Рубен Давид Гонсалес Гальего. Ампутация души
Айсберг
Ампутация (лат. amputatio - отсечение) - операция удаления периферического отдела конечности или другого органа…
Детский дом. Дом для детей. Дом детей и взрослых. Место, ни на что не похожее, ни с чем не сравнимое. Название "детский дом" ни о чем не говорит, ничего не объясняет. И слова "школа-интернат" не объясняют ничего.
Приют. Школа. Тюрьма. Всякое сравнение оскорбительно. Сравнение с диккенсовским приютом оскорбительно не более, но и не менее, чем сравнение с тюрьмой. Детдом прежде всего школа, с этим согласятся все - и дети и взрослые. Каждый прошедший через детдом человек с уверенностью скажет, что именно в детдоме его научили жизни. Плохому и хорошему. От профессора математики до зека - все получили свою будущую судьбу из рук детдомовских преподавателей. К сожалению, профессоров математики детдома выпускают слишком мало, а зеков слишком много.
Почему?
Что особенного таится в том, что мы называем "воспитательными учреждениями", "специальными школами" или "группами продленного дня"? Что общего между детьми, отнятыми у родителей по суду, и детьми вполне обеспеченных и социально успешных родителей, передоверяющих своих отпрысков опытным педагогам и мудрым наставникам?
Общее одно. Ампутация. Отделение ребенка от семьи, разрыв связи с мамой и папой. Разрыв полный или частичный, добровольный или принудительный, но всегда болезненный и опасный. Очень мудрый и очень добрый писатель заметил раньше всех нас опасность "консерватории", углядев за безобидной консерваторией бесконечные годы занятий в музыкальных школах, тысячи часов изоляции и монотонного изнуряющего труда. Огромный айсберг детских судеб, его вершина заманчиво светится успешными карьерами спортсменов и музыкантов, на холодной водной поверхности - обычные наши дети, из-за постоянной суеты родителей лишенные даже необходимого минимума душевного тепла, а в глубине - такой ужас и позор, что заглядывать страшно, думать об этом почти невыносимо, а брать ответственность за все это просто стыдно.
Всякая ампутация - боль. Даже невинное удаление аппендицита не всегда проходит успешно. Отрыв же родителей от детей, а детей от родителей - ампутация души, страшная ампутация, отделение нас от наших детей, по существу, разделение нас с нами, собственными частичками, нашими кровиночками и рыбками.
Раньше детдомов не было. Раньше детей забирали ближайшие родственники или абсолютно чужие люди. Раньше ребенок, оставшийся без родителей, либо попадал в чужую семью, либо умирал. Раньше не было лучше, смерть плохая альтернатива детдому, но те, кто не умирал, попадали в семью. Плохую или хорошую, но семью. Раньше было по-другому. Выросший в плохой семье человек в своей взрослой жизни моделировал семью. Он старался моделировать семью получше, пытался не допустить того безобразия, какое творилось в его приемной семье. У кого-то получалось, у кого-то не очень, но в любом случае общество получало в той или иной степени полноценную ячейку. Выросший в детдоме моделирует детдом. Как это ни странно, но детдомовские дети, на словах мечтающие создать в будущем семью, на практике создают детдом. Маленький, но детдом, из двух или трех человек, но все же детдом. Детдом, в котором все, кто не свои, - чужие, все, кто не из детдома, - враги. Черно-белый детдомовский мир часто сравнивают с тюремным - детдомовские законы и тюремные понятия слишком сильно пересекаются. Разница между детдомом и тюрьмой на первый взгляд небольшая, но, как мне кажется, очень и очень существенная.
Детдомовские дети не поют песен о маме. Детдомовцы не мечтают выйти на волю. На воле - плохо, холодно и голодно. На волю - не хочется.
Мне страшно. Мне становится страшно, когда я разговариваю с бывшими детдомовцами. После описания сцен насилия, жестокости и абсолютной дикости детдомовцы рассказывают о нашем с вами мире "вольной" жизни. Из рассказов выходит, что жизнь в детдоме была лучше. Не хочу повторять то, что наверняка расскажут другие. Но после всех ужасов детского приюта, неприкаянности и одиночества наш благополучный мир оказывается намного более жестоким и холодным. Жестокие дети выходят в еще более жестокий мир, становясь еще жестче.
Чужих детей не бывает. Все дети - наши, все хотят одного и того же. Но детдомовские лишены самого главного - надежды. Как ни старайся, куда ни стремись, все дороги закрыты, все узкие, кроме одной. Одна дорога широка и приветлива - в тюрьму. Разница между зеком, выросшим в детдоме, и зеком, выросшим в семье, все та же - детдомовец не поет о маме, детдомовец не хочет выйти на волю. Ему просто некуда выходить. Впрочем, детдомовский мир уже проник и в тюрьмы - зеки все чаще не хотят выходить на волю. Все страшнее преступления, все наглее преступники. Они хотят назад, в тюрьму. В тюрьме было хорошо. Как в детдоме.
