Дед Мороз
Весна. Мы сидим с другом. Два старшеклассника в колясках. Друг курит. Курит, не пряча сигарету в кулаке, не оглядываясь на проходящих мимо учителей. Учителя тоже не обращают на него никакого внимания. Пусть курит, пусть делает что хочет. Все равно у него миопатия. Прогрессирующее заболевание. Никто не знает, сколько он проживет. Другу повезло. Этой весной его заберут домой. Навсегда.
- Знаешь, Рубен. В этом году Дед Мороз
был не настоящий.
- Ты в порядке? Какой Дед Мороз?
Сколько тебе лет?
- Ты не понял.
Он докуривает сигарету, поджигает от нее следующую. Аккуратными тонкими пальцами бережно убирает окурок в спичечный коробок. Точные, медленные движения. У меня бы так не получилось.
- Ты не понял, Рубен. Я в первый раз серьезно заболел на Новый год, это еще до школы было. Я тогда не знал еще, что у меня. Родители Деда Мороза вызвали. Он пришел поздно. Я не спал, мне обещали Деда Мороза. Мама зашла, увидела, что я не сплю, включила фонарики на елке. Папа его на кухню пригласил, а он не пошел на кухню, сразу ко мне. Увидел лекарства на тумбочке, костыли. Он папе сказал: "Что мы будем делать на кухне? Пошли пить под елку. У меня все равно смена кончилась". Принесли стол из кухни, водку, закуску. Хорошо было. И стихи не заставляли читать. Мне лимонад в рюмку налили. Они выпили по первой, Дед Мороз бороду снял. Хороший Дед Мороз, дядей Петей звали. А трезвых Дедов Морозов вообще не бывает.
Я понял. Я вспоминал своих Дедов Морозов. Старых и молодых, мужчин и женщин. Деда Мороза - нашу учительницу литературы, молодых Дедов Морозов -студентов из педагогического училища. Дедов Морозов - врачей, очень часто - врачей.
Раз в жизни я видел настоящего Деда Мороза. Он вошел веселый и пьяный. Дед Мороз - красный нос. Зычным басом сказал: "Здравствуйте, дети". Мы ответили как полагается: "Здравствуй, Дедушка Мороз". Дед Мороз пел и плясал. Читал стихи. Смело и внимательно смотрел на нас. Не отводил глаз от малышей в карнавальных костюмах. Когда включили медленную музыку, он танцевал с безрукой девочкой-старшеклассницей.
Мы помнили. Мы помнили, как в прошлом году молоденький Дед Мороз читал по бумажке детские фамилии, путал текст, краснел и заикался, а когда пришло время раздавать подарки, ему стало плохо, совсем плохо. Его отвели в учительскую, напоили валерьянкой.
Этот Дед Мороз был что надо. Волшебный посох он оставил у двери, еще когда вошел. Бутафорский мешок с подарками поставил перед малышами. Малыши не брали ничего из мешка - стеснялись. Тогда он высыпал все конфеты прямо на пол под елку.
Под конец праздничного вечера Дед Мороз ушел за кулисы клуба. Вернулся без бороды и тулупа, в парадной военной форме. Надел очки, достал из кармана сложенную вчетверо бумажку. Читал, немного запинаясь, про партию и правительство, окончательную победу коммунизма и наше счастливое детство. Потом, убрав правильную бумажку в карман, громко объявил: "А сейчас мои Снегурочки раздадут всем подарки!" Выждал, пока утихнут аплодисменты, сошел со сцены и пошел к столику, где сидел директор нашего детского дома. Молодые парни с погонами курсантов на плечах, совсем не похожие на Снегурочек, внесли в зал огромные картонные коробки с подарками. Очень быстро и правильно раздали все подарки. Всем - и детям и взрослым. Хороший был Новый год, лучший Новый год в моей жизни.
Друг курил. Я рассказывал ему про своего, настоящего, Деда Мороза. Мы понимали друг друга.
- Ты прав, - сказал я, - трезвых Дедов Морозов не бывает. Трезвые Деды Морозы - не настоящие.
Руки
У меня нет рук. То, чем я вынужден обходиться, можно назвать руками лишь с большой натяжкой. Я привык. Указательным пальцем левой руки я способен печатать на компьютере, в правую - в состоянии вложить ложку и нормально поесть.
Жить без рук можно. Я знал безрукого парня, который неплохо приспособился к своей ситуации. Он делал все ногами. Ногами ел, причесывался, раздевался и одевался. Ногами брился. Даже научился пришивать пуговицы. Нитку в иголку он также вдевал самостоятельно. Каждый день он тренировал свое мальчишеское тело - "качался". В детдомовских драках он без особенных усилий мог ударить соперника ногой в пах или в челюсть. Пил водку, зажав стакан зубами. Нормальный детдомовский пацан.
