиков отражает уровень детоубийства, и можно заключить, что рождение в богатой семье если и давало какие-то преимущества, то очень незначительные, ведь богатые родители чаще отсылали детей к кормилицам, а вся обширная литература на эту тему свидетельствует о повышенной смертности детей, находившихся на попечении кормилиц.93

Не следует также воображать, будто убивали только незаконных детей. Даже если бы у нас не было прямых свидетельств о родителях, распоряжавшихся об убийстве собственных законных детей,94 то все равно почти все дети, отправлявшиеся под присмотр кормилиц, были законными (утверждение, что в Европе всегда «терпимо» относились к незаконным детям, конечно, совершенно неверно), а последствия такого содержания вне дома были очевидны - например, в Лионе родители половину своих новорожденных отправляли в деревню к кормилицам, и из них половина умирала.95 Поэтому мне остается придерживаться своего изначального утверждения, что на протяжении античности и раннего средневековья законных детей убивали в огромном количестве. в позднее средневековье это явление пошло на убыль, но лишь к семнадцатому столетию детоубийство стало ограничиваться главным образом незаконными детьми. #page#

Проанализировав все эти демографические свидетельства, к каким выводам можно прийти относительно той атмосферы филицида, которая пронизывала жизнь детей в прошлом? Во-первых, что касается масштабов детоубийства, то мои самые скромные подсчеты указывают на то, что это явление по-прежнему очень сильно недооценивают. В античности и в раннем средневековье убивали, вероятно, от одной трети до половины всех рождавшихся детей, а к началу нового времени это число уменьшилось ненамного. Судя по всему, всех незаконных детей убивали, девочек и мальчиков в равной степени.96 а если прибавить сюда убийство не меньше трети законных детей, из которых большую часть составляли девочки, то, оценивая эмоциональное воздействие детоубийства на остававшихся в живых, следует иметь в виду буквально миллионы убитых детей. Приведем иллюстрацию размеров детоубийства, которые могут скрываться за соотношением полов детей. Недавнее подробное исследование одной японской деревни 1717-1830 годов дало относительно низкий показатель соотношения полов новорожденных - 114 мальчиков на 100 девочек. Примерно такое соотношение наблюдалось в большинстве стран Европы в начале нового времени, когда убийство законных детей перестало быть массовым. Однако более тщательный анализ возрастных групп показал, что истинные масштабы детоубийства были намного больше, чем показалось на первый взгляд, ведь уничтожению подвергался большой процент мальчиков (как явствует из результатов вероятностного анализа возрастов), так что инфантицид был «скорее не частью борьбы за выживание, а способом планирования половой структуры, чередования детей разного пола, промежутков между ними, их максимального числа».97 Мальчиков убивали как во избежание раздела имущества, так и просто потому, что у родителей уже было достаточно сыновей. Диспропорция между мальчиками и девочками наблюдалась из-за того, что девочек все равно убивали чаще. По моим оценкам на основе приведенных диаграмм, в этой деревне избавлялись примерно от четверти всех законных детей, но сюда надо еще приплюсовать почти всех незаконных, и в итоге получится наверняка больше трети всех детей. В обществах более ранних психогенных стадий убийство детей могло достигать еще большего размаха. Например, убийство половины всех рождающихся детей - вполне правдоподобная цифра для античности.98

Вряд ли можно представить себе все последствия этого явления для уцелевших детей. На них не могла не оставить отпечатка царившая вокруг атмосфера филицида, они видели реки, канавы и общественные уборные, заполненные мертвыми и умирающими младенцами, наблюдали крещения в проруби, бывали в деревнях «нянек-убийц». Наши демографические и литературные свидетельства очень редко дают понять значимость тех, например, моментов, когда разъяренный отец кричит сыну: «Я могу тебя запросто убить, ты это знаешь»; лишь такие литературные гении, как Луи Адамик, способны были описать свой ужас, когда твоя кормилица, держа у груди другого младенца, напевает о том, как задушит его этой ночью." Теперь у нас достаточно свидетельств, чтобы убедиться в правоте моей мысли, изложенной в основной части главы: маленькие девочки (более выносливые, чем мальчики, как и самки любого биологического вида)100 росли в атмосфере филицида и прекрасно осознавали всю дешевизну собственной жизни; они знали, что таких же, как они, детей, убивают миллионами, прямо или косвенно; и снижением уровня детоубийства к началу Нового времени мы обязаны тому, что эти же выросшие маленькие девочки стали более по-матерински относиться к собственным детям.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Gordon S. Wood, The Creation of the American Republic 1776-1787. Chapel Hill: University of North Carolina Press. 1969. Richard L. Bushman, From Puritan to Yankee: Character and the Social Order in Connecticut, 1690-1765. Cambridge: Harvard University Press, 1967.

2. David W. Nobile, Historians Against History: The Frontier Thesis and the National Covenant in American Historical Writing Since 1830. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1965. Frederick Jackson Turner, The Frontier in American History. New York: Henry Holt, 1920. Jack Greene, «An Uneasy Connection: An Analysis of the Preconditions of the American Revolution* in Essays on the American Revolution, edited by Stephen G. Kurtz and James H. Hutson. New York: W. W. Norton. 1973, pp. 32-80.

3. Animal Species and Evolution. Cambridge: Harvard University Press, 1963, p. 179.

4. «The Evolution of Childhood» in deMause, Editor. The History of Childhood. New York: The Psychohistory Press, 1974 and Harper & Row. 1975.

5. P. A. Brunt, Italian Manpower 225B.C.-A.D. 14. Oxford: Oxford University Press, 1971. p. 151.

6. Charles Maurice de Talleyrand, Memoirs. Vol. I. Paris, 1895, p. 8. «Evolution» b The History of Childhood, p. 8; Maurice Garden, Lyon et les Lyonnais au XVIII* Siecle. Paris, 1970; George D. Sussman, «The Wet-Nursing Business in Nineteenth-Century Franco. French Historical Studies a(1975); 304-28. Nature Versus Nurture: Patterns and Trends in Seventeenth-Century French Child-Rearing» b The History of Childhood; Roger Mols, Introduction a la demographic historique des villes d'Europe du XIV au XVir siecle. Louvain, 1955; Leon Lallemond. Histoire des enfants abandonnes et delaisses: etudes sur la protection de Fenfance aux diverses epoques'de la civilisation. Paris, 1885. pp. 161ff.; Louis Henry. «The Population of France in the Eighteenth Century». b D. V. Glass h D. E. Eversley, Population in History: Essays in Historical Demography. London; Edward Arnold. 1965; William L. Langer. infanticide; A Historical Survey» History of Childhood Quarterly I (1974); 353-365; Edward Shorter, The Making of the Modem Family. New York: Basic Books, 1975; h Olwin H. Hufton, The Poor of Eighteenth-Century France 1750-1789. Oxford University Press, 1974, pp. 329-345.

7. William Roseoe, Trans., b ero Introduction to Luigi Tansillo, The Nurse, A Poem. Liverpool, 1804; Maurice Andrieux, Daily Life in Papal Rome in the Eighteenth Century. London: George Alien & Unwin. 1968, p. 164; Anon., Praeputii Incisio. New York: The-Panurge Press, 1931, p. 129; Albrecht Peiper.Chronik der Kinderheilkunde. Leipzig: Veb Georg Thieme, 1966. p. 147; Patrick P. Dunn, «That Enemy is the Baby': Childhood in Imperial Russia», deMause, The History of Childhood. New York: The Psychohistory Press, 1974, p. 389; Giorgio Vasari. Le Vite de' Piu Eccellenti Pittori Scultori e Architettori. Vol. 6. Novara. 1967. p. 152; Henrietta Caracciolo, Memoirs of Henrietta Carracciolo. London, 1865. pp.14-15.

8. Pliny, Natural History. Cambridge: Cambridge University Press, 1942, p.

9. Mary Rowsell, The Ufe Story of Ch. de la Tremoille, Countess of Derby. London, 1905, p. 105; Guy Miege. The Present Slate of Great Britain. London, 1907, p. 222.

10. John Brownlow, The History and Objects of the Foundling Hospital. London, 1865; Marvick, «Nature versus Nurture», p. 286; «Diary of Samuel Sewall», Collections of the Mass. Historical Society. Vol. V, 5th Ser., 1878, p. 103; David Stannard, «Death and the Puritan Child» The American Quarterly 26 (1974): 456-76.

11. Catherine Fennelly, Town Schooling in Early New England. Sturbridge, Mass.: Old Sturbridge Village. 1962.

12. Benjamin Rush, The Selected Writings of Benjamin Rush. Edited by Dagobert D. Runes. New York: Philosophical Library, 1947, pp. 11 Iff: L.H. Buttertield, editor. Letters of Benjamin Rush. Vol. I: 1761-1792. Princeton: Princeton University Press, 1951, pp. 511-12; Edmund S. Morgan. Virginians at Home: Family Life in the Eighteenth Century. WUliamsburg: Colonial Williamsburg, 1952, pp. 7ff; J. William Frost, The Quaker Family in Colonial America: A Portrait of the Society of the Friends. New York: St. Martin's Press, 1973. p. 77.

13. Enos Hitchcock. Memoirs of the Bloomsgrove Family. Vol. I. Boston, 1790. pp. 19, 81-87 and John F. Walzer, «A Period of Ambivalence: Eighteenth-Century American Childhood* b deMause, History of Childhood, pp. 353-5. +

14. («Developmental Perspectives in the History of Childhood* The Journal of Interdisciplinary History 2 (1971): 17), An American Matron, The Maternal Physician; a Treatise on the Nurture and Management of Infants… New York, 1811, p. 136; William P. Dewees, A Treatise on the Physical and Medical Treatment of Children. Philadelphia, 1826, p. 64; Hugh Smith, Letters to Married Ladies. New York, 1832, pp. 125. 265. 271; R.Tumer Wilcox, Five Centuries of American Costume. New York: Charles Scribner's, 1963; Alice Morse Earle, Two Centuries of Costume in America. Vol. I. New York, 1903, p. 311; The Winthrop Papers. Vol. I. 1498-1628. Mass. Historical Society, 1929, p. 263; Alice Judson Ryerson. Medical Advice on Child Rearing, 1650-1900. Unpublished Harvard Thesis. 1960; Claire E. Fox, «Pregnancy, Childbirth and Early Infancy in Anglo-American Culture: 1675-1830». University of Pennsylvania doctoral dissertation, 1966, pp. 210-211.

15. Cotton Mather, The Pure Nazarite, Boston, 1723. B tbimx paoorax, kbk E. H. Hare ^Masturbation Insanity: The History of an Idea*- Journal of Mental Science 108 (1962): 2-25 h G. J. Garker-Benfield, The Horrors of the Half-Known Life: Male Attitudes Toward Women and Sexuality in Nineteenth-Century America. New York: Harper and Row, 1975. p. 166.

16. Charles H. Sherrill, French Memories of Eighteenth-Century America. New York, 1915, pp. 71-72. Richard L. Rapson, «The American Child As Seen By British Travelers, 1845-1935» in Michael Gordon, Editor, The American Family in Social-Historical Perspective. New York: St. Martin's Press, 1973.

17. Ha Banks' Journal (1712), aHTHpye-rca no Frost, Quaker Family, p. 77.

18. DeMause, «Evolution»; Frost. Quaker Faintly, chapter 4; Robert C. Moore, «Justification Without Joy: Psychohistorical Reflections on John Wesley's Childhood and Conversion», History of Childhood Quarterly 2 (1974): 31-52; Paul Sangster. Pity My Simplicity: The Evangelical Revival and the Religious Education of Children 1738-1800. London, 1963; G. Rattray Taylor, The Angel-Makers: A Study in the Psychological Origins of Historical Change 1750-1850. London, 1958; Jonathan Edward, in Philip J. Greven, Child-Rearing Concepts. 1628-1861. Itasca. IH.: F. E- Peacock, 1974, p. 72.

19. Fox, «Pregnancy», p. 247; deMause, «Evotutioh>, pp. 541 ff.

20. Stannard, «Death and the Puritan Child», pp. 459ff; Carl Haliiday, Woman's Life in Colonial Days. Boston, 1922, p. 18; Emest Caulfield, «Pediatric Aspects of the Salem Witchcraft Tragedy» American Journal of Diseases for Children 65 (1943): 792.

21. Memoirs of the Life of David Fen-is. Philadelphia, 1825, p. 16; Holliday. Woman's Life, p. 31.

22. Holliday, Woman's Life. p. 60.

23. Jonathan Edwards, Representative Selections. Boston, 1935, p. 86.

24. Hugh Barbour, The Quakers in Puritan England. New Haven: Yale University Press, 1964, p. 98; Nathan Cole, uHTHpyercH no Richard L. Bushman, Editor, The Great Awakening: Documents on the Revival of Religion, 1740-1745. New York: Atheneum, 1970, p. 70. Stanislav Grot, Realms of the Human Unconscious: Observations From LSD Research. New York: The Viking Press, 1975 and Francis J. Mott, The Universal Design of Birth Philadelphia: David McKay.1948.

25. Edwin S. Gaustad, The Great Awakening in New England. Gloucester: Peter Smith, 1965, pp. 49ff.

26. Alan Heimert, Religion and the American Mind: From the Great Awakening to the Revolution. Cambridge: Harvard University Press, 1966. Richard L. Bushman, From Puritan to Yankee: Character and Social Order in Connecticut, 1690-1765. Cambridge: Harvard University Press, 1967. pp. 286ff.

27. Keith Thomas, Religion and the Decline of Magic. Harmondsworth, England: Penguin Books, 1973.

28. Robert V. Wells, «Family History and Demographic Transitions Journal of Social History» 9(1975): 1-19. Modernization and the Modern Personality in Early America: 1600-1865: A Sketch of a Synthesis. Journal of Interdisciplinary History 2(1972): 201-228.

29. Bushman, Puritan to Yankee, p. 286.

30. David L. Rubinfine, «Matemal Stimulation, Psychotic Structure and Early Object Relations: With Special Reference to Aggression and Denial» Psychoanalytic Study of the Child 17 (1962): 274ff.

31. Bernard Bailyn, The Ideological Origins of the American Revolution. Cambridge: Harvard University Press, 1967. Edmund S. Morgan, Editor, The American Revolution: Two Centuries of Interpretation. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1965. Lawrence H. Gipson, The Coming of the Revolution. New York, 1954 and Oliver M. Dickerson, The Navigation Acts and the American Revolution. Philadelphia, 1951. Rudolph J. Rummel. «The Relationship Between National Attributes and Foreign Conflict Behavior* in J. David Singer, ed. Quantitative International Politics; Insights and Evidence. N.Y.; 1968, pp. 204ff.

32. Thomas Fleming. 1776: Year of Illusions. New York: W. W. Norton. 1975, p. 7.

33. Peter D. McClelland, «The Cost to America of British Imperial Policy* American Economic Review 59(1969): 382ff. The Founding of a Nation. N.Y., 1968, p. 86.

34. Edwin Burrows and Michael Wallace, *The American Revolution: The Ideology and Psychology of National Liberation* Perspectives in American History 6(1972): 190

35. Там же.

36. Там же, p. 193.

37 James T. Flexner, George Washington and the New Nation, 1783-1793. -"Boston: Little Brown & Co.. 1969, p. 316; William Goddard, «The Constitutional Courant* in Merrill Jensen, editor. Tracts of the American Revolution. New York: Bobbs-Merrill, 1967, pp. 85-6.

38. John Adams, «A Dissertation on the Canon and Feudal Law* in The Works of John Adams. Vol. 3. Boston, 1853, p. 460-1.

39. Burrows and Wallace, ^American Revolution*, pp. 205, 202. cm. raioKe Jensen, Founding of A Nation, p. 131.

40. Там же, pp. 218-223.

41. Richard'M. Brown, ^Violence and the American Revolution* in Kutz and Hutson, Essays, p. 90..

42. DeMause, «Evolution», p. 538.

43. John C. Miller, Origins of the American Revolution. Stanford: Stanford University Press. 1959, pp. 344, 356. Jensen, Founding of a Nation, p. 440.

44. Lloyd deMause. «The Independence of Psychohistory* History of Childhood Quarterly 3(1975): 163-83

45. Philip Davidson, Propaganda and the American Revolution. 1763-1783. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1941, pp. 9, 94, 120ff.;

Merrill Jensen, Editor, English Historical Documents. Vol. IX. American Colonial Documents to 1776. New York: Oxford University Press, 1955, p. 756.

46. Там же, p. 829. cm. Там же Jensen, Founding of a Nation, p. 591.

47. Brown, (Violence*, pp. 103-4; Ann Hulton in The American Tory. Morton and Penn Borden. eds. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1972, p. 28.

48. Samuel Adams, UHrapyeTCH no Henry Steel Commager and Richard B. Morris, eds.. The Spirit of Seventy-S.x. Vol. 1. New York: Bobbs-Merrill, 1970, p. 294; Jeremiah Dummer, Defence of the New England Charters. London, 1765.

49. Jensen, Founding of a Nation, p. 579.

50. Dorothy Block, «Feelings that Kill: The Effect of the Wish for Infanticide in Neurotic Depression». Psychoanalytic Review, 52 (1965); Dorothy Bloch, «Some Dynamics of Suffering: The Effect of the Wish for Infanticide in a Case of Schizophrenia*. Psychoanalytic Review 53 (1966); Dorothy Bloch, ^Fantasy and the Fear of Infanticide*. Psychoanalytic Review 61 (1974); Joseph C. Rheingold, The Fear of Being a Woman: A Theory of Maternal Destructiveness. New York, 1964; Joseph C. Rheingold, The Mother, Anxiety and Death: The Catastrophic Death Complex. Boston. 1967.

51. The American Historical Review 80 (1975): 1296.

52. David Herlihy, Medieval and Renaissance Pistoia: The Social History of an Italian Town. 1200-1430. New Haven, 1967. pp. 80-81.

53. Там же, p. 80

54. Там же.

55. (Vital Statistics of the U.S. - 1970. Vol. I - Natality. Rockville, Md., 1975, p. 1-19), (Mortimer Spiegelman, Introduction to Demography. Rev. Ed. Cambridge, Mass., 1965, p. 395).

56. United Nations. Department of Economic and Social Affairs. Demographic Yearbook - 1973. New York, 1974, pp. 263ff.

57. C. Klapisch («L'infance en Toscane au debut du XV siecle» Annales de demographic historique (1973):103)

58. David Herlihy, «Life Expectancies for Women in Medieval Society* in Rosemarie T- Morewedge, ed. The Role of Women in the Middle Ages. Albany, 1975, pp. 5-6.

59. Там же, pp. 6-7.

60. Emily Coleman «Medieval Marriage Characteristics: A Neglected Factor in the History of Medieval Serfdom»,Joumal of Interdisciplinary History, 2(1971): 207-215; «A Note on Medieval Peasant Demography*, Historical Methods Newsletter 5(1972): 53-58; «L'infanticide dans Ie Haul Moyen Age», Annales: economics, societes, civilisations, 1974: 315-335 (In English Women in Medieval Society, Susan Stuard, ed. Philadelphia, 1976, pp. 47-70.)

61. Coleman, «L'infanticide», pp. 329 ft.

62. Sarah B. Pomeroy, Goddesses, Whores, Wives and Slaves: Women in Classical Antiquity. New York, 1975, p. 70.

63. William Tam, Hellenistic Civilization. (3rd ed.) London, 1952. p. 101.

64. P. A. Brunt. Italian Manpower 225 B.C.-A.D. 14. Oxford. 1971, p. 149.

65. J. C. Russell, British Medieval Population. Albuquerque, 1948,p. 1968.

66. Richard C. Trexler, ^Infanticide in Florence: New Sources and First Results». History of Childhood Quarterly 1 (1973): 98-116.

67. Moeft «Evolution of Childhood» in DeMause, ed. The History of Childhood, pp. 25-29 h Elizabeth Wirth Marvick, «Nature Versus Nurture: Patterns and Trends in Seventeenth-Century French Child-Rearing» in the same volume, pp. 282-287.

68. P. Feuchere. «La noblesse du Nord de la France» Annales 6(1951): 306-318. John Knodel. «Two and One Half Centuries of Demographic History in a Bavarian Village». Population Studies 24(1970): 359.

69. Ursula M. Cowgill, «The People of York: 1538-1812». Scientific American, Jan. 1970, Vol. 222, No. 1, p. 108.

70. Ursula M. Cowgill, «Life and Death in the Sixteenth Century in the City of York». Population Studies 21(1967): 61.

71. Ursula M. Cowgill and G. E. Hutchinson, «Sex Ratio in Childhood and the Depopulation of the Peten. Guatemala». Human Biology 35(1963): 90-104; Ursula M. Cowgill and G. E. Hutchinson, «Differential Mortality Among the Sexes in Childhood and Its Possible Significance in Human Evolution». Proceedings of the National Academy of Sciences 49 (1963): 425-429. James V. Ned, «Lessons from a 'Primitive' People» Science, Nov. 20, 1970. Vol. 170, p. 816.

72- R. Thompson, «Seventeenth-Century English and Colonial Sex Ratios: A Postscript». Population Studies 28(1974): 153-165 C. Eversley, «A Survey of Population in an Area of Worcestershire from 1660-1850 on the Basis of Parish Records». Population Studies 10(1957): 253-279 Sweden. Statistiska Centralbyram. (Gustav Sundbarg, ed.) Apercus Statistiques Internationaux. Vol. 11,Stockholm. 1908,p. 118; Michael G. Muthill. The Dictionary of Statistics, 4th Ed. London, 1899, p. 443: Alexander von Oettingen. Die Moralstatistik in ihrer Hedeutung fur eine Socialethik. ERIangen, 1882, pp. 60-61: h b Statistica del regno d'ttalia. Populazione Censimento degli antichi stati Sardi e censimenti de Lombardia. Torino, 1862.

73. F. G. Emmison, Elizabethan Life: Disorder. London. 1970, p. 156.

74. Keith Wrightson, «Infanticide in Earlier Seventeenth-Century England». Local Population Studies, 15(1975): 10-21.

75. Emily Coleman, «Infanticide in the Early Middle Ages» in Stuard. Women in Medieval Society, p. 58.

76. H. E. Hallam, «Some Thirteenth-Century Censuses». Economic History Review, 2nd ser. 10(1957): 353.

77. Russell, «Late Ancient and Medieval Populations», p. 168.

78. Herlihy, Pistoia, p. 80.

79. Russell, «Late Ancient and Medieval Populations».

80. Cowgill, «York», pp. 106ff Cowgill, «Life and Death in York», p. 61

81. Russell, «Late Ancient and Medieval Populations», Table 34.

82. D. E. C. Eversley, et al.. An introduction to English Historical Demograpliy: From the Sixteenth to the Nineteenth Century. London, 1966. p. 204.

83. Kari Julius Beloch, Bevolkerungsgeschichte Italiens, Vol. 1. Berlin, 1939, p. 37.

84. Beloch, Italiens, Vol. 1, p. 43; Vol. 2, pp. 144-5.

85. Peter Laslett and John Harrison, «Clayworth and Cogenhoe» in H. E. Bell and R. I. Ollard (eds.). Historical Essays 1600-1750 Presented by David Ogg. London, 1963, pp. 157-184.

86. D. V. Glass, «Two Papers on Gregory King», in D. V. Glass and D. E. C. Eversley (eds.) Population in History. London, 1965, p. 181.

87. Roger Mols, Introduction a la demographic historique des villes d 'Europe du XIV siecle. 2nd vol. Louvain, 1955, p. 191.

88. Beloch, Italiens, Vol. I, p. 45.

89. Massimo Uvi Bacci, «Fertility and Nuptiality Changes in Spain from the Late 18th to the Early 20th Century». Population Studies 22(1968): 93.

90. Louis Henry, «The Population of France in the Eighteenth Century», in Glass and Eversley, Population in History, pp. 500, 502.

91. U.S. Bureau of the Census. A Century of Population Growth 1790-1900. Tables 81-103. Washington, D.C., 1909; Herbert Moller, «Sex Composition and Correlated Culture Patterns of Colonial America». William & Mary Quarterly 2(1945): 113-153; Evarts B. Greene and Virginia D. Harrington, American Population Before the Federal Census of 1790. Gloucester, 1966.

92. Trexler, «Infanticide», p. 101.

93. «Evolution», pp. 34-5 h Ta6a. 5 b John Knodel, Etienne Van de Walle «Breast Feeding, Fertility and Infant Mortality: An Analysis of Some Early German Date». Population Studies 21 (1967); 118. George D. Sussman. «The Wet-Nursing Business in Nineteenth-Century France. French Historical Studies 9(1975); 304-28.

94. DeMause «Evolution», pp. 25ff; Marvick, «Nature», p. 282.

95. Pierre Gouhert. «Historical Demograph and the Reinterpretation of Early Modern French History: A Research Reviews. Journal of Interdisciplinary History 1(1970); 47.

96. (Louis Henry, «The Population of France in the Eighteenth Century» in Glass, Population in History, p. 451).

98. Kanti B. Pakrasi, Female Infanticide in India. Calcutta, 1971, pp. 88, 235. cm. TaKKe J. Hajnal, «European Marriage Patterns in Perspective» in Glass and Eversley, Population in History, p. 127, for more on India, China and Eastern Europe.

99. Louis Adamic, Cradle of Life: The Story of One Man's Beginnings. New York. 1936, p. 23.

100. Robert D. Rutherford, The Changing Sex Differential in Mortality. Westport, Conn. 1975, p. 9. #page#

4. Психогенная теория истории

Теории как сети: только тот, кто
закинет - поймет.

Новалис

1. Психоистория - наука о моделях исторической мотивации, и она основана на антихолистической философии методологического индивидуализма.

1А. Психоистория - наука, а не повествовательное искусство, как история.

1А.1. Любое психоисторическое исследование должно быть сравнительным и стремящимся к утверждению закономерностей.

1А.2. Как и любая другая наука, психоистория продвигается вперед благодаря открытию новых парадигм и пытается их опровергнуть.

1А.3. Психоистория, как и психоанализ, использует в качестве главного инструмента открытия самонаблюдение исследователя, изучение им собственных эмоциональных откликов; невозможно что-то открыть «вне», пока не прочувствуешь это «внутри».

1Б. Психоистория индивидуалистична, а не холистична, как социология и антропология.

1Б.1. Холистическое заблуждение, будто группа - это некая сущность, стоящая выше составляющих ее индивидов, само подлежит исследованию с точки зрения психоистории, поскольку является фантазией, рассматривающей группу как материнское тело с собственными целями и мотивами.

1Б.2. Социология, как парсоновского, так и марксистского направления, основана на холистическом утверждении Дюркгейма, что «социальные явления следует рассматривать как материальные предметы, т. е. нечто существующее вне индивида» и, как признает Парсонс, «исходно телеологична».

1Б.3. Антропология основана на сходном холистическом понимании «культуры». Когда Стюард утверждает, что «личность формируется культурой, но еще никто не продемонстрировал влияние на культуру личности», тавтологичная форма утверждения обусловлена непониманием того факта, что термин «культура» лишается всякого смысла в отрыве от термина «личность».

1Б.4. Любое утверждение типа: «X социально (или культурно) детерминирован» является тавтологией и подразумевает некую холистичную сущность, стоящую над индивидом.

1Б.5. Такие понятия, как «общество», «культура», «государство», «социальная структура», «власть» все до единого холистичны. Их индивидуалистичной заменой служат термины «группа», «личность», «правительство», «групповая фантазия» и «сила».

1Б.6. Главный метод социологии и антропологии - установление корреляций между двумя сторонами личности взрослого, а затем объявление их причинной связью; главный метод психоистории - найти причины мотивационных моделей в ранних событиях жизни личности и их реструктурирование в группе взрослых.

1В. Принцип методологического индивидуализма гласит, что групповые процессы можно полностью объяснить (а) психологическими законами, управляющими мотивацией и поведением индивида, и (б) текущей исторической ситуацией в физическом смысле, которая, в свою очередь, целиком является результатом предыдущих мотивов, через поступки повлиявших на материальную действительность.

1В.1. Схемы, приведенной ниже, вполне достаточно для объяснения любого исторического процесса. «Групповая фантазия» - термин, обозначающий общие фантазии индивидов в группе.

1В.2. Социологическое правило Дюркгейма: «Когда социальное явление прямо объясняется психологическим явлением, можно не сомневаться, что объяснение ложно» мы заменяем следующим правилом: «Все групповые явления имеют психологическое объяснение; индивиды в группе и поодиночке действуют по-разному лишь потому, что по-разному решают свои психические конфликты, а не из-за действующей на них «социальной» силы».

1В.3. Если отвлечься от некой бессмертной сущности под названием «общество», оказывается, что все групповые ценности - это всего лишь человеческие опыты, подверженные изменению в каждом поколении; сомнительными кажутся не изменения, а, наоборот, постоянство.

1В.4. Психоисторическому объяснению поддается не только иррациональное в истории. Вся история с ее сильными и слабыми сторонами, моментами единения и разобщенности, имеет причины, уходящие в детство, и осуществляется групповыми движущими силами.

2. Главная причина всех исторических изменений - психогенез, закономерная смена стилей воспитания детей под давлением поколений.

2А. Психогенез зависит от способности родителей или того, кто выполняет их функции, регрессировать к психическому возрасту своего ребенка и второй раз преодолевать страхи этого возраста, причем более эффективно, чем в первый раз, в своем собственном детстве.

2А.1. Регрессивно-прогрессивный процесс своей причиной имеет врожденное стремление обеих бывших частей двойственного единства установить друг с другом связь. Таким образом, мы имеем дело с единственной исторической теорией, ставящей любовь в основе механизмов изменения.

2А.2. Регрессивно-прогрессивный процесс - это те же самые изменения, которых добиваются психотерапевты. Поэтому историю можно рассматривать как психотерапию поколений.

2Б. Эволюция детства протекает с разной скоростью как на индивидуальном, так и на популяционном уровнях.

2Б.1. Различная скорость психогенной эволюции на индивидуальном уровне объясняется: (а) биологическими различиями (наследственностью и внутриутробными событиями), (б) тем, что ребенок может быть разным по счету в семье (а чем более поздний ребенок, тем, как правило, меньше внимания ему уделяют родители), и (в) случайностью (раннее сиротство, обида, другие сугубо личные обстоятельства жизни).

2Б.2. На популяционном уровне психогенная эволюция идет с неодинаковой скоростью по причине: (а) отбора и изоляции (эмиграция людей с более или менее сходными стилями воспитания), (б) иммиграции (когда происходит приток в популяцию людей с новыми для нее стилями воспитания), (в) отсутствия воспроизведения (у непригодных к этому людей, психотиков или других людей более низких психогенных стилей, у которых реже бывают дети), (г) культурных контактов (повышение числа людей с нестандартными стилями воспитания, замещение родителей другими людьми), (д) материальных условий (лишь в той степени, в какой они влияют на воспитание детей), и наконец, (е) факторов групповой фантазии (войны и революции в той мере, в какой они оказывают влияние на детей; доля участия в воспитании ребенка матери и отца и т.д.)-

2В. Эволюция детства представляет собой ряд все более тесных контактов между взрослыми и детьми. С каждым шагом эволюции все больше сглаживаются противоречия, уходят проективные и возвратные реакции и возрастает эмпатия.

2В. 1. Вот схема, иллюстрирующая эволюцию психогенных стилей. Что касается дат, ориентиром служат наиболее передовые страны.

2В.2. «Амбивалентный стиль» делит весь эволюционный ряд на две половины: до этой стадии прогресс заключался в интернализации и подавлении проецируемых до того частей личности (магия), зато когда двойственность стала переноситься лучше («депрессивная позиция» по М. Кляйн), прогресс пошел путем ослабления подавления и возрастания автономии своего «я».

2В.3. В каждом психогенном стиле прогресс зависит от преобладающей в этом стиле тревожности. Например, при стиле отказа нехватка кормилиц оказывала на родителей гораздо большее влияние, чем в любое другое время, и т.д.

2Г. Биологическая эволюция человека породила в конце концов беспомощного ребенка, инстинктивно стремящегося к установлению тесных личных контактов, требующего от родителей спуститься до его уровня и установить отношения, а не подавлять его и оставаться в стороне.

2Г.1. Идея Фрейда, состоящая в том, что цивилизация развивается благодаря «постепенному отказу от инстинктов», справедлива с точностью до наоборот. Цивилизация развивается через постепенное принятие потребностей детей, что позволяет им расти, не приобретая защитные механизмы, уродующие личность.

2Г.2. Идея Гегеля, заключающаяся в том, что история - это «обретение человеком своей собственной природы», несколько ближе к истине, но лишь потому, что каждое поколение пытается помочь своим детям обрести собственные желания. Следовательно, новые ценности возникают эволюционно. а не телеологически.

3. Появление новых психогенных стилей дает новые психоклассы, которые представляют угрозу групповым фантазиям предыдущих психоклассов. Возникновение новых психоклассов выражается периодами бунта, триумфа и реакции.

3А. Групповые фантазии формируются индивидами как защита от детских страхов, каждый индивид играет в них свою роль.

3А.1. В группах интрапсихические защитные механизмы неэффективны, и им на смену приходят групповые фантазии, имеющие свойство регрессировать к детским травмам.

3А.2. Чем больше группа, тем большая регрессия в детство ей грозит, тем к более раннему периоду жизни относится источник групповой фантазии, и, тем, следовательно, примитивнее причина раскола.

3А.3. В группе человек не становится животным - он становится испуганным ребенком.

3Б. То, что обычно называют «социальной структурой», - на самом деле разделение больших групп на малые группы-представители, играющие каждая свою специфическую роль в групповой фантазии.

ЗБ.1. Группы-представители играют роль выразителей противоречивых чувств, присущих всем членам большой группы, но не признаваемых ими и проектируемых на группу-представителя.

ЗБ.2. То, что обычно называют «социальными институтами» - это исторические группы-представители: церковь - это групповая фантазия зависимости, армия - групповая фантазия рождения, правительство -групповая фантазия выхаживания, капитализм -групповая фантазия контроля, революция - групповая фантазия антизависимости, классовая система -групповая фантазия почтения, школа - групповая фантазия унижения.

ЗБ.З. Группы-представители состоят из индивидов с общими защитными стилями, которые организуются в иерархии, чтобы сдержать насилие групповой фантазии.

3В. Лидер - это личность, способная стать объектом противоречивых проективных идентификаций групповой фантазии.

3В.1. Проективная идентификация, главное средство коммуникации в групповой жизни - это фантастическое перенесение на других отвергнутой части собственной психе.

3В.2. Лидер - это не только родитель. Он играет защитные роли, необходимые на любой стадии групповой фантазии, становясь строгим отцом, когда группа отвергает групповое насилие, заботливой матерью, когда группа стремиться защититься от ощущения покинутости, непослушном сыном - когда его авторитет пошатнулся, и параноидальньм братом (сестрой), когда на него проецируется групповое насилие.

3В.3. Лидер всегда служит вместилищем группового чувства униженности - результата деперсонализации или лишения интрапсихических защитных механизмов, что создает для членов группы угрозу снова стать беспомощными детьми. Поэтому, решая вопросы международной политики, лидеры всегда испытывают чувство, граничащее с униженностью.

3Г. Исторические групповые фантазии - результат взаимодействия различных психоклассов.