Все дети - наши. Все сегодняшние взрослые - бывшие дети.
Сейчас никто не умирает от голода, более или менее приличный кусок хлеба имеют все. Сейчас дети гибнут от тысяч других причин. Цивилизация довела процесс умирания до утонченного, изысканного предела, за которым - бесконечный провал, бездонная пропасть, смотреть в эту пропасть невозможно.
Но придется. Дети умирают, умирают от холода, алкоголя, наркотиков. Умирают по одной-единственной причине, искусно замаскированной цивилизованными взрослыми под объективные экономические факторы. Дети умирают от недостатка любви. Отрезанные, ампутированные части нашего общества отмирают без подпитки пусть больного, но все же тела. Отрезанная рука жить не может. Отрезанная нога может ходить только в страшных заграничных фильмах. Мы спокойны. Все хорошо. Отрезать, изолировать, обезопасить себя от них, кажется, так легко. Сохранить себя в целости ценой изоляции от больных, убогих и лишних. Заключенным в тюрьмах не хватает витаминов? Ну и что! Нам самим не хватает. При чем тут заключенные? Мы же не заключенные. Нас это не касается. Мы не в тюрьме, мы законопослушны и нормальны. В детдомах подрастают наши отрезанные частички? Ну и что! Сами виноваты. Это не наши. Наши исправно ходят в школу, кушают бутерброд на завтрак и получают одни "пятерки". Наши противопоставлены не нашим. Все нормально. Мы уже и сами заговорили, как бывшие детдомовцы. Мы уже сами делим людей на своих и чужих, а мир на черное и белое. Их судьбы переплетены с нашими, наши судьбы окунулись в их законы и их мир. Бывшая балерина не опасна, бывшую балерину мы не боимся. Мы смелые. Только как быть с остальными частями айсберга? Что говорить, когда на ночной улице встретится бывший спортсмен, бывший детдомовец, бывший заключенный? Куда прятаться? На что надеяться?
Слово "мафия" переводится с итальянского как "семья". Это их семья, это наша семья. Какая есть. Детдомовская семья, живущая по законам жестокого мира детей, лишенных детства. Детей, не верящих родителям и выдумывающих свои собственные, неизменно справедливые и неизмеримо жестокие законы. Какой процент детдомовцев проходит ежегодно через тюрьмы? Я не знаю. Пусть ответят специалисты. Одно знаю точно: какую бы цифру ни назвали, она никого не удивит и не обеспокоит. Уже очень давно никого и ничто не беспокоит. Одной ужасной цифрой меньше, одной больше - какая разница? Мы поплотнее прикроем окна, глаза и души. Мы же их изолировали, так чего же беспокоиться? Теперь все должно быть нормально.
Нормально не будет. Без них нормально просто не получится. Они - часть общества, больная, убогая, но часть. Рано или поздно придется начать. Они заставят.
Там, в подводной глубине, очень тихо. Темно и тихо. Без батискафа не разглядеть, что там творится на самом деле. Но иногда, при ясном дне и под ярким солнцем, иногда, очень редко, море выбрасывает наружу страшных чудовищ. Ужасных монстров, не вписывающихся ни в какие, даже наши очень уж размытые сегодня, рамки. Оттуда, из мрачных глубин такого белого, такого сияющего айсберга вдруг высовывается такое, что даже мы, привыкшие ко всему, богатые и бедные, больные и здоровые, зеки и менты, все вместе, сходимся в одном: такого не должно быть. Такого просто не может быть.
Что творил воспитатель Чикатило в школе-интернате? За что был уволен? Как удалось ему избежать правосудия? Пусть ответят люди, пожившие дольше меня и знающие больше. Пусть расследуют те, кому это дано законом. Я вижу одно. Чудовище могло спокойно избежать заслуженного наказания именно там, в далеких глубинах специализированной педагогики. На поверхности его бы убили. Если и этого монстра людям окажется мало, если и такое уродство всего лишь повод побалагурить, то у меня кончаются слова. Я не верю. Я не верю, что все останется, как и было. Все изменится рано или поздно. Лучше - рано.
Ампутация - не лучший выход. Ампутация - выход худший из всех возможных. Надо лечить. Больно, противно, но надо. Иначе постепенно отрежем все. Потеряем руки, ноги, язык, уши, глаза, совесть, душу.
Так и предстанем на Страшном суде. С тем, что осталось. Изворотистым мозгом, всеядным желудком и огромной толстой задницей.