Жить без рук не так уж и тяжело, если у тебя есть все остальное. Все остальное - мое тело - развито еще хуже, чем руки. Руки - главное. Можно сказать, что главное в человеке голова. Можно и не говорить. И так ясно, что голова без рук выжить не сможет. Не важно, свои это руки или чужие.
У Сергея руки были. Две абсолютно здоровые сильные руки. Выше пояса все у него было нормально. Руки, плечи, голова. Светлая голова. Сергей Михайлов. Сережа.
В школе он был одним из лучших учеников. Этого ему было мало. Он постоянно читал научно-популярные журналы, участвовал в заочных конкурсах для школьников, выполнял опубликованные в журналах задания, посылал, получал какие-то грамоты.
Ниже пояса лежали в постоянной позе лотоса две скрюченные ножки. Ниже пояса он ничего не чувствовал, абсолютно ничего, поэтому вынужден был постоянно носить мочеприемник. Когда моча из мочеприемника проливалась, он менял свои штаны сам. Он все делал сам. Ему не надо было звать нянечек, унижаться, просить помощи. Он сам помогал тем, кому повезло меньше. Кормил друга с ложки, помогал мыть голову, переодеваться.
У него не было родителей. Он не был ходячим. После школы его отвезли в дом престарелых.
В доме престарелых его положили в палату с двумя дедушками. Безобидные дедушки. Один - сапожник - варил сапожный клей на электрической печке, другой - доходяга - почти ничего уже не соображал, с его кровати стекала моча. Сменного белья Сереже не дали. Объяснили, что менять штаны ему положено раз в десять дней.
Три недели он лежал в палате с запахом дерьма и сапожного клея. Три недели ничего не ел, старался пить меньше воды. Привязанный к своему мочеприемнику, он не решился выползти на улицу голым, чтобы в последний раз увидеть солнце. Через три недели он умер.
Через год в этот дом должны были отвезти меня. У Сергея были руки, у меня не было.
Дом престарелых
С десяти лет я боялся попасть в дурдом или в дом престарелых.
Не попасть в дурдом было просто. Надо было всего лишь хорошо себя вести, слушаться старших и не жаловаться, никогда не жаловаться. Тех, кто жаловался на плохую еду или возмущался действиями взрослых, время от времени отвозили в дурдом. Они возвращались тихими и послушными, а по ночам рассказывали нам страшные истории про злых санитаров.
В дом престарелых попадали все, кто не ходил. Ни за что, просто так. Избегали дома престарелых только те, кто мог получить профессию. После окончания школы умные выпускники поступали в институты, те, кто попроще, - в техникумы или училища. В институты поступали только самые старательные и одаренные ученики. Я учился лучше всех. Но я не был ходячим.
Иногда после окончания школы неходячего забирали домой родственники. У меня родственников не было.
После того как я узнал, что в определенный день меня отвезут в это страшное место, положат на койку и оставят умирать без еды и ухода, для меня все изменилось. Учителя и воспитатели перестали быть авторитетными и мудрыми взрослыми. Очень часто я слушал учителя и думал, что, возможно, именно этот человек отвезет меня умирать.
Мне рассказывали про теоремы и неравенства. Я автоматически усваивал материал урока.
Мне рассказывали про великих писателей, это было неинтересно.
Мне рассказывали про фашистские концлагеря, я внезапно начинал плакать.
Когда очередная нянечка в очередной раз начинала на меня орать, я с благодарностью думал, что она права, она имеет право на меня кричать, потому что ухаживает за мной. Там, куда меня отвезут, давать мне горшок никто не будет. Она, эта полуграмотная женщина, хорошая, я - плохой. Плохой, потому что слишком часто зову нянечек, потому что слишком много ем. Плохой, потому что меня родила черножопая сука и оставила им, таким хорошим и добрым. Я - плохой. Чтобы стать хорошим, надо совсем немного, совсем чуть-чуть. Это могут почти все, даже самые глупые. Надо встать и пойти.
Учителя не понимали, почему я все время плачу. Почему не хочу ни с кем из них разговаривать, писать сочинения на "свободную" тему. Даже самые умные и добрые из них, самые-самые лучшие отказывались говорить со мной о моем будущем.
А другие темы меня не интересовали.
В тот год, когда я закончил восьмилетку, в нашем детдоме закрыли девятый и десятый классы. Старшеклассников развезли по другим детским домам, некоторых отвезли в дурдом. В обычный дурдом, нормальных на голову ребят. Им не повезло, как это часто бывает у больных церебральным параличом, они имели дефекты речи. Приехавшая комиссия церемониться не стала, отправила их в специнтернат для умственно отсталых.