3Г.1. Психоклассы - это группы индивидов со сходным стилем воспитания в детстве, выделяемые в пределах одной популяции.

3Г.2. Разным психоклассам требуются разные способы групповой защиты, которые часто несовместимы.

3Г.3. Чем больше расстояние между психоклассами в популяции, тем острее конфликт их защитных стилей.

3Г.4. Чем выше психогенный стиль психокласса, тем меньше для него необходимость открыто вступать в конфликт.

3Г.5. Психоклассы лишь частично соотносятся с экономическими классами - это зависит от исторического периода.

3Г.6. Политические и религиозные движения связаны больше с психоклассами, чем с экономическими классами.

3Д. С каждым поколением на историческую арену выходит новый психокласс, нарушающий групповую фантазию более старого психокласса и приводящий к периодам бунта, триумфа и реакции.

3Д.1. Новый психокласс состоит лишь из той части нового поколения, которая испытала новые веяния в воспитании детей.

3Д.2. Период бунта имеет место, когда новый психокласс молод, сначала преимущественно в художественной сфере.

ЗД.3. Период триумфа наступает, когда цели группы начинают в основном диктоваться новым психоклассом, даже если в количественном отношении он еше составляет меньшинство.

3Д.4. Когда возникает еще более молодой психокласс, и над его целями и стилем жизни довлеет предыдущий, наступает период реакции.

3Е. Психогенные изменения являются первопричиной всех технологических изменений, которые не происходят сами собой, как часто предполагается, также не пробуждают они психе.

3Е.1. Причина того, что стиль воспитания детей до некоторой степени согласуется с технологическим уровнем, заключается в обусловленности второго первым, а не наоборот.

3Е.2. Примитивный стиль родительства всегда дисфункционален по отношению к технологическому уровню - так, раннее приучение к туалету в детстве не помогло первым капиталистам успешнее накапливать деньги, а наоборот, придало им невротические черты. мешавшие продуктивно вкладывать средства, что продолжается и по сей день.

3Е.3. Ни одна экономическая система не «требует» наличия какого-либо конкретного психогенного типа - и капитализм, и социализм смогут существовать и с садистским типом личности, и со зрелой личностью; и ни одна экономическая система не «требует» какого-либо определенного способа воспитания детей.

3Е.4. Изобретение и распространение новых технологий происходит, когда новые психоклассы начинают меньше отождествлять с материальными предметами части своих психе. Так, поверхностная вспашка могла смениться глубокой, лишь когда образ «матери-Земли» был психически разгружен (decathected); зубчатую передачу смогли изобрести и ввести в употребление, только когда ее зубцы утратили свою эмоциональную тождественность с зубами человека; современная наука смогла зародиться только после того, как была отброшена идея Аристотеля о последних сущностях.

3Е.5. Экономическая система изменяется, когда новые психоклассы начинают меньше использовать группу для проективной идентификации. Так, рыночная экономика смогла зародиться, когда уменьшилась потребность во взаимных подарках в качестве защиты от примитивного желания смерти; распространение торговли в позднем средневековье стало возможным благодаря отмиранию потребности в феодальных узах как защите от детской травмы, связанной с отказом родителей; капиталистическая собственность могла появиться лишь после психической разгрузки (decathexis) собственности от ее «исторического» происхождения (на деле - от групповой фантазии).

3Е.6. Даже те исторические явления, которые, по всеобщему мнению, являются «чисто природными», оказываются психогенно детерминированными - например, эпидемии чумы были связаны с любовью христиан к грязи, что позволяло размножаться крысам. а вместе с ними блохам - переносчикам чумы.

3Е.7. Порядок, в котором делаются открытия и изобретения, определяется не «потребностями общества» -иначе бачок для унитаза придумали бы раньше, чем научную астрономию.

3Ж. Примитивные племена магически мыслят не потому, что они технологически примитивны. Когда-то очень давно они испытали остановку психогенного развития и потому не развиваются в технологическом отношении, а лишь вырабатывают групповые фантазии.

3Ж.1. По психогенному стилю воспитания детей примитивные племена стоят где-то на первых двух стадиях. Это доказывается отсутствием депрессивных расстройств, связанных с чувством вины и приобретаемых на стадии амбивалентного стиля.

3Ж.2. Примитивные племена не приспособили свою личность к суровым условиям окружающей среды - они переселились в эту среду, поскольку она соответствовала их внутренней жизни.

4. Психогенные стили определяют предельно достижимый уровень развития личности и создают типичные для каждого исторического периода конфликты и защитные механизмы, обусловливающие искусство, религию, политику и экономику этого периода.

4А. Любому психогенному стилю соответствует определенный тип личности со своими особенностями, использующий типичные для него защитные механизмы. С каждым психогенным стилем сила эго нарастает (см. табл. 2).

4Б. Все эти типы личности могут давать вариации в пределах каждого стиля: от «нормы» до «аномалии», в зависимости от степени интегрированности личности и от степени оказанной ей поддержки (см. табл. 3).

4Б.1. Лидеры любого исторического периода - люди, обдуманно и осторожно начинающие войну, репрессии или революцию, - это всего лишь те представители группы, которые лучше всех осознают групповую фантазию эпохи.

4Б.2. Люди, которые в каждую эпоху считаются «невротиками», часто могут стоять на более высоком психогенном уровне, чем «нормальные». Им просто приходится выдерживать тревогу, связанную с тем, что они не разделяют групповую фантазию эпохи.

4В. Главные групповые фантазии каждого исторического периода соответствуют трем уровням защиты:

4В.1. Фантазия бедствия - соответствует основной травме, свойственной детству каждого психогенного стиля.

4В.2. Защитная фантазия - отрицает эту фантазию основной травмы.

4В.3 Фантазия желаемого - дальнейшее отрицание, благодаря которому формируется групповая фантазия идеального данной эпохи (см. табл.4).

5. Группы вызывают в своих членах «состояние фетального транса», пробуждая особые физические воспоминания о внутриутробной и перинатальной жизни.

5А. По Аристотелю, человек - политическое животное. Причина заключается в том, что большинство цивилизованных людей, только живя в группе, могут восстановить контакт с подавленными фетальными эмоциями.

5Б. Лишь в состоянии фетального транса индивиды способны сформировать групповую фантазию, которая подчиняется следующим специфическим правилам фетальной жизни:

5Б.1. По мере роста все более ощущается недостаток места, и требуется все новое физическое пространство, которое приобретается через расширение территории (даже если каждому дураку ясно, что такое расширение встретят противодействие, которое сведет на нет результаты роста группы).

5Б.2. Другие группы рассматриваются как питающая мать или как высасывающая кровь, отравляющая плацента (даже если каждому очевидно, что любая группа состоит из индивидов, которые относятся к вам по-разному, со всеми оттенками отношений).

5Б.З. Суть отношения к питающей плаценте - это благоговение перед ее «могучим потоком» (даже если на самом деле он вам вредит).

5Б.4. Суть отношения к высасывающей кровь, отравляющей плаценте - ответное стремление сосать из нее кровь и отравлять ее (хотя бы это и повлекло вашу собственную смерть в качестве возмездия).

5Б.5. Первоначальная цель любой группы - сохранение чрева-среды, хотя бы и ценой жизни индивидов, составляющих группу (даже если бы на войне погибло большинство американцев, этого стоило бы сохранение «того, что для нас символизирует Америку»).

5Б.6. «Оболочка» группы-чрева полностью определяет отношения с событиями индивида» находящегося внутри (даже если в соседней стране разразится эпидемия, на первой полосе своей утренней газеты вы все равно найдете описание того, что ест на завтрак ваш лидер).

5Б.7. Индивиды связаны с лидером пуповинами, посредством которых то лидер питает индивидов, то наоборот (если лидер будет полностью бездействовать или даже вредить группе, ему все равно будут оказывать уважение и доверять руководство).

5Б.8. Группы связаны пуповинами с другими группами, плацентами, и вынуждены отчаянно бороться за «жизненность», проистекающую из их взаимоотношений (даже если на двух группах благотворно скажется двустороннее сокращение вооруженных сил, они не смогут его осуществить, потому что это повлияет на «баланс сил», а следовательно, необходимо «предотвратить поворот событий», чтобы «система не утратила жизненность»).

5Б.9. Любой непорядок в чреве-среде - это всегда вина отравляющей плаценты, и в ответ на нее начинает «оказываться давление» специально, чтобы навредить (даже если это действительно вызовет враждебность соседей).

5Б. 10. Когда групповая фантазия невредимого чрева-окружения терпит неудачу («ткань общества растягивается и рвется»), группа начинает неотвратимо скатываться к групповой фантазии войны-рождения (даже если в этот момент объективные причины для войны минимальны).

5Б.11. Во время осуществления групповой фантазии войны-рождения группа нагнетает в плаценту-лидера ощущения переполненности, удушья, угрозы голодной смерти (даже если при этом в стране превосходные экономические условия).

5Б.12. Группа начинает войну, чтобы преодолеть ужас беспомощного положения ребенка, попавшего в ловушку - родовой канал. С этой целью устраивается садомазохистская оргия, в ходе которой «пробивается путь наружу» из материнского тела (несмотря на то, что в большинстве случаев наиболее логичный способ устранения военной угрозы - просто ничего не предпринимать, насильственные действия никогда не удается предотвратить).

5Б.13. Когда группа окунается в войну-рождение, соседи тоже чувствуют себя втянутыми в схожее состояние фетального транса (хотя американцы и понимают, что европейские войны лишены разумного начала, они все же чувствуют на себе действие «непреодолимой силы», стоит только войне начаться, и тоже с головой ныряют в процесс переживания заново собственного рождения).

5Б.14. После успешного завершения войны группа чувствует себя «возродившейся» и переживает период оптимизма и энергичного сотрудничества, который расценивается как «лучшие годы нашей жизни» (хотя на самом деле экономика при этом истощена).

5В. Степень погружения группы в состояние полного фетального транса определяется способностью текущей групповой фантазии создать такую иллюзию невредимого чрева, которая защитит от травм детства. #page#

5. Джим Картер и американская фантазия

Четыре с половиной года прошло с тех пор, как Америка вышла из войны. Для установления мира это достаточно большой срок - по крайней мере, если предыдущий опыт нас чему-то научил и если мы учитываем такие предвоенные ситуации, как Кубинский ракетный кризис. Поэтому первый вопрос о новом президенте очевиден: «Втянет ли он нас в войну?»

Наше исследование дает простой и пугающий ответ на этот вопрос. Наш вывод: Джим Картер к 1979 году, скорее всего, приведет нас к новой войне, и причины коренятся как в его личности, так и в больших эмоциональных запросах американской фантазии.

К какому именно кризису мы придем, осуществляя свои фантазии, - этого я здесь не касаюсь, поскольку в центре нашего внимания - исключительно Америка. Мы не можем дать точного сценария и расписания очередного кризиса. И все же, с должным уважением относясь к предсказаниям, сделанным в нашей молодой науке психоистории, мы вынуждены прийти к выводу, что Джим. Картер, похоже, в недалеком будущем станет очередным нашим военным лидером. Обычно никто не задает себе резкий, но необходимый вопрос: «Втянет ли нас лидер в войну?» Мы просто боимся услышать сам ответ на вопрос вместо рассуждений о затруднительности ответа. В конце концов, современная глубинная психология умеет определять эмоциональную зрелость личности - по крайней мере, в грубом понимании слова «зрелость», и достаточно убедительна в своих выводах.

Современная психоистория на данном этапе тоже способна приблизительно определить общее настроение нации и показать, как меняющиеся эмоциональные потребности нашей «нации взаимодействуют с личностью лидера и приводят к национальным кризисам.1

Но современная психоистория рассуждает главным образом о событиях далекого прошлого - чем более далеких, тем лучше. Как мы можем рассуждать о своих нынешних групповых фантазиях, если сами в них участвуем? Настоящее исследование - первая попытка оценить эмоциональную зрелость нынешнего президента, Джимми Картера, соотнести его личность с эмоциональными потребностями американского народа и предсказать результат взаимодействия этих двух действующих сил в ближайшем будущем.

ПРЕДПОСЫЛКИ ИССЛЕДОВАНИЯ

Настоящее исследование Джима Картера и американской фантазии - пятое из двадцати двух проектов, которое в данный момент субсидируется Институтом психоисторин, «Журналом психоистории» и издательством психоисторической литературы.2 Работа над проектом началась летом 1976 г. во время очередной летней конференции института, когда несколько коллег начали предварительное обсуждение вступительного доклада Пола Эловитца на тему детства и личности Картера, в котором особое внимание уделялось неосознанным фантазиям, созданным в то время вокруг него: от формы зубов президента до его мессианской роли во внешней политике, В прошлом году наши дискуссии продолжились на институтских заседаниях и на небольших неофициальных собраниях, так что вскоре, как и во всех проектах института, уже невозможно было сказать, где чья идея - настолько свободными и неакадемичными были наши дискуссии и тесным - сотрудничество.

В своем собственном исследовании я сосредоточился на повторяющейся модели американских групповых фантазий в политике последней четверти века. Интерес Пола Эловитца заставил его посетить Плэйнс, штат Джорджия, ради психоаналитического интервью с Лилиан Картер и другими ключевыми в эмоциональном отношении фигурами детства Джима Картера. Дэвид Бэйсел больше, чем кто-либо из нас, пытался выработать целостный подход, сосредоточившись на сложном взаимодействии между чертами личностями и запросами американской исторической фантазии. Джон Гартман основное внимание уделил утопическим групповым фантазиям, окружавшим номинацию Картером конвенции, а Генри Эбел подал важную мысль, что все мы неосознанно воспринимаем лидеров как всесильных взрослых и сверхдетей одновременно. Однако все исследования сводились к центральной теме тесных динамичных взаимосвязей между неосознанными потребностями лидера и не менее глубокими неосознанными потребностями группы, которой он предположительно «руководит».

Как представляем себе мы в Институте психоистории, психоисторическая наука стремится сделать главным предметом исследования модели исторической мотивации. Поэтому в своих дискуссиях и исследованиях мы первоначально сосредоточились на двух темах, которые играют решающую роль в анализе мотиваций Джима Картера. Первая тема - его детство. Кем чувствовал себя сын Лилиан и Джеймса Эрла Картеров в конце 1920-х гг.. в Плэйнс. Джорджия? Какие сильные и слабые черты приобрел Картер в годы своего формирования под влиянием родителей и других людей, которые о нем заботились? Какие черты личности, какие образцы поведения остались с ним на всю жизнь, оказались преобладающими и определили стиль решения огромных эмоциональных задач, возложенных на него в качестве лидера?

Вторая из главных тем исследования - историческая «групповая фантазия». Этот термин применяется в отношении небольших групп, когда делаются попытки объяснить их поведение, выяснить движущие силы. Из этой области я и заимствовал термин, используя его в особом, психоисторическом смысле. Историческая групповая фантазия - бессознательные установки и допущения, разделяемые всеми членами группы и совершенно не связанные с «объективной» действительностью, а проистекающие из осознания индивидом себя членом исторической группы. Групповые фантазии - это и есть то, что пытаются уловить опросы общественного мнения, когда периодически определяют «настроение» Америки. При этом людей спрашивают, силен ли, по их ощущению лидер, чувствуют ли они, что страна в безопасности, или ей угрожает хаос; силен ли, по их ощущению, враг; каковы их предчувствия насчет будущего и т.д. Такие опросы схватывают суть тех изменений общественного сознания, которые не имеют ничего общего с реальной обстановкой в стране, Как мы очень скоро обнаруживаем, почти все это - лишь изменение фантазий, созданных людьми и распространенных средствами массовой информации. В центре этих фантазий способность лидера обеспечить воображаемую материнскую заботу о тех, кем он «руководит». Эти изменения «настроения» нации вполне реальны, их можно оценить, примерно предсказать, и именно они определяют наш выбор, когда стоит вопрос об участии в международном конфликте.

Прежде чем я представлю свои результаты, еще несколько слов по поводу нашего проекта, связанного с Картером. Потребности групповой фантазии нынешней Америке таковы, что большая часть прессы, в том числе обозреватели, скорее всего, расценят данный очерк как «атаку» на Джима Картера. На самом деле все обстоит совершенно иначе. Мне кажется даже, что Картер получит удовольствие и извлечет пользу из чтения этой работы. Практически все мы голосовали за него, а если и не голосовали, то наша эмпатия - необходимое условие работы профессионального психоисторика - позволила нам за год исследования настолько отождествить себя с ним, в качестве ребенка и взрослого одновременно, что теперь он кажется нам другом, товарищем, и уж никак не объектом «атаки». Кроме того, он наш лидер - мы пассажиры на корабле, который он проводит через океан международных страстей. Нападая на президента, мы тем самым разделили бы распространенную групповую фантазию, что, пожелав ему зла, можно предотвратить войну. Давайте признаем: Джимми Картер - человек порядочный, привлекательный как личность, действует из лучших побуждений. Однако вопросы войны и мира затрагивают глубочайшие слои личности. Если в один прекрасный день мы все испаримся от яркого оранжевого зарева на горизонте, кнопку нажмет, скорее всего, порядочный, благовоспитанный человек, и действовать он будет из лучших побуждений.

СТАДИИ АМЕРИКАНСКОЙ ГРУППОВОЙ ФАНТАЗИИ

Политические роли каждого из нас, связанные с изменчивыми групповыми фантазиями нации, проистекают из детских тревог и являются защитой от них.3 Человек может склоняться к либеральной или к консервативной роли в зависимости от того, насколько велика была потребность в поддержке и определенности в детстве, но существует более высокий уровень фантазии, рассматривающий эти две роли лишь как игру в драме, замысел которой выходит за пределы обычного право-левого разделения современной политики. Так, Америка может разделяться из-за временных разногласий, но, как правило, подавляющее большинство едино в основных моментах политических убеждений:

мы едины в желании видеть нашего лидера и всю нацию сильными; мы все чувствуем иногда, что лидер чересчур силен, а правительство слишком раздуто; мы все соглашаемся идти на компромиссы в незначительных вопросах, с тем чтобы удостовериться, что никаких существенных перемен не предвидится; у нас одинаковые представления о том, кто наш враг, мы одинаково оцениваем его опасность; у нас нет разногласий в том, когда пора начинать войну или заканчивать ее.

Это и есть тот более высокий уровень групповой фантазии, который я в последние годы пытался свести в схему и оценить. Инструменту такой оценки я дал название «анализ фантазии». Более детальное описание этого метода, который можно применить к любому историческому документу, вы найдете в других моих очерках.4 Здесь же достаточно сказать, что метод предполагает выписывание из текста исторического документа всех слов и выражений, несущих на себе след фантазии: все метафоры, сравнения, прочувствованные места, образы тела и другие слова и сочетания слов, ключевые в эмоциональном отношении. В итоге получается серия слов, описывающая глубинные ощущения тела. Ее можно проанализировать и оценить с точки зрения психоисторической перспективы.

Как один из сотен примеров, проанализированных мной в других работах, приведу выдержку из протокола заседания в сенатском комитете по международным отношениям в 1949 г., где обсуждалась наша позиция в отношении военного присутствия русских в Германии: «Мы понимаем, что существуют мощные силы, тянущие нас в другом направлении, и что русские могут предпринять действия, важные в такой ситуации, как эта. Мы не сомневаемся, что русские готовы продать Польшу вплоть до территорий вдоль реки на восточной границе и когда-нибудь пойдут на это».5

Анализ фантазии может выделить из этого отрывка лишь два места: «тянущие… вдоль реки» (обычно анализ фантазии использует до 1% словаря документов). Остальные слова не могут считаться показательными с точки зрения мотивации, потому что представляют собой, в сущности, защиту, «разумное» прикрытие, которое должно отвлекать внимание слушателей от эмоционально насыщенного языка фантазии, иногда прорывающегося.

На первый взгляд эти рассуждения могут показаться совершенно произвольными. Действительно, чтобы доказать, что новый метод достаточно точен и заслуживает доверия, мне потребуется по меньшей мере 50 страниц с иллюстрациями. Но даже в случае с заседанием 1949 года слова «тянущие… вдоль реки» звучат эмоциональной темой всей встречи и заключают в себе историческую групповую фантазию, господствующую на заседании: действия группы по принятию жесткой линии против русских в Германии могут привести к тому, что ее против воли втянут в опасный «давящий» коридор, и может произойти нечто ужасное. Таким образом, хотя весь текст протокола читается ровным, монотонным голосом и эмоции сдерживаются, с помощью анализа мы выделяем следующие эмоционально насыщенные фрагменты: нанесение вреда… сохранить лицо… парировать удар… лошадиная узда… сдать позиции… подрывать… крайне осторожно… запуганный… страх… страх… втягивают… втянул… тянущие… вдоль реки… навязали… доведенный… боясь… тянут… истекать… вдоль реки… война… втягивают… опасение… прорыв… безумный… давящий… коридор… коридор… коридор… коридор… Проанализировав сотни исторических документов, в том числе газетные и журнальные статьи, протоколы заседаний, речи, пресс-конференции, политические карикатуры, я обнаружил, что сообщения любого жанра имеют под собой мощную эмоциональную основу, связанную с ощущениями тела, и что значительная часть каждого сообщения взывает к той памяти тела, где запечатлена первая травма жизни каждого из нас - рождение.

Хотя открытие ключевой роли рождения в групповой фантазии покажется на первый взгляд довольно странным и даже причудливым, на самом деле это результат многолетних аналитических усилий, основанный на изучении материала, а не на подгонке его под теоретические положения. (Я сам вначале настолько недоверчиво отнесся к результатам, что вновь опробовал методику анализа с людьми, не знакомыми с моими предыдущими работами, чтобы убедиться в беспристрастности выводов.) Подборка слов, полученная на основе исторического материала и приведенная выше, соответствует одной из фаз памяти тела, которые обычно выявляются с помощью анализа фантазии. Эта выборка описывает момент, предшествующий рождению, когда плод начинает чувствовать силу, тянущую его «вдоль реки» и втягивающую «в коридор», а сокращения материнских мышц, «давящие» на плод, вселяют в него страх перед тем, что ожидает впереди, - плод испытывает огромное давление, и эти несколько часов кажутся бесконечными.

В этой книге я не имею возможности рассмотреть влияние всех стадий рождения на групповые фантазии так же подробно, как в других работах.6 Скажу лишь, что анализ сотен государственных документов современной американской истории показывает одну и ту же закономерную последовательность стадий групповой фантазии, которая повторяется каждые три или четыре года:

Условия каждой стадии отражались в исторических документах, анализ которых я проводил. На первой стадии, когда лидер силен (чаще всего это бывает в начале президентского срока), нация чувствует себя вне опасности и не дает «врагу» развернуться. При этом средоточием политики кажется воображаемый лидер-наставник, а в политических дискуссиях в основном обсуждается вопрос, насколько он силен, не слишком ли силен, достаточно ли эффективно работает правительство, не слишком ли велик его штат и т. д. Со временем лидер начинает терять способность к своей роли чудесного воспитателя народа и начинается вторая стадия, «трещина». Появляется все больше и больше статей о пагубных чертах нашей страны, подтачивающих нацию, о том, что нам надо бояться внезапного краха ценностей, что враг, похоже, тоже «трещит по швам» (чистейшая проекция), а кризис власти может сделать его неустойчивым и потому опасным. Третья стадия, «обвал», часто начинается с определенного события, сигнализирующего о «крахе ценностей», который лидер не в состоянии предотвратить. Это могут быть как внутренние события, например, беспорядки, так и внешние, скажем, перемена внешнеполитического курса. На этой стадии основное беспокойство вызывает вопрос: сможет ли беспомощный лидер защитить нас от вероятного переворота или другого катастрофического события? В прессе появляется масса статей о перенаселенности планеты, городов, о переполненности дорог, о скудности пищевых запасов, о загрязнении окружающей среды, о полнейшем хаосе, о тупике. Наконец, четвертой стадией, «переворотом», начинается собственно рождение. Нация сама начинает стремиться к кризису, обычно предполагающему войну или угрозу войны. Она чувствует себя в ловушке, тесной и удушливой, и ощущает необходимость «борьбы за свободу», которая поможет найти выход из невыносимой ситуации. Когда состояние кризиса наступает и начинается война, нация снова чувствует себя сильной, а тревога спадает, ведь теперь, по крайней мере, идет активная борьба за некую цель, а это лучше, чем пассивно страдать под воображаемым невыносимым гнетом. (Для этой стадии характерны политические карикатуры с изображением головы, придавленной огромной тяжестью, или растянутого и скрученного тела.) Но если лидер не в состоянии «выиграть» войну, а она длится уже около года, страхи нации мало-помалу угасают и могут даже полностью исчезнуть за время этого кризиса рождения. Тогда все средства массовой информации начинают давать лидеру указания на языке фантазии, что родовым мукам так или иначе пора закончиться. Лидер завершает войну (по крайней мере, в воображении). Теперь он снова силен, и цикл повторяется заново - в который раз.

Доказательства существования этого цикла групповой фантазии более подробно, документ за документом, разобраны в моей работе «Исторические групповые фантазий», где приводится анализ фантазии средств массовой информации, выступлений, совещаний, заседаний конгресса, политических карикатур и других материалов за последние 25 лет истории Америки.

За последние 25 лет Америка пережила шесть полных циклов групповой фантазии, и каждый раз это в конце концов проявлялось в настоящем конфликте - обычно, хотя и не всегда, в войне или в состоянии, близком к войне. Надписи над линией - названия конфликтов, которые становились воплощением фантазии рождения, кульминацией каждого цикла. Международные кризисы обычно порождались фактором, который в этот момент был удобен в качестве предлога, и во всех случаях фантазия предшествовала реальности. Иначе говоря, на четвертой стадии вначале происходило увеличение доли языка фантазии, посредством которого нация взывала об избавлении от невыносимого давления, а уже потом начинали говорить о необходимости действии с нашей стороны. Чтобы подчеркнуть этот момент, я поместил под линией некоторые из международных конфликтов, происходивших на первых трех стадиях циклов. Помимо них имело место множество других конфликтов, но вмешиваться мы в них не стали, хотя большинство имело не меньшее, а то и большее «значение» - например, различные арабо-израильские войны. Просто во время этих событий мы не испытывали соответствующего психологического давления, поскольку еще не достигли четвертой стадии, или «переворота».

Первый цикл фантазии начался с медленного подъема в первые годы руководства Эйзенхауэра. Наша схема позволяет объяснить, почему на третьей стадии Эйзенхауэр спокойно выдерживал натиск сил, пытавшихся заставить руководство направить самолеты и даже войска в Дьенбьенфу, зато спустя небольшой промежуток времени, на четвертой стадии, внезапно начал приводить нацию в состояние боевой готовности и сделал в конгрессе запрос относительно установления военных полномочий в связи с несколькими незначительными островами неподалеку от Тайваня. Второй цикл при Эйзенхауэре развивался по той же схеме - сначала строгое воздержание (на второй стадии) и отказ от военного вмешательства в Суэцкий конфликт, а затем неожиданное и почти бессмысленное введение американских войск в мирный Ливан - когда мы снова достигли четвертой стадии и не могли найти другого конфликта, чтобы ввязаться.

Единственный цикл при Кеннеди дошел до четвертой стадии к началу 1961 г., но хотя мы уже были готовы к вооруженной конфронтации с русскими по поводу Берлина, они по каким-то собственным причинам отказались от столкновений, а вместо этого построили Берлинскую стену, положив «конфликту» конец и оставив Америку в подвешенном состоянии на стадии «переворота». В 1962 г. по-прежнему испытывали сильнейшую потребность из-за чего-нибудь повоевать, но не подворачивалось войны, в которой можно было бы поучаствовать. В средствах массовой информации стали поговаривать о «странном затишье», от которого страдает мир, - когнитивный диссонанс между ужасом внутри нас нагнетаемым групповой фантазией, и «тишиной» во внешнем мире, был настолько силен, что мы стали опасаться сумасшествия. К лету 1962 г. было найдено решение: Куба. Еще задолго до того, как мы заподозрили Кубу в размещении ракет на своей территории, в отношении этой страны начала использоваться военная терминология. Против Кубы принимались военные резолюции, ее называли «раком» на теле Америки, объявлялась блокада острова, делались заявления, что мы не можем мириться с существованием Кастро и «красной Кубы». Наконец, в Кубу послали самолет U-2 - посмотреть, нельзя ли обнаружить что-нибудь компрометирующее.

После всей этой фантазии обнаружение ракет в действительности было воспринято с огромным облегчением, и когда русские согласились убрать их из Кубы при условии, что мы признаем существование своих совершенно ненужных ракет в Турции (мы и так уже собирались их убирать), Америка отклонила предложение и был отдан приказ о захвате острова. Возникал даже риск третьей мировой войны - и все для того, чтобы вовлечь ядовитого «врага» в войну, или по крайней мере, морально уничтожить его и испытать катарсис воображаемого рождения.

Главным конфликтом при Джонсоне была, конечно. Вьетнамская война. Мы могли бы постепенно подготавливать эту войну, но на деле первые войска были посланы во Вьетнам для проведения операции уже через неделю после того, как фантазийный язык всей периодики стаи свидетельствовать о наступлении в стране четвертой стадии групповой фантазии. Однако война во Вьетнаме, как и обе мировые войны перед этим, совершенно не удовлетворяла требованиям катарсиса - она не желала следовать фантастическому сценарию и заканчиваться, когда мы «почувствуем необходимость завершения». Поэтому после нескольких месяцев антивоенных протестов и гневных статей, кричавших о гибели «наших мальчиков» на войне (до этого момента на войне как будто никто и не погибал), Джонсон «прекратил войну», объявив о ее деэскалации и о собственной отставке. В групповой фантазии сразу произошло две перемены. Во-первых, она вернулась на первую стадию, и для средств массовой информации война фактически прекратилась. Мы как будто уговорились считать, что войны больше нет, хотя на самом деле она шла полным ходом, и самые крупные сражения, наиболее разрушительные бомбардировки были еще впереди. Некоторые еще протестовали, но их осмеивали как сумасбродов и психов, причем издевки шли со стороны тех, кто протестовал перед этим, привлекая благосклонное внимание прессы. В самом деле, зачем протестовать, когда война уже закончилась? Выбрали Никсона, и вновь пошел обычный цикл: сначала лидер силен, затем слабеет. К 1970 г. мы вернулись к четвертой стадии и снова начали осматриваться в поисках нового конфликта, который позволил бы осуществить фантазию рождения. И вдруг - о чудо! - новый Вьетнам. Через три недели после того, как по фантазийному языку уже можно было определить наступление четвертой стадии, Никсон отдал приказ о вторжении в Камбоджу, и пресса совершенно справедливо сообщила о начале «новой войны».

В 1971 г. «новая война» снова стала в тягость, и сенат Соединенных Штатов сделал то, что с легкостью сделал несколькими годами раньше: проголосовал за окончание войны. Фантазийный язык тут же отскочил снова на первую стадию (хотя, как перед этим в случае с Кореей, война тянулась еще полтора года после своего прекращения в нашей фантазии). Нация поручила Никсону миротворческую миссию, и он объявил о своей чисто символической поездке в Китай - ведь теперь он снова был «сильным» лидером и мог легко заключать соглашения с «врагом».

Однако к тому времени, как шестой цикл по нашей схеме дошел до четвертой стадии, Никсон обнаружил, что не может найти возможность вступления в новый конфликт - в самом деле, война во Вьетнаме на этот раз действительно подходила к концу. Ближний Восток опять был очень заманчив в этом отношении, но умудрился уклониться от настоящего конфликта. Поэтому Никсон пошел на последнюю жертву: если слабый лидер не способен предотвратить кризис, он сам станет кризисом, уйдя с поста; уступив место новому лидеру, он даст группе шанс заново пройти через цикл сильного - слабеющего - беспомощного - жесткого лидера. История с Уотергейтом стала центром общественного внимания, и пошел на это сам Никсон. С детства приученный к самопожертвованию, он бросился в этот огонь, чтобы «избавить от невыносимого давления» нацию. Уотергейтские магнитофонные записи представляют собой неоценимое свидетельство развития групповой фантазии в течение месяцев, а обстоятельный анализ этого и других документов по Уотергейтскому кризису составляют часть моей статьи «Исторические групповые фантазии», где приводится и обсуждение условий, в которых нация может заменить катарсис войны на смещение лидера. Но даже в уотергейтский период на четвертой стадии фантазий в 1973 году потребовались действия. приближающиеся к военным. По окончании последней арабо-израильской войны Никсон объявил «полную боевую готовность», и двухмиллионная американская армия приготовилась к войне, в том числе вооружилась ядерным оружием - и все из-за совершенно незначительного послания русских относительно миротворческих сил Объединенных Наций.7 Разумеется, русские не ответили, и кризис остался на уровне фантазии, пока, наконец, слабого лидера не сместили через импичмент.

После смещения Никсона нашим лидером первой стадии стал Форд, которого выставляли сильным и заботливым, по крайней мере, пока он сидел в офисе и в него там стреляли две разные женщины. Затем он стал казаться слабым и не способным справляться с обязанностями (вторая стадия) и сделался объектом насмешек. Когда президентом стал Джимми Картер, со времени последнего конфликта прошел уже большой срок, и Картеру пришлось начинать сразу со второй стадии групповой фантазии - чем и объясняется отсутствие «медового месяца», в течение которого он мог бы получить от конгресса программу, как принято делать в начале президентского срока. Проведенный через четыре месяца после избрания Картера опрос общественного мнения по выяснению рейтинга нового президента показал, что его работой довольно лишь 66% опрошенных. Для сравнения.- в аналогичный период своей работы Трумэн получил 82%, Эйзенхауэр - 74%, Кеннеди - 76% и Джонсон - 73 %.8 Такой имидж «слабого» лидера целиком обусловлен стадией групповой фантазии, которой требуется слабый лидер именно в мае 1977 г. Если обратиться к действительности, Картер стал президентом в один из лучших для Америки периодов - резкий подъем экономики, отсутствие войн и внутринациональной напряженности. Кроме того, ни один президент так не работал над своим имиджем в первые месяцы президентского срока, как Джим Картер. Но, с точки зрения групповой фантазии, он все равно слабый лидер и будет становиться еще слабее, пока не наступит война. Вот почему его законопроекты уже проходят с таким трудом, хотя преследуют довольно скромные цели по сравнению с предложениями других президентов в начале своего срока. Вот почему опрошенные продолжают жаловаться, что до сих пор не могут понять, что же из себя представляет новый президент.