Прошу слова
Детский дом - неизбежное зло. Зло необходимое и болезненное одновременно. Ничего не поделаешь. Антибиотики - тоже зло, и прививки - зло. И антибиотики, и прививки спасли тысячи жизней. Детдома, какие бы ни были - плохие и хорошие, спасали, спасают и будут спасать человеческие жизни. Живые люди, люди очень разные, добрые и злые, прошедшие через детдома, жили и умирали за свободу своей страны. Те, кто жил, жили, как могли. Жили, как подсказывала совесть, как научили в детдоме. Многие и сейчас живы. В любой момент можно создать правительственную комиссию и спросить: а как вам, собственно, жилось там, в вашем детдоме, в вашем детстве без мам и пап? Не создадут, не спросят. Никому не надо. Некогда. Нет денег. Неинтересно.
Читающий этот текст вправе спросить: а кто ты такой, чтобы писать о детдоме? Имеешь ли право? Знаешь ли, что это такое - детдом?
Постараюсь ответить. Постараюсь коротко.
Я не знаю, что такое детский дом. Там, где я вырос, сирот почти не было. Мы все были в той или иной степени больными, в той или иной степени проблемными, но не брошенными детьми. Почти у всех были мамы. У безногих, безруких, парализованных детей где-то были мамы. Мамы приезжали в гости, мамы забирали на каникулы. Мамы писали письма. Тех, у кого мамы не было, - жалели. С теми, кто по воле случая или человеческой злобы остался один, - разговаривали. Взрослые находили для нас время. Конфету, домашний бутерброд, умную книжку, но всегда и прежде всего - свое личное время. Очень часто время это находилось после работы. За потраченное на нас время не доплачивали дополнительно. Они этого и не требовали. Житейская человеческая мудрость наших взрослых требовала от них повышенного внимания к нам вне зависимости от мудрых московских инструкций.
Я видел много гадости и мерзости. Я видел такое, что не смогу описать никогда. Слаб и болен. Слишком слаб и слишком болен для описания того, что описать может не каждый. Мне было плохо, очень плохо в моем детстве. Я до сих пор вспоминаю интернатовские и больничные годы как самые черные и гнусные страницы своей жизни. Это правда. Я это пережил, я это видел, я это знаю.
Но! Когда впервые в своей жизни я столкнулся с детдомовцем, нормальным парнем с руками и ногами и в общем-то неплохой головой, мне стало страшно. Отчетливо и непререкаемо я понял, я почувствовал кожей, что там, в настоящем сиротском приюте, в приюте, куда не заглядывали мамы, было в сто раз, в тысячу раз хуже, чем у нас.
У меня не было мамы. Но у остальных мамы были. Те, другие, остальные, абсолютно чужие и совсем не мои мамы приезжали к нам. Приезжали и привносили часть незнакомого для меня внешнего мира. Все школы-интернаты для детей-инвалидов, плохие и хорошие, были открыты для мам. Мамы, папы, дедушки и бабушки приезжали к своим детям и внукам. В хороших детских домах такая открытость помогала сохранить преемственность добра, в плохих - удержаться на грани между плохим детдомом и детдомом невыносимым.
Сиротские приюты для здоровых детей - место более страшное, чем мои интернаты. Может быть, мне просто не повезло. Может быть, то, о чем мне рассказывали бывшие детдомовцы, и то, что я прочел в книгах и Интернете, - лишь редкие исключения из правил. В чем не сомневаюсь - "наши" выпускники, безрукие и безногие, но с мамами, адаптировались к вольной жизни гораздо лучше, чем нормальные, целые дети, не имеющие за спиной поддержки семьи. На первый взгляд странный факт, но, если задуматься серьезно, все становится на свои места и спокойно раскладывается по полочкам.
Ампутация души проходит гораздо болезненнее и влечет за собой последствия более глубокие, чем ампутация конечности. Без ноги жить трудно, но можно. Без души жить нельзя.
Я не знаю, что такое детдом. Я могу лишь догадываться, что может твориться на изолированном участке человеческого общества. Наверное, то же, что и в любом другом изолированном месте. То, что знаю я о детдомовской жизни, - неполно и приблизительно. Так, неполно и приблизительно, я и отражаю свое представление о том, каким может быть хороший детдом.
И еще. Мне скажут, что легко писать издалека. Легко рассуждать о вечном оттуда, из дальнего зарубежья.
Если мне это скажут - я отвечу.
Я отвечу, что я, взрослый испанский дядька, не имею никакого права рассуждать о России и ее будущем. Но он, тот маленький мальчик из русского детдома, который, как Чарли Гордон, сидит во мне и будет сидеть, наверное, вечно, вполне может немного рассказать о том, что он думает о своем детстве. Русские мальчики и девочки, которые жили и сейчас живут в детских домах, имеют такое же право говорить и писать о хорошем детском доме, как и я. Ни более и ни менее. Только не все могут писать, не всех станут слушать, не всем поверят. Если поверят одному из нас - будет здорово. Свершится чудо, к нам прислушаются. Если не поверят - что ж, значит, еще не время. Дети еще не имеют права голоса, дети еще не нужны. Пока не нужны.
Я не знаю, кто будет это читать. Я не уверен, что для моих мыслей пришло время. Но все-таки. Все-таки, может быть, кто-то там, далеко, в Москве