Я остался единственным переростком. По закону мне полагалось право на десятилетнее обучение, но закон мало кого интересовал.
Меня повезли в дом престарелых.
Детдомовский автобус жутко трясло, ехали по каким-то кочкам. В дом престарелых меня вез сам директор детского дома. Он широко улыбался золотыми зубами, курил "Космос" - он всегда курил только "Космос". Курил и смотрел в окно перед собой.
Вынесли из автобуса вместе с коляской. Все-таки я был привилегированным инвалидом. Выпускникам детдома иметь коляски не полагалось. Их отвозили в дом престарелых без колясок, клали на кровать и оставляли. По закону дом престарелых в течение года должен был выдать человеку другую коляску, но это по закону. В том доме престарелых, куда меня отвезли, была всего одна коляска. Одна на всех. Те, кто мог самостоятельно перелезть на нее с кровати, "гуляли" на ней по очереди. "Гулянье" ограничивалось крыльцом интерната.
Осень. Сентябрь. Еще не холодно. Низкое деревянное строение дореволюционной постройки. Забора нет. По заросшему лопухами двору бродят какие-то странные люди в зипунах и шапках-ушанках.
Пел хор. Постоянный хор пожилых женских голосов. Бабушек не видно, они все в помещении. Пение слышится изнутри.
Ох, цветет калина
В поле у ручья.
Парня молодого
Полюбила я…
Никогда. Никогда ни до, ни после этого случая я не слышал подобного обреченно-жалобного пения. Когда ехал в автобусе - волновался. После того как услышал хор, волнение переросло в апатию. Мне стало все равно.
Мою коляску закатили внутрь. В коридоре было темно, пахло сыростью и мышами. Завезли в какую-то комнату, оставили и ушли.
Небольшая комната. Облезлые стены. Две железные кровати и деревянный стол.
Через некоторое время в комнату заходят директор детдома с сотрудником дома престарелых и нянечкой. То, что это нянечка, я определяю по синему халату.
Нянечка подходит ко мне. Внимательно рассматривает.
¾ Ой, какой молоденький! Что делается! Уже и таких привозят. Что делается? Совсем люди совесть потеряли.
Уходит.
Директор детдома нервно курит, деловито продолжая прерванный разговор.
- А может, все-таки возьмешь? Ну очень надо.
- И не проси. Ты пойми меня правильно. Вот ему сейчас шестнадцать лет. Так?
- Пятнадцать, - машинально поправляю я.
- Пятнадцать, - соглашается мужчина. - Умрет он у меня через месяц, максимум два. Хоронить я имею право только лиц не моложе восемнадцати. Это же дом престарелых, ты понимаешь? Где я буду держать его эти два года? А холодильники все сломаны. Сломаны, понимаешь? И вспомни, вспомни, что ты мне ответил год назад, когда я попросил тебя помочь с холодильниками? Вспомнил? И не проси. Вези вон его в дом-интернат для умственно отсталых, они имеют право хоронить хоть младенцев.
- Не решай сразу, пойдем поговорим. Мне позвонить надо.
Они уходят.
Я сижу один. Сумерки. По коридору пробегает кошка.
Внезапно комнату заполняет какой-то странный и очень неприятный запах. Воняет все сильнее. Я не понимаю, что происходит.
Входит нянечка, вносит поднос. Ставит поднос на стол, включает свет. Я вижу источник странного запаха. Это гороховая каша. Зеленый слипшийся комок, вид которого соответствует запаху. Кроме каши на подносе тарелка борща и кусок хлеба. Ложки нет.
Нянечка смотрит на поднос, замечает отсутствие ложки. Выходит. Приносит ложку. Ложка вся в засохшей гороховой каше. Нянечка отламывает от моего куска хлеба корку и небрежно вытирает ей ложку. Бросает ложку в борщ.
Подходит ко мне. Пристально вглядывается.
- Нет. Зиму не переживет. Это точно.
- Извините, - говорю. - А почему тут так темно и от окна дует?
- Это изолятор, хорошая комната, и к печке близко. А тебя определят в общую палату для лежачих. Там действительно дует. Я же сказала - зиму не переживешь. Дом-то старый.
- А кошек у вас много?
- Нет у нас никаких кошек.
- Но я видел, как по коридору пробегала кошка.
- Это не кошка, это крыса.
- Как, крыса? Днем?