ПРЕЗИДЕНТ КАК ФАНТАЗИЙНЫЙ ЛИДЕР

Для начала следует осознать, что любое подлинное достижение нации и ее руководства приобретается вопреки групповой фантазии - она сводит на нет все успехи, сковывает руководство по рукам и ногам, не позволяя проявить свои качества, портит положительные черты нации и держит людей в полной пассивности. Даже войны при ближайшем рассмотрении оказываются пассивными групповыми действиями - они не требуют ни решений, которые не были бы чисто тактическими, ни жертвы ценностями, ни психологической зрелости: это всего лишь высвобождение эмоций. Америка никогда не была такой пассивной и нетворческой, как в годы Вьетнамской войны (как справедливо выразился Джонсон, эта война убила великое общество, причем не только экономически, а гораздо глобальнее). В других своих работах я приводил доказательства, что президент, его советники, конгресс, вообще большая часть нации погружаются в состояние транса9 в котором и происходит общение и осуществление групповой фантазии, - настоящий, неподдельный транс, сходное состояние вызывает гипноз или некоторые наркотики. Группа советников президента за круглым столом в Военной комнате (во время Кубинского ракетного кризиса) или группа конгрессменов на заседании о полномочиях военного времени (во время кризиса в Тонкинском заливе) - все эти люди участвовали скорее не в разумной дискуссии, а в спиритическом сеансе. Их близкое к трансу состояние можно даже проследить по документам (хотя для этого и потребуются определенные усилия - стенографические протоколы редко ведутся на тех совещаниях, где действительно принимаются решения, а воспоминания о подлинных событиях заведомо скудны). Однако все характерные признаки транса на этих заседаниях видны довольно четко: повышенная внушаемость, повышенная зависимость от лидера, крайняя пассивность обычно сильных людей, требование единодушия группы, эмоциональное мышление вместо логического, потеря памяти на неугодные факты, неспособность выдерживать бездействие. Появляются даже новые физические ощущения - головокружение, страх потерять над собой контроль, сухость во рту, давление на голову, учащение сердцебиения и клаустрофобия - в общем, относящиеся к воспоминаниям о собственном рождении.10

Представление о президенте прежде всего как о фантазийном лидере, выразителе настроения нации, совершенно не стыкуется с традиционной моделью политической науки, рассматривающей лидера в первую очередь как обладателя некой субстанции под названием «власть», которой он пользуется, чтобы предпринимать действия. На самом деле работа большинства политиков отвечает совершенно противоположной схеме: сначала нация развивает абсолютно иррациональную групповую фантазию, затем через средства массовой информации и правительственных чиновников более низкого уровня нагнетает эту фантазию на президента и его советников, от которых ожидается, что они найдут способ осуществить фантазию и избавить тем самым нацию от фантазийной тревоги. Такая модель справедлива для всех наций, периодов и форм управления.11 В других работах я документально доказал, например, что мощные эмоции, связанные с рождением, - ощущения удушья, западни - находят выражение в словах лидеров многих наций перед войной: от кайзера Вильгельма, заявлявшего перед первой мировой войной, что чувствует, как его «душат» во «внезапно накинутой сети», до Гитлера, начавшего войну ради решения стоявшей перед Германией проблемы «лебенсраум» (жизненного пространства). Точно так же и войны, которые ведет Америка, проникнуты формулировками наподобие: «ребенок Независимость, отвоевывающий право родиться», «скатывания в пропасть», невозможность «увидеть свет в конце туннеля».12 Как правило, не подлежит сомнению, что причина войны геополитическая или экономическая, хотя было бы точнее назвать это поводом для войны. Истинная причина войны - не зависящее от внешних обстоятельств психические состояние, общее для всех членов группы. Когда Генеральный штаб Германии в 1914 году заявлял: «Мы должны пойти на крайние меры, чтобы каленым железом выжечь рак, постоянно отравляющий тело Европы», он следовал той же фантазии и пользовался тем же языком, что и Ричард Никсон, который говорил перед Карибским конфликтом: «Куба - это рак… если мы не остановим коммунизм и позволим ему распространяться дальше, возникнет угроза войны».13

Обязанность выполнения этой фантазии в конце концов сваливается на фантазийного лидера - специалиста по восприятию и истолкованию в самом зачатке мощных и изменчивых фантазийных потребностей большой группы людей (это и есть наиболее точное определение политика). В соответствующий момент ощущаемое группой «давление» переводится в действия, а страхи людей при этом становятся командами лидеру. Огромное облегчение, которое приносят насильственные действия, видно из письма Черчилля жене в 1914 г., когда в Европе началась война: «Все идет к краху и катастрофе. Я крайне заинтересован, возбужден и счастлив». Сходное настроение группы выражено в письме одного американца из Вашингтона, округ Колумбия, написанном в день, когда Трумэн решил послать американские войска в Корею: «Двадцать лет я живу и работаю в этом городе и за его пределами. Никогда еще… за все это время я не испытывал такого чувства облегчения и единства… Когда президентское послание было зачитано в Доме, вся палата зааплодировала».14 #page#

Пожалуй, одним из самых удивительных моих открытий оказалось то, что частота и масштабы войн и других подобных действий почти не зависят от таких реальных обстоятельств, как состояние вооруженных сил. хотя считается, что они управляют международными отношениями. Например, срок руководства Трумэна проходил в атмосфере паники, которая завершилась вступлением Америки в кровавую и затяжную Корейскую войну и все это в период, когда на стороне Америки был подавляющий перевес сил, включая средства доставки атомных бомб. В самом деле, Трумэн провозгласил свою доктрину, ставшую основой четвертьвекового вмешательства Америки во внутреннюю политику стран всего мира, в 1947 году, то есть в то самое время, когда Америка пользовалась атомной монополией, а Россия была совершенно обессилена второй мировой войной, причинившей огромный ущерб промышленности и населению. Тем не менее Дин Ачесон определил этот момент как один из величайших кризисов в истории и обвинил Россию в том, что она «вот-вот занесет инфекцию в Африку через Малую Азию и Египет, а в Европу через Италию и Францию».15 По контрасту - в годы руководства Эйзенхауэра Америка уже гораздо меньше вмешивалась в дела других стран, а настоящих войн не было, хотя Америка потеряла военное превосходство над Россией в отношении ядерного оружия и ракет. Потребности нашей фантазии не давали нам увидеть, что внешней политикой страны управляют внутренние движущие силы, а не внешняя угроза.

Настоящие горячие войны начались, когда две нации в смертельном медленном танце, стадия к стадии, совместили циклы своих групповых фантазий и уговорились вместе решать задачу своего рождения - согласились, как писал Хрущев Кеннеди в разгар Карибского конфликта, уподобиться «двум слепым кротам, столкнувшимся в темноте» и дерущимся в туннеле, пока не погибнут оба.17 Групповые фантазии нового времени имеют цикл, как правило, порядка четырех-пяти лет по длительности, тогда как в настоящие горячие войны переходит лишь каждый четвертый или пятый конфликт. Происходит это в тот момент, когда присутствуют соответствующие психологические движущие силы, армия подготовлена к войне и обнаружен «враг», который тоже находится на пике своих родовых тревог. Изучение войн с точки зрения статистики неплохо подтверждает закономерность этого группового процесса, по крайней мере, для большинства индустриально развитых стран. Например, за последние двести лет в США войны в среднем происходили каждые 18 лет, в Англии тоже каждые 18 лет, во Франции каждые 20 лет, в Германии каждые 24 и в России каждые 18.16 Этот смертельный ритуальный танец имеет собственный ритм, увлекающий за собой каждое поколение, как только оно достигает расцвета молодости, и бросает его в адскую пучину Молоха.

ЛИЧНОСТИ ПРЕЗИДЕНТОВ

На этом месте читатель может оглянуться назад, на предыдущие главы, и задать вполне уместный вопрос: «Допустим, во всех ваших довольно оскорбительных рассуждениях есть зерно правды, и такое раннее событие жизни, как рождение, действительно определяет политику. Тогда при чем тут все эти обычные психоисторические свидетельства насчет детства, влияния родителей и развития личности? Вы показали довольно безнадежную картину - извечные циклы рождения вновь и вновь. Так что же может изменить личность президента, если политика настолько зависит от опыта рождения, пережитого каждым?»

Ответ очевиден: рождение - это только часть истории. Каким бы травматичным ни было рождение, связанные с ним воспоминания очень сильно видоизменяются в течение детства. Чем больше ребенка окружают любовью и эмпатией, чем больше ему дают свободы, тем больше он способен вернуться к своим самым ранним страхам и видоизменить их, даже преодолеть. Теплая атмосфера в семье обеспечивает естественную терапию даже страхов, связанных с рождением, а если на протяжении истории действительно происходит прогрессивное развитие детства, как я утверждаю в работе «Эволюция детства», то у человечества есть шансы со временем излечиться от войн, как излечилось оно от рабства, вендетты, дуэлей, охоты за ведьмами и прочих проявлений группового психоза. Однако и сейчас у большинства детей детство просто ужасно, и поэтому войны, несомненно, будут продолжаться еще некоторое время, пока достаточно большое количество людей не станет эмоционально зрелым настолько, чтобы не испытывать больше в них потребности. Поэтому мы как психоисторики в качестве одной из основных задач должны установить, какого рода личностью обладают наши лидеры и как именно они взаимодействуют с эмоциональными потребностями нации.

К сожалению, исследование личности президента пока едва только началось. Пока лишь два президента исследованы достаточно глубоко, с анализом детства, чтобы можно было составить связную психобиографию: Теодор Рузвельт и Ричард Никсон.19 И все же в первичных источниках содержится достаточно информации, чтобы сделать некоторые обобщения насчет типа личности людей, которых мы выбирали лидерами в двадцатом веке. Прежде всего, ни у кого из них не было слишком уж травматичного детства. Если прибегнуть к шестиуровневой шкале, которой я пользуюсь, определяя степень прогрессивности стиля воспитания (стили детоубийства, отказа, амбивалентный, навязывающий, социализирующий, помогающий), то окажется, что детство всех наших президентов двадцатого века принадлежит к «социализирующему стилю», который соседствует с наивысшим стилем. Исключением является Никсон, чьи суровая мать из квакеров и зачастую жестокий отец опускали его детство на более низкую «навязывающую» ступень. Все это означает, что вы не сможете стать лидером нынешней Америки, если родители постоянно вас били, неоднократно открыто от вас отказывались, или вы испытали в детстве другие тяжелые травматические события. (Это, однако, далеко не обязательно относится к другим странам и периодам - например, Гитлер был классическим «избиваемым ребенком», как и многие из его поколения австрийцев; он представлял собой продукт постоянных кровавых порок, по нескольку сот ударов за раз.)20 В целом стиль воспитания, который испытали на себе американцы, в нашем веке достаточно высок, чтобы в психопатичном лидере потребности не возникало.

И все же, в пределах названного мной стиля детство почти всех наших президентов отличает одна черта - эмоциональная отдаленность от матери. Ребенок, например, проходит сквозь череду нянек или другой прислуги, которым мать поручает многие свои функции по заботе о сыне - это можно сказать о Теодоре Рузвельте, Франклине Делано Рузвельте, Джоне Ф. Кеннеди.21 Создается впечатление, что матери наших президентов должны были быть «достаточно» хорошими», чтобы придать ребенку сильное эго, необходимое для победы в состязании за лидерство, но и «достаточно отстраненными», чтобы создать у сына щемящее чувство одиночества, пустоту под ложечкой, которую он станет заполнять потребностями и низкопоклонством огромных толп людей. Не побывав в роли фантазийного лидера настоящей группы, невозможно представить себе груз, возлагаемый на человека, от которого требуется, чтобы он находился в тесном соприкосновении с глубочайшими и очень противоречивыми тревогами «руководимых» и успешно эти тревоги разрешал. И, как правило, лишь очень одинокий человек, которому с детства приходилось добиваться даже самой малой толики одобрения и тепла, достававшегося в награду за удовлетворение потребностей матери и за поведение, в точности соответствующее ее желаниям, имеет шансы стать профессиональным политиком. Фантазийный лидер, выполняющий наши эмоциональные команды, - настолько банальное зрелище, что мы не будем больше приводить примеры. Дэвид Фрост говорит Никсону по ТВ, что государственному мужу необходима соответствующая шумиха вокруг своего имени, и Никсон тут же становится всемогущим лидером свободного мира. Фрост говорит ему, что надо «извиниться перед народом» - он плачет и извиняется,

Один президент, однако, выделяется среди всех остальных необычной чертой своего детства - это Дуайт Эйзенхауэр, который рос без эмоциональной отстраненности от матери. Его детство не исследовал ни один биограф, но в его произведениях попадается достаточно упоминаний о ранних годах жизни, которые заставляют психоисторика навострить уши и заподозрить нечто нетипичное. Рос Эйзенхауэр на стыке веков, и отец его время от времени «брался за ремень», как и во всех семьях того времени. Но мать его была очень необычной женщиной: по своей внимательности к детям, теплоте отношений с ними, последовательности и настоящему счастью с детьми она представляла собой уникальный случай среди матерей президентов. Рассказы о ней Эйзенхауэра, хотя бы уже употреблением прилагательных, совершенно не похожи на все остальные автобиографические сочинения лидеров стран мира, которые я когда-либо читал. Он называет ее «теплой»» «ласковой», «спокойной», «терпимой», с «открытой улыбкой» и приводит достаточно много подробных историй, что доказывает, что это не защитная установка. Когда ее обманывали, она, чувствуя себя крайне оскорбленной, могла что-то предпринимать (например, однажды, когда ее на чем-то надули, придя домой, принялась за изучение законов). Мать Эйзенхауэра обладала, казалось, необычайной способностью «делать жизнь семьи из восьмерых человек счастливой и полной смысла», проводя «каждый день по много часов» с детьми.22 Из всех фотографий матерей президентов, которые я обнаружил, только на ее фотографиях можно видеть настоящую улыбку. (На своих мальчишеских портретах Эйзенхауэр тоже улыбается, представляя собой редкое исключение, единственное счастливое лицо среди хмурых лиц своих школьных товарищей.)

Это необычное внутреннее счастье давало Эйзенхауэру дополнительное преимущество в военной карьере, с его ранних схваток с авторитарным Макартуром до оппозиции остальному военному руководству по вопросу о десантах из Африки (план Эйзенхауэра немедленного вторжения во Францию, который мог бы ускорить окончание второй мировой войны на два года, если бы не был решительно отвергнут Черчиллем).23 Эйзенхауэр был единственным в своем роде президентом, что явственно показывает схема американской групповой фантазии. Другие президенты реагировали на растущее давление групповой фантазии тем, что находили настоящую войну, в которой фантазия могла осуществиться, но Эйзенхауэр сопротивлялся всем попыткам сделать его обычным фантазийным лидером. Его политические взгляды были очень нестандартны, но где-то в глубине он находил в себе силу, зрелость и чувство достоинства, которые помогали ему удержаться от действий и сначала подумать, когда большая часть страны взывала: «Мы чувствуем, что умираем, - ты должен что-нибудь сделать, чтобы избавить нас от страхов». В самом деле, когда на пике двух циклов фантазии он снимал тревоги действиями, похожими на военные, но до настоящей войны дело не доходило. Первый такой случай имел место в 1955 г., когда конгресс, уязвленный его отказом начать войну в Индокитае, дал президенту резолюцию об официальной военной власти над Тайванем в надежде, что это послужит началом войны с Китаем. Однако, несмотря на жесткие высказывания, Эйзенхауэр в действительности воспользовался вооруженными силами США лишь для того, чтобы убрать войска националистов с островов, служивших предметом разногласий, и положить тем самым конец кризису. В 1958 г. групповая фантазия достигла нового пика, и Эйзенхауэр ввел войска в тихий Ливан и вывел их оттуда, причем сделал это так, чтобы показалось, что мы одержали еще одну победу над коммунизмом. Такая рекордно легкая победа далась ему нелегко - выразителем нашего недовольства зрелостью Эйзенхауэра был Маккарти - и все же мнимая победа была продемонстрирована достаточно успешно.

Следует помнить, что сценарий этой самой мирной декады в истории Соединенных Штатов был написан за пятьдесят лет до этого одной счастливой матерью в Эйбелин, штат Канзас.

ЛИЧНОСТЬ ДЖИММИ КАРТЕРА

Как же оценить личность Джимми Картера в сравнении с другими современными американскими президентами по основным параметрам, приведенным выше? Каким было его детство, как он развивался до настоящего момента и что может сказать нам характер его взаимодействий с американской групповой фантазией о вероятности воплощения еще одного родового кризиса - еще одной войны?

Доступные нам свидетельства о детстве Картера, представленные в разных источниках, позволяют без колебаний причислить его к большинству последних американских президентов, поскольку это тоже продукт воспитания «на расстоянии» от матери. Большую часть времени его мать работала, она считала, что детям вообще не стоит слишком долго находиться с матерью, и заботу о своих детях в значительной степени поручала другим. Разумеется, Джимми Картер хорошо адаптировался к такой эмоциональной бесприютности, как это происходило и с другими президентами в детстве, но в глубине души он был очень одинок. В этом и заключалась главная движущая сила его политической карьеры, источник его часто провозглашаемой и чуть ли не мистической «тесной связи с американским народом». Его головокружительный взлет от «Джимми… кто?» до президента основан не на традиционной политической машине, а на образе мессии - «аутсайдера», который культивировался с самого начала, чтобы удовлетворить любые проецируемые на него групповые фантазии американцев. (Знаменитое замечание Пэта Кэдделла насчет Картера - что незнание людьми политических целей Картера представляет собой преимущество, поскольку тогда «значительная часть электората может проецировать на Картера свои собственные желания» - дает лучшее из определений фантазийного лидера. которые я встречал.)24 Как показывает подробный анализ, проведенный в работе Давида Бэйсела, Картер победил на выборах благодаря тому, что сыграл на интимной теме утраты лидера - нация чувствовала себя «покинутой» низложенным лидером - и включил сюда элементы своей собственной биографии, миф о «безупречной» семье. Каждая черта его личности присуща нашим военным лидерам прошлых годов. Детский опыт по истолкованию не всегда ясных намеков матери крайне обострил его чувствительность к скрытым потребностям групповой фантазии; желание оправдать невыполнимые, судя по всему, ожидания обоих родителей сделали из него классического трудоголика; наконец, популистский имидж и «активно-позитивная» политическая роль наводят на мысль, что он будет склонен действовать, когда придет время осуществить эпизод рождения. По отношению Джимми Картера к войне в нем легко угадывается наш будущий военный лидер. Он был вьетнамским орлом до самого конца войны и редко упоминает о задаче установления мира на планете, считая ее второстепенной.

С момента инаугурации он не сделал, я считаю, ничего, чем мог бы компенсировать названные черты своей личности. Начал он с того, что набрал себе штат для внешнеполитических дел из поддерживаемой Рокфеллером Трехсторонней комиссии; затем последовало охлаждение отношений с Россией, и целые годы усилий по разоружению пошли насмарку; Картер обнаружил, что вооружение НАТО «уже 12 лет находится в упадке», и настоял на очередном усилии по укреплению сил НАТО, забыв обещание сократить бюджет американской армии; наконец, чтобы не прекратился постоянный и неуклонный подспудный рост атомного оружия, он добавил еще некоторое количество атомных боеголовок к десяткам тысяч ныне существующих, причем некоторые из новых боеголовок изготовлены в «более приемлемой» форме полевого атомного оружия. Это новое милитаристское настроение практически не замечено либеральной прессой, и следует ожидать, что о реальных изменениях в американской групповой фантазии психоисторики узнают из «Ю-Эс ньюс энд уорлд репорт», а не из «Нью-Йорк Тайме». Заголовки последнего выпуска «Ю-Эс ньюс» звучат следующим образом: «Президент высказался жестко… Более жесткая линия с Россией», а высказывания Картера приводятся такие:

Африка: «Как мы видам, всегда присутствует вероятность войны в северной части Африки».

Ближний Восток: «Американцы не станут терпеть прямые или косвенные угрозы применения нефтяного эмбарго».

Панамский канал: «Существует потенциальная угроза каналу…»

Советский Союз: «Между нами и Советским Союзом по-прежнему существуют очень серьезные разногласия». 25

(В выпуске «Нью-Йорк Тайме» той же недели помещено удивительное сообщение эксперта этой газеты по Ближнему Востоку Дрю Миддлтона, озаглавленное «Обе стороны ближневосточного конфликта, не сговариваясь, заявляют о войне как о вынужденном переходе от политического к насильственному способу решения проблемы», но эта статья похоронена где-то на внутренних страницах, хотя заслуживает того. чтобы ее поместили на первой странице.)26

Как показывает обширный фантазийный анализ выступлений Картера, его язык буквально пронизан символикой страха и войны. В контексте внутренних разногласий энергетическая программа становится «моральным эквивалентом войны», а пресса подхватывает и повторяет образы, прозвучавшие в выступлении:

заголовки кричат о всемирном нефтяном кризисе, требующем «по-военному безотлагательного»27 решения, а карикатуры изображают Картера в одежде Иисуса с вывеской, гласящей: «Конец близок». Когда выступление Картера посвящено внешней политике, оно изобилует образами агрессии и страха, тщательно замаскированными среди благородных фраз, что я неизменно находил, проводя фантазийный анализ речей других президентов перед военными действиями. Вот, к примеру, анализ его обращения в Нотр-Дамском университете 22 мая 1977г.:

слепая вера… нити, связывающие… доверие… отделился… сила… оружие… страх… страх… борьба огня с огнем… огонь скорее победит воду… доверие… сдерживаемый… расшатал основы… война… кризис… подкопаться… напряжение… ослабевший… кризис… опасность… насилие… бой… страх… пробуждение… мощный… сильный… война… затравить… война… ненависть… убытки, голод и болезни… кровь… отчаяние… укрепить связи… доверие… опасный… заморозить… оружие… нападение… смерть…взрыв… военное вмешательство… военная сила… опасность… оружие… взрывы… взрывы… оружие… оружие… воина. 28

Разумеется, не следует отрицать, что во многих словах и поступках Картера, ведущих к росту напряжения, есть положительная сторона. Да, у него, например, есть глубокое чувство ответственности за человеческие права, но форма и особенно моменты, которые он выбирает для своих нападок на Россию с требованием уважения к правам человека, являются частью фантазии «жесткого лидера». Между прочим, его выступления против России ничем не помогают диссидентам, которых он защищает. То же относится к форме и выбору момента его заявлений в отношении Палестины, Африки и т. д.

Кроме того, я думаю, что американский народ прекрасно понимает скрытую символику, преподносящую Джимми Картера как будущего военного лидера. Главный символ Картера - его зубы, но они же играли важную роль в образе другого лидера, избранного за свой военный настрой. - Теодора Рузвельта, особенно когда он был в роли «Большой палки» и зубы символизировали его агрессивную, кусачую роль.29 Даже двойственность Картера, когда он выказывает себя то либералом, то консерватором, способствует усилению напряжения. Картер идеально подходит на роль «тупикового» президента. Консерваторы могут противостоять ему, видя в нем демократа, либералы могут стать в оппозицию, сочтя консерватором, и можно поспорить, что эта тупиковая ситуация станет главной темой обсуждения в 1978 г„ пока будет длиться третья стадия - такие ситуации часто возникали на третьей стадии и в других циклах. Если судить по последним нашим двадцати годам, четвертая стадия достигнет пика напряжения где-то в 1979 г.

Учитывая, что нынешнее положение на Ближнем Востоке -больной вопрос для всего мира, и учитывая, что американцы рассматривают любую попытку наложить нефтяное эмбарго в будущем как стремление «задушить» рождающегося ребенка, можно даже попытаться предсказать сценарий предстоящего конфликта. Генри Киссинджер заявлял, что Америка решится на войну на Ближнем Востоке только в том случае, если ее «действительно будут душить». Джеральд Форд высказывался так: «В случае, если нас подвергнут экономическому удушью, нам придется готовиться к принятию мер, необходимых для самосохранения. Когда тебя душат, речь идет о жизни и смерти». (В фордовском определении термина «удушение» родовая символика проступает еще явственнее: «Удушение, если растолковать смысл этого слова, означает, что ваше развитие хотят повернуть вспять».)30 Стоит ли говорить, что когда в 1979 г. я узнаю, что слово «удушение» повторяется и обсуждается, я посажу семью и собаку в машину и уеду в Канаду, чтобы не быть на пути преобладающих ветров и радиоактивных осадков.

Если даже висящий на волоске ближневосточный меч и не станет механизмом осуществления очередного кризиса, я почти уверен, что драма начнется именно с военных событий. Еще неясны обстоятельства, которые определят, примет ли родовой кризис форму войны, революции или другого кризиса власти, но по пути Никсона Картер не пойдет по складу своей личности. Не свойственна ему и саморазрушительная сила и готовность к несчастью, побудившие Кеннеди ехать в Даллас, когда пресса уже вовсю говорила языком насилия, и медленно проезжать по центру города в открытом автомобиле. Так что единственное, что поможет Картеру удержаться и не ответить на наши очередные призывы к войне, когда нарастающее «давление» снова станет невыносимым, - это его зрелость. Означает ли всем известная независимость Картера, что он независим и от нас в том числе? Сможет ли человек, который на людях не скрывает сердечных отношений с женой, открыть у себя в сердце щедрый источник человеческого тепла сейчас, когда деньги обесцениваются, а мы вот-вот погрузимся в свое очередное адское рождение? Сможет ли человек, проводящий целые дни с дочерью, когда она распоряжается каждой минутой его времени, вспомнить, что на войне гибнут дети?

Будем надеяться - ведь от этой тонкой ниточки надежды зависит существование всего человечества.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Lloyd deMause. «Formation of the American Personality Through Psycho-speciation» The Journal of Psychohistory 4 (1976): 1-30; Rudolph Binion, Hitler Among the Germans. New York: Elsevier. 1977; Lloyd deMause, ed. The New Psychohistory. New York: The Psychohistory Press. 1975; and Glenn Davis, Childhood and History in America. New York: The Psychohistory Press. 1976.

3 Lloyd deMause, «The Psychogenic Theory of History* The Journal of Psychohistory 4 (1977): 253-267. FIpHMeHeHHe stoh TeopHH k BOHHaM cm. b Lloyd deMause «The Independence of Psychohistory», The Journal of Psychohistory 3 (1975): 163-183 and Lloyd deMause «Formation of the American Personality» Fred I. Greenstein and Michael Lemer, eds. A Source Book tor the Study of Personality and Politics. Chicago: Markham Publishing, 1971.

5. Reviews of the World Situation, 1949-1950. Hearings Held in Executive Session Before the Senate Committee on Foreign Relations, U.S. Senate, Eighty-First Congress, First Session. Washington, D.C.: U.S. Government Printing Office, 1974.

6. Special Birth Issue of The Journal of Psychohistory (Winter 1977, Vol. 4, No. 3),

7. Lloyd deMause, «Psychohistory and Psychotherapy», History of Childhood Quarterly: The Journal of Psychohistory. 2(1975): 408-414.

8. «Polls in Perspective: Carter-A Popular President, But-» U.S. News and Worid Report, May 30, 1977, p. 24.

9. «Psycho-genic Theory» «Fetal Origins».

10. Irving L. Janis, Victims of Groupthink: A Psychological Study of Foreign Policy Decisions and Fiascoes. Boston: Houghton, Mifflin, 1972. Ole R. Holsti and Robert C. North, «The History of Human Conflict» in Eiton B. McNeil, ed. The Nature of Human Conflict. Englewood Cliffs. Prentice-Hall, 1965, p. 166.

11. Lloyd deMause, «Independence of Psychohistory». pp. 172-182.

12. Lloyd deMause, «Formation of the American Personality», pp. 13-15.

13. Max Montgelas and Walter Schucking, eds. Outbreak of the World War: German Documents Collected By Karl Kautsky. New York: Oxford University Press, 1924, p. 307. the New York Times, September 19, 1962, p.3.

14. Bert Cochran. Harry Truman and the Crisis Presidency. New York:

Funk and Wagnalls. 1973, p. 316.

15. Dean G. Acheson. Present at the Creation: My Years in the State Department. New York: Norton, 1969, p. 220.

16. Maurice N. Watsh, ed. War and the Human Race. New York: Elsevier, 1971, p. 78.

17. Robert F. Kennedy. Thirteen Days: A Memoir of the Cuban Missile Crisis. New York: W.W. Norton. 1966, p. 89.

18. Lloyd deMause. «The Evolution of Childhood» in deMause, ed. The History of Childhood. New York: The Psychohistory Press, 1974.

19. Glenn Davis, «Theodore Roosevelt and the Progressive Era: A Study in Individual and Group Psychohistory» in deMause, ed. The New Psychohistory. New York: Psychohistory Press, 1975, pp. 245-305. James W. Hamilton, «Some Reflections on Richard Nixon in the Light of His Resignation and Farewell Speeches» The Journal of Psychohistory 4(1977): 491-511 David Abrahamson, Nixon Nixon: An Emotional Tragedy. New York: Farrar, Straus, Giroux, 1977. «In Search of Nixon»

20. Rudolph Binion, Hitler Among the Germans. New York: Elsevier, 1976; Helm Stierlin, Adolf Hitler: A Family Perspective. New York: Psychohistory Press, 1977; Robert Waite, The Psychopathic God: Adolf Hitler. New York: Basic Books, 1977.

21. Glenn Davis. Childhood and History in America. New York: Psychohistory Press. 1976.

22. Dwight D. Eisenhower. At Ease: Stories I Tell to Friends. Garden City: Doubleday & Co.. 1967, pp. 32-37, 76.

23. Peter Lyon. Eisenhower: Portrait of the Hero. Boston: Little, Brown & Co.. 1974. pp.78. 128ff.

24. Caddell miTHpye-rcH b Henry Fairlie, «Sweet Nothings» The New Republic, June 11,1977, p. 18.

25. U.S. News & World Report, June 6.1977. pp. 17, 19.

26. New York Times. June 7. 1977, p. 3.

27. New York Post, May 16.1977. p. I.

28. New York Tiroes. May 23.1977. p. 12.

29. Stephen Hess and Milton Kaplan, The Ungentlemanly Art: A History of American Political Cartoons. Rev. Ed. New York: Macmillan, 1975, p. 130.

30. Terence McCarthy, «The Middle East: Will We Go To War?» Ramparts. April 1977. p. 21. #page#

6. Исторические групповые фантазии

В предыдущих главах я ввел и использовал понятие «исторические групповые фантазии» как часть моей психогенной теории, описывающей, каким образом ценности, созданные в ходе эволюции отношений детей и родителей, претворяются в исторические изменения. В данном разделе исторические групповые фантазии определяются как такие разделяемые членами группы фантазии, которые являются (1) вытесненными на публичную сцену чувствами, связанными с индивидуальном поиском любви, и (2) позволяют людям использовать группу для высвобождения разделяемых индивидуальных чувств, (3) осуществлять подавленные желания, гнев и запреты, имеющие происхождение в схожем для всех детстве, и обеспечивать защиту от них. При этом (4) используются те же механизмы эго - расщепления, конденсации, реактивной формации и т. д. - что и в личных фантазиях, только (5) на групповом уровне фантазии выковываются в публичных дискуссиях (6) из материала недавних исторических событий, (7) распределяя групповые роли посредством психоклассов и (8) производя групповую динамику, которая может вести к краху групповой фантазии и к периоду параноидного коллапса, а также к намеренному ее восстановлению путем формирования групповой иллюзии, которая (9) проявляется в состоянии группового транса, могущего потребовать разрядки в насильственных исторических действиях.

Каждый из этих пунктов получит развернутую эмпирическую иллюстрацию в ходе дальнейшего изложения. Однако прежде всего, во избежание смешения понятия исторических групповых фантазий с такими понятиями, как «миф», «групповое сознание» и «национальный характер», я коротко разъясню, что подразумеваю под каждым из девяти элементов моего понятия.

(1) «Являются вытесненными, на публичную сцену чувствами, связанными с индивидуальным поиском любви». С тех пор, как Фрейд написал первую в мире психоисторическую статью «Леонардо да Винчи и воспоминания о его детстве» почти семьдесят лет тому назад,2 утверждение, что исторические групповые фантазии есть перенесенные на публичный уровень личные эмоции, стало банальностью. Но было далеко не столь очевидно, что в основе своей эти вытесненные чувства происходят от поисков человеком любви, что это перемещение, выходящее на уровень политики и религии, начинается в семье. Как многие психотерапевты до сих пор не признают, что их задача - помочь пациенту пройти «путь самораскрытия, цель которого - любовь» (слова Рубена Фаина3), так же и большинство историков до сих пор не признают, что предмет их исследования включает перенесенные на другой уровень эмоции, которые постоянно порождаются все теми же попытками дать и получить любовь.

Нетрудно представить людей, желающих получить любовь от лидера или группы или дать им свою любовь, но гораздо труднее вообразить, каким образом такие кровавые исторические события, как войны и революции, могут быть результатом поиска индивидом любви. Однако, если поразмыслить, это, быть может, покажется не сложнее, чем представить убийство или самоубийство составной частью поиска любви индивидом - к этому уже пришла психология личности. Только осознав, какое количество людей страдает внутренней пустотой, отчаянно цепляется за возможность любви, одержимо безудержной яростью - печальный результат отсутствия любви в большинстве семей на протяжении всей истории - психоисторик начинает оценивать всю значимость переноса на публичный уровень этой драмы неосуществленной любви, разочарования и враждебности.

Перенос влияния семьи на политическую и религиозную деятельность происходит двумя путями: (а) непрямым путем - стиль воспитания детей каждой эпохи дает определенный тип личности, который, в конечном счете, определяет групповые фантазии данного поколения, и (б) прямым путем - психосексуальные конфликты между мужчинами и женщинами, мужчинами и мужчинами в любой период истории являются источником исторических групповых фантазий, в какой бы искаженной форме ни предстали эти эротические фантазии, спроецированные и нашедшие проявление в историческом событии.

Я долго ломал голову над проблемой основных движущих сил, меняющих исторические групповые фантазии. В предыдущих статьях я пользовался рабочей теорией, что само течение времени служит достаточной причиной упадка и краха групповых фантазий, когда фантазийный лидер начинает восприниматься как слабый - явления, обнаруженные мной в ходе исследования эмпирического материала. Обоснование приводилось следующее; поскольку у групповых фантазий такая важная защитная функция, они по своей природе неустойчивы и, подобно защитным образованиям на уровне личности, подвержены разрушению - как из-за того. что подавляемое все равно выбивается в конце концов из-под заслона, так и из-за несоответствия действительности требованиям фантазии. В последнем из этих двух факторов особенно важную роль играет неспособность реального лидера оправдать ожидания, которые возлагаются на него как на фантазийного лидера - ведь группе требуется что-то вроде волшебного родителя, без всяких усилий справляющегося с эмоциональными потребностями и конфликтами группы. Вот почему в этой работе я до сих пор был склонен рассматривать взаимоотношения лидера и группы в более или менее материнском, доэдиповом ключе.

По мере исследования этого доэдипового материала в предыдущих статьях с использованием модели «лидера, терпящего неудачу в роли родителя» я подходил ко все более и более ранней символике в историческом материале, пока, наконец, в очерке «Джимми Картер и американская фантазия» не набросал теорию стадий групповой фантазии - «сила», «трещина», «крах» и «переворот» - и не провел параллель этих стадий с этапами самого раннего доэдипового события - рождения. Однако, чем больше я работал с историческим материалом, тем больше убеждался, что эта параллель с этапами рождения -лишь часть более сложной картины. Эти четыре стадии групповой фантазии, открытые мной эмпирически на историческом материале, проявляются не только в образных сравнениях, связанных с родами, они охватывают всю основную гамму ощущений группы, которые в конце концов сводятся к убежденности, что лидер ведет ее к краху. Обнаруженную мной символику «рождения заново» теперь можно поместить в более универсальную и всеобъемлющую схему. Теперь уже не актуален вопрос, присутствует ли родовая символика в историческом материале, ведь ее настолько много, что ни один психоисторик не сможет не обратить внимания на желание исторических групп родиться заново. На этот раз перед нами стоит вопрос, какое значение имеет групповая фантазия рождения, какую функцию она выполняет для группы. Начиная со стадии «краха», использование связанной с насилием символики рождения возрастает - как и связанной с насилием оральной, анальной и эдиповой символики - и причина этого в крушении сдерживающей групповой фантазии, которая держала в узде подавленные желания и обеспечивала защиту от них.

Мои предыдущие экскурсы в доэдипов материал были полезны для понимания символического содержания регрессивных фаз исторических групповых фантазий, но ограниченность рабочей модели, использованной в предыдущих статьях, стала причиной того, что я делал акцент на отношениях группы с лидером как с заботливой матерью. Будучи воспитанным на фрейдовском психоанализе, я часто задавал себе вопрос: «Где же в истории проявления эдипова комплекса?» Ведь в религии и политике нет в явном виде матери, которой надо добиваться, и отца, которого следует убить, и непохоже, чтобы история была открыто эротична. Если всех врагов, внешних и внутренних, рассматривать как отцов, то в политике только отцы. (А в религии только матери?) Такая ситуация долго приводила меня в замешательство. Лишь когда я подверг сомнению основную модель, рассматривающую лидера прежде всего как кормильца и воспитателя, а также традиционную модель политики как распределения благ, я стал склоняться к более всеобъемлющей модели, которая содержала бы трактовку движущих сил групповой фантазии помимо идеи «естественного ослабления заботы».

Ответ найти нетрудно, если задан правильный вопрос, звучащий так: «Если исторические группы регрессируют к различным доэдиповым ролям, связанным с материнской заботой, то что же является тем пунктом, от которого начинается регресс?» Ответ такой же, как и в случае с индивидуальными неврозами: эдипов конфликт.

Но кто же в исторических групповых фантазиях отец и кто мать? Ответ вряд ли будет столь уж очевиден; на его поиск уйдет вся остальная часть главы. Сейчас я полагаю, что воображаемый отец - это обычно фантазийный лидер, а матерью является обычно сама группа. Стало быть, главная сила, благодаря которой групповая фантазия движется с одной стадии на другую, и которую, следовательно, можно объявить основным источником движения всей истории - это постоянный перенос эротических фантазий, в том числе доэдиповых, организуемых эдиповой драмой убийства лидера-отца ради завоевания группы-матери.

Был ли лидер выбран группой, или он пришел к власти иначе и правит «силой», не столь уж важно. Если он и избирается, то выбирают его для того, чтобы потом сместить. Если говорить более точно, он должен каким-то образом справиться с неизбежным разочарованием группы и с ненавистью - то ли приняв героическую оборонительную позу, то ли отведя гнев на врагов, то ли путем своей собственной символической смерти. Не имеет значения и то что отдельные члены группы в принципе не могут «завоевать» группу как мать. Лидер-отец воспринимается как «обладатель» группы-матери, и любое действие индивида в истории носит след влияния этой основной групповой фантазии. Нарастание разочарования и гнева в адрес лидера - причина краха эффективной групповой фантазии и ощущения, что лидер слабеет; избежать этого лидер может, только если предпримет меры по укреплению своей кажущейся власти над группой, предстанет ее героическим спасителем или сумеет отвести гнев от себя на кого-нибудь другого.

Различные альтернативные пути, выбираемые фантазийными лидерами и историческими группами в попытке решить личные эмоциональные проблемы, будут в центре внимания последующих эмпирических разделов этой главы. В этой вводной теоретической части я хотел бы подчеркнуть странную роль лидера в нашей психогенной модели исторических групповых фантазий. В таких общепринятых моделях истории, как те, что предлагает политическая наука или социология, под лидером понимают соответственно источник власти или распределителя заботы. В моей же психогенной модели имеют место и та, и другая роли, но только в регрессивной позиции. Они имеют лишь побочное значение в разыгрывающейся первоначальной драме сдерживания от эдипова конфликта и защиты от него. Поэтому роли, связанные с властью и с материнской заботой, меняются в истории в зависимости от эволюционной стадии, достигнутой групповой фантазией, - иными словами, в зависимости от формы эротической жизни, характерной для данной исторической стадии.

Что представляют собой эти изменения формы исторических групповых фантазий, станет ясно дальше. Прежде всего, я хотел бы сделать одно замечание по поводу эмоциональной задачи фантазийного лидера. Конечно, лидер должен быть в достаточной мере мазохистом, чтобы принять на себя постоянную эдипову ненависть индивидов, составляющих группу, но ему надо быть в достаточной степени и садистом, чтобы солидаризироваться с ненавистью группы и убедить ее перевести этот гнев на кого-то другого. Разумеется, такой перенос негативных чувств часто подразумевает принятие лидером ответственности за чудовищные действия, предпринимаемые людьми, так что той толики садизма, которая в норме присутствует в каждом из нас, недостаточно для эффективного фантазийного лидера. Вдобавок лидер должен находить достаточное удовольствием «безумных» мыслях и поступках, чтобы позволить себе быть приемником постоянных психотических проекций группы - различной степени потери реальности, раскола личности, параноидальной подозрительности, мании величия, безудержной ярости и других форм психотического страха. Единственное, что действительно не нужно фантазийному лидеру - так это зрелость. Сплошь и рядом лидеры «успешно» руководят, несмотря на крайнюю эмоциональную расстроенность своей личности - тому доказательством служат Наполеоны и Сталины всех времен и народов.

Как станет видно из дальнейших разделов, тот факт, что групповая фантазия эпохи определяется меняющейся формой эротической жизни, ставит для психоистории одну из важнейших ее задач: определить уровень взаимоотношений между толами, достигнутый в ходе исторического развития личности, в каждую эпоху и в каждой группе. Психоистория пола существует еще только в проекте, но мы обладаем достаточным материалом, чтобы проследить, как эволюция сексуальных отношений отражается на истории. Любой шаг вперед в сексуальных отношениях между мужчинами и женщинами, будь это новая идеализация женщины в куртуазной любви средневековья, попытки исследовать сексуальность в браке в начале нового времени, изменения семьи под влиянием викторианского движения за права женщин или эмоциональные последствия современного феминистского движения - это всегда источник тревог, желаний, гнева и чувства вины, которые в любую эпоху переносятся в сферу политики и религии. По мере эволюции стилей воспитания детей, конфликты, вызванные эдиповым комплексом, решаются на все более высоком уровне, а следствием и индикатором этого процесса являются сексуальные отношения, меняющиеся от эпохи к эпохе, от группы к группе. Это справедливо и в отношении психоистории гомосексуальных чувств, до которых докопаться еще труднее, но которые играют решающую роль в понимании всех отношений власти между мужчинами. В самом деле, при изучении «власти» оказывается, что она является вопросом не столько военной силы сколько степени и формы гомосексуального подчинения большинства меньшинству в разные эпохи - то есть это один из предметов психоистории пола.

Психогенная теория исторических групповых фантазий меняет направление каузальных связей между социальными институтами и частными эмоциями людей, любовью и ненавистью, принятое в других теориях истории, на обратное. С точки зрения психогенной теории личные эмоции не «отражают» экономическую или социальную «базу» определенного периода, а определяют экономические и социальные формы каждой эпохи. Например, авторы, утверждающие приоритет социальных явлений, - от Фридриха Энгельса до Стивена Маркуса - приходят к выводу, что собственническое обращение мужей с женами было отражением экономической собственности на материальные блага, а сексуальное отношение к женщине, выражающееся капиталистическими терминами наподобие «сохранение» и «потребление», тоже пошло из экономической сферы. По моему мнению, дело обстоит как раз наоборот. В семьях подрастающих детей приучают так относиться к своему телу, что те боятся собственной сексуальности и следуют определенному сексуальному кодексу, по которому надо «приберегать» желания для брака (а уже отсюда следует бережливость относительно товаров). Став взрослыми, эти дети проецируют эти сексуальные установки на экономическую сферу и вырабатывают групповую фантазию эротического материализма, помогающего им справиться с собственными сексуальными страхами. Идея «сбережения» и «растраты» мужской спермы постоянно присутствует в истории сексуальности, начиная с Аристотеля, поэтому вряд ли нова в капиталистическом периоде. В данном случае новым для групповой фантазии является то, что с сексуальной фантазией переплетаются деньги, и схема перераспределения денег служит защитой от страха кастрации. В реальном мире значительному количеству людей только в половой сфере действительно приходится бороться с желанием «растратить», а капиталисты на самом деле редко «копят» для укрепления своего капитала, как рисует их капиталистическая групповая фантазия. Так что стрелка причинно-следственной связи идет от психосексуальной сферы к экономической, а не наоборот.

Этот же принцип, разумеется, справедлив и для проекций эдиповых конфликтов, ненависти и любви на другие исторические групповые фантазии разных эпох. Одно из главных преимуществ исторических групповых фантазий - то, что перенос интрапсихических конфликтов на исторический уровень позволяет использовать групповое разделение для удовлетворения чувственных влечений (либидо) с помощью «хорошей» части группы и одновременного высвобождения подавленного возмущения против «плохой» ее части; при этом нет той раздражающей двойственности которая неизбежна в межличностных отношениях.

Все это имеет непосредственное отношение к тому психоисторическому открытию, что конечным результатом всех существовавших до сих пор в истории стилей воспитания детей были взрослые, которые в личной жизни более или менее сурово осуждали свои самые глубинные чувства и использовали исторический уровень для проекции этих чувств на других людей и другие группы, осуждая их уже в других людях. Таким образом, именно от умения психоисторика осознать ключевую роль переноса любви и ненависти на историческую арену зависит, сможет ли он (или она) разглядеть закономерность за ошеломляющей пестротой исторических событий, часто обманчивых и странных, удастся ли обнаружить в символах различных эпох - от Христа на кресте до ядерного гриба Хиросимы - их эротические групповые фантазии. Неспособность осознать это важнейшее положение приведет ко взгляду на исторические события как на уникальные явления, недоступные для научного исследования. Упором на вытесненные эмоциональные конфликты психоисторик радикально отличается от тех, кто при изучении истории подчеркивает потребность в равновесии внутри общества (социология) или понятие «культуры» как причины (антропология), или же считает, что исторические события - это прежде всего реакция на предыдущие исторические события (повествовательная история).

(2) «Позволяют людям использовать группы, чтобы освобождать разделяемые индивидуальные чувства». Одна из основ психоистории - принцип, гласящий, что индивиды получают большую психологическую выгоду, организуясь в группы и формируя, а затем воплощая групповые фантазии - такой выгоды не могут дать просто личные фантазии. Для психоисторика недостаточно одного лишь признания того факта, что в ходе групповой жизни каким-то образом формируются новые, разделяемые всеми фантазии, ведь такая формулировка затрагивает очень важный вопрос: какие же преимущества получают индивиды, организуясь в группы?

Едва ли можно усомниться, что для психического благополучия индивида исторические групповые фантазии просто необходимы. Люди, лишенные важнейших своих групповых фантазий, пусть даже их личная фантазия останется в полном порядке, почувствуют себя близкими к помешательству. Пожалуй, самые трагические примеры можно найти в докладах антропологов о группах, внезапно «декультурированных» в результате травматичного контакта с Западом или другими цивилизациями, потерявших свои ритуалы и верования. Трагическая утрата традиционных групповых фантазий ведет обычно к такому взрыву личных страхов. что. как правило, им на смену быстро приходят новые групповые фантазии апокалиптического содержания.5 Судя по всему, опаснее всего для человека - остаться без групповой фантазии, хуже положения не бывает.

Например. Германия и до первой мировой войны терпела поражения, но в тот раз проигрыш наступил так неожиданно, что Большинство немцев, как говорит в своей: работе Бинион, почувствовала «парализующий ужас», «настоящую панику», «полнейшее моральное крушение» со «столь катастрофическими и роковыми последствиями», что даже групповая фантазия об «ударе в спину», о коварном внутреннем враге не спасла от взрыва страхов.6 Это было не просто поражение в войне, а внезапное устранение фантазии о непобедимости Германии - другие военные поражения не приводили к таким жестоким групповым травмам. Как пишет Бинион: «Красноречивая запись сделана о поражении в дневнике одного немецкого моряка в октябре 1918 г.: «Мы проиграли войну, и как будто наступила ночь… немецкий народ оказался в кромешной тьме. Что с нами будет теперь? Поражение обрушилось на нас сразу всей тяжестью…» Есть масса других поразительных свидетельств моральных последствий провала. Вот что говорит Франц Шаувекер: «В один миг рассеялись самые грандиозные мечты. Внезапно оказалось, что все было зря. Мир теперь кажется бессмысленным». Эрнст Юнгер сначала почувствовал себя слабым и ранимым, потом развились «симптомы, которые, как при хронической болезни, проявлялись то более, то менее четко, но полностью не исчезали. Было, например, такое чувство, как будто что-то очень сильно давит…»7

Итак. группа понесла скорее не материальный, а психологический урон, который, по всеобщим ощущениям, был гораздо опаснее, хотя и утрачены были «всего лишь фантазии». Здесь следует подчеркнуть, что я никоим образом не хочу сказать, что человеческая история - это проекции личных страхов, и ничего больше, или что история определяется исключительно историческими групповыми фантазиями. Как и любые группы, исторические группы должны выполнять достаточно большую реальную работу, а не только иметь дело с фантазиями, и эта работа определяется материальной действительностью в не меньшей степени, чем психологической. Когда группа страдает от эпидемии чумы, извержения вулкана или от нашествия монгольских орд, эти материальные события, несомненно, влияют на историю группы, и для выяснения их причин следует обратиться к наукам эпидемиологии, вулканологии и демографии. Психоистория же, в качестве самостоятельной науки об исторической мотивации, посредством теории исторических групповых фантазий может объяснить, чего можно ожидать в различных ситуациях от групп различного психосексуального уровня, с различным типом личности, с разной силой эго, страхами и способами решений конфликтов. Что же касается вопроса, что «важнее» в какой-либо момент истории для группы - психологическая или материальная действительность, то все зависит от того, что является для нее более грозным - извержение Везувия или свои собственные групповые фантазии.

(3) «Осуществлять подавленные желания, гневи запреты, имеющие происхождение в схожем для всех детстве, и обеспечивать защиту от них: То, что одна из главных функций исторических групповых фантазий - помочь справиться с подавленными желаниями, гневом и запретами, коренящимися в детстве, является, пожалуй, самой полемичной частью понятия, ведь историки в общеупотребимом смысле ни в чем так не уверены, как в том, что публичные действия взрослых обусловлены предыдущими историческими действиями взрослых, а не характером отношений в семье. Одна нация выигрывает войну у другой, та строит фантазию мести… конечно же, причиной фантазии становится военный разгром. Однако здравый смысл в данном случае ошибается, ведь военное поражение очень часто не приводит к фантазии мести. Лишь когда историческое событие решает важную подсознательную задачу, оно действительно имеет большие последствия. (То же относится и к личным событиям, ведь если событие детства, каким бы оно ни было «драматичным», не вплетается в личную фантазию, которой движет желание, оно не оказывает влияния на дальнейшую жизнь.) Если военное поражение не будет подсознательно связано с подавленным гневом чисто личной сферы, то оно не вызовет у народа фантазий национальной мести, люди просто скажут друг другу: «Слава Богу, что наконец-то это все позади. Давайте не будем больше ввязываться в эти ужасные войны».

Все это не означает, что исход исторического события сам по себе «не имеет значения». На самом деле, это достаточно важно - победила или проиграла Германия в первой мировой войне. Вопрос в том, насколько это было важно и что это означало. Строго говоря, утверждать, что поражение Германии в первой мировой войне стало причиной второй мировой войны, настолько же ошибочно, как утверждать, что человек развелся во втором браке потому, что этим же окончился первый - на самом деле оба брака окончились неудачей по причинам, связанным с детством этого человека, его психосексуальным развитием и чертами личности в настоящий момент. Одна из наиболее настоятельных, но в то же время наиболее благодарных задач психоисторика - найти истоки исторической групповой фантазии в детстве и проследить схему ее развития, сходную для членов. группы. Задача эта требует досконального знания истории детства исследуемой группы, эмпирического исследования типичных для группы схем психосексуального развития, скрупулезной работы по изучению биографий характерных фигур, сыгравших важную роль в формировании и осуществлении групповой фантазии, и мастерства в прослеживании связей между обстоятельствами детства и замаскированным содержанием групповой фантазии.

(4) «При этом используются те же механизмы эго - расщепления, конденсации, реактивной формации - что и в личных фантазиях». Чтобы расшифровать историческую групповую фантазию, психоисторик должен в совершенстве знать все защитные механизмы эго, с помощью которых интерпретируют личные фантазии, сновидения и мифы, как это описывается в психоаналитической литературе за последние восемьдесят лет, а кроме того, уметь открывать новые механизмы, характерные только для групповой фантазии. Иногда эти искажения очевидны, по крайней мере, тому, кто сам не участвует в исследуемой групповой фантазии - ведь легче всего анализировать фантазии других людей, которые сам не разделяешь. Но в большинстве случаев буквально годы уходят на разгадку и разоблачение нескольких уровней маскировки, под которыми скрывается суть таких с виду простых, а на самом деле крайне запутанных и нагроможденных исторических групповых фантазий, как «крестовые походы», «охота за ведьмами», «божественное право королей», «протестантское мученичество», «сецессия Юга», «Дело Дрейфуса», «ноябрьские преступники», «еврейские отравители», «Кубинский ракетный кризис» и т. д. Кроме того, исторических групповых фантазий в один и тот же момент присутствует несколько, они связаны друг с другом и, подобно личным фантазиям, могут быть классифицированы в соответствии со своими психологическими взаимосвязями в эмоциональной жизни обладающих ими людей.

(5) «Выковываются в публичных дискуссия». Чтобы фантазия считалась исторической групповой фантазией, недостаточно, чтобы она всеми разделялась, - она должна еще сформироваться в течение некоторого периода времени через публичное общение. Люди, лежащие на пляже, могут в какой-то момент все сразу разделять фантазию, будто занимаются на солнце любовью, но она остается на уровне личной фантазии, просто появившейся одновременно у большого количества людей. Групповая фантазия открыто развивается в течение некоторого времени, когда разные люди предлагают различные ее варианты, пока не будет найдена оптимальная формулировка, отвечающая подсознательным потребностям наибольшего числа людей в данный исторический момент.

Тем, кто не понимает всей грандиозности эмоциональной работы, идущей, пока формируется групповая фантазия, идея ее публичного обсуждения покажется просто смешной. Мой излюбленный пример работы, идущей в период формирования исторической групповой фантазии - первые теологические диспуты христиан, как, например, Никейский собор в 325 г. н.э., где можно отчетливо пронаблюдать процесс выковывания такого образа христианского божества, который удовлетворил бы эмоциональные потребности людей того времени. Был ли Христос богом или человеком; как он страдал; как умер; насколько он был отделен от Бога;

испражнялся ли он; как он родился; осталась ли девственная плева его матери в целости после его рождения и т. д. - все эти вопросы были обусловлены страхами и затрагивали мощные личные фантазии детства, разделявшиеся тогда всеми. Наблюдая диспуты по вопросу, был ли Христос «единосущен по плоти», начинаешь осознавать, какая мелочно-педантичная, но в то же время очень важная работа по формированию групповой фантазии идет на ее ранних стадиях.

Конечно же, публичный характер дискуссий в период формирования фантазии облегчает работу психоисторика, потому что дает документальные свидетельства без которых не разглядеть конфликтующие эмоциональные течения внутри групповой фантазии, ведь ожесточенные споры из-за мелких разногласий в начале процесса формирования часто бывают проявлением подсознательных конфликтов, которые в окончательной формулировке предстают в сглаженном и полностью замаскированном виде. В нашем примере за никейской формулой - Христос «из одной субстанции с нами по его человечности» - скрывается сгусток личных фантазий, в котором весьма трудно, если вообще возможно, разобраться, зная лишь эту окончательную формулировку. Точно .так же психотерапевт не разберется в том сгустке, который представляет собой сновидение, если не прибегнет к свободным ассоциациям. Психоисторик часто пользуется обширнейшей документацией, которая, как и свободные ассоциации, позволяет обнаружить фантазии и страхи, скрывающиеся за окончательной формулировкой, - в данном случае никейской формуле предшествует вся история арианской полемики.

Разумеется, факт «публичных дискуссий» на стадии формирования групповой фантазии не означает, что подсознательное содержание фантазии всегда проявляется в них в явном, незамаскированном виде. Как мы подробно разберем вскоре, общение по поводу групповых фантазий происходит посредством зашифрованного языка: эмоционально сильных образов, метафор, сравнений, языка тела и других словосочетаний и выражений с большой эмоциональной нагрузкой, которые тщательно спрятаны среди более нейтрального контекста, с тем чтобы отрицать выход этих эмоций на уровень сознания.

(6) «Из материала недавних исторических событий». Основной догмат повествующей истории, гласящий, что любое историческое событие - это просто реакция на предыдущие исторические события, оказывается рациональным обоснованием групповой фантазии, поддерживающим ее существование. Насколько очевидным кажется человеку, участвующему в групповой фантазии, что нации просто реагируют на события «единственным возможным для них образом», настолько трудно психоисторику показать подсознательный выбор, скрытые цели и мотивацию исторических «ошибок». Исторические «ошибки», как и «обмолвки» в частной жизни, мотивированы. В самом деле, ведь понятие «Мюнхенской ошибки», которое можно найти в любом труде по истории второй мировой войны, тоже является частью групповой фантазии. Кто, как не психоисторики, изобретет науку об ошибках, которая докопается до скрытой мотивации ошибок вместо того, чтобы принимать мнение общественности той или иной эпохи.

Как я уже заметил раньше, исторические события только в том случае приобретают эмоциональную значимость, если занимают определенное место в формирующейся впоследствии групповой фантазии. Иначе историческое событие не оставит следа, каким бы ни было его «реальное» значение, - оно уйдет, как зыбь на воде, если только не потребуется в дальнейшем для каких-либо новых групповых фантазий. Люди удивляются, почему, например, интерес к Холокосту растет и падает, как будто удовлетворяя какие-то скрытые потребности каждого поколения, но на самом деле это не исключение, а закономерность, применимая к любому историческому событию. Она становится наиболее очевидной, когда имеешь дело с далекими историческими событиями (все кажется более очевидным в отдаленном прошлом, ведь чем сильнее наше детство отличается от детства людей какой-либо эпохи, тем меньше мы разделяем их групповые фантазии). Услышав, например, как англичане в 1066 г. объяснили успех вторжения Вильгельма - они, англичане, слишком часто отправляли своих детей в Ирландию, и поэтому Бог на них прогневался - мы улыбнемся: какую абсурдную связь они установили между двумя историческими событиями. Однако сами мы постоянно делаем то же самое, пытаясь скрыть фантазийные мотивы своих нынешних исторических действий.

Один свежий пример: когда Америка узнала, что на 38-й широте идут бои между Северной и Южной Кореей, последовал вывод, что Северная Корея предприняла одностороннее вторжение в Южную Корею под командованием русских. В этом даже мало кто усомнился. Доказательства обратного просто проигнорировали - что Северная Корея не была мобилизирована для войны, что президенту Южной Кореи Ли Сын Ману угрожало смещение законодательной властью, и поэтому у него был резон спровоцировать войну, что Россия только перед этим вышла из Совета Безопасности ООН и явно не ожидала этих боев - все эти доводы оставили без внимания в «порыве единства и чувстве облегчения», которое испытала вся Америка, узнав о войне.8 На американского союзника «напали» - как же можно было не «ответить»? На самом деле у Америки было много вариантов, как поступить, а виновниками того, что конфликт проявился, были мы сами, несколькими неделями раньше объявив Корею вне своего оборонного периметра, - но это все были неприятные факты, отброшенные групповой фантазией, которой нападение было стимулом, а передвижение наших войск ответом. Задача модели «стимула - ответа», как и бихевиористских рассуждений, - на самом деле скрыть, а не выявить мотивы; в данном случае типичный повествовательный историк со своим бихевиористским подходом маскирует внутренний источник нашего желания воевать в Корее.

(7) «Распределяя групповые роли. посредством психоклассов». Историческая драма, вызываемая последовательными циклами групповых фантазий, включает разделение различных групповых ролей, которое, как я считаю, отражает скорее психоклассы (стили воспитания детей), чем экономические классы. Основной тезис, на котором базируется психогенная теория истории, гласит, что эволюция стилей воспитания дает новые исторические типы личности, из нескольких таких типов личности состоит общество в любой момент времени, ценности наиболее передового психокласса сталкиваются с ценностями остальных, более старых, и это-то столкновение ценностей и отражается затем в каждой новой групповой фантазии. В этих драмах исторические роли распределяются между психоклассами, которые лишь очень приблизительно совпадают с экономическими классами.

В этом контексте весьма показательным будет сравнение ролей в революциях, приведших к созданию современных национальных государств. Во Франции в восемнадцатом веке стили воспитания детей серьезно отличались в разных экономических классах, поэтому во Французской революции разделение ролей сильнее, чем в других странах, совпадало с экономическими классами (что и дало Марксу эмпирическую основу для экономической теории истории). А вот в Англии, где разные стили воспитания детей были привязаны больше к различным религиозным группам, в гражданскую войну раскол пошел скорее по религиозному, чем по экономическому признаку. В случае же с Американской революцией все признают, что ни экономическими, ни религиозными причинами не объяснить, почему тот или иной индивид становился повстанцем или роялистом; только изучив семьи и установив, чем отличалось детство членов двух групп, можно понять групповые роли. В американской гражданской войне страна раскололась на Север и Юг в первую очередь не из-за экономических интересов, а потому, что такое географическое разделение очень точно совпало с разделением на психоклассы - Север изначально заселялся более передовыми психоклассами, главным образом, целыми семьями, бежавшими от преследования за свои передовые религиозные взгляды, в то время как поселенцы Юга в большинстве своем были (1) холостыми мужчинами, (2) поздними сыновьями, отвергнутыми своей семьей и получившими меньше родительской заботы по сравнению со старшими братьями, и (3) каторжниками, слугами и другими личностями низкого психогенного уровня. Таким образом, даже когда группа на первый взгляд кажется расколотой по экономическому, религиозному или географическому признаку, на самом деле раскол объясняется распределением ролей между психоклассами.

Распределение ролей между психоклассами является, несомненно, главным открытием большого числа научных работ по прикладному психоанализу с тех пор, как Адорно в своей «Авторитарной личности» продемонстрировал связь авторитарного воспитания детей с авторитарной политической позицией. И все же законченная теория психоклассов как основного механизма распределения ролей в любой исторический период еще ждет своего часа - я считаю, в равной степени из-за трудностей концептуализации такой фундаментальной идеи и из-за недостатка эмпирического материала по историческим стилям воспитания детей и типам личности.9

Как бы то ни было, в моей психогенной теории заложено представление об истории как об эволюции исторической личности - которую я расцениваю как прогрессивную, направленную на повышение зрелости личности, - выраженной в циклах групповой фантазии, что в сочетании дает спиральную модель истории (вместо более простых линейной или циклической), где каждый виток спирали представляет собой попытку более зрелого решения проблемы сосуществования в группе. На каждом витке представители более передового психокласса становятся «либералами» данного периода, отождествляясь с ид (отрицая в то же время его инфантильное содержание), опасаясь больше всего внутреннего раскола и ища гарантии своей сохранности в мятежах, а члены менее передового психокласса становятся «консерваторами», отождествляются с суперэго (отрицая его инфантильное содержание), боятся главным образом «благодарности» потомков, а гарантии своей сохранности ищут в порядке. Каждая из этих подгрупп является частичным выразителем психологической правды, и вместе они выполняют эмоциональные задачи, связанные с решением исторических проблем группы. #page#

(8) «Производя групповую динамику, которая может вести к краху групповой фантазии и к, периоду параноидного коллапса, а также к намеренному ее восстановлению путем формирования групповой иллюзии». Групповая фантазия требуетот фантазийного лидера, чтобы он постоянно выдерживал атаки на свою «власть» над группой; в то же время попытки лидера противостоять им, поддерживая свой имидж магическими и героическими усилиями, обречены на неудачу. Поэтому любая групповая фантазия в конце концов приходит к стадии «краха», когда лидер воспринимается как крайне слабый, неспособный к материнской заботе о стране и все более бессильный сдержать растущие гнев и страх в группе. Крах защитных механизмов эго высвобождает связанный до того материал на всех психосексуальных уровнях - группа приходит к состоянию, которое аналогично предпараноидальному состоянию индивида как раз перед формированием параноидного расстройства.10 У предпараноидных индивидов часто какая-нибудь новая жизненная ситуация удаляет из эмоциональной жизни фигуру важного «авторитарного» лидера, который направлял и организовывал его или ее жизнь и придавал ей смысл. Такое отсутствие руководства и сдерживания вызывает коллапс структуры индивида, а затем формируется новая параноидная вспышка - попытка замены.11 В отношении этого коллапса структуры плодотворным может оказаться подход с любой теоретической позиции: его можно рассматривать как коллапс функции эго (дезинтеграция страхов по Фрейду), как коллапс структуры личности (страх самораспада по Кохуту), как коллапс альфа-функции (рассеяние контактного барьера по Биону) или коллапс чревного окружения (основные перинатальные матрицы по Грофу, стадия 2). В случае с историческими группами такой «параноидный коллапс» важной групповой фантазии дает исторический момент крайней тревоги, нарциссического гнева и замешательства, поскольку одна из функций исторических групповых фантазий - перераспределение страхов посредством раздачи исторических ролей. Коллапс действующей фантазии грозит как высвобождением связанных до того элементов ид и суперэго, так и тотальной дезинтеграцией личности. Группу охватывает беспредметный параноидный ужас, часто с религиозным апокалиптическим оттенком. В этот период «параноидного коллапса» наиболее резко проявляется страх сексуальной вседозволенности и политической анархии; оральные, анальные и эдиповы конфликты, долгое время до того скрытые, прорываются на уровень публичного сознания и проявляются в языке публичных выступлений; резко распространяются фантазии рождения заново и фантазии тысячелетнего царства.

Такие периоды «параноидного коллапса», когда групповые фантазии анархии, сексуальной вседозволенности и рождения заново расцветают пышным цветом, наиболее ярко были выражены в период Реформации и в начале нового времени. Например, во время Английской Реформации крах католической мифологии привел к широкому распространению страха того, что изменение ритуала вызовет взрыв дикой «звериной свободы плоти» анабаптистов, анархическое насилие сакраментариев (многие из которых на самом деле были пацифистами) и т.д.12 Сходным образом перед Английской гражданской войной опасались всплеска адюльтеров и инцеста среди «людей пятой монархии» и других,13 Французской революции предшествовал параноидный «Великий страх»14, а Американской революции - беспочвенные фантазии насчет заговоров, присутствовавшие у обеих сторон, и т.д. Как мы подробно разберем чуть позже, любая связанная с насилием групповая иллюзия в истории всегда предваряется периодом «параноидного коллапса», который может носить название папистского заговора, галльской опасности, желтой опасности, действий иностранцев, подрывной деятельности или коммунистической чистки. Все это несет функцию конкретизации беспредметного гнева и страхов группы после краха групповой фантазии.

В период краха группа часто раскалывается на противостоящие лагеря, более враждебные друг другу, чем это обычно бывает. Каждая подгруппа объявляет другую настоящей угрозой порядку, иерархии и авторитету, проецируя на нее весь материал ид, а сама отождествляет себя с моралистическим суперэго. В других случаях группам милленариев, составляющим меньшинство, часто неприкрыто эксцентричным в том, что касается членского состава и целей, поручается задача осуществления страхов периода коллапса - до этого момента большое общество уделяет мало внимания этим группам, но теперь проявляет явный интерес и даже благоговеет как перед представителями эмоционального состояния большинства. Поскольку фантазийный лидер на этой стадии кажется крайне слабым и беспомощным, эти «сумасшедшие» группы-представители выглядят одновременно бесконтрольными и по каким-то причинам крайне важными -группы ли это нацистской молодежи, милленарии, революционно настроенные большевики или параноидные маккартисты они при своих скромных размерах способны загипнотизировать остальное большинство, поскольку отражают главные эмоциональные конфликты момента параноидного коллапса гораздо лучше, чем будничный фантазийный лидер.

Что касается периода параноидного коллапса, следует предостеречь: он не имеет ничего общего с периодами экономического коллапса, как постулирует большинство социологических теорий. Действительно, экономические спады почти всегда сопровождаются снижением параноидного содержания, а лидеры в периоды низкой экономической активности относительно бездеятельны в отношении внешней политики. Лишь когда эмоциональные ценности группы терпят крах, начинается поиск фантазийного лидера, который был бы активен во внешней политике и провоцировал другие нации с тем, чтобы вызвать как можно больше кризисных областей, на основе которых будут сформированы групповые иллюзии в целях восстановления психологической стабильности группы.

Групповая иллюзия - это особенно иррациональная и связанная с насилием групповая фантазия, принимаемая индивидами, чтобы избавиться от ощущений параноидного коллапса и снять невыносимое состояние эмоционального диссонанса между относительно спокойным внешним миром и той сумятицей, что царит во внутреннем мире. Невыносимая двойственность стадии коллапса теперь преодолевается путем раскола: подавленный нарциссический гнев направляется на врага, в то время как неосуществленная любовь и мания величия проецируются на саму группу. Страна теперь рассматривается как бесконечно любимая и лучшая, но которой угрожают извне - опасность видят не в собственной враждебности.

Поскольку устранение «грешных» чувств играет центральную роль в групповых иллюзиях, совсем не случаен тот факт, что они часто принимают форму крестовых походов. Крестовые походы средневековья являются классическим примером насильственных групповых действий, предпринимаемых с объявленной целью очищения души от всех грехов, ведь эти походы собирали столько участников благодаря обещанию такого очищения. Психологическая цель групповой иллюзии на самом деле та же, что и у всех жертвоприношений и обрядов с козлом отпущения в примитивных и древних обществах - очищение от скверны и грязи (то есть, сексуальных и враждебных желаний) путем их переноса на жертву-заменитель, что предпринимается для восстановления стабильность группы.15

Как и индивидуальные иллюзии, групповые иллюзий всегда формируются с восстановительной целью. Они часто формируются в ходе драматического происшествия, которое можно определить как «момент группового психотического инсайта», когда какие-то определенные враги внезапно начинают восприниматься в качестве причины конкретной тягостной ситуации данного момента. Вот как описывает аналогичный момент формирования параноидной иллюзии индивида психоаналитик О. А. Уилл: «Когда общение не удается, изоляция нарастает, и страдалец оказывается втянутым в какой-то кошмар, обуреваемый ощущением, будто необходимо срочно придать смысл непостижимым явлениям, с ним происходящим. Он ищет простую формулу, которая все расставит по местам, и если он неудачик. то может выработать параноидное решение с характерной манией величия, распределением вины среди окружающих и постоянным пересмотром взгляда на прошлое и настоящее - тем самым он пытается вновь обрести и защитить «систему», которая ослабит страхи».17

Затем эта групповая иллюзия заимствует и структурирует необходимый авторитарный компонент старой групповой фантазии, на этот раз в новой, менее рациональной, более навязчивой и насильственной форме. Если групповая иллюзия сосредоточивается на внешнем по отношению к группе враге, и группа начинает войну, некогда слабый фантазийный лидер начинает теперь считаться «жестким», «боевым», а его ненавистные эдиповы аспекты отщепляются и переносятся на внешнего врага. Если групповая иллюзия обращается на внутреннего врага, лидер может стать «жестким», принявшись за искоренение «еврейских отравителей», «внутренних коммунистических заговоров» или «буржуазных врагов народа». Если это милленаристская групповая фантазия, группа может объединиться вокруг «жесткой» мессианской фигуры, которая с легкостью разделит весь мир на тех. кто достоин спасения, и тех, кого погубит грядущий Апокалипсис.