- А что? И днем, и ночью. Днем-то еще ничего, а ночью, когда они по коридору бегают, мы в своей комнате запираемся и выходить боимся. А они злющие, недавно одной лежачей бабушке уши отъели. Ты ешь, остынет.
Выходит.
Я пододвигаю к себе тарелку, машинально хлебаю борщ. Дерьмо. Борщ - дерьмо. Каша - дерьмо. Жизнь - дерьмо.
Сижу. Думаю. Внезапно в комнату вбегает директор. Радостно потирает руки.
- Ну что, Гальего, не оставляют тебя здесь, и не надо. Поедем назад, в детдом. Хочешь в детдом?
- Хочу.
- Ну и правильно.
Смотрит на тарелки с едой.
- Еще к ужину успеешь. И в психоневрологический интернат мы тебя не повезем. Понятно? - И медленно повторяет: - Га-лье-го.
- Гонсалес Гальего, - поправляю я его.
- Чего? Много ты понимаешь. Сказал, Гальего, значит, Гальего.
Мы приезжаем в детдом. Успеваем к ужину.
- Ну, расскажи, как там? - просит меня за ужином парень в коляске.
- Ночью, - говорю я. - Ночью расскажу.
Язык
Интернат. Дом престарелых. Дом последнего моего убежища и пристанища. Конец. Тупик. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. По коридору везут каталку с трупом. Дедушки и бабушки обсуждают завтрашнее меню. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. Мои сверстники-инвалиды организовали комсомольское собрание. Директор интерната зачитал в актовом зале приветственную речь, посвященную очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. Дедушка, бывший заключенный, во время очередной пьянки проломил костылем голову соседу по палате. Бабушка, заслуженный ветеран труда, повесилась в стенном шкафу. Женщина в инвалидной коляске съела горсть снотворных таблеток, чтобы навсегда покинуть этот правильный мир. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы.
Все правильно. Я - не человек. Я не заслужил большего, не стал трактористом или ученым. Меня кормят из жалости. Все правильно. Так надо. Правильно, правильно, правильно.
Неправильные - только глаголы. Они упрямо ложатся в тетрадку, пробираются сквозь шелест радиопомех. Я слушаю неправильные глаголы неправильного, английского, языка. Их читает неправильный диктор из неправильной Америки. Неправильный человек в насквозь правильном мире, я упорно учу английский язык. Учу просто так, чтобы не сойти с ума, чтобы не стать правильным.
Трость
Дом престарелых. Страшное место. От бессилия и отчаяния люди черствеют, души их покрываются непробиваемыми панцирями. Никого ничем невозможно удивить. Обычная жизнь обычной богадельни.
Четыре нянечки катили бельевую тачку. В тачке сидел дедушка и истошно орал. Он был не прав. Сам виноват. Накануне он сломал ногу, и сестра-хозяйка распорядилась перевести его на третий этаж. Третий этаж для человека со сломанной ногой - смертный приговор.
На втором этаже оставались его собутыльники или всего лишь знакомые. На втором этаже еду разносили регулярно, а нянечки выносили горшки. Ходячие друзья могли позвать врача или нянечку, принести печенье из магазина. На втором этаже гарантированно можно выжить со здоровыми руками, продержаться до тех пор, пока не заживет нога, пока снова тебя не причислят к ходячим, не оставят в списке живых.
Дедушка грозно кричал о своих бывших заслугах на фронте, объяснял про сорок лет шахтерского стажа. Строго грозил пожаловаться вышестоящему начальству. Дрожащими руками протягивал в сторону нянечек горсть орденов и медалей. Чудак! Кому нужны были его побрякушки?
Тачка уверенно катилась по направлению к лифту. Нянечки не слушали его, делали свою работу. Крик дедушки стал тише, он перестал угрожать. Отчаянно цепляясь за свою никчемную жизнь, он уже только просил. Умолял не переводить его на третий этаж именно сегодня, подождать пару дней. "Нога заживет быстро, я смогу ходить", - тщетно пытался разжалобить нянечек бывший шахтер. Потом заплакал. На мгновение, всего лишь на мгновение он вспомнил о том, что был когда-то человеком. Дернулся из тачки, вцепился мертвой хваткой в дверцу лифта. Но что могут поделать старческие руки с силой четырех здоровых теток? Так, плачущего и стонущего, его и закатили в лифт. Все. Был человек, и нет человека.
Разными путями попадали в наше заведение постояльцы. Кого-то привозили родственники, кто-то приходил сам, устав бороться с тяготами вольной жизни. Но увереннее всех, проще остальных чувствовали себя в богадельне зэки. Бывшие заключенные, матерые волки, не нажившие себе на свободе ни дома, ни семьи, попадали прямиком к нам после окончания своего тюремного срока.