Наконец, если это цареубийственная групповая фантазия, то старый «слабый» лидер, вероятно, будет уничтожен, на самом деле или в фантазии, под руководством нового «жесткого», революционного лидера. Как бы то ни было, групповая иллюзия дает облегчение ют страхов» замешательства и двойственности параноидного коллапса, утверждая новую авторитарную фигуру, которая организует групповую фантазию, правда, на этот раз ее компоненты более иррациональны - она более параноидная, менее гибкая, более непреложная и делающая упор на власть, более нетерпимая, с большей склонностью к насилию и с мегаломанией.

Такой «момент группового психотического инсайта» может занимать большой отрезок времени, на протяжении которого различные элементы иллюзии вырабатывается разными группами-представителями,18 отколовшимися для развития групповой иллюзии. Однако, групповая иллюзия может сформироваться и довольно быстро, особенно если группа долго искала иллюзорный выход из состояния коллапса. Например, эффективным организатором групповой иллюзии часто бывает убийство. Оно может повлечь войну, как «выстрел в Сараево», или внутриполитические преследования - так убийство вызвало Хрустальную ночь и усилило гонения на евреев, ведь после затяжного периода параноидного коллапса убийства будят совершенно определенные чувства вроде: «А-а-а! Ведь я знал, что враг действительно есть, что он не только у меня в голове!», которые как раз и необходимы, чтобы оправдать соответствующую групповую иллюзию, что «Германию действительно душат враги» и «евреи на самом деле отравляют кровь». Может показаться, будто драматические внешние события играют роль пускового механизма для иллюзорного решения - к примеру, распространившийся после пожара рейхстага вымысел, что это результат действий заговорщиков, позволил Гитлеру объединить под своей властью Германию - однако на самом деле момент психотического инсайта наступает уже после того. как групповая иллюзия сформировалась. Например, как мы вскоре разберем подробнее, групповая иллюзия, будто Фидель Кастро - опасный представитель власти русских и подлежит уничтожению американскими силами, на самом деле сформировалась в июле 1962 г. Лишь в сентябре, уже после того, как конгресс дал Кеннеди особые военные полномочия по отношению к Кастро, Америка послала на Кубу самолеты U-2, которые и обнаружили ракеты, сыгравшие роль пускового механизма в развитии конфронтации, основанной на иллюзии и известной под названием Кубинского ракетного кризиса.

Вот почему для психоисторика, изучающего периоды, в которые основная групповая фантазия претерпевает распад, так важно внимательно приглядываться к признакам того, что параноидный коллапс мог уже произойти и групповая иллюзия уже могла сформироваться. Как впервые указал Салливэн,19 у индивидов этот переход к иллюзорной фазе сопровождается чувством сверхъестественной жути, подозрительностью и замешательством - все эти ощущения исчезают, когда происходит иллюзорный инсайт, поскольку все слабости и недостатки, которые в фазе коллапса индивид чувствовал «в себе», в иллюзорной фазе начинают проецироваться на врага, так что мир снова обретает смысл, каким бы опасным ни стал в результате настоящий враг. Такая групповая динамика объясняет остававшийся до сих пор без объяснения факт, обнаруженный политическими психологами Хольсти и Нортом20: когда они построили график изменения «индекса паранойи» и провели анализ содержания сообщений немецких средств массовой информации перед первой мировой войной, то увидели, что параноидное содержание достигло высшей точки в тот самый момент, когда было принято решение о вступлении в войну, - то есть в момент психотического инсайта, формирования групповой иллюзии. Затем, согласно их графику, страхи резко спадали, поскольку мир вновь «обрел смысл», раз уже был установлен внешний враг и принято решение с ним бороться, пусть даже до объявления настоящей войны еще не дошло. Какими бы бедственными ни были предстоящие четыре года кровавой бойни, они казались уже меньшим несчастьем по сравнению с ужасными чувствами внутреннего коллапса и беспредметного гнева, оставшимися позади.

(9) «Которые проявляются в состоянии группового транса, могущего потребовать разрядки в насильственных исторических действиях». Чем больше я изучал исторические групповые иллюзии последних десяти лет и пытался проникнуться чувствами индивидов, которые прослеживал по документам, тем больше понимал, что во время этого исследования во мне самом происходит нечто весьма странное. Работая с важнейшими документами, я чувствовал, как голова моя будто наполняется ватой, память притупляется, и я начинал осознавать, что чувствую себя крайне беспомощным перед проблемой, которую пытаюсь решить, - словно в изучении групповых иллюзий, особенно войны, было нечто, все время пытавшееся от меня ускользнуть и ставившее предмет изучения в особый разряд, за пределы всего круга проблем, с которыми я когда-либо сталкивался. Я начинал чувствовать себя словно в трансе, в состоянии, которое я каким-то образом разделял с изучаемыми людьми. У меня появилось подозрение, что люди, участвующие в групповой иллюзии, сами пребывают в групповом трансе, когда нормальные законы логики как бы временно теряют силу.

Очень хорошо передал это состояние группового транса Сол Беллоу. Пытаясь обдумать проблему войны, Беллоу заметил, как становится «очень сонным… бодрое состояние приходит и уходит по каким-то таинственным причинам… Иногда мне кажется, будто я сам нахожусь под неким страшным гипнотическим влиянием - я одновременно видел и не видел беды нашего времени. Я собственной персоной испытываю и терплю это чередующееся разгорание и угасание и вижу, что другие тоже этому подвержены. Я хорошо знаю историю первой мировой войны и русской революции, видел Освенцим и Гулаг, Биафру и Бангладеш, Буэнос-Айрес и Бейрут, но вернувшись к фактам, я снова обнаруживаю, что теряю нить. Тогда я опять начинаю подозревать влияние некой отвлекающей силы - бесовской воли, затрудняющей наше понимание. Я напрягаюсь, как могу. стараясь обдумать… не бродим ли мы, слегка одурманенные хлороформом».21

Групповой транс включает все атрибуты основных процессов индивидуального иллюзорного мышления, используя многие из тех механизмов, которые Кляйнианская школа называет параноидно-шизоидной позицией, но только здесь алогичное мышление единодушно поддерживается группой. Вот почему групповое сумасшествие гораздо сильнее - и менее изучено - по сравнению с индивидуальным. Вот лишь некоторые из наиболее общих правил мышления в состоянии группового транса:

(а) Противоположности, никогда не противоречат друг другу. Евреи могут одновременно быть и презренными слабаками, и всемогущими отравителями - эти два образа не влияют друг на друга; Россия может рушиться и быть неэффективной, но в то же самое время находиться на пике могущества и стремлений к экспансии; можно считать (что мы и делаем в настоящее время), что в истории войны происходят регулярно, и в какой-нибудь другой стране война, раз произойдя, вскоре обязательно повторится, но в то же время планировать свою жизнь, исходя из аксиомы, что на нашем веку войн не будет. Противоположные утверждения, которые при нормальном, здравом мышлении видоизменились бы под влиянием друг друга, в трансовом мышлении просто сосуществуют бок о бок.

(б) «Ошибки» плодятся. Когда, например. Трумэн разрешил Макартуру продолжить наступление на север в Корее, несмотря на предупреждения Китая, что он ответит военными действиями, это назвали «ошибкой», вопреки массе свидетельств, доказывающих, что «ошибки» такого рода мотивированы. Мюнхен -«ошибка», Перл-Харбор - «ошибка», залив Свиней - «ошибка», Вьетнам - «ошибка», все это «ошибки», а нежелания.

(в) Два плюс два равняется ноль. Чем больше риск, тем меньше он осознается в групповом трансе. Говоря словами Эйхмана: «Когда гибнут сотни - это катастрофа. Когда пять миллионов - это статистика». Когда президент Кеннеди во всеуслышанье объявил нам по телевидению, что отклонил предложение Хрущева обменять кубинские ракеты на наши устаревшие турецкие ракеты и намекнул, что вскоре будет вынужден предпринять вторжение в Кубу, хотя при этом сто миллионов американцев могут погибнуть от русских ракет, мы все кивнули в знак одобрения из глубин своего группового транса - конечно, цифра была чересчур грандиозна, чтобы иметь личную значимость.

(г) Личные затруднения заменяют политику. Вот как президент Кеннеди резюмировал отношения Америки с Россией в начале своей бытности президентом: «Если Хрущев захочет макнуть меня носом в грязь, между нами все кончено». Со своей стороны, Хрущев во время Кубинского ракетного кризиса признает, что Россия мыслит такими же сумасшедшими «персонализированными» категориями:

«Когда я спросил военных советников, могут ли они дать гарантию, что эти ножницы не повлекут гибель пятисот миллионов людей, они посмотрели на меня как на сумасшедшего или, того хуже, как на предателя… Самая большая трагедия, по их мнению, заключается не в том, что наша страна может быть полностью разорена и разрушена, а в том. что китайцы или албанцы могут обвинить нас в примиренчестве или в слабости. Поэтому я сказал себе: «К черту этих маньяков. Если я добьюсь от Соединенных Штатов гарантии, что они не станут свергать правительство Кубы, я уберу ракеты». Так оно и вышло. И поэтому сейчас меня ругают китайцы и албанцы. Они говорят, будто я испугался вороньего пугала. Какая все это чепуха! Какая мне будет радость от того, что в последние часы своей жизни я буду знать, что, хотя наша великая страна и Соединенные Штаты полностью лежат в развалинах, национальная честь Советского Союза сохранена?»22

Все «персонализированные» реакции, свойственные состоянию группового транса, принимают за аксиому, что внешний по отношению к группе мир внезапно становится полон «другими», которые из кожи вон лезут, стремясь унизить нацию, а особенно ее лидера. По сути, в периоды группового транса внешняя политика настолько связана с унижением, что поиск группового психотического инсайта обычно принимает форму «поиска способа унизить другого». Это результат двух групповых процессов стадии коллапса. Во-первых, лидер чувствует по отношению к себе растущий гнев группы, в том числе постоянные атаки на его чувство собственного достоинства, но не признает, что этот гнев исходит от его собственной группы, а приписывает его внешнему миру: «Не американский народ пытается меня унизить, а русские». Внимательный анализ обвинений, которым, по мнению лидера, он подвергается со стороны внешних групп, показывает, что многие из них - почти в точности те же обвинения, что он слышит от членов собственной группы. Параллельно протекает и второй процесс, в котором как группа, так и ее фантазийный лидер, сталкиваясь с крахом защитной структуры, с саморазрушением личности, испытывают крайнюю степень нарциссического гнева и приобретают склонность к унижению. «Унижающий чужак» - это просто критический, обвинительный, преследующий отклик суперэго, спроецированный на других: «Американские ценности рушатся, и все, что мы из себя представляем - это лишь масса эгоистических желаний - русские видят, как низко мы пали и пытаются унизить нас».

(д) «Ничто не реально, все - фантазии». В групповом трансе процесс дереализации настолько силен, что я не знаю ни одного примера, чтобы какая-либо нация, вступая в войну, удосужилась бы подсчитать, какие жертвы, человеческие и материальные, повлекут за собой такие действия. Смерти представляются чем-то совершенно нереальным организаторам этих действий, ведь ими движет иллюзорный транс. Например, за время Вьетнамской войны Пентагон ни разу не попытался сделать точный подсчет жертв среди мирного населения, даже той его части, которую мы, подразумевалось, защищали. Когда в 1966 г. один студент Гарвардского университета спросил госсекретаря по обороне Макнамару, слывшего человеком, знающим истинные цифры, сколько мирных жителей погибло во Вьетнаме, тот признался, что просто не имеет об этом понятия.

Человеческие жертвы имеют свою функцию в состоянии группового транса - они обосновывают свойственное групповой иллюзии внутреннее насилие. Если по каким-то Причинам людей погибает недостаточно для соответствия внутренней фантазии, начинает казаться, что что-то не на месте. Вот что сказал Никсон, когда людские потери американцев резко пошли на спад к концу Вьетнамской войны: «Показатели американских потерь во Вьетнаме снова достигли очень низкого уровня. Но я-то знаю, что это могут быть происки коммунистов, которые добиваются эскалации боев, что дастся мне гораздо тяжелее».23

(е) Историческая амнезия - это правило. В наш век на войне погибло 100 миллионов человек, а на планете находится разрушительная сила мощностью в 10000 тонн тротила на душу населения, включая мужчин, женщин и детей, но когда просто напоминаешь, что нас, возможно, ждет страшная катастрофа, как правило, встречаешь пустые взгляды и рискуешь прослыть неуравновешенным типом. Историческая амнезия - один из первых симптомов группового транса. То, что войны и революции всегда случаются неожиданно, может быть связано вовсе не с тем, что насилие трудно предсказать, а с тем, что на библиотечных полках после таких событий все равно оказывается больше книг о ювелирном искусстве, чем о войнах - настолько сильна в нас потребность отрицать само существование своих групповых иллюзий.

(ж) Цели исчезают, а действие становится неотвратимым. Один из самых поразительных результатов мышления группового транса - это то, что ни одна революция, война или другая групповая иллюзия не начинается с какой-то определенной целью, которой призвано достичь данное действие. Логическое допущение, что каждый военный лидер имеет план действий на тот момент, когда война будет выиграна, на самом деле неверно. Хотя и предполагается часто, что войны и революции имеют экономическую причину, никогда еще группа не составляла документ, в котором излагались бы экономические последствия предполагаемого действия. Если бы на самом деле так и было, этих действий не было бы, поскольку это крайне неэкономичный способ добиваться желаемого. Целью является действие само по себе, а не его последствия. Когда в Японии проигнорировали сообщения разведки, единодушно содержавшие один вывод: «США в любом конфликте победит Японию», когда в Германии проигнорировали предупреждения разведки о том, что война как с Россией, так и с Англией неизбежно закончится поражением Германии, когда президент Джонсон проигнорировал прогноз ЦРУ:

«Массированная бомбардировка Северного Вьетнама не принесет победы», то во всех этих случаях мы сталкиваемся не просто с «оптимизмом». Целью здесь являлось насилие и эмоциональная отдушина, которую представляет собой само действие, а не его вероятные последствия, выраженные в осязаемом результате, хотя даже самые ревностные сторонники войны могли считать главным именно материальный результат, В групповом трансе действие становится неотвратимым, поскольку в нем осуществляются иллюзорные мотивы. Начинает господствовать мышление, в буквальном смысле свойственное сумасшедшим -оно допускает такие идеи, как «предупредительная война» или «лучше смерть, чем коммунизм».

(з) Насилие как императив. Поскольку на стадии групповой иллюзии враг, внутренний или внешний, служит в качестве вместилища проекций, побуждение к действию подразумевает потребность в уничтожении носителя этих спроецированных чувств. Весь беспредметный гнев фазы параноидного коллапса теперь ставится на службу организованной групповой иллюзии, и враг расценивается хуже преступника, он существует лишь для того, чтобы его убить. Разумеется, официальный враг - не единственная жертва - кроме него группа косвенно убивает множество собственных представителей ид, свою молодежь, которая находится в наиболее сексуальной и агрессивной жизненной фазе.

Групповая иллюзия столь сильна, что успешный результат насильственных действий группы, который явно зависит лишь от силового перевеса, группой всегда рассматривается как подтверждение превосходства моральных ценностей самой групповой фантазии. Так, успех или неудача Америки в «войнах против коммунизма», например, в Корее или во Вьетнаме, расцениваются как указание на успех или неудачу американских либеральных ценностей; различные победы древних Афин или Спарты почему-то считаются доказательством преимуществ соответствующей политической системы; разгром испанской армады указывает на величие елизаветинских ценностей; поражение американского Юга в войне против Севера связывается с моральным превосходством аболиционизма и т. д. Все военные триумфы принято объяснять мужеством и превосходством «победившей» системы групповой фантазии, но такие объяснения фактически утверждают, что прав сильнейший, и отрицают посылку, согласно которой любое насильственное действие - это по сути провал, а не триумф истинных человеческих ценностей.

Подведу итог. Концепция исторической групповой фантазии включает теорию истории, разворачивающейся в циклах попыток индивидуумов сформировать большие группы вокруг разделяемых систем фантазии, основанных на переносе личных психосексуальных конфликтов психоклассов все более и более высокого уровня, причем каждый цикл достигает высшей точки в момент параноидного коллапса групповой фантазии и воплощения групповой иллюзии для освобождения от разделяемых чувств внутреннего хаоса и гнева. Эти циклы имеют место благодаря психоисторической динамике группы, которая относится к сфере психе, существующей независимо от индивидуального невроза, но вытекающей из его содержания. Независимость стадий исторической групповой фантазии от стадий индивидуального невроза вызывает странное ощущение разрыва между публичной и индивидуальной сферами, которое отражается в дискуссиях типа: «Были ли немцы действительно больны, пойдя за Гитлером?» или «Сошла ли Америка с ума во время Вьетнамской войны?» Одна и та же совокупность индивидов - с одним и тем же уровнем зрелости, с одними и теми же индивидуальными психическими расстройствами и степенью психотичности - в один момент цикла групповой фантазии могут успешно справляться с задачей связывания своих страхов при «сильном» фантазийном лидере, а несколькими годами позже уходить на войну, при полном отсутствии изменений индивидуальной психодинамики, или «личного здоровья». Мы «дружно сходим с ума» по ходу цикла групповой фантазии, занимающего от нескольких лет до нескольких десятков лет, следуя психоисторической групповой динамике, которая совершенно не зависит от циклов индивидуальных расстройств, от изменений в моделях воспитания детей или от каких-либо других критериев.

В отличие от той «естественной терапии», которая, я считаю, происходит на протяжении истории в семьях, когда следующие поколения взрослых пытаются лучше воспитывать своих детей, чем это делали их собственные родители, прохождение через последовательные циклы групповых фантазий, по моему мнению, не является терапевтическим. На самом деле связанное с групповой иллюзией насилие травмирующе действует на индивида, на семью и на способность родителей перейти к более зрелой психической структуре следующего поколения. Таким образом, историю можно рассматривать как состязание между терапией, происходящей по мере эволюции семьи, и травмами, причиненными насилием групповой иллюзии.

Задачей остальных разделов этой главы будет дать эмпирический материал, доказывающий мою теорию о том, что исторические группы время от времени бросает от устойчивой групповой фантазии к параноидному коллапсу, а затем к групповой иллюзии в соответствии с групповой динамикой, как это уже было мной описано. Однако, прежде всего я хотел бы ознакомить читателя с новым техническим приемом - фантазийным анализом, который, я полагаю, может помочь в задаче выявления конкретных исторических групповых фантазий, скрытых в массе доступного психоисторику эмпирического материала. #page#

ФАНТАЗИЙНЫЙ АНАЛИЗ НИКСОНОВСКИХ МАГНИТОФОННЫХ ЗАПИСЕЙ

Частью понятия исторической групповой фантазии является предположение, что основная масса публичных выступлений, которые постоянно анализируют психоисторики, имеет защитный характер, и функция их - обмануть рассудок, заставить его принять рационалистические доводы, под которыми на самом деле скрывается разделяемое членами группы фантазийное послание. Хотя это чисто защитное содержание само по себе представляет интерес, и игнорировать его нельзя, скрытую за ним групповую фантазию можно с легкостью разглядеть, лишь выбрав и последовательно выписав большинство слов с сильной эмоциональной окраской - тогда только всплывут темы и взаимосвязи, которые в противном случае остаются. погребенными под массой защитного материала.

Один полезный, как я убедился за последние несколько лет, прием заключается в тщательном разборе исторического документа - будь это газетная статья, речь президента или протокол заседания комиссии конгресса, в выписывании метафор, сравнений, телесных образов, слов, выражающих сильные чувства, повторяющихся фраз и символических выражений, а затем в анализе их содержания. Такую процедуру, которой я дал название «фантазийный анализ», проводить довольно легко, если сначала оценить оригинальный материал с точки зрения очевидного содержания и удовлетворить свое разумное желание - знать, что же автор хочет сказать о «реальных» событиях. Затем, когда документ полностью уложится в уме, его следует пересмотреть исключительно с точки зрения фантазийного содержания. Фантазийное содержание документа редко составляет больше одного процента от общего текста, и вычленить его можно с помощью следующих восьми правил:

1. Фиксируйте все метафоры и сравнения независимо от контекста. Сказать это проще, чем выполнить - история этимологии показывает, что все идиоматические выражения вначале имеют метафорический оттенок и лишь после долгого употребления приобретают совершенно конкретный смысл. Пограничные случаи лучше фиксировать, чем оставлять без внимания - например, выражение «отрезать руки» начинает приобретать фантазийный оттенок (на совещании по разоружению) в сочетании с другими фантазийными словами, в буквальном смысле выражающими идею отрезания человеческой руки.

2. Фиксируйте все телесные образы, слова, выражающие сильные чувства, яркие эмоциональные состояния. Слова «убить», «смерть», «любовь», «ненависть» и т.д. явно представляют собой важные эмоциональные сообщения, но какую замечательную картину мы увидим, когда соотнесем частоту их повторяемости в тексте с одновременным отрицанием их важности и защитой от эмоциональной значимости этих слов. На заседаниях, где решается вопрос о вступлении в войну, часто большая часть времени тратится на обсуждение процедурных вопросов на очень скучном и неэмоциональном языке, но как только присутствующие начинают засыпать, дискуссия переходит к выражениям типа: «прикончить спорный законопроект» или «продвижение законопроекта зашло в мертвый тупик», здесь психоисторик должен быть настороже, чтобы уловить слова «прикончить» и «мертвый».

3. Фиксируйте все повторяющиеся, необычные или неуместные использования слов. Это требует полного сосредоточения, особенно при анализе большого документа, ведь повторения часто оказываются на большом удалении друг от друга в тексте, а «необычность» слова или фразы зависит от контекста. Например, когда в одном документе, относящемся к русской революции, несколько раз повторяется слово «дебют» (обозначающее революцию), его следует зафиксировать как важное необычное слово, которое является носителем особенно мощного эмоционального послания.

4. Фиксируйте все слова и выражения явного символического характера, особенно политические термины - флаги и т.д., хотя и на семейную символику следует обращать внимание, а также на любые другие выражения с явным символическим смыслом.

5. Исключите все отрицания. Оратор, который выходит на трибуну и начинает: «Сегодня я не хотел бы говорить о войнах, революциях, смерти, страхе и разрушении», конечно, выражает то самое позитивное послание, которое отрицает. Все отрицания составляют часть защитной, а не фантазийной структуры: как сказал когда-то Фрейд, подсознание не знает отрицаний.

6. Исключите все субъекты и объекты. Основной защитный прием включает проекцию субъекта и (или) объекта, поэтому при выяснении истинного субъекта/объекта фантазии не следует ориентироваться на оратора. Если в документе говорится «русские трещат по швам», выписываются лишь слова «трещат по швам»; а трещат ли действительно русские по швам или это сам оратор (и его группа) чувствует, будто трещит по швам, выяснится из другого источника.

7. Фиксируйте все открытые реакции группы: смех, моменты спада напряжения на собраниях и заседаниях, обмолвки, слова в сторону, напряженное молчание и т.д., везде, где это только возможно.

8. Обращайте внимание на длительное отсутствие образов. Если в протоколе собрания или заседания идут целые страницы диалога без единого образа, сделайте в скобках пометку в своем анализе, ведь это указывает на отсутствие группового развития и означает, что групповая фантазия по каким-то причинам строго подавляется.

Чтобы проиллюстрировать, какого рода новые темы и взаимосвязи можно обнаружить благодаря данному методу, в этом разделе главы я воспользуюсь свежим историческим документом, никсоновскими магнитофонными записями, и на следующих нескольких страницах представлю каждое отдельное слово фантазийного языка, обнаруженное при помощи перечисленных правил, - результат полного фантазийного анализа 800 страниц магнитофонных записей, впоследствии дополненных и исправленных в докладе судебной комиссии, сличившей версию Белого дома с доступным оригиналом магнитофонных записей.24 В качестве неформальной проверки на надежность я сверил свой список отобранных слов и выражений с версиями нескольких коллег, следовавших тем же правилам. У всех был практически тот же список фантазийных слов, лишь в некоторых случаях у них оказывалось несколько дополнительных слов. которым я не придал значения. (Предлагаю читателям самим проверить надежность метода на легко доступном тексте магнитофонных записей).

Ниже я целиком воспроизвожу все прозвучавшие на двух первых совещаниях, в сентябре 1972 г. и в феврале 1973 г., предложения, где появлялись фантазийные слова, и выделяю эти слова жирным шрифтом, так что читатель может исследовать и соседствующий с ними материал. Кроме того, в скобках я указываю номер страницы, с тем, чтобы дать представление о встречаемости в тексте фантазийных слов, которая не столь уж велика. Вот что дает анализ первых двух совещаний, оба происходили между Никсоном и Джоном Дином:

15.09.72 г.: Ничто не грозит с треском рухнуть… Как вы знаете, это помойное ведро с червями - то, что творится… способ, которым вы со всем этим справлялись, напоминает мне очень искусное затыкание пальцами течи, которая появилась здесь и появляется там(61). Поэтому вы лишь изо всех сил пытаетесь застегнуться на все пуговицы(66).

20.02.73 г.: …похоже, что здесь-то оно и всплывет и они за это ухватятся(70). Они бы ему устроили горячее сиденье (72). …Оно будет жарким, я думаю, что они настроены жестко. Я думаю, что каким-то образом они собираются пролить кровь, но я также абсолютно уверен, что если кто-нибудь будет равнять на это их весло…(81)… Врачи говорят, что у бедного старого джентльмена опухоль… у него мозговая опухоль (82)„Д даже самого смутного представления не имею. История с Салливэном - вот где могла произойти утечка относительно истории с «Тайм Мэгэзин», вокруг которой мы выстраиваем сплошную каменную стену (84). Из моей канцелярии никогда не было утечки. Из моей канцелярии никогда не будет утечки. Я не собираюсь допытываться, как происходит утечка, и я не хочу узнать, что утечка происходит через вас (86)…Я пытался вдолбить это в его толстый череп. Он не твердолобый… (90) …Я планирую серию мозговых штурмов с некоторыми людьми из прессы… Вы знаете, я мелкая рыбешка(91).

Первое, на что обращаешь внимание, следя за номерами страниц. - это спорадический характер фантазийного содержания. Это выглядит так, будто участники совещания несколько минут стараются удерживаться от применения фантазийного языка, затем позволяют себе несколько ярких эмоциональных фраз - короткую вспышку, и опять на несколько минут возвращаются к отрицанию или к решению рабочих задач. (Я обнаружил, что это вообще свойственно большинству совещаний и заседаний, не только тем, которые я изучаю по протоколам, но и тем, в которых участвую сам. Каждый раз, когда группа в течение пяти или десяти минут обходилась без какого бы то ни было фантазийного языка, я чувствовал неловкость, эмоциональную неопределенность, ощущал себя выброшенным из группового развития, пока новая вспышка фантазийного языка не снимала напряжение и не возвращала мне контакт с текущей групповой фантазией, выраженной в очень сжатой форме.)

При изучении выделенных жирным шрифтом фантазийных слов из приведенного выше текста обнаруживается несколько тем и образов, на которые раньше я лично не обращал внимания, хотя и до этого несколько раз прочитывал текст магнитофонных записей от начала до конца. Разумеется, каждый, кто прочтет результаты фантазийного анализа какого-либо текста, станет толковать их по-своему, приписывая их различным чувствам и темам, однако существование этих тем должно будет признать большинство психоаналитиков. В данном тексте прежде всего внимание привлечет упоминание чего-то маленького («мелкая рыбешка», «черви»), ощущение плавания в жидкой среде («течь», «весло», «всплывет»), идея вместилища («ведро», «застегнуться на все пуговицы»), угроза краха («с треском рухнуть») и, быть может, две дополнительные темы - раненая голова («толстый череп», «твердолобый», «мозговая опухоль», «мозговые штурмы», «каменная стена») и уязвимый тыл («горячее сиденье»). Разумеется, сопоставлять эти темы каждый будет в зависимости от своей теоретической ориентации. Одни психоаналитики сделают, возможно, упор на протекающую плотину. Другие могут обратить внимание прежде всего на детские образы уязвимости, на стремление застегнуть свои чувства на все пуговицы, на ощущение грозящей опасности, а кто-то может углядеть здесь фантазию, связанную с образом плода, плавающего в протекающей матке. Однако какой бы ни была интерпретация, исходная тема четко различима и будет развита дальше по ходу совещаний: ее суть в том, что ограничения, которые до этого сдерживали группу, теперь оказались под угрозой разрушения, и может хлынуть поток опасных чувств.

Следующее совещание, в марте 1973 г., в котором участвовали Хэйлдмэн, Дин и Никсон, демонстрирует нам уже гораздо более богатую символику на те самые темы, с которыми вы теперь знакомы (здесь и далее я буду воспроизводить лишь фантазийные слова каждого совещания):

13.03.73 г.: …в ящике комода… рывок и ткань… прятать… тянет вниз… рывок и ткань… кусающий ядро… взрывом развеять над ним дымку… застрять на этом… перейти по этому мосту… небольшая бомба… кусок динамита… убрать щит… трещина… операция по очищению… удар… трудный орешек… высохшая яма… дорога под уклон… дорога под уклон… дорога под уклон… лягаться… под уклон… под уклон… ситуация, как в домино… последний глоток воздуха… доносчик… доносчик… доносчик… они вышвырнули его в ад… истэблишмент гибнет… растет, снося стены… медвежий капкан… настоящая бомба… раскаленный.

Теперь групповые чувства, похоже, достигли четвертой стадии своего развития. Первоначальные мягкие образы чего-то просто горячего, с легкими трещинами и утечками, превращаются в символику настоящего взрыва («динамит», «настоящая бомба», «взрыв», «раскаленный», «медвежий капкан»), а сдерживающие группу ограничения предстают гораздо более уязвимыми («истэблишмент гибнет», «убрать щит», «трещина», «под уклон», «снося стены», «спрятать», «доносчик», «последний глоток воздуха»). Насильственный характер символики прошел еще несколько делений воображаемой шкалы, начинает чувствоваться растущий гнев и страх, а также символика краха и опасности, характерная для четвертой стадии.

То, что участники ощущают эти гнев и опасность одновременно и как что-то внешнее по отношению к себе, то есть, как часть групповых чувств, и как внутреннее, то есть, как часть собственной подсознательной фантазийной системы, станет ясно по ходу изложения. Следует заметить, что по крайней мере один из участников, Дин, как раз на это и указывал, когда впоследствии вспоминал этот период при даче секретных показаний по поводу тех совещаний перед юридическим комитетом Белого дома. Во время этих показаний Дин дважды говорил, что чувствовал себя в этот период «беременным». Один из членов комитета решил, что ослышался, и переспросил: «Мистер Дин, я рискую показаться нетактичным, но правильно ли я понял: во время показаний вы по крайней мере два раза сказали, что были беременны?» «Да, я употребил эту фразу», - ответил Дин. Члены комиссии, будто не веря ушам, повторили по складам: «Бе-ре-мен-ны?» «Я был беремен тайной, когда начинал давать показания, я говорил, что чувствую себя дамой, которая поначалу сопротивлялась, но потом все равно оказалась беременна»,- ответил Дин. В дальнейших показаниях он снова подтвердил, что чувствует уотергейтскую тайну внутри себя, и снова сказал, что чувствует себя так, будто действительно зачал через «изнасилование».26 В ходе дальнейшего анализа этого и других совещаний станет очевидно, что высказанные Дином чувства относятся прежде всего к растущим внутренним гневу и тревоге, и только во вторую очередь к воспринимаемой им внешней «реальной» обстановке в группе.

Неделей позже Дин начал свое совещание с Никсоном знаменитой речью о «раковой опухоли, разрастающейся на институте президентства» - образ, на самом деле введенный в групповой процесс самим Никсоном, употребившем его в ходе процитированного выше февральского совещания: Никсон сказал о «мозговой опухоли», и Дин продолжил этот образ. (В действительности Никсон часто использовал образ «рака» на протяжении своей карьеры, правда, чаще всего, как и большинство политиков, по поводу внешнеполитических дел. Так, в 1962 г. он сказал: «Куба - это рак»,25 и это выражение могло получить распространение.) Вот как звучит фантазийный анализ этого совещания (советую читателю прочитать весь этот фрагмент вслух);

21.03.73 г.: …рак внутри - растущий… растущий… растущий… взрыв… взрыв… бедствие… рыба или готовая наживка… удары… удар… безжалостно толкает… Белому дому не везет… Белый дом… Белый дом… толкающий… прорваться на свободу… сдерживание… удерживать… взорваться… растущий рак… взрывающийся… пробку на бутылку… удары… растущий… растущий… удары… скрыть… ломающий… они оберегают собственный зад… защитить мою задницу… испуганный… взрывается… сломанный… куски… над этой пропастью… удар… горячий… удары… вниз по дороге… тянет назад… скрыть это… захоронить… накаляться… накаляться… куски и ошметки… сломанный… куски и ошметки… истечь кровью и погибнуть…висящий…выдувая свист… опускаться в дым… раскрыться… вырваться на свободу… упирающийся дракон… разъедание… разъедание… долгая дорога… они защищают собственный зад…взрываться… крах… растущий рак… вычистить его… вычистить рак… вырезать рак… удар. Первое, что следует заметить по поводу этого совещания, которое замечательно своей выразительностью и эмоциональным единством, - это то, что в марте 1973 г. ситуация с Уотергей-том на самом деле была далека от «накала», так что язык совещания никоим образом не был обусловлен страхом перед разглашением тайны. И действительно. Никсон был только что переизбран огромным большинством, Уотергейт не был доведен до судебного разбирательства, и последствия этого дела удалось свести к минимуму. После этого самого совещания Ханту заплатили за молчание, и тайну успешно удавалось скрыть. Как разберем мы в этой статье, язык, свидетельствующий о лавинообразном нарастании внутреннего насилия, в своем появлении на несколько дней, недель или месяцев упреждает реальную, внешне опасную ситуацию. Как постулирует наша теория групповых исторических фантазий, коллапс групповой фантазии и зарождение фантазий растущего внутреннего насилия вначале лишь ощущаются внутренне (и об этом свидетельствует язык приведенного выше фрагмента) как «рост раковой опухоли», которая вот-вот «взорвется» кровоточащими «кусками и ошметками» -образы «параноидного коллапса», характерные для этой стадии -и только потом, когда группа превращает фантазию в реальность, переходят в разряд внешних обстоятельств.

Все это совершенно ясно просматривается в данном совещании от 21 марта. Сначала группа испытывает внутренний гнев и чувство краха, и лишь под конец совещания президент говорит «возьмите это» - о взятке за молчание, которую надо передать Ханту, - то есть совершает преступление против правосудия, одно из основных обвинений, за которые ему будет грозить импичмент. Участники совещания вначале лишь испытывали чувство параноидного коллапса и только потом перешли к совершению незаконного акта, посредством которого под паранойю была подведена реальная основа и определено иллюзорное решение - фантазийная смерть лидера, «дымящийся пистолет», из которого он сам выстрелит себе в висок. Остальные члены группы, присутствовавшие на совещании, «не пошли» с Никсоном; они приказали ему найти выход из невыносимого состояния гнева и коллапса, которое все они на себе испытывали.

Вторая достойная внимания особенность в языке этого совещания - сильный анальный оттенок той жажды насилия, которая в нем выражается: очевидная анальная направленность слов «защитить мою задницу», «оберегают собственный зад» и т. п., или замаскированная символика «толкания», «дутья», «выхода» и «вычищения». А также удаленные из текста бранные слова, которые, по всеобщему признанию, содержат главным образом анальную символику. Это полностью справедливо и для нынешних политических выступлений, как показывает их фантазийный анализ: анальная враждебность составляет основу, с которой уже комбинируются оральный и эдипов компоненты. Группы более низкого психогенного уровня личности, например, примитивные племена, обладают менее строгим анальным воспитанием и могут заменять анальную символику на более раннюю - к примеру, все большее и большее осквернение группы опасной менструальной кровью. Однако, в данном случае туалетное воспитание начиналось рано и было строгим в 20-30-е гг., когда росло большинство американцев, составляющих психокласс, поэтому символика в значительной степени анальная. Все участники совещания (примерно в середине к Дину и Никсону присоединились Эрлихман и Хэйлдмэн), независимо от предмета обсуждения (а предметы были очень разными), подбирая метафоры, сравнения или эмоционально яркие выражения, выказывали одни и те же чувства, одну и ту же фантазию, которая к концу совещания превратилась в решение: «Мы должны как можно быстрее вычистить взрывоопасное дерьмо-гнев, или мы все взорвемся кровоточащими кусками и ошметками».

Чувства, характерные для параноидного коллапса в современных групповых фантазиях, те же, что ив момент «жертвенного кризиса»27 в примитивных группах. Чувство нарастающего осквернения группы - главным образом ощущение растущего насилия - требует очищения через принесение в жертву заменителя, козла отпущения, чтобы восстановить «социальную фабрику», эффективную групповую фантазию. Выступает ли в роли священной жертвы настоящий козел отпущения (животное или человек), или враг (внешний или внутренний по отношению к группе), или сам лидер (как в ежегодном жертвоприношении божественных королей, которых проносят под очистительным дождем, чтобы группа избавилась от скверны) - этого мы здесь касаться не будем, ведь объект нашего внимания - стадии групповой фантазии, а не возможности, предоставляемые исторической ситуацией. В нашем случае причиной выбора такого иллюзорного решения, как «самоубийство лидера», была отчасти личность самого Никсона; кроме того, сразу после окончания Вьетнамской войны еще одна война вряд ли пришлась бы кому-нибудь по вкусу. Никсон фактически начал свое движение к суицидальному варианту уже на следующий день после перевыборов, когда сказал, что чувствует себя близким к краху и «подобным исчерпавшемуся вулкану»,27 и попытался побороть это состояние, попросив разрешения на отставку всего штата Белого дома и кабинета и начав тем самым программу, которую планировал как полную «реорганизацию»; она обеспечила отчуждение целой исполнительной ветви, вызвала утечки и привела к падению Никсона. В разгаре уотергейтского кризиса Никсон почти ухитрился было найти внешнего врага, необходимого, чтобы направить гнев наружу: октябрьская красная тревога, когда он вообразил, что Советский Союз планирует высадить на Ближнем Востоке экспедиционные войска, и в первый раз после Кубинского ракетного кризиса привел американские войска в боевую готовность к широкомасштабным действиям. Однако никсоновский «кризис» был слишком искусственным, Россия уклонилась от конфронтации, и перед Никсоном снова не оставалось никакой иной групповой иллюзии, лишь политическое самоубийство. Здесь я хотел бы подчеркнуть, что цареубийство, самоубийство, война, революция, хилиазм - это все групповые иллюзии, к которым прибегают в случае надобности, и все они выполняют функцию ритуала группового очищения, ритуала, предназначенного переводить на кого-нибудь растущий гнев, очищать группу от насилия и возрождать ее с новой, более устойчивой групповой фантазией.

Следует обратить внимание и на третий момент. Каждый из четырех участников совещания 21 марта разделял групповую фантазию и вносил вклад в ее развитие, несмотря на то, что личности их были совершенно разные. Обстоятельное изучение помогло бы понять, каким образом каждый вносил в символику каждой стадии групповой фантазии вклад из своего личного психосексуального опыта. Например, подсознательная гомосексуальность Джона Дина часто становилась ясна из его вклада - когда он признавался, что чувствует себя «изнасилованным» и «беременным» Уотергейтом. Никсон, со своей стороны, часто выказывал сильную личную озабоченность смертью, и корни здесь кроются в его подсознательном чувстве вины за смерть брата,29 поэтому он находился в числе тех, кто в наибольшей степени был автором символики смерти в развивающейся групповой фантазии - «система управления гибнет», «растущий рак» и т.д. Сходным образом можно проследить - и это очень хорошо удалось Ротенбергу30 - что озабоченность Никсона кражами со взломом, подслушиванием, соглядатайством, записью разговоров на магнитофон, подозрения в слежке, в незаконном вскрытии почты, постоянное устранение «утечек» восходит к его детским вуайеристским желаниям. Наш фантазийный анализ магнитофонных записей в данный момент фокусируется на изменениях структуры и содержания, чтобы описать стадии развития, и может показаться, что пренебрегает биографическими величинами в групповом процессе, которые при полном психоисторическом исследовании группы, несомненно, должны быть включены в рассмотрение. И все же, несмотря на то, что мы исследуем всегда только личный гнев и не считаем, будто существует групповой гайст, или «невидимая рука», направляющая групповые «потребности», каждый член группы вносит в развитие групповой фантазии вклад из собственного кладезя подсознательных эмоций способом, который всегда соответствует стадии групповой динамики.

Что касается материала, фантазийным анализом которого мы до сих пор занимались, - тайных разговоров, происходивших в Овальном кабинете, то самым неожиданным здесь является то, что эмоции, разделявшиеся и развивавшиеся президентом и его помощниками, разделялись и развивались одновременно всей Америкой как единым целым. Проводя фантазийный анализ газетных передовиц, статей в еженедельниках, карикатур и другого разделяемого эмоционального материала, обнаруживаешь ту же самую смену содержания от стадии «трещины» в конце 1972 г., с ее страхом перед нарастающим гневом, до параноидной стадии «краха» в марте-апреле 1973 г. уже с более открытым и яростным гневом.

Как и в случае с магнитофонными записями, в средствах массовой информации символика первоначально не связана с дискуссиями по поводу уотергейтских событий - национальные средства массовой информации в тот момент еще не обратили на них внимания (расследование комиссии сената началось позднее). Групповая фантазия в то же время разделяется на подсознательном уровне всеми в безобидной на первый взгляд форме. В сентябре фантазийный язык прессы в заголовках статей, передовицах и карикатурах сосредоточивается на образах трещины, растущего давления и на страхе грядущего взрыва - в точности ту же картину дает нам фантазийный анализ разговоров в Овальном кабинете. К примеру, еженедельники используют в заголовках передовиц фантазийный язык, делая на нем акцент: «Растущее давление вследствие длительного контроля», «Даем трещину под натиском преступности», «Где деловые трения наиболее горячи», или помещают карикатуры, изображающие тикающую бомбу с ярлыком: «Повышение федерального налога, установленное на взрыв после выборов».31 «Ю-Эс ньюс» за 18 сентября, со своими типичными обложкой и передовицей, помещает на видном месте вопрос: «Сколь велик ожидающий нас бум?», выражающий страх перед грядущим «великим бумом»; фантазийный анализ статьи под таким заголовком звучит следующим образом: бум… бум… бум… опасность… суперстимул… бум… пар… безудержный… давление.32

Следует напомнить, что в сентябре 1972 г. американскими самолетами и танками уничтожались тысячи мирных жителей Вьетнама, но этот факт почти не упоминался в национальных еженедельниках. Групповая фантазия была, как обычно, сравнительно равнодушна к действительности, сосредоточившись на своей символике стадии «трещины» и на страхе перед «грядущим бумом», когда эдипов гнев, адресованный фантазийному лидеру, грозил выйти из-под контроля, вызывая чувства, которые удобнее было спроецировать на обыденные домашние дела, чем на Вьетнам, находившийся на последней стадии.

2 октября «Ю-Эс ньюс» взволнован предполагаемым «расколом» Демократической партии, и в статье под заголовком «Сумеют ли демократы возродить свою партию? Раскол коалиции Нового курса» следующим образом проецируют разделяемое всей страной внутренние чувство трещины и грядущего насилия: раскол… оползень… водораздел- распад… спаянный… откол… скольжение… война… нависшая беда… потерпевший крах… слабость… бедствие.33

Тут я хотел бы заметить, что не раскол Демократической партии был на самом деле тем самым «грядущим бедствием», которого так боялся республиканский еженедельник, а «беда», исходящая от скрытого внутреннего эмоционального состояния нации. Аналогичным образом и язык выступления Никсона, когда он произносил речь в День труда, еще находился на более мягкой стадии «трещины», и символика этой фазы использовалась в том смысле, что «ценообразование трещит по швам»: труд робота… как роботы… война… трещина… резать… сдавливать… калечит… отрезать от пирога… выпечь пирог побольше… ненависть… страх… фундамент… пересидеть.34

По контрасту с этой речью в двух выступлениях Никсона, сделанных восемью месяцами позже, в апреле и мае 1973-го, звучат страх перед насилием и взрывом и потребность вычистить групповую скверну, характерные для стадии «коллапса». Первое выступление в День вооруженных сил кажется скучным и лишено моментов оживления (вспомним, что к этому времени Вьетнамская война уже завершилась и на планете царил мир): войны… кризис… похоронили… спинной хребет… война… война… взрывоопасный кризис… война… войны… рубить сплеча… ломать… отрезать… война… отрезать… режущий… отрезать… удар… война… война… война… 35

Второе выступление перед конгрессом в мае 1973 г. посвящено энергетической политике, теме на первый взгляд скучной; однако в нем скрыто множество посланий об очистке группы от опасной скверны (по моему наблюдению, на стадии краха в циклах групповой фантазии возрастает внимание прессы к . вопросам загрязнения окружающей среды): кризис… кризис… очистить… очистить… очистить… опасность… очистить… очистить… столкновение… загрязненные… накаляться… опасность… очистить… удаление отходов… захоронение… отходы… очистить… разрушительный… опасный… фрагментированный. Обратите внимание, что многие из этих слов совершенно не относятся к самой энергетике. Суть предлагаемого энергетического законодательства была вовсе не в «очищении от загрязнения», на которое делался особый акцент в выступлении; слова «разрушительный» и «опасный» относятся к утверждению Никсона, что США добьются большего «путем взаимовыгодного сотрудничества, чем через разрушительную конкуренцию или опасную конфронтацию»; слово «фрагментированный» - из фразы Никсона о текущем состоянии правительственной организации, отвечающей за энергетику, и т.д. Однако фантазийный язык замаскированных посланий явно свидетельствует о сдвиге в сторону стадии «параноидного коллапса», что показывают и совещания в Овальном кабинете.

К весне 1973 г. еженедельники тоже заполняются языком, в котором насилие выражено куда сильнее, чем перед этим в сентябре. В некоторых статьях растущее насилие открыто защищается, например, в статье под заголовком: «Большой толчок к применению смертной казни». Однако по большей части фантазийные послания по прежнему замаскированы, особенно в сфере экономики. В период, когда уровень инфляции в Америке был еще приемлем и составлял однозначное число, «Ю-Эс ньюс» поместил на самом видном месте статью, где предполагается «Растущий ажиотаж вокруг цен… Потребители, профсоюзы, законодатели - все готовы к борьбе», и рисунок, изображавший разъяренного быка с надписью «цены на мясо», подчеркивавший «гнев и отчаяние» нации. 9 апреля еженедельник поместил другую статью о том, что национальное «Отчаяние по поводу цен на продукты доходит до предела», в которой было не меньше трех карикатур с разъяренными быками, один из них с пронзенной головой, а другого закалывали разгневанные домохозяйки. Самое интересное, что всех этих разъяренных быков и кипящих гневом домохозяек независимо друг от друга рисовали три карикатуриста - в Колумбусе, штат Джорджия, в Вашингтоне, округ Колумбия, и в Луисвилле, штат Кентукки - которые ориентировались лишь на «настроение нации».

Телесные образы, используемые карикатуристами данной нации, как правило, наилучшим образом помогают определить стадию групповой фантазии нации. Так. на стадии «трещины» в сентябре 1972 г. Хэрблок берет символику трещины за основу своих карикатур - посвященную карикатурам главу в книге, написанную о том периоде, он озаглавливает «Трещины в дамбе»36 и изображает запертые двери Белого дома, готовые рухнуть (иллюстрация 1). В июне, на стадии «коллапса», его карикатуры изображают падающие стены и хлынувшие в зал очистительные потоки воды - главу об этом периоде он назвал «Потоп» (иллюстрация 2).

Оставив теперь анализ национальной прессы и вернувшись к никсоновским магнитофонным записям, мы увидим с помощью фантазийного анализа, что следующие три совещания в Овальном кабинете продолжают, и даже в еще более явной форме, тему «вычищения скверны накопившегося гнева»:

22.03: на цыпочках… перейти мост… бой… отодранный… выудить крупную рыбу… раскатанный… высовываться-высовываться… высовывается… тяжкий груз… затушить пожар… заколоченный… выйти наружу… из-под колпака… очистить… хороший малый… очистить… очистить… очистить… 27.03: вырезать… осел в этом деле… апельсины и яблоки… разболтанный… щекотливое положение… апельсины и яблоки… большая анфилада… отвлекающий маневр… кровоточащий… прыгнуть вниз… поток… встречные течения… почистить, как чистят собаке зубы… 30.03: утечка… в руках… скрыть… скрыть. К этому моменту Ханту уже была уплачена взятка за молчание, и кто-то должен был сделать следующий шаг, поручив некоторым членам группы разоблачить беззаконие, о чем говорит приведенный выше фантазийный язык, с тем, чтобы «выудить крупную рыбу» и «вычистить» грязь, «как чистят собаке зубы», после чего все станут «хорошими малыми». Тема снятия невыносимого эмоционального гнета, «вытаскивания пробки из сосуда», в котором было закупорено накопившееся дерьмо-гнев, очищения группы от скверны замаячила в самом начале решающего совещания от 8 апреля, фантазийный анализ которого звучит следующим образом: вытащил пробку… вытащил пробку… вытащить пробку. В тот день Джон Дин, подсознательно действуя как представитель потребностей группы, переходит на сторону расследующих уотергейтское дело и рассказывает им все, что знает сам. Перед этим Дин даже сообщает по телефону о своих намерениях Хэйлдмэну. но, разумеется, не говорит, что выполняет команду «вытащить пробку», сдерживающую чувства группы. Запись следующего совещания, которое происходит в тот же день, 8 апреля, между Никсоном, Хэйлдмэном и Эрлихманом, в тот самый момент, когда Дин разбалтывает секреты, показывает, что участники отлично знают, что происходит между Дином и следователями, - они начинают воображать, каким «болезненным» будет процесс «очищения», что это «вскрытие нарыва» будет как «отравление ядом», как «колоссальной силы взрыв», как «разорвавшаяся бомба»:

8.04: накрыть… накрытый… удар… отрезать… работа для мешочника… разжалованный… я выше своей головы не прыгну… накрыть… накрыть… соломинка, подкосившая слона… кусать ядро… убивает… убивает… лишить последней соломинки… поймать за хвост… вращает глазами… тайна… тайна… кусать ядро… принять яд… сдаться… сдаться… ведет на скамью подсудимых… тайна… тайна… тайна… изнасилования не избежать… рушится… сдержать… колоссальный взрыв… глотнуть газа… очиститесь сами… кусать… бить.,, взрыв бомбы… боль… болезненный… испортить весь пирог… нарыв следует вскрыть… накалиться… вскрыть нарыв… спрятать… прилипший… деньги пропадают.

В последующих совещаниях продолжает фигурировать анальная символика гнева, который следует спустить «в канализацию», признается даже, что настроение у группы такое, будто она «восемь месяцев страдала запором и вдруг получила возможность сходить в туалет, что и собирается с удовольствием сделать»:

14.04: в канализацию… рухнуть… удар… лайковые перчатки… рыболовная сеть… чистая совесть… замораживание… замораживание… собачья драка… драка… вытащить из меня… растрезвонить… большой мешок… на гвоздике- накалиться… щекотливое положение… погиб в этой воде… дал течь… равнодушный индюк… плюньте на него… плюньте… держать под полным контролем- тащить орущего и брыкающегося… крупная рыба… восемь месяцев страдали запором и вдруг получили возможность сходить в туалет, что и собираются с удовольствием сделать… бить по плечам и по голове… вылететь… чепуха на постном масле- зловоние- липкий… дикарь… мешок со всякой разностью… машинка для выжимания белья… обтекает и просачивается… проглотить- убрать мусор… сиамские близнецы- 15.04: крупная рыба… связаться… к этому пупу- мелкая рыбешка… отлив… большой прилив.

Анальное насилие отчетливо проступает в приведенной выше символике смывания нечистот: «зловонная» и «липкая» «крупная рыба», «чепуха на постном масле», «туалет», содержимое которого следует спустить в «канализацию» и смыть «большим приливом», покончив тем самым с «восьмимесячным запором» (восемь месяцев прошло с момента создания первого комитета Белого дома. Банковского дела Пэтмана и комитета по денежному обращению, которые приступили к расследованию Уотергейта).

Следующее совещание от 14 апреля отражает резкое ослабление гнева и параноидной тревоги, испытываемые группой после упомянутого очищения. Несмотря на то, что для публики никаких изменений в ситуации с Уотергейтом не произошло, это первое из записанных на ленту совещаний, где вообще нет фантазийного языка! В последующих двух совещаниях очень мало фантазийного языка («Чистая работа… шлепнулся в грязь… ногами в огонь… шлепнулся в грязь… шлепнулся в грязь… вырезать рак»), а затем идет второе по счету совещание (16 апреля), в котором полностью отсутствует фантазийный язык. В этот момент в Овальном кабинете господствует групповая фантазия, что нарыв вскрыт. Как в Германии «индекс паранойи» резко пошел на спад после решения кайзера о войне, что продемонстрировали Холсти и Нортон в цитируемой выше работе, так и здесь иллюзорное решение снимает тревогу фазы параноидного коллапса. #page#

К сожалению, если лидеру суждено быть для группы козлом отпущения, если он подлежит замене новым «сильным» лидером, способным организовать новую групповую фантазию, которая поможет нации эффективно связать свои эмоции, то принесение в жертву второстепенных фигур, окружающих лидера, лишь на короткое время снимает гнет. Карикатуры Хэрблока опять подводят итог происходящему, когда наиболее приближенных к лидеру лиц одного за другим сбрасывают со скалы жертвоприношений.

Ясно, что Никсон неосознанно помогал столкнуть каждого из своих помощников, чтобы отсрочить день своей собственной отставки. Он даже признал это сам, допустив «оговорку по Фрейду», когда 17 ноября выступал перед Ассоциацией главных редакторов Ассошиэйтед Пресс и заявил, подразумевая Хэйлдмэна и Эрлихмана: «Я считаю обоих, как и других обвиняемых, виновными…» - в «Тайме» сочли нужным поместить примечание: «Здесь м-р Никсон оговорился - он хотел сказать наоборот».37 Если необходимо было жертвовать тем или иным из друзей, Никсон чувствовал, что это единственный способ отсрочить свою собственную политическую смерть. В «Мемуарах» он сравнивает свое решение отправить в отставку Хэйлдмэна и Эрлихмана с самокастрацией: «Я чувствую себя так, будто отрезал себе сначала одну руку, а потом другую. Ампутация [была] необходима, чтобы выжить…»38

Фантазийный анализ последней недели, запечатленной на магнитофонных лентах, показывает, что после принесения в жертву всех заменителей группа вновь начала испытывать давление, и потребность в «вытаскивании пробки», и хотя была надежда, что это произойдет без «боли», что сам лидер не «шлепнется в грязь», все знали, что в конце концов лидеру придется «признать поражение» и выдержать мучительную «смерть»:

16.04: чистоплотный… отбивать удары…отбивать удары… подвешенный… по дороге… вытащить… равнодушный индюк… равнодушный индюк… тянуть веревку… связать по рукам и ногам… связать по рукам и ногам… в шесть рядов… в шесть рядов… чистить… горящий… гореть…боль… выкрикивать… мой хвост… хлынувший… крупная рыба… шлепнуться в грязь… идти по доске… шлепается… в шесть рядов… отбросы… удар… кишки… в шесть рядов… в шесть рядов… заткнуть дыру… вытащил пробку… полная грудь… кусать ядро… болезненный… признать поражение… уладить… уладить… полная тарелка… 17.04: обгрызенный… тащить вверх… вытаскивать… спасти свою шею… выйти наружу… выйти наружу… съеденный живьем… дал течь… дал течь… задница… в супе… бомбоубежище… обгрызенный… гниющие отбросы… максимальное давление суда… толкать вверх вагоны… связывающий нам руки… крупная рыба… мелкая рыбешка… перелетающий с цветка на цветок… оставляющий свою пыльцу… задница… задница… утечка… разъеденный… разъеденный… рак в сердце… решительное хирургическое вмешательство… в шесть рядов… ерунда на постном масле… шкура… дает течь… протекает и протекает… дает течь… вниз по трубе… вытащить пробку… выгнать из всех нас злое начало… плакал, Как ребенок… разрушил… разрушил… кричать… удар… протекает… протекает… протекает… яд… протекает… протекает… выпихнули его… из кармана… скрутить… подвешенный… напуганный… дыба… заколоченный… мешок… ураган… смерть… ранит… состряпал… кричал… ломается… изнасилования нельзя было избежать… смыть… 18.04: протекающий… протекающий… протекающий… пороховая бочка… выйти наружу… 19.04: убитый… смерть… убивает… убивает… убивает… овечка на заклание… паника… 27.04: задница… убивать… убивать… вырвать из него злое начало… игра в кости… крупная рыба… давление… разрубить гордиев узел… убить… убить… тот же мешок… тот же мешок… чистить… 30.04: сердце… ловушка.

По мере приближения конца рабочим термином группы, конечно, становится слово «убивать». Нагляднее всего передает настроение группы опять-таки Хэрблок. удачно пользуясь образом песочных часов, чтобы изобразить опорожнение от дерьма-гнева, низложение фантазийного лидера и даже символ рождения.

Таким образом, драма групповой фантазии Никсона завершилась, гнев группы убил слабого фантазийного лидера, принесение его в жертву сыграло для группы роль очищения, национальные чувства будто возродились, и новый, сильный фантазийный лидер взялся за работу по упорядочению эмоциональных конфликтов группы.

Здесь читатель может возразить, сказав, что мой выбор Никсона в качестве иллюстрации того, как лидер групповой фантазии слабеет и терпит крах, - это просто подтасовка, ведь Никсон - единственный президент в истории Америки, которого выгнали из Белого дома. Что же происходит с сильными лидерами, таким как Эйзенхауэр или Кеннеди, которые пользовались доверием нации и лично не были готовы к саморазрушительным действиям? Несомненно их нация не воспринимала как слабеющих и умирающих; несомненно, нация не испытывала в 50-х и в начале 60-х гг. циклы нарастающего осквернения, параноидного коллапса, групповых иллюзий и связанных с ними действий и символического возрождения. Кроме того, не могла ли нация в никсоновский период по каким-то причинам характеризоваться особой расположенностью к анальным образам очищения, составляющих пока что большую часть нашего материала? Уотергейтское дело ведь касается секретов, а хранение семейных тайн, согласно психоаналитику Теодору Джейкобсу, возбуждает фантазии, которые ращаются вокруг проблемы анального контроля.39 Чтобы ответить на эти возражения, в следующем разделе я собираюсь привести примеры из своего фантазийного анализа общественных документов тех лет, когда у руководства были Эйзенхауэр и Кеннеди, а также проследить основные стадии тех трех циклов групповой фантазии, которые, как я обнаружил, имели место на протяжении этого одиннадцатилетнего отрезка американской истории.

ТРИ ЦИКЛА ГРУППОВОЙ ФАНТАЗИИ ПРИ ПРЕЗИДЕНТАХ ЭЙЗЕНХАУЭРЕ И КЕННЕДИ

Избирательные кампании Эйзенхауэра и Кеннеди, как и избирательные кампании вообще всех кандидатов в президенты, были насыщены эдиповыми групповыми фантазиями о том, что «подающие надежду» стараются «добиться благосклонности» и в конце концов «завоевать сердце» группы. Даже не погружаясь в подробный анализ символики их избирательных кампаний, можно почувствовать, что вокруг их избрания создалась какая-то особая атмосфера, что большие ожидания нации по их поводу стали причиной приписывания им «харизматических» лидерских черт, благодаря чему этих двух президентов в большей степени идеализировали в качестве «мужей» материнской группы, чем всех остальных. По американским политическим традициям победившего кандидата показывают по телевидению и в газетах чаще всего в момент, когда он обнимает жену, а не когда он жмет руку кандидату на пост вице-президента или организатору избирательной кампании. (Снимки чаще всего делаются с высоты трех футов от пола, а эдилов комплекс относится к возрасту пяти лет.) И конечно же, первые несколько недель после избрания этих лидеров характеризовались как «любовь с народом», «медовый месяц», полный надежд и ожиданий. Группа в роли матери - это и невидимый наблюдатель, и главный приз во всех политических действиях, а вопрос, кто добьется группы в роли матери - лидер или оппозиция - является подоплекой повседневной политики.

Разумеется, популярность американских президентов тщательно определяет Институт общественного мнения, проводя в масштабах нации опросы о доверии людей к лидеру. Постоянное снижение популярности лидера после его выборов, составляющее часть моей психогенной теории - это нормальный процесс, без которого не обходится ни один президентский срок. Во всех трех графиках я добавил вертикальную черту, отмечающую аналогичный для всех графиков момент, который, по моим наблюдениям, становился поворотной точкой - военная групповая иллюзия, переходящая в период параноидного коллапса: Тайваньский кризис. Ливанский кризис и Кубинский ракетный кризис. Как можно видеть на графиках, в каждом случае доверие нации к лидеру на некоторое время восстанавливалось после того, как предпринимались групповые иллюзорные действия, но потом снова падало.

Хотя три групповые иллюзии были связаны с военными передвижками и с риском войны, во всех трех случаях как-то удавалось избежать открытого насилия, и намек на объяснение можно найти в том факте, что и Эйзенхауэр, и Кеннеди были поздними сыновьями. Как показал Ирвин Харрис,40 самой короткой и наименее кровопролитной в истории Америки войной оказалась та единственная, которой руководил поздний ребенок - испано-американская война под руководством Мак-Кинли. Во всех остальных случаях нация выбирала своим военным лидером героического первого сына, воспитанного с типично родительской позиции, а не более миролюбивого позднего ребенка, с которым общались как с равным. Хотя то, каким по счету родился в семье лидер, вряд ли может служить гарантией мира или войны, данные, которые приводит Харрис, несомненно, статистически значимы.

В этом разделе главы я собираюсь привести подборку подвергнутых фантазийному анализу документов и ими проиллюстрировать. как давление национальной групповой фантазии на Эйзенхауэра и Кеннеди стало причиной трех кризисов, которые играли роль группового иллюзорного выхода из повторяющейся ситуации потери доверия к лидеру. Из всех президентов, чьи публичные выступления я изучал с точки зрения фантазийного анализа, Эйзенхауэр отличается несравненно более спокойным стилем речи, чем все остальные. Доля фантазийного содержания в его выступлениях обычно очень низка - одно фантазийное слово на тысячу, по сравнению с другими президентами, у которых этот показатель в десять раз выше. Его спокойствие нагоняло скуку на репортеров, но оно успокаивающе действовало на страну и помогло ему стать единственным за полвека президентом, сумевшим избежать войн и опасных конфронтации. Эйзенхауэр прекрасно осознавал последствия групповых фантазийных проекций на свою личность и на пресс-конференциях отвечал на тревожные вопросы репортеров в таком духе: «Тот или иной незначительный инцидент меня не смутит. Меня больше напугало мнение экспертов по вопросу мира и войны, так что этого я не боюсь».41 Своей способностью маневрировать в самый разгар того, что другие называли «кризисом», он как бы подшучивал над нацией, но это была, тем не менее, наиболее зрелая черта его в качестве лидера.

Победа Эйзенхауэра на выборах с подавляющим числом голосов помогла ему окончить Корейскую войну, оставаясь при этом «сильным» лидером в начале 1953 г. Даже когда у русских в августе 1953 г. появилась ядерная бомба - пожалуй, самое важное из всех «реальных» событий 50-х гг. - Эйзенхауэр сумел сохранить относительное спокойствие, отвечая на пресс-конференции на тревожные вопросы следующим образом:

«Не стоит никого в этом мире до смерти пугать… напуганные люди неспособны к разумным решениям. Поэтому следует осознать нашу собственную силу - силу свободного мира, силу Америки - и в то же время взвесить опасности и риск».42 Полный фантазийный анализ этой пресс-конференции, от которой многое зависело, начинается с официального отклика Эйзенхауэра на известие о ядерной бомбе, содержащего небольшое количество фантазийных слов типа «война-смерть», но очень скоро в его речи начинает отмечаться стандартная символика «напряженности» и «ломки», свойственная стадии «трещины»:

30.09.53 г.: сердце… напряженность… война… война… война… смерть… смерть… утечка… утечка… утечка… в мельнице… напряженность… сломанный… сломанный… сломанный… напряжение у преграды… ломать.43 В начале 1954 г. Эйзенхауэр, несмотря на снижение своей популярности с 75% в предыдущие шесть недель до 65%, продолжал относительно спокойно реагировать на давление конгресса, пытавшегося навязать военное вторжение в Индокитай. Когда в апреле Франция действительно попросила Америку направить помощь. Эйзенхауэр ошеломил всех, заявив, что это невозможно без официального объявления войны конгрессом!

Даже после майского поражения в Дьенбьенфу Эйзенхауэр указал, что остальной Индокитай не рухнул, «как карточный домик». Адмирал Рэдфорд на это ответил, что мы должны сбросить на Вьетнам атомную бомбу, а «Ныосуик» возвестил, что «американским руководством достигнут критический момент послевоенной эры».44 Заголовками наподобие «Западный альянс дает трещину, политические деятели, похоже, беспомощны» или «Администрация Эйзенхауэра шагала осторожно, малейшая ошибка может стать политически роковой» пресса нагнетала ощущение грядущего краха групповой фантазии и доверия нации к фантазийному лидеру. Усиливались нападки на попытки Эйзенхауэра мирно договориться с Россией, а за кампанией Маккарти по «ослаблению коммунизма» все следили с одобрением и восхищением.

В конце 1954 г. популярность Эйзенхауэра упала до низшей точки. Некоторые конгрессмены боялись, что Америка окажется «в атомном тупике с коммунизмом», а некоторые сенаторы начали ратовать за военную блокаду Китая в отместку за обстрел нескольких крошечных островков в открытом море. На пресс-конференции 2 декабря Эйзенхауэр впервые стал интенсивно использовать символику «параноидного коллапса»:

2.12.54 г.: война… война… провал… уничтожение… оскорбительный… гнев… фрустрация… как следует выругаться… война… война… веселье… война… война… гнев… возмущение.., война… война… война… война… война… война… война… жесткий… любовь… застрелить. Большая часть этого фантазийного языка на пресс-конференции 2 декабря относится к комментариям Эйзенхауэра для корреспондентов, которые следует привести полностью, поскольку в них выражено удивительно четкое понимание того факта, что истоки фантазии войны - в национальном настроении, и цель ее - восстановительная:

«У нас есть две линии поведения, и я хотел бы сказать несколько слов лично от себя: во многих отношениях самая легкая линия поведения для президента, для администрации - это усвоить себе резкий, дерзкий, почти оскорбительный тон. Президент испытывает точно такой же гнев, такое же возмущение, такое же чувство, близкое к фрустрации, что и другие американцы, и прежде всего его тянет как следует выругаться.

Но я хочу, чтобы все поняли, что человек, взявший на себя ответственность за дела государства, уже не может давать волю таким чувствам; он должен подумать о последствиях. Итак, это был бы самый легкий путь, но такое поведение приводит к войне. А теперь давайте подумаем о войне. Когда нация вступит в войну, автоматически произойдет объединение народа. Если мы возьмем на себя беды и тревоги, связанные с войной, нация по традиции построится в колонны и пойдет за лидером. Наша задача, таким образом, сводится к тому, чтобы просто понять это. что и означает выиграть войну. Сейчас нация начинает буквально переполняться рвением, вы можете почувствовать это повсюду. Это фактически смешение разных вещей - дела и веселья. Великий Ли сказал: «Хорошо, что войны так ужасны; иначе мы бы слишком к ним пристрастились…»45 Благодаря четкому осознанию этого давления, направленного на вступление в войну, в которой нация объединилась бы и очистилась, Эйзенхауэр мастерски нашел выход из фазы параноидного коллапса в конце 1954 г. Начал он с того, что обратился к конгрессу со специальным военным посланием, в котором запросил полномочия военного времени, удовлетворив таким образом потребность в высвобождении фантазии насилия. Однако, выступая с публичным заявлением о «готовности к борьбе», в тон с выступлениями Джона Фостера Даллеса, угрожавшего Китаю атомной бомбой (Даллес заявил перед Национальным советом безопасности, что «существует по крайней мере равная вероятность того, что Соединенным Штатам придется вступить в войну и применить атомное оружие»46), Эйзенхауэр в то же время эвакуировал войска с островов в Тайваньском проливе, чего и хотел Китай! Групповая иллюзия, что Америка наконец-то повела себя с кем-то «жестко», была получена с помощью одних лишь слов и военной возни, а Эйзенхауэр сумел направить враждебность нации за пределы страны ив то же время рассчитывал, что Китай не ответит на военные маневры. На следующий день Эйзенхауэр и Даллес угрожали Китаю атомной бомбой, а Даллес, фанатик холодной войны, у которого голова кружилась от успеха военного маневра, заявил, что у китайцев «голова кружится от успешного курса агрессивного фанатизма», подобного курсу Гитлера, и что Китай «опаснее и провоцирует войну больше», чем даже Советский Союз47 Пресса принялась еще дальше развивать фантазию насилия, возвещая в заголовках, как «Ньюсу-ик»: «Рождение политики», «На боевые посты» или «Размышления Айка о войне», или рассуждая о нашем вероятном стремительном броске в мировую катастрофу.48

После эвакуации войск с островов пресса ожидала возмездия китайцев за наши фантазии насилия («война может быть через несколько недель»), но на самом деле все по-прежнему было спокойно. «Ньюсуик» объявил, что противник «трепещет», и популярность Эйзенхауэра начала взбираться на новый пик. Поскольку страна в фантазийном отношении вернулась на стадию «сильного лидера», отпала необходимость делать кого-либо представителем своего параноидного гнева, и Маккарти исчез из центра внимания прессы.