Шум, крики с утра. Нянечки орут матом на сухонького подвижного старичка. Напрасно орут. Он и на самом деле не хотел прибавить им работы.
Все было как всегда. Они играли в карты с соседом по палате, пили водку. Карта пошла не в масть или сосед попытался мухлевать - не разберешь, да только двинул дедушка своего собутыльника тростью по голове так, что кровью из разбитой головы оказались залиты и комната, и туалет, куда потащился покалеченный картежник, и коридор от палаты до туалета. Не хотел он пачкать пол, не хотел, так получилось.
Старичок сразу по прибытии в интернат залил обычную алюминиевую трость свинцом, ходил, опираясь на нее. Тридцать лет тюремного стажа приучили его заботиться о своей безопасности. А хорошая тяжелая трость в драке не помешает. Любил он свое орудие, нравилось ему иметь под рукой абсолютную гарантию личной неприкосновенности. А за испачканный пол он искренне извинился. Его простили, но от греха подальше перевели на всякий случай в отдельную комнату.
Как всегда, с утра пораньше нянечки подняли шум. Все нормально, ничего страшного. Дедушку-зэка разбил инсульт. Инсульт - это серьезно. Проснулся дедушка, а правая половина тела не подчиняется пораженному мозгу. Правая рука висит плетью, правая нога не шелохнется. Улыбка в пол-лица, и страшный приговор - третий этаж. Бегает суетливая сестра-хозяйка, отдает распоряжения. Нянечки уже позавтракали, весело, не спеша идут выполнять волю начальства. Можно не торопиться - дедушка никуда не денется.
Только не торопился зэк на тот свет. Не надоело ему солнышко, не выпил он еще свою норму водки. Тяжело кряхтя, перехватил трость левой рукой, лежал, ждал.
Пришли нянечки. Удивленно смотрели они на старика с поднятой тростью.
Зэк с ходу, не давая опомниться, глянул на вошедших, заговорил. Тяжелый колючий взгляд затравленного зверя, тяжелая трость не дрожит в руке пожилого человека.
- Что? Брать пришли, суки? Давай, подходи. Ты первая будешь? Или ты? Голову проломлю, обещаю. Не убью, так покалечу.
Уверенно смотрел, прямо. Понимал мужик, что на понт берет. Что он, парализованный, мог поделать? Навалились бы все вместе, отобрали палку. Только никому не хотелось быть первой. Боялись увечий, палки его боялись. Ведь ударит, уголовник, не пожалеет.
Ни секунды не колебались женщины, вышли все разом. Сестра-хозяйка бегала по коридору, кричала на них, уговаривала - бесполезно. Ей посоветовали войти к зэку первой и отобрать палку.
В бессильной злобе сестра-хозяйка вызвала участкового.
Участковый, серьезный мужик, пару лет до пенсии. Приехал на срочный вызов, военная выправка, пистолет в кобуре.
Зашел в комнату к зэку, посмотрел на нарушителя общественного порядка. На постели лежал сухонький старичок и зачем-то держал в руке трость.
- Нарушаешь общественный порядок?
- Что вы, гражданин начальник, какой порядок? Не видите, как скрутило?
Милиционер нагнулся над больным, откинул простыню.
- Врача вызывали?
- Медсестра приходила, укол сделала.
- А от меня что им надо?
- Вы у него палку отберите, а дальше мы сами, - встряла в разговор сестра-хозяйка.
- Выйдите, гражданка, не мешайте производить следственные действия, - цыкнул на нее милиционер. Прикрыл дверь, пододвинул стул к кровати, сел.
- Менты на зоне так не лютовали, как они, - начал оправдываться зэк. На третий этаж меня хотят перевести, там у них отделение для доходяг.
- За что?
- Кто их знает? Бабы…
- Бабы, - задумчиво повторил участковый, - не понимаю я их.
Помолчали.
Участковый встал, вышел из комнаты.
- Так, гражданки. С подопечным вашим проведена воспитательная беседа, он обещал исправиться и общественный порядок больше не нарушать. А если что серьезное совершит, вы не сомневайтесь, приедем, протокол составим и привлечем его к ответственности по всей строгости закона.
Поправил фуражку, глянул недобро на теток в белых халатах и пошел к выходу.
А дедушка отлежался после инсульта. То ли уколы сердобольной медсестры помогли, то ли звериная жажда жизни вытянула его с того света, но стал он потихоньку сначала садиться, затем встал на ноги. Так и ходил по интернату, подволакивая парализованную ногу, уверенно держа трость в левой руке. Хорошая трость, тяжелая, отличная вещь, надежная.
Отправить на печать