После переизбрания Эйзенхауэра в конце 1956 г. его сила в качестве лидера снова начала истощаться, но когда обострился ближневосточный конфликт, а русские послали войска в Восточную Европу, он еще мог вторично удержать Америку от военного Вмешательства, поскольку фантазийный язык в национальных средствах массовой информации находился еще на довольно устойчивом уровне. Например, когда Китай вновь обстрелял Куе-май и Мацу, еженедельники помещали об этом событии крохотные статьи, едва удостоивая вниманием столь остро стоявший незадолго до того вопрос о применении атомной угрозы. В середине 1957 г. в статьях под заголовками «Популярность Айка -скольжение вниз?» вновь стал фигурировать язык, свойственный состоянию коллапса и нарастающего гнева, только на этот раз гнев проецировался на Россию - «Ньюсуик» на первой странице поместил историю о хрущевском «Скандале в Кремле», о воображаемом «взрыве» и «чистке кадров» в Москве.49 В свою очередь, Соединенные Штаты изображались «В боевом настроении», но когда в октябре 1957 г. Россия запустила спутник, американская вера в собственные «ценности» была полностью подорвана. Мы «шагнули в новую эру» благодаря «завоеванию красных», и страна предалась мазохистской оргии на тему «унизившей» нас победы русских в «мировой войне науки».50 Унижение исходило от проецируемого критического суперэго, в буквальном смысле материализованного в русском спутнике, как писал портландский «Орегонец», «честно говоря, ужас берет от того, что этот спутник таращится на нас сверху»51 «Такого единства цели на Западе не было со второй мировой войны»52, - обнадеживала пресса, но через несколько месяцев, в начале 1958 г., стали возникать сомнения в «единстве цели», пресса вопрошала: «Интеллектуальный вызов: готовы ли мы к нему?», и, наконец, вернулась к главному вопросу: «Сердимся на Айка?»53

К маю эти постоянные параноидные послания уже настолько повлияли на Эйзенхауэра, что по стилю своей речи он начал приближаться к прессе. Фантазийный анализ его обращения на обеде для Республиканского национального комитета начинается с образа некой «злой силы», которая «вырисовывается» перед Америкой:

6.05.58 г.: угроза… злая сила… враждебный… разрушение… взрывоопасный… уничтожить… убить… смертельная угроза… связаны по рукам… дезинтеграция… ослабление… волна… отбросить назад… стрелять… война… война.54

Поскольку на международной арене в то время было довольно спокойно, начался поиск группового иллюзорного выхода из ситуации параноидного коллапса. Через три недели случились два незначительных происшествия, которые и стали искомым спусковым крючком. Первый - это драка, устроенная в Венесуэле демонстрантами, угрожавшими Никсону во время его визита в страну. Эйзенхауэр направил туда американские войска «на случай, если полиция Венесуэлы не сможет его защитить». Второй и более важный произошел в Ливане; несколько обычных уличных демонстраций против своего проамериканского президента. На эти два происшествия американцы отреагировали так, будто не слышали об уличных акциях протеста, происходивших ранее, а «Ньюсуик» озаглавил статью об этих инцидентах: «Взрывная волна: глобальный кризис ударил и по США».55 Высвободились эмоции такой силы, что ими оказались заражены и другие страницы еженедельника: обычная для «Ньюсуик» статья о статусе. Аляски получила заголовок «Сердце Аляски забилось быстрее. Царит ожидание решительного часа», а заголовок статьи о заурядном расследовании в конгрессе «Мания в Вашингтоне» был вынесен на обложку.56

В течение недели Эйзенхауэр направил эту «ударную волну, от которой быстрее бьется сердце», в русло военной акции: он направил в тихий тогда Ливан американскую морскую пехоту - акция, которая, по словам Питера Лайона, официального биографа Эйзенхауэра, сильно удивила продавцов мороженого и пляжников, принимавших солнечные ванны на тихом побережье страны».57 Согласно сообщениям прессы. Америка «ступила на грань войны» потому, что «интервенция не так рискованна, как бездействие, чреватое катастрофой». Огромное облегчение испытала нация, когда «катастрофа, с минуты на минуту грозившая разразиться, была предотвращена».58 И как нетрудно было предсказать, рейтинг Эйзенхауэра снова возрос.

Однако к тому времени, как на пост президента стал претендовать Джон Ф. Кеннеди, популярность Эйзенхауэра опять стала снижаться, и Кеннеди смог победить на выборах благодаря антиэйзенхауэровской программе, в которой обещал «снова привести Америку в движение». Избрав Кеннеди с имиджем борца, Америка тем самым провозгласила, что с нее довольно миротворческих попыток пятидесятых годов. Если возникали новые границы, которые следовало завоевывать, то американцам надо было еще найти «новых индейцев», чтобы было с кем сражаться, так что оставался еще маленький вопрос - против кого Америка хочет «направить свое движение». Значительная часть символики «новых границ», которые следует завоевывать, отражает глубинные чувства отчаяния и одиночества, ведь они составляют часть символики границы - изолированного аванпоста с очень слабой связью с цивилизацией - удачного символа поведения Америки в тот период, зачастую варварского, нецивилизованного. Итак, депрессивные пятидесятые сменились маниакальными шестидесятыми - десятилетием, породившим угрозу ядерного Холокоста, самую долгую из американских войн, которая явилась отражением маниакального личностного содержания, и, наконец, обширнейшую экономическую экспансию, невиданную еще в мировой истории. Такое чередование депрессивных и маниакальных периодов национальной групповой фантазии - явление, хорошо известное политологам59 (до сих пор, однако, избегавшим давать ему рациональное объяснение) - нация испытала на себе сразу же после избрания Кеннеди. Решения действовать «висели в воздухе» уже в самом начале президентского срока Кеннеди, они нашли отражение в мегаломании мессианского образа, который проецировался на нового президента.

Фантазийная символика в прессе и на пресс-конференциях Кеннеди обнаруживала гораздо более стремительное движение к стадии краха, чем обычно, - возможно, этому способствовал провал операции по вторжению на Кубу (в то же время Кеннеди не смог бросить туда американские войска, потому что групповая фантазия в начале его срока находилась еще на слишком стабильной фазе, не было еще необходимого группового гнева, который мог бы высвободиться). Возможно, первоначальные великие ожидания по поводу Кеннеди были на самом деле защитой от жестокого отчаяния, и в таком случае следовало ожидать быстрого разочарования и потери доверия в течение всего одного года. Как бы то ни было, в концу августа первого года руководства Кеннеди, когда русские возвели Берлинскую стену, фантазийный язык прессы уже достиг стадии параноидного коллапса, и Кеннеди отреагировал тем, что отправил на действительную военную службу резервистов и направил на Фридрихштрассе американские танки. Пресса снова объявляла, что «мы стоим на грани войны». Карикатуры на обложках некоторых еженедельников намекали, что ООН распадается, сообщалось, что школьники видят по ночам кошмары атомного уничтожения, начались Великие дебаты по поводу бомбоубежищ, а «Ю-Эс ньюс» начал регулярно печатать статьи на тему: «Война - ее вероятность сегодня».60

Чувства Америки, связанные с состоянием параноидного коллапса, на этот раз проецировались на Россию, о которой вдруг начали говорить, что ее «тянет во все стороны», что «в Кремле крупные неприятности», что она «в состоянии напряжения и неопределенности и как будто отягощена каким-то бременем».61 В этот период, в первые месяцы 1962 г., пресса высказывалась о Кубе очень мягко. Русские войска и техника уже были на острове, но этот общепризнанный факт, казалось, никого не заботил, а статья под названием «Взгляд Фиделя Кастро на Кубу изнутри» показывала лишь фотографии счастливых кубинцев и русских в плавательных бассейнах.62 Кеннеди сам сказал тогда Бену Брэдли, что русские войска и техника на Кубе представляют для нас небольшой интерес, ибо мало чем отличаются по значению от присутствия наших собственных войск в Турции:

«Президент сказал, что присутствие семнадцатитысячных советских войск на Кубе, в 90 милях от США, рассматривают как отдельный факт, но ситуация меняется, если знаешь, что в Турции размещены двадцатисемитысячные войска США, причем у самой границы Советского Союза. Он предупредил меня, что эту информацию разглашать не следует… для него было бы политическим самоубийством приравнивать эти две силы. «Политически неблагоразумно истолковывать проблемы Хрущева только в таком ключе», - сказал он спокойно».63 Однако внутренние групповые фантазийные чувства краха, гнева и параноидного страха, которые испытывались в этот момент, не могли долго оставаться беспредметными. Рейтинг Кеннеди снижался быстро, а каждый новый номер «Ю-Эс ньюс» объявлял о «крахе» какой-либо из враждебных наций - Китая, России, Восточной Германии, всегда обязательно с типичным параноидным ощущением сверхъестественной жути: «Тайна Хрущева: что кроется за спокойным тоном Кремля?», «Растущая тайна хрущевского спокойствия - готовит ли он скрытую западню?» 64

Такого рода параноидные подозрения не могли больше подавляться. На Кубе или в России не произошло ничего существенно нового, но фантазийный анализ пресс-конференции Кеннеди в июле 1962 г. выявляет скрытый язык, совершенно отчетливо сообщающий о наступлении коллапса (хотя единственным событием, которое могли представить как «бедственное», было голосование по medicare):

23.07.62 г.: опасность… опасность… ныряет… бедственный… сточная труба… сточная труба… ослабший… хаос… хаотичный… опасный… взрыв.65

Чувства хаоса и гнева не могли больше сдерживаться, и Кеннеди неожиданно «обнаружил», что на Кубе тысячи русских, и те же самые 90 миль расстояния внезапно стали казаться провокацией. В начале сентября Кеннеди предупредил Хрущева, чтобы тот не присылал на Кубу «наступательное вооружение», и дополнительно призвал на действительную службу 150000 резервистов, хотя знал, что на Кубе имеется лишь «оборонительное вооружение» в виде обычных установок «земля-воздух» (SAM) с радиусом действия 25 миль. Средства массовой информации получили, наконец, «психотический инсайт», благодаря которому теперь знали, за счет какой страны будет найдено иллюзорное решение; до сих пор Куба практически отсутствовала на их страницах, теперь же обложки запестрели такими статьями, как:

«Война на Кубе? Война на Кубе, между США и Россией, все ближе - Советский Союз имеет военную базу с передовым оснащением у самого берега Флориды». 66

На самом деле в это время на Кубе не было никаких наступательных русских ракет (как показывает тщательное воссоздание засекреченного ранее материала, в сентябре у США не было ни доказательств, ни даже оснований подозревать наличие на Кубе русских наступательных ракет), и самое большее, что могла предположить пресса, - это присутствие поблизости русских ракетоносных подводных лодок. Разведка самолетами U-2 давала отрицательные результаты, как и другие наблюдения ЦРУ, однако жребий был брошен, и страна двигалась к групповому трансу. 17 сентября собралась секретная объединенная комиссия по международным отношениям и вооруженным силам, чтобы обсудить резолюцию, дающую президенту полномочия силой предотвращать создание Россией военной базы на Кубе. Полный фантазийный анализ этого долгого заседания выявляет истинное настроение нации до обнаружения русских наступательных ракет:

17.09.62: нападение… нападение… слабеть… нападение… вторжение… вторжение… умереть… стерпеть… страх… возведение … блокада… блокада… война… вторгнуться… крах… потерпел крах… крах… падать… возведение… сила… блокада… блокада… блокада… война… война… война… блокада… война… колючки… огонь… гореть… сердце… нападение… война… бои… бой… Холокост… сердитый… сердце… покрывать… опасность… угроза… опасность… нос к носу… горячий… горячий… война… война… блокада… блокада… война… блокада… война… блокада… блокада… война… воина… война… война… страх… страх… война… блокада… блокада… блокада-война… блокада… война… блокада… война… война-война… война… война… война… война… блокада… блокада… война… война… война… блокада… удушить… запутанный… война… война… война… сражение… обстрел… погиб… погиб… война… цыпленок и яйцо.67 Напечатанный в «Ю-Эс ныос» обзор мнения американского народа тоже был исполнен сильных выражений, в единственный вопрос, который, судя по всему, остался без ответа, - это следует ли Америке объявить блокаду Кубы или вторгнуться на остров без предупреждения: «Вторгнуться и вышвырнуть русских вон… Нам надо что-то предпринять… Наступило время пресечь разгул этого изменника и его красной банды. Надо устроить полнейшую блокаду Кубы… используя весь арсенал имеющихся в нашем распоряжении средств, вычистить это процветающее гадючье гнездо… Куба уподобилась раку. Если русских придется убивать, то они сами на это напросились» 68

Лишь 14 октября, спустя целый месяц, после частичной блокады, осуществленной под давлением прессы и большинства конгресса, требовавших полной военной блокады и/или вторжения, пилотом самолета U-2 была обнаружена гипотетическая русская база наступательных ракет. 69 Наконец-то Америка получила «объективное основание» для своей групповой иллюзии. Не то чтобы вновь обнаруженные русские ракеты грозили изменить баланс сил - каждый, от Кеннеди до любого военного, был согласен, что вызов чисто психологический. Как недавно выразился Юджин Ростоу, бывший вице-секретарь государства: «Почему нас так взволновал Кубинский ракетный кризис? Ведь ракеты были и на советских подводных лодках. Кроме того, США можно было обстрелять ракетами и из самого Советского Союза, а также с бомбардировщиков. Но кубинский эпизод заслуживает изучения тем, что тогда мы были готовы туда отправиться. В стране царил гнев и ощущение угрозы, и это было крайне опасно».70

«Психотический инсайт», будто кубинские ракеты представляют для Америки невыносимую угрозу, которую следует немедленно устранить военными действиями, а не дипломатическими мерами, подразумевает наличие по крайней мере двух основных иллюзорных элементов - рациональных обоснований, каждое из которых требует от Кеннеди явной лжи по отношению к американской публике. Во-первых, он заявил, что Америка вынуждена прибегнуть к военным действиям, поскольку переговоры займут время, а ракеты в это время могут прийти в боеготовность - это и само по себе опасно для Америки, и ослабит позицию Кеннеди на переговорах. Такое рациональное обоснование оказывается лживым в свете рассекреченного недавно сообщения ЦРУ, из которого становится ясно: не позднее чем 22 октября Кеннеди знал, что ракеты уже находятся в состоянии боеготовности, и он просто солгал американской публике, утверждая обратное.71 Так что не было причин для спешки, для волнительных военных столкновений в открытом море с советскими судами - не было, если не считать, конечно, потребностей групповой иллюзии. #page#

Второе рациональное обоснование, необходимое для поддержания иллюзии, заключалось в отсутствии приемлемого варианта взаимного соглашения при той игре в кошки-мышки, в которую играли две страны и которая неизбежно должна была закончиться обменом ядерными ударами. На самом же деле Хрущевым был предложен прекрасный вариант соглашения: Россия уберет свои ракеты с Кубы ори условии, что Америка уберет свои ракеты из Турции, от советских границ, К тому времени правительство уже признало американские ракеты в Турции совершенно бесполезными, а Кеннеди несколькими месяцами раньше даже намекал на возможность их одностороннего устранения, поэтому с точки зрения американских интересов такое соглашение было бы очень даже разумным, Эдлай Стивенсон предлагал такое решение ExComm-группе еще до предложения Хрущева, 20 октября, но многие сочли его «трусом», и это обвинение преследовало его до конца работы в ООН. 72 Раз уж целью было военное унижение иллюзорного врага, то любое мирное решение посчитали бы «трусостью». Реальная значимость ракет в Турции была столь невелика для членов ЕхСопип-группы, что в ходе обсуждения многие из них высказались в поддержку, как сказал один историк, «безумной схемы… сначала разоружить ракеты в Турции и известить об этом Советский Союз, затем бомбардировать точки размещения советских ракет и вторгнуться на Кубу».73 Такой сценарий, по которому сначала решается проблема, а потом происходит насильственное вторжение, несомненно, разоблачает иллюзорную мотивацию всей затеянной истории!

Столь сильно было влияние группового транса, что, когда Кеннеди сказал американцам о невозможности принять предложение России обменяться ракетами, вся страна поверила в это без вопросов, предпочитая рисковать десятками миллионов жизней. Лишь 16 процентов населения страны было против военных действий при всем том, что трое из пяти считали, что «обстрелы» в таком случае неизбежны, а каждый пятый полагал, что это приведет к третьей мировой войне. При опросах общественного мнения ответы в основном звучали так: «Давно пора было» или «Нас слишком долго притесняли». Такое настроение нации сделало Кеннеди чрезвычайно щедрым на военные угрозы. Он не только готовился к вторжению и сосредоточил на юге Флориды четверть миллиона людей и 180 кораблей, но и 156 готовых к пуску ICBM, а также, по словам офицера военно-воздушных сил, обязанностью которого в тот момент было передавать американские послания, отправил в Россию сообщение об этом:

«В послании говорилось, что у США есть 1300 ядерных ракет, и названы они в честь советских городов, на которые наведены. [Генерал] Киган утверждает, что в момент, когда Никита Хрущев на своей черноморской даче получил это послание (через несколько часов после его отправления), у него был с визитом один офицер с Ближнего Востока. Этот офицер потом сказал, что Хрущев побледнел. На столе стояло четыре телефона, и он пытался звонить по всем сразу, вызывая Москву. В тот же день русские корабли повернули назад».74 Военное «унижение» Хрущева со стороны Кеннеди, долженствовавшее привести к смещению русского лидера и предпринятое Кеннеди для того, чтобы самому не подвергнуться унижению, длилось, тем не менее, слишком короткий промежуток времени, чтобы полностью удовлетворить потребность американского гнева в эмоциональном очищении. Хотя мне и не вполне ясно, в чем конкретно в данном случае состояло надлежащее очищение эмоций, пресса явно недоумевала по поводу быстроты случившегося и вопрошала, действительно ли Америка «победила». «Ю-Эс ньюс» задавал волнующие каждого вопросы: «Обойдется ли теперь без настоящей войны? Мир вдруг снова стал спокоен… Великие вопросы: почему он спокоен? что бы это значило?»75 Рейтинг популярности Кеннеди, резко подпрыгнувший во время кризиса, скоро снова упал до предыдущего уровня, и открытые нападки на него возобновились с полной силой. Сказывалось недостаточное эмоциональное очищение. Результаты опроса общественного мнения в масштабах нации преподносились под такими заголовками: «Большая головоломка: странное настроение Америки сегодня. Люди сбиты с толку и не знают, чему верить… причудливое настроение…»76 Это-то «странное настроение» и побуждает меня предположить, не могло ли убийство Кеннеди в конце года, связанное в уме Освальда с Кубой, быть в некотором смысле актом, выполненным по поручению нации, пусть даже мы никогда и не узнаем истинных мотивов Освальда.77 Вспомнив газеты, полные нападок на Кеннеди за то, что он чересчур мягко поступил с Кубой, как раз в то время, когда тот отправлялся в Даллас, вспомнив его утверждение после ракетного кризиса, что, если бы не военные перемещения, «не миновать было бы импичмента», так и хочется задать вопрос: насколько американский фантазийный гнев способствовал его смерти? И каким образом групповая фантазия осуществилась через помраченный рассудок больного убийцы?

После убийства Кеннеди очередной американской групповой иллюзией была, несомненно. Вьетнамская война. Когда в 1964 г. доверие к Джонсону начало неудержимо снижаться, страх по поводу «неминуемого краха» стал настойчиво проецироваться на «гибнущую империю Хрущева»,78 и появились точь-в-точь такие же карикатуры,79 что и приведенные на иллюстрации 1 карикатуры Хэрблока «коллапсного» содержания, изображавшие дверь в кабинет президента, которая ломается от давления снаружи. Немного спустя во Вьетнаме начали воевать первые американские войска. Более того, Никсон, которому война досталась от предшественника, тоже начал вскоре (в 1969 г.) получать от страны послания о коллапсе, придумал им же самим так названную «Теорию безумца»: «с виду иррационален… с пальцем на ядерной кнопке»,80 и оккупировал Камбоджу, тем самым погрузив Америку в еще одну групповую иллюзию. Однако, я не хотел бы здесь приводить документальные свидетельства того, как месяц за месяцем развивались эти два цикла групповой фантазии, приведшие к войнам во Вьетнаме и в Камбодже, ведь они повторяют все ту же схему военной групповой иллюзии, которую мы уже подробно разбирали, а предпочел бы проанализировать один-единственный за последние 25 лет пример, когда президент попытался выйти из ситуации краха своей популярности путем мирных переговоров. Хотя мы и видели выше, как Эйзенхауэр использовал мирную эвакуацию войск с принадлежавших Китаю островов, чтобы предстать перед нацией героем и восстановить доверие к себе, эта акция все же таила в себе опасность - ведь это был, в конце концов, военной маневр. Тот единственный случай за рассматриваемый здесь 25-летний период, когда президент успешно восстановил доверие к себе исключительно путем мирных усилий - это организованная Джимми Картером в Кэмп-Дэвиде встреча в верхах по Ближнему Востоку.

ДЖИММИ КАРТЕР: ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ В КЭМП-ДЭВИДЕ

В то время, когда пишутся эти строки (начало 1979 г.), уже не вернуть того настроения идеализации и мессианских надежд, которое царило во время избрания Джимми Картера. В нашей книге «Джимми Картер и американская фантазия»,81 в своей главе «Картер и утопическая групповая фантазия» Джон Гартман показал, что съезд демократов был пронизан утопической символикой слияния с идеальной матерью, а также групповыми фантазиями милленаристских и мессианских ожиданий рождения заново, которые лишь во вторую очередь следует приписать личной религиозной истории Картера. Широко распространились карикатуры, изображавшие Картера ребенком внутри арахисового орешка, готовым вот-вот родиться, или Христом, гуляющим по воде, или другие мессианские намеки - например, Джимми Картер в роли «спасителя», J.C. Исчезновение этой идеализации можно видеть на графике рейтинга популярности президента, который неуклонно падает вплоть до мирных переговоров по Ближнему Востоку. Месяц за месяцем рассматривая историю этого падения, а затем восстановления, мы увидим, что это нечто замечательное.

Как показывает график, до сентября 1977 г. не наблюдалось отчетливой поворотной точки, начиная с которой рейтинг популярности начал бы падать. Это отражено и в моем фантазийном анализе прессы и пресс-конференций президента, которые как раз в это время и начинали подавать первые признаки падения. Важнейшим символическим событием, возвестившим о наступлении этой стадии, было дело Берта Ланса, незначительный инцидент, который был использован ради целей групповой фантазии и приковал к себе внимание всей нации в сентябре. Относительно идеализированного сверх всяких пределов лидера главный вопрос стоит обычно так: «Бросит ли он нас?», поэтому и дело Ланса было воспринято как проблема оставления: «бросит ли» Джимми Картер «своего самого близкого друга» (уполномоченного представителя нации), и «лишится ли» Картер, в свою очередь, «своего ближайшего и самого надежного наперсника».82

Драма раздулась до невероятных размеров. Ланса расписывали как ребенка, которого хотят бросить, хотя это был «здоровенный мужчина, который заполнял собой все свидетельское кресло и смотрелся в нем, как медведь на детском стульчике».83 Вскоре в этой драме оставления начала использоваться символика рождения, выражавшая страх по поводу разлучения.

У меня есть привычка проводить фантазийный анализ вечерних теленовостей, припоминая образы, появившиеся на «Эн-Би-Си найтли ньюс». (Чтобы проделать фантазийный анализ телевидения, я всегда выключаю звук и пропускаю изображения только говорящих людей, вспоминая лишь те сцены, которые непосредственно отражают телесные образы, несущие фантазийное содержание.) 21 сентября, когда Картер еще обдумывал, «бросить ли» ему Ланса, вечерние новости начались с торжественного заявления Картера по поводу дела, а затем стали развивать групповое фантазийное содержание в «Третьем разделе», который по замыслу «более светлый», но, по моим наблюдениям, используется для передачи скрытых фантазийных посланий по поводу новостей, открывающих передачу. В тот особенный день показали самку гориллы, преждевременно родившую детеныша; камера задержалась на горилле, когда она подняла детеныша, и в это время шли ' рассуждения, должна ли она его вскармливать; наконец, самка опустила детеныша на землю. Удивляясь легкости, с которой мы все приняли идею потратить миллионы телевизионных долларов только на то, чтобы провести съемку кормящих горилл и показать это десяткам миллионов людей в качестве «развлечения», я подумал, что на следующий день Картер примет решение. Назавтра утренние газеты сообщали: Картер бросил Ланса, а в «Нью-Йорк таймс» Картера показали на первой странице плачущим (до сих пор снимки на первой странице изображали исключительно «сильного» Картера). Сгорая от нетерпения узнать, каким же на этот раз будет групповое фантазийное послание, я включил «Эн-Би-Си найтли ньюс» и снова посмотрел «Третий раздел». Конечно же, длинный отрывок был посвящен разлучению, на этот раз двух малышей - сиамских близнецов, соединенных в пояснице, этот образ совершенно отчетливо символизировал Картера и Ланса так же, как и взаимоотношения фантазийного лидера и группы. Камеры сосредоточили внимание на няньке, которая показала всем телезрителям, как малыши спокойны вместе и как они плачут после разлучения.

В этот момент в средствах массовой информации и начала появляться символика «коллапса». «Ньюсуик» и «Тайм» в одну и ту же неделю независимо друг от друга вышли с одинаковыми карикатурами на обложках, изображавшими превосходный символ коллапса: бьющееся яйцо, Берт Ланс в виде Шалтая-Болтая, падающего со стены. В «Нью-йоркском книжном обозрении» Картера изображали «близким к краху», статья носила заголовок «Картер проткнут пикой». По данным опроса общественного мнения, проведенного перед решением по делу Ланса, 67% населения считало, что Ланс должен уйти, а 21 % - что ему следует остаться,84 так что решение, несомненно, было популярным. Ланс был, само собой, и символом оставления, и козлом отпущения, на которого гнев переводился с фантазийного лидера. На карикатурах он предстает как объект священного жертвоприношения, как жертва, которую сталкивают с вершины, так же точно, как Никсона изображали сталкивающим со скалы своих помощников.

Хотя драма оставления и была вызвана запросами нации, ее окутывала печаль, которая и осталась после того, как все завершилось. Джозефа Крафта интересовало, почему дело Ланса раздули «вне всякой меры», но он не смог постичь, почему оно оставляло такой печальный осадок. Что важнее всего, доверие к Картеру, по данным опросов, начало стремительно снижаться. Приведем результаты фантазийного анализа статьи в «Ю-Эс ньюс» под названием «Картеровы горести» (с карикатурой Картера, тонущего в болоте):

7.11.77 г.: увязнуть… болото… борется… резкое падение… разъеденный… нанесен ущерб… в тисках… согнул… потоп… барахтанье… в темноте… вода. «Вашингтон пост» под заголовком «Трещины в сенате» сообщил, что «тщательно выстроенный фасад сената разбился на кусочки».85 Эванс и Новак назвали Картера «некомпетентным в политике» и заявили, что его «разбитый» имидж оставляет институт президентства в «опасно ослабленном состоянии».86 А обозреватель «Нью репаблик» заметил: «Со времен Трумэна я еще не видел, чтобы репортеры и обозреватели так покровительственно и снисходительно относились к президенту».87 Сам Картер начал использовать фразы типа: «Мировая экономика может развалиться» (когда не прошло его энергетическое законодательство), а 8 ноября зачитал специальное телевизионное обращение на тему энергетики, фантазийное содержание которого составляла типичная символика стадии коллапса:

8.11.77 г.: схватиться в борьбе… последняя стадия… давление… жертвоприношение… критический… критический… сточная труба… болезненный… толкает… давление… действовать.

В «Ю-Эс ньюс» было проективно объявлено, что «В России грядет кризис»,89 а в начале 1978 г. средства массовой информации непрестанно подстегивали Картера «пойти в решительное наступление» на безработицу, на инфляцию, на энергетическую проблему, на кого-нибудь, на что-нибудь.

На пресс-конференции Картера 8 марта 1978 г. символика коллапса была выражена еще более четко и передавала вопль всей страны, взывающей о действиях, которые только и помогут снять «чудовищное давление». Все это выявляет фантазийный анализ пресс-конференции:

Вопрос: ухудшение… крах?

Ответ: ухудшение… быстрое нарастание… быстрое нарастание… ухудшение.

О: мертвая точка.

В: мертвый?

В: напряжение?

О: вооруженный до зубов… напряжение… сцепленный.

В: действия… действия?

О: действовать… действовать немедленно… страшное давление… кризис.

В карикатурах и заголовках преобладали образы удушаемых страны и Картера - так, Картера на карикатурах душили гориллоподобные коммунисты или драконы всех сортов, подписанные «инфляция», или же он учреждал министерство энергетики с надписью «ЗАДУШЕНО ПРИ РОЖДЕНИИ».90 Во избавление от ощущения удушья страна непрестанно требовала от Картера, чтобы тот на кого-нибудь рассердился, - так один обозреватель в статье под заголовком «Если бы только бедный Картер мог рассердиться» призывал его «родиться заново, на этот раз в качестве жесткого, решительного президента».91

Потеря реальности и эмоциональный диссонанс, связанные с групповой фантазией, усугублялись по мере того, как неосознанные групповые чувства неразберихи, хаоса, гнева и осквернения все больше и больше приходили в противоречие с реальной обстановкой в стране, которая характеризовалась самыми высокими за всю историю показателями валового национального продукта и дохода на душу населения, наименьшим процентом людей за чертой бедности и отсутствием войн или внутренних неурядиц. Вот как резюмирует ощущения этого момента «Уолл стрит джорнэл»:

«Мы все разок-другой испытали это на себе. В доме все прекрасно, семья здорова, дети в школе успевают, дела на работе как нельзя лучше. И все же мы просыпаемся по ночам с тревожным чувством, что вот-вот случится что-то плохое. Психологи называют это «свободно плавающей тревогой».92

Летом, когда процент людей, одобряющих политику Картера, снизился, по данным опросов, с 67% до 39% - после Трумэна еще ни один президент не котировался так низко в аналогичный момент своего срока - необходимость для Картера совершить что-нибудь героическое достигла высшей точки. Но когда в сфере внешней политики подвернулся случай ввести в действие вооруженные силы США - вторжение катангцев в Заир - Картер воздержался от этого. Средства массовой информации призывали к немедленным действиям, выпуская карикатуры, на которых Картер бил Брежнева кулаками по лицу, и объявляли: «Мы на грани конфронтации с Советским Союзом, самой серьезной с начала семидесятых, когда был кризис за кризисом по поводу Берлина, и Советский Союз подло разместил в Кубе наступательные ракеты».93 Однако в языке, который употреблял Картер, все еще делался упор на «скованность», как, например, на пресс-конференции, состоявшейся в разгар заирских событий:

26.05.78 г.: насилие… убийство… смертоносная атака… бремя… скованность… скованность… скованность… скованность… скованность… ущерб… накалять… удар… сердце… связаны по рукам… связывает руки… скованность.94

Очень важен вопрос, почему Картер в это время воздержался от каких-либо военных действий. (В нашей книге «Джимми Картер и американская фантазия» я предсказывал, что групповая фантазия как раз в это время достигнет крайней стадии коллапса, а потому нужно ожидать, что Картер сдастся перед подсознательным давлением нации, подталкивающей к поиску повода для военной конфронтации.) Прежде всего следует заметить, что эти мелкие африканские раздоры, в которых к тому же многое было неясно, не были подходящим объектом, на который можно было бы проецировать национальный гнев. Картер попытался убедить всех, что к этим событиям сильно приложил руку настоящий враг. Куба, но самое большее, что сумел - заявить, что «Куба знала о планах Катанги по вторжению, но не сделала ничего, чтобы удержать его от пресечения границы» - то есть, обвинить ее просто в бездействии. Во-вторых, согласно И. Ф. Стоуну,95 Картер на самом деле попытался вовлечь США в вооруженный конфликт (и это представляется вполне возможным), однако столкнулся с поправкой Кларка-Танни, запрещающей прямое или косвенное вмешательство в дела Анголы без специального разрешения конгресса. Как сообщается, затем он попытался сговориться как с сенатором Кларком, так и с сенатором Берчем Бэйхом и добиться поддержки, достаточной, чтобы можно было говорить, что вопрос об интервенции с конгрессом выяснен. И Кларк, и Бэйх отказались пойти навстречу, что и могло быть причиной постоянного использования Картером фантазийных слов: «скованность… руки связаны… скованность» на цитированной выше пресс-конференции по поводу событий в Заире. Когда африканский инцидент миновал, оказавшись совершенно незначительным событием, каковым на самом деле и являлся, Картер 7 июня выступил с большой речью, предупреждая Советский Союз: если он не «прекратит тактику конфронтации», то рискует «усугубить» напряженность в отношениях с Америкой - выступление настолько изобиловало проекциями, что даже Советский Союз нашел его «странным». 96

Как бы то ни было, возможность совершить героический поступок ушла, и популярность Картера снова скатывалась вниз. Страна не простила Картеру упущенный момент, на него со всех сторон сыпались обвинения в крайней слабости. Вот как резюмировал настроение нации в конце июня один комментатор:

КАРТЕР, ПРЕЗИДЕНТ.ФЛЮГЕР. На стене в офисе одного из его советников висит графическая иллюстрация его слабости - диаграмма, на которой вычерчена кривая его популярности на фоне кривых популярности других президентов в аналогичный период своего срока. Шестнадцать месяцев в Белом доме - и он установил новый рекорд, опустившись ниже Гарри Трумэна и Джерри Форда.

Мало кто в Вашингтоне сомневается в слабости президента. Весь его аппарат принимает это как факт. На Капитолийском холме это учитывают как друзья, так и недруги. Уровень непопулярности президента измеряют службы общественного мнения; большая часть прессы хватается за эту тему и делает ее поводом для веселья; русские пользуются слабостью президента, или мы просто этого боимся.97

В мире не происходило ничего, что могло бы послужить предметом проекций, и единственным поприщем, где Картер мог бы исполнить свою мессианскую роль, оставались теперь мирные переговоры по Ближнему Востоку. Хотя инициатива в ходе этих переговоров принадлежала в основном Садату, американская пресса расценила их результат - достижение договоренности - как мессианский триумф Картера. На обложке «Ньюсуик» Картер показывал зубы в громадном оскале, его увенчивала надпись:

«РОДИЛСЯ СНОВА!»; похожий портрет Картера поместил и «Тайме», тут же была показана растущая кривая его популярности и красовался заголовок: «КАРТЕР ПРОРВАЛСЯ». «Нью репаблик» подытожил мессианские чувства по поводу Кэмп-Дэвида следующим образом: «Картер работал в Кэмп-Дэвиде днем и ночью, подбадривая, умасливая, убеждая. Хмельные от пунша репортеры начали понимать смысл происходящего: «Да, это правда. Красное море расступилось. Джимми Картер ведет их через него».98 В следующий месяц от пунша была пьяна вся страна. Опросы Института общественного мнения показывали скачок рейтинга Картера на 11 пунктов; Джордж Уилл в «Ньюсуик» сказал: «Переговоры подействовали на Вашингтон, как чистый кислород на потухающие уголья, [как] вспышка эйфории», и «Ньюсуик» озаглавил свой материал о переговорах так: «МОЖЕТ ЛИ ВОЛШЕБСТВО ПРОДОЛЖАТЬСЯ ДАЛЬШЕ?» 99

Разумеется, волшебство долго не продлилось - такова судьба всех магических решений эмоциональных проблем. Кривая популярности снова заскользила вниз. К своему удивлению, Картер обнаружил, что второй мирный триумф не дал ему ничего; фактически результаты переговоров в начале 1979 г. расценивались как отрицательные, а не положительные - статья об этом событии Джозефа Крафта носила название «Ближневосточный триумф Картера указывает на слабость США».100 В то время, когда пишутся эти строки (март 1979 г.), фантазийный язык, как и следовало ожидать, по своей символике вернулся к тем же самым коллапсу и гневу, которые предшествовали Кэмп-Дэвиду, популярность Картера упала до 36%, еще ниже того уровня, который был перед Кэмп-Дэввдом, передовые статьи предсказывают «сложение» Картером «полномочий», а на карикатурах (три из них приводятся на иллюстрации 11) беспомощный Картер не может ничего поделать с ревущим великаном, который, как бы он ни назывался, олицетворяет наш собственный огромный гнев.

Героическая роль миротворца явно лишь на короткое время приостановила развитие групповой фантазии. Сейчас, в начале 1979 г., я не могу предсказать, как будет вымещаться присутствующий в нас в данное время гнев, характер и сроки этого процесса. К тому времени, когда вы будете это читать, вам, наверное, уже станет известно, каким образом разрешился параноидный коллапс 1979 г. и кто стал козлом отпущения нашего национального гнева.

ВОСЕМНАДЦАТЬ ОСНОВНЫХ ЦИКЛОВ ИСТОРИЧЕСКОЙ ГРУППОВОЙ ФАНТАЗИИ В АМЕРИКЕ

История похожа на длительный курс психотерапии. Можно выбрать для рассмотрения короткий промежуток времени и месяц за месяцем прослеживать колебания групповой тревоги и гнева, в том числе все войны, конфронтации и моменты незначительного восстановления доверия к лидеру - так до сих пор поступал в этом очерке я. А можно взять большой отрезок истории, опустить все ненасильственные конфронтации и смещения лидеров и рассматривать лишь основные войны и революции, наиболее важные ритуалы очищения, насильственные групповые иллюзии, освобождающие нацию от гнева в достаточной степени, чтобы обеспечить хотя бы несколько мирных лет. В этом последнем разделе главы я дам краткий обзор восемнадцати основных циклов групповой фантазии в американской истории, начиная с ее истоков, с рассмотрением важнейших параноидных эпизодов, которые предшествовали каждой насильственной групповой иллюзии.

Направление, изучающее циклы насилия в истории наций, только-только начинает развиваться, но уже можно суверенностью установить многие закономерности. Новейшие исследования периодических всплесков национального насилия, выполненные Дентоном и Филипсом101 и основанные на оригинальных статистических данных по периоду 1480-1900 гг., перемежающихся с материалом Квинси Райта, пионера в изучении войн, поддерживают более ранние исследования в разных странах в том, что существует основной 25-летний цикл насилия. Таблица 1 охватывает период в 365 лет и показывает 17 основных американских войн, дающих в среднем 21-летний цикл, то есть, более короткий по сравнению со средним 25-летним мировым циклом. Мирные периоды в Америке имели минимальную длительность четыре года - в конце 18-го века, и максимальную 34 года - когда наша страна только начинала свою историю как колония. Однако в среднем войны происходили каждые 21 год, то есть, как только очередное новое поколение достигало боеспособного возраста, американскую молодежь швыряли в пасть Молоху в качестве жертвоприношения, удовлетворяющего национальную потребность в групповом очищении.

То, что войнам и революциям предшествуют основные параноидные эпизоды - идея, только-только начинающая доходить до сознания тех историков, мышление которых открыто влиянию психоанализа. Первый из таких историков, Ричард Хофстадтер, более десяти лет назад обрисовал в общих чертах то, что называл «параноидный стиль в американской политике», и описал, как параноидное «брожение, связанное с подозрительностью и неудовлетворенностью… накатывает волнами различной силы» на протяжении большей части американской истории.102 Хотя Хофетадтер дал лишь несколько примеров таких брожений и не связал их с войнами и революциями, его противоречивый анализ повторяющегося употребления в политической жизни типичной параноидной символики - все же хорошее начало для психоисторического исследования нашей темы.

Однако, самое интересное явление, происходящее в последнее время среди американских историков, - это медленное осознание традиционными исследователями важности параноидных процессов в их собственном предмете исследования. Например, американские историки долгое время считали абсурдным утверждение, что лидеры Американской революции вынашивали теорию заговора против них. Для историков не составляло труда эмпирически опровергнуть тот факт, что колонии считали себя жертвами «постоянного, упорного и неослабного» заговора со стороны Британии - полагая лидеров революции разумными людьми, историки игнорировали их параноидные теории. Когда Бернард Бэйлин написал серию книг, в которых высказывал мысль, что историкам следует принимать теории заговора всерьез, что это были «реальные страхи, настоящие тревоги», что идеология колоний была по большей части «нездоровой, патологической, параноидальной», 103 он произвел а американской историографии собственную революцию. Такие историки, как Джек Грин, Ричард Бушмен и Гордон Вуд пытались подвести разумную основу под эти теории заговора, но тайна была окончательно раскрыта молодым историком Джеймсом Хатсоном, опубликовавшим недавно статью «Американская революция: триумф или иллюзия?»:

«Историки не могут позволить себе признать, что изучаемые ими идеи патологичны, ведь в таком случае они рискуют лишиться контроля над предметом своих исследований, который перейдет к психологам. [Кроме того] поскольку американская нация - продукт Американской революции, теория, дискредитирующая революцию, на первый взгляд опровергает американский опыт. Была ли революция вызвана пандемией преследования? Если это так, то Соединенные Штаты были зачаты не на свободе, как хотел Линкольн, а в безумии - идея, которая своей «кощунственностью» повергает в шок большую часть историков».104

Аналогичным образом, когда другой молодой историк, Джордж Форджи, недавно издал книгу «Отцеубийство в поделенном доме: психологическая интерпретация Линкольна и его века»,105 довольно точно изобразив Американскую гражданскую войну как перенесенный ритуал братоубийства, в котором «хорошие» братья убивают «плохих» братьев в качестве козлов отпущения, он решил, что открыл нечто уникальное, присущее только этому периоду и происходящее от особой потребности свергнуть «отцов-основателей», а не один из примеров групповой фантазийной динамики, которая свойственна вообще всей истории. Но даже имея такой недостаток, книга Форджи мастерски объясняет психодинамику, лежавшую в основе теории заговора как южан, так и северян, а также собственной теории заговора самого Линкольна, на которой строилось все его политическое мышление, - эта теория, по словам Форджи, «озадачивает ученых и даже приводит их в замешательство, настолько мало имеет общего с событиями, которые призвана объяснять».106

В настоящее Время некоторые историки принимают идею, что параноидные чувства могут фигурировать в истории, но они все же далеки от понимания, что беем войнам и революциям предшествуют параноидные периоды, и что сами войны и революции представляют собой восстановительную попытку справиться с эмоциями, порожденными в параноидный период. В настоящей статье я не стану приводить погодовые свидетельства развития каждого из основных циклов американской групповой фантазии, перечисленных в таблице 1, - эту задачу оставлю для своей следующей книги «Психоистория Запада». Здесь я могу показать лишь некоторые варианты эпизодов параноидного коллапса, породивших семнадцать основных американских войн и революций.

Наиболее ранние периоды параноидного коллапса, имевшие отношение к американским колонистам, разумеется, были сосредоточены на политический и религиозной обстановке в Англии. Начались они с широкого распространения страхов по поводу папистского заговора в армий и среди королевского двора, которые подогревали лондонскую чернь в 1640 г., а в 1642 г. привели к вспышке насилия - английской гражданской войне. Как уже было упомянуто, апокалиптические милленаристские доктрины в то время получили широкое распространение как в Англии, так и среди колонистов, а некоторое время спустя таким группам, как Люди пятой монархии, было поручено выражать параноидный страх перед неминуемыми бедствиями и переворотами, которые, как ожидалось, должны были сопровождать «содрогание Земли и Неба» вслед за казнью короля Карла.107 Здесь даже не обязательно пользоваться фантазийным анализом - на любого, кто прочтет памфлеты, речи и проповеди, сочиненные и произнесенные перед гражданской войной, не может не произвести впечатления навязчивость символики параноидного коллапса, а ведь американские колонисты шаг за шагом разделяли групповые фантазии своих английских собратьев. Центром оставалась Британия - это было правилом вплоть до приобретения Америкой независимости. Внутреннее возбуждение, вызванное Славной революцией 1688 г., колонисты выместили, напав на Канаду, что получило название Войны короля Уильяма; европейская война за испанское наследие на рубеже столетий в Америке воплотилась в виде Войны королевы Анны в южных колониях, и т. д. #page#

Хотя в этот ранний период страхи, присущие параноидному коллапсу, были связаны с политической обстановкой в Англии, долгий мирный промежуток - с 1714-го по 1738 г., при королях Георге I и Георге II - вызвал в колониях накопление огромной эмоциональной напряженности. Дойдя до высшей точки, эта напряженность вылилась в настолько полный крах старых ценностей, что у историков этот период получил название Первого Великого пробуждения Америки. Начавшись с широко распространенных личных переживаний обращения в 1720-х, в колониях 30-х годов оно переросло в массовые собрания, на которых переживалось возрождение - благодаря им «крах старых ценностей» и «бунт против заветов отцов» привел к «глубокому ужасу перед приближающейся смертью и Страшным Судом» и к травматичнои потере самоограничении - явлениям, типичным для любых сильных переживаний обращения. Пожалуй, самое интересное, что замечаешь, анализируя таблицу 1, - то, что все три Великих пробуждения Америки происходили под конец долгого периода мира: Первое пробуждение - после 24 мирных лет (1714-1738 гг.) при королях Георгах, второе - после 30-летнего мирного периода (1815-1845 гг.), начавшегося при Мэдисоне и Монро, а третье - после 31 года мира (1866-1897 гг.), последовавших за гражданской войной. Все три пробуждения включали типичные для параноидного коллапса групповые фантазии, которые могли строиться на личном опыте обращения (первое), на перфекционистской безгрешности и национальных политических акциях (второе) или на социальном реформизме (третье). Предшествуют ли движениям Великого пробуждения наций долгие периоды мира или нет - интересный вопрос, который мы оставим для дальнейшего сравнительного психоисторического исследования, однако в случае с Америкой можно сказать, что так оно и было.

Проблема состоит, конечно, в том, чтобы определить, какова должна быть степень эмоционального переворота, чтобы можно было говорить о пробуждении, ведь в моей психогенной теории исторических групповых фантазий все периоды параноидного коллапса носят черты, свидетельствующие о существовании фантазий «пробуждения», в явной или скрытой форме. Так, когда историк изучает период перед войнами с французами и индейцами, он находит неоспоримые доказательства, что в это время происходило то, что мы называем «американским гражданским милленаризмом»,109 и упорно пытается отделить эти апокалиптические милленаристские групповые фантазии от таких же фантазий первого Великого пробуждения за десяток лет до того, считая, что групповые фантазии пробуждения к тому времени «миновали». Однако фантазии параноидного коллапса - это не болезни, которые то «вспыхивают», то «проходят»; это периодические разделяемые эмоциональные состояния. Когда американцам в 1750 г. стала мерещиться «галльская опасность» и появился страх, что, по словам Джона Меллена, «земли будут отданы диким зверям, жители - преданы мечу, праведники - огню мученичества, наши жены - изнасилованы, а наши сыновья и дочери - подвергнуты пыткам и смерти»,110 это было выражение спроецированной циклической параноидной фантазии, обычной для многих периодов американской истории, только изложенной в данном случае на милленаристском языке колониального периода. То же можно сказать и о наступившем вскоре после этого кризисе закона о гербовом сборе, о котором историки заключают: «В ответе правительства как на закон о гербовом сборе, так и на попытку учредить американскую епархию, следует отметить использование навязчивой идеологии гражданского милленаризма»111 1750-х годов - говоря так, они на самом деле отмечают сходство символики параноидного коллапса обоих периодов и апокалиптического с изрядной долей мании величия чувства богоизбранности для жизни в эпоху конца и для борьбы с Антихристом в космической войне между добром и злом. Изменился лишь объект иллюзий. Перед этим война с Францией рассматривалась как уничтожение Антихриста, теперь же, в революцию, велась апокалиптическая борьба с сатанинским заговором против свободной Америки.

Как было замечено ранее, традиционные историки постоянно обнаруживают, что их исследования ведут к психологическому объяснению этих воин и революций, но они резко останавливаются каждый раз, когда открывают такого рода факты. Например, Эсмонд Райт, ведущий историк Американской революции, завершает свой труд по этому периоду112 вопросом: «Что же вызвало Американскую революцию?», делая вывод, что она не была вызвана ни налогами, ни отсутствием представителей в парламенте - этого хотели немногие колонисты, ни задолженностью плантаторов, ни желанием колоний участвовать в принятии решений, ни британской политикой в отношении каких-либо разногласий. Он признает, что поставлен в тупик, и приходит к выводу, что революция обусловлена в первую очередь не «мотивами», а «слабостью исполнительной власти», не тиранией, а ее противоположностью - крахом авторитета. Однако констатация слабости и краха правительства - это лишь описание исторической обстановки, а не объяснение ее причин. Когда Джеймс Хатсон, наконец, вопрошает, не следует ли «распространение параноидных иллюзорных идей» во время революции назвать «коллективным безумием»,113 он оказывается единственным. кто подходит вплотную к моему понятию исторических групповых фантазий. Остальные эпизоды параноидного коллапса, перечисленные в таблице 1, по большей части хорошо знакомы любому, кто изучал американскую историю. Нет нужды заново разбирать параноидное содержание, например, заговора иллюминатов, дела X-Y-Z, законов о чужестранцах и о подстрекательстве, принятых перед началом необъявленной морской войны с Францией в 1799 г.; «военной лихорадки» перед войной 1812 года, которая порой, кажется, не имеет отношения к вопросу, следует ли напасть на Англию или Францию «ради национальной славы»,114 или аналогичной военной лихорадки перед Мексиканской войной 1846 года и перед «блестящей маленькой войной» (по выражению Джона Хэя) с Испанией в 1898 г. О риторике аболиционизма, проникнутой чувствами личной греховности и вины, ощущением краха национального единства, параноидными теориями заговора и потребностью, по словам самого Линкольна, в «искуплении национальной кровью»,115 в настоящее время написано достаточно, чтобы заподозрить, что Американская гражданская война была иллюзорным крестовым походом ради очищения. Точно так же можно предположить вслед за психоисториком Майклом Полом Роджином, что американские индейцы при их насильственном покорении играли роль козлов отпущения - особенно при Эндрю Джексоне, которого преследовали образы «младенцев, зарезанных, искромсанных, зверски убитых, разорванных на куски» индейцами,116 - и что они служили «отдушиной», по которой направлялось параноидное насилие в долгий мирный период между войной 1812-го года и Мексиканской войной.

Наконец, две мировые войны, в которых участвовала Америка, а особенно вторая мировая война, на первый взгляд, в наибольшей степени подвергают сомнению мою теорию внутренней групповой фантазии как источника войн и революций. Обе войны кажутся «хорошими» крестовыми походами Америки во имя спасения европейской свободы, и наше эмоциональное участие в этом образе столь велико, что в настоящей работе я не хотел бы даже вскользь затрагивать вопрос о групповой фантазии как причине вступления Америки в эти войны. (Как раз этой задачей и занимается в настоящее время мой коллега Дэвид Бэйсел в своих психоисторических исследованиях истоков второй мировой войны.) Цель данной главы - лишь показать, что теория применима к большинству американских войн, но ее применимость ко всем войнам остается non Liquet (вопрос неясен - лат.), пока не будут проведены дальнейшие исследования.

В таблице 1 есть еще одна часть, заслуживающая упоминания в рамках данного очерка об исторических групповых фантазиях. В первой колонке приводятся «Основные групповые фантазии» каждого периода американской истории. Термины, дающиеся под этим заголовком, объясняются далее, в таблице 2. Развернутое обсуждение этих обширных исторических категорий я хотел бы опять-таки перенести в свою будущую книгу «Психоистория Запада», однако считаю нужным обрисовать основные пути формирования групповых фантазий в каждый исторический период.

В античности детоубийственный стиль воспитания давал шизоидную личность, использовавшую примитивное расщепление и массивную проекцию на богов, привидения и магические предметы. Когда такие люди формировали группы, их фантазии строились на системе магии родства, которая постоянно защищала от инфантицидных воспоминаний посредством самых разных жертвенных ритуалов, когда воспоминания снова и снова проигрывались и уничтожались в ходе символического жертвоприношения и рождения заново. Результатом оставляющего стиля воспитания детей, с античности до позднего средневековья, был психокласс с типом личности, который я называю аутичным, - он примерно соответствует «пограничной» личности в терминологии современных психоаналитиков и отличается чувством одиночества, легкостью перехода в психотические состояния и выхода из них, сознанием незначительности своего влияния на действительность, эмоциональной вязкостью, беспомощностью при отсутствии авторитета, неспособностью контролировать свои импульсы, а кроме того, нарциссической манией величия и сверхидеализацией. Поскольку средневековая личность уже в меньшей степени использует примитивное расщепление и проекцию, она не является главным образом магической, а свои исторические групповые фантазии строит на феодально-иерархической, а не родовой структуре. Феодальные узы - или другие личные узы там, где феодальная система была формально менее развита, - позволяли закрепиться и тем самым избавится от чувства брошенности в детстве, а большинство ритуалов церкви и государства вращаются прежде всего вокруг фантазий слияния с группой членства - феодальной или монашеской. В эпоху Возрождения, при амбивалентном стиле воспитания, забота о ребенке была достаточно последовательной, чтобы избавить подрастающего ребенка от резкого разделения матери на идеализированную (Мария) и греховную (Ева) части. Благодаря этому люди впервые смогли почувствовать настоящую вину по отношению к матери как к целому (открытая Кляйн депрессивная позиции; протестантизм, положивший конец культу Девы Марии). Так появилась депрессивная личность, которая впервые в истории интернализовала конфликты в своей личной жизни, подавляя их, а не проецируя, и первыми людьми нового времени стали пуритане.

С этого момента меняется задача эволюции исторической личности - до этого она шла в направлении интернализации проецируемых частей самого себя, теперь ее задачей стало ослабление интрапсихических конфликтов. В этот период основные групповые фантазии организуются вокруг патерналистского абсолютизма, в котором абсолютистский король впервые в истории выступает в качестве идеализированного отца, который позволяет отделиться от амбивалентной матери, позволяет расти и со всеми детьми обращается одинаково, хотя и рискует при этом, что его свергнут революционными действиями. В восемнадцатом веке сверхконтролирующий навязывающий стиль воспитания, начало раннего приучения к туалету привели к распространению анально-компульсивной личности, которая сосредоточена не столько на идеализированном лидере (или династии), сколько на групповых границах (нации), так что групповые фантазии расистского национализма формируются именно в этот период. Национальные границы выступают заменой личных границ, а попытка стереть память о раннем анальном навязчивом контроле выражается в расистских фантазиях «чистоты группы». Наконец, социализирующий стиль детства, в настоящее время преобладающий на Западе, позволяет различным типам тревожной личности избавиться от беспокойства по поводу расовой чистоты и переносит групповые фантазии в экономическую сферу, так что социальная мысль организуется по большей части классовой борьбой (эротический материализм).

Даже из такого беглого наброска видно, как различные стили личности формируют разные исторические групповые фантазии. Например, любая группа может переносить оральные страхи в свои исторические групповые фантазии, но инфантицидному психоклассу огромное кусачее чудовище представится в виде магического призрака, оставляющему психоклассу - в виде черта или ведьмы, амбивалентному психоклассу - в виде Антихриста, для навязывающего психокласса оно воплотится в еврее или негре, а для социализирующего - в коммунисте или капиталисте. Большинство кусачих чудищ, которых мы видим сегодня на газетных карикатурах, снабжено надписью «ИНФЛЯЦИЯ», и это отражает главную фантазию эротического материализма, будто в настоящее время всех нас делает несчастными просто сильная нехватка товаров.

Этим коротким замечанием насчет стиля исторических групповых фантазий различных эпох я и завершаю эту главу, имеющую целью обрисовать теоретически последовательную и эмпирически доказуемую психогенную теорию истории. Хотелось бы надеяться, что с помощью разработанного мной понятийного аппарата я смогу теперь завершить свою «Психоисторию Запада», в которой для каждого периода истории Запада подробно разбираются все имеющиеся свидетельства относительно детства, исторической личности - включая сновидения и психосексуальное развитие - и относительно исторических институтов и групповых фантазий. Надеюсь, что смогу убедительно показать, как второе следует из первого. В любой период исторический тип личности представлен широким диапазоном, однако писать о динамике целого диапазона средневековой личности не сложнее, чем психоаналитику писать о динамике, общей для всего диапазона пограничной личности (я считаю эти два понятия тождественными). И хотя основные исторические групповые фантазии расшифровать нелегко, разгадка подсознательного смысла христианства, национализма или капитализма становится гораздо более легкой задачей, когда собрано много информации о детстве, сновидениях и сексуальной жизни людей, которые испытывают в данных групповых фантазиях потребность. Но и тогда самая волнующая задача психоистории будет еще впереди. Со временем мы сможем осознать исторические групповые фантазии, которые подсознательно разделяем, передать их друг другу и действовать вместе. Возможно, это будет первый шаг по уменьшению их иллюзорной власти над нами.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Lloyd deMause, «The Independence of Psychohistory», in deMause, editor. The New Psychohistory. New York: Psychohistory Press, 1975; deMause, «The Formation of the American Personality Through Psychospeciatioh», The Journal of Psychohistory 4 (1976); 1-30; deMause, «The Psychogenic Theory of History»,The Journal of Psychohistory 4 (1977): 253-267; deMause, «Jimmy Carter and American Fantasy», in deMause and Henry Ehel, eds. Jimmy Carter and American Fantasy. New York: Psychohistory Press, 1977, pp. 9-31.

2. Sigmund Freud, Standard Edition, Vol. XI. pp. 63-136.

3. Reuben Fine, «Search for Love» in Arthur Burton & Associates. Twelve Therapists. San Francisco: Jossey-Bass, 1972, p. 232.

4. Frederich Engels, The Origin of the Family, Private Property, and the State. London, 1884. Steven Marcus, The Other Victorians. New York, 1966. The Dark Angel: Aspects of Victorian Sexuality. New York, 1978.

5. New Heaven, New Earth: A Study of Millenarian Activities. New York:

Schocken Books, 1969. Weston La Barre, The Ghost Dance: The Origins of Religion. New York: Dell, 1972.

6. Rudolph Binion, Hitler Among the Germans. New York: Elsevier, 1976, P. 80.

7. pp. 80-81.

8. I.F. Stone, The Hidden History of the Korean War. New York, 1952, pp. 1-72. 06 Bert Cochran, Harry Truman and the Crisis Presidency. New York: Funk and Wagnalls, 1973, p. 316.

9. Glenn Davis b Childhood and History in America. New York: Psvchohistorv Press. 1976.

10. L. Kovar, «A Reconsideration of Paranoia». Psychiatry 29 (1966): 289-305.

11. W. W. Meissner, The Paranoid Process. New York: Jason Aronson, 1978, pp. 136-8.

12. William Saffady «Fears of Sexual License During the English Reformation», History of Childhood Quarterly: The Journal of Psychohislory 1 (1973): 89-97.

13. Robert Ashton, The English Civil War: Conservatism and Revolution 1603-1649. .London: Weidynfeld and Nicolson, 1971. p. 155: B. S. Carp, The Fifth Monarchy Men: A Study in Seventeenth Century English Millenarianism. Totowa, N.J,: Rowman and Littlefield, 1972.

14. George Lefebvre, The Great Fear of 1789. New York: Pantheon, 1973.

15. Rene Girard, Violence and the Sacred. Baltimore: John Hopkins Press, 1972.

16 S. Arieti, «Introductory Notes on the Psychoanalytic Therapy of Schizophrenics» in A. Burton, cd. Psychotherapy of the Psychoses. New York: Basic Books, 1961, pp. 68-89.

17. 0. A. Will, «Process. Psychotherapy and Schizophrenia» in A. Burton, ed. Psychotherapy of the Psychoses. New York: Basic Books, 1961, p. 18.

18. Uyod DeMause, «The Psychogenic Theory of History». The Journal of Psychohislory 4 (1977): 259.

19. Harry Stack Sullivan, Concepts of Modern Psychiatry. New York:

Norton, 1953.

20. Ole R. Holsti and Robert C. North. «The History of Human Conflict» in Etton B. McNeiE, ed. The Nature of Human Conflict. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1965.

21. Saul Bellow, To Jerusalem and Back: A Personal Account. New York, 1977. p. 111.

22. Norman Cousins, «The Cuban Missile Crisis: An Anniversary», Saturday Review, October 15, 1977, p. 4.

23. Steven Ketman, Push Comes to Shove: The Escalation of Student Protest. Boston, 1970, p. 60; Richard Nixon, The Memoirs of Richard Nixon. New York: Grosset & Dunlap, p. 404.

24. The White House Transcripts: Submission of Recorded Presidential Conversations to the Committee on the Judiciary of the House of Representatives by President Nixon. New York: Bantam Books, 1974; U.S. Congress. «Hearings Before the Committee on the Judiciary. House of Representatives, 93rd Congress. Comparison of White House and Judiciary Committee Transcripts of Eight Recorded Presidential Conversations». Washington: U.S. Government Printing Office, 1974, ser. no. 34.

25. New York Times. September 19, 1962, p. 3.

26. Edward Mezvins. A Term to Remember. New York: Coward, McCann, Geoghegan, 1977, pp. 167-8.

27. Rene Girard, Violence and the Sacred, pp. 8ff.

28. Nixon, Memoirs, pp. 768-9.

29. James W. Hamilton, «Some Reflections on Richard Nixon in the Light of His Resignation and Farewell Speeches», Journal of Psychohislory 4 (1977): 491-511.

30. Alan B. Rothenberg, «Why Nixon Taped Himself: Infantile Fantasies Behind Watergate», Psychoanalytic Review 62 (1975): 201-223. Richard D. Mann et al., Interpersonal Styles and Group Development. New York: Wiley, 1967.

31. U.S. News and World Report, September 18, 1972,

32. U.S. News and World Report, September 18, 1972, pp. 13-15.

33. U.S. News and World Report. October 2, 1972. pp. 24-27.

34. Public Papers of the Presidents of the United Stales. Richard Nixon.

1972. Washington, D.C.: U. S. Government Printing Office, 1975. 35- Public Papers of the Presidents of the United States. Richard Nixon. 1973. Washington, D.C.: U. S. Government Printing Office, 1975.

36. Herbert Block, Herblock Special Report. New York: Norton, 1974.

37. Quoted in Rothenberg, «Why Nixon Taped Himself», Psychoanalytic Review 62 (1975): 202.

38. Nixon, Memoirs, p. 849.

39. Theodore J. Jacobs, paper given at the New York Psychoanalytic Society, «Secrets, alliances and family fictions: Some psychoanalytic observations». March 13, 1979. Herbert M. Atherton, Political Prints in the Age of Hogarth: A Study in Ideographic Representation of Politics- Oxford: Clarendon Press, 1974.

40. Irving D. Harris, «The Psychologies of Presidents», History of Childhood Quarterly: The Journal of Psvchohisiory 3 (1976): 337-350.

41. Public Papers of the Presidents of the United Stales. Dwight Eisenhower. 1953. Washington, D.C.: U. S, Government Printing Office, 1960. p. 41.

42. p. 618.

43. Там же.

44. Newsweek, June 7, 1954, p. 41.

45. Public Papers of the Presidents of the United Slates. Dwight

Eisenhower. 1954. Washington, D.C.: U. S. Government Printing Office, 1960, p. 1075.

46. Peter Lyon, Elsenhower: Portrait of the Hero. Boston: Little, Brown, 1974, p. 639.

47. Там же, p. 640.

48. Newsweek, January 31, 1955, p. 19; February 7, 1955, p. 26; February 14,1955.-p.19.

49. Newsweek, July 15, 1957.

50. Newsweek, October 14, 1957, p. 38.

51. William Manchester, The Glory and the Dream, Boston: Little, Brown, 1973, p. 789.

52. Newsweek, November 18, 1957, p. 37.

53. Newsweek, January 20, 1958. March 10, 1958. p. 27.

54. Public Papers of the Presidents of the United States. Dwight Elsenhower. 1958. Washington, D.C.: U. S- Government Printing Office. 1960, p. 329.

55. Newsweek, May 26, 1958, p. 23.

56. Newsweek, July 7, 1958, p. 9; July 21, 1958, oojioxkb.

57. Lyon, Eisenhower, p. 773.

58. Newsweek, July 28, 1958, pp. 15, 24.

59. Arthur Schlesinger, «Tides in American Politics», Yale Review 29 (1939): 217-30; Frank L. Klingberg, «The Historical Alteration of Moods in American Foreign Policy». World Politics 4 (1952): 239-273; David C. McClelland «Love and Power: The Psychological Signals of War», Psychology Today, January 1975, pp. 44-48.

60. Newsweek, October 2,1961, November 6, 1961, U.S. News and World Report, January 1. 1962, p. 25; January 8, 1962, p. 40.

61. U.S. News and World Report, January 29, 1962.

62. U.S. News and World Report, February 12, 1962, p. 43.

63. Benjamin C. Bradlee, «Conversations with Kennedy» Playboy, April, 1965, p. 176.

64. U.S. News and World Report, May 14, 1962, p. 52.

65. Public Papers of the Presidents of the United States. John F. Kennedy. 1962. Washington, D.C.: U. S. Government Printing Office, 1963.

66. U.S. News and World Report. September 17, 1962, p. 37.

67. U.S. Congress. Senate Committee on Foreign Relations and the Committee on Armed Services, 87th Congress, 2nd session. Situation in Cuba. Washington, D.C.: U.S. Government Printing Office, 1962.

68. U.S. News and World Report, September 24, 1962, pp. 47-8.

69. David Detzer, The Brink: Cuban Missile Crisis, 1962. New York: Thomas Y. Crowell, 1979, p. 97; Arthur M. Schlesinger, Jr., A Thousand Days: John F. Kennedy in the White House. Boston, 1965, pp. 799-801.

70. William Whitworth, Naive Questions about War and Peace. New York: W. W. Norton, 1970, p. 24.

71. Barton J. Bernstein. «The Week We Almost Went to War». Bulletin of the Atomic Scientists, February 1976, p. 17.

72. Detzer, The Brink, p. 157.

73. Barton J. Bernstein, «Kennedy Brinkmanships, Inquiry, April 2,1979, p. 21.

74. H. R. Haldeman, The Ends of Power. New York: New York Times Books, 1978. p. 93.

75. U.S. News and World Report, December 17, 1962, p. 54.

76. U.S. News and World Report, February 25. 1963, p. 31.

77. Daniel Schorr, «The Assassins». New York Review of Books, October 13,1977, pp. 14-21.

78. U.S. News and World Report, October 26, 1964.

79. U.S. News and World Report, December 7, 1964, p. 31.

80. William Shawcross, «Dr. Kissinger Goes to War», Harpers. April, 1979, p. 40.

81. Lloyd deMause and Henry Ebel, eds.. Jimmy Carter and American Fantasy. New York: Psychohistory Press, 1977.

82. U.S. News and World Report, September 19, 1977, p. 25.

83. The New York Times, September 16, 1977. p. A23.

84. Washington Post, September 25, 1977, p. C7.

85. Washington Post, October 9, 1977. p. A3.

86. Washington Post, October 10, 1977, p. A23.

87. The New Republic, December 17. 1977, p. 1.

88. New York Times, November 9, 1977, p. A20.

89. U.S. News and World Report, December 2. 1977, p. 23.

90. U.S. News and World Report, March 6, 1978, p. 29.

91. New York Post, April 21, 1978, p. 19.

92. Vermont Royster, Wall Street Journal. March 1, 1978.

93. U.S. News and World Report, June 12, 1978, p. 19; Carl Rowan, New York Post, June 5, 1978, p. 23.

94. New York Times, May 26, 1978, p. A 10.

95. I. F. Stone, «Carter, Africa and Salt»,.New York Review of Books. June 12, 1978, pp. 22-26.

96. New York Times, June 8, 1978, p. Al.

97. The Guardian. June 25, 1978, p. 17.

98. The New Republic, September 30, 1978, p. 3.

99. Newsweek, October 2, 1978, pp. 110,, 22-23.

100. New York Post. March 15, 1979, p. 23.

101. Frank H. Denton and Warren Phillips, «Some Patterns in the History of Violence». Conflict Resolution 12 (1968): 182-195.

102. Richard Hofstadter, The Paranoid Style in American Politics and Other Essays. New York: Alfred A. Knopf, 1965, p. 6.

103. James H. Hutson, «The American Revolution: The Triumph of a Delusion?» in Erich Angermann, ed.. New Wine in Old Skins. Stuttgart, 1976, pp. 177-194.

104. Там же, p. 177.

105. George B. Forgie, Patricide in the House Divided: A Psychological Interpretation of Lincoln and His Age. New York: W. W. Norton, 1979.

106. Там же p.259.

107. B. S. Capp, The Fifth Monarchy Men: A Study in Seventeenth-century English Millenarianism. Totbwa, N.J.; Rowman and Littlefield, 1972.

108. William G. McLoughlin, Revivals, Awakenings, and Reform: An Essay on Religion and Social Change in America, 1607-1977. Chicago: University of Chicago Press, 1968.

109. Nathan 0. Hatch, «The Origins of Civil Millennialism in America: New England Clergymen, War with France, and the Revolutions», William and Mary Quarterly, 3d ser., 31 (1974): 4070430.

110. John Melten, The Duty of ail to be ready for future Impending Events. Boston, 1756, pp. 19-20.

111. Hatch, tOrigins of Civil Mitlennialisnu, p. 428.

112. Esmond Wright, Fabric of Freedom 1763-1800. Rev. Ed. N.Y.: Hill and Wang, 1968, pp. 96-102.

113. Hutson, «The American Revolution: The Triumph of a Delusion?», p. 188.

114. Bradford Perkins, Prologue to War: England and the United Slates 1805-1812. Berkeley: University of California Press, 1968.

115. Peter F. Walker, Moral Choices: Memory, Desire and Imagination in Nineteenth-Century American Abolitionism. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1978.

116. Michael Paul Rogin, Fathers and Children: Andrew Jackson and the Subjection of the American Indian. New York: Alfred A. Knopf. 1975, p. 147.

Читайте далее: 7. Фетальное происхождение истории

Отправить на печатьОтправить на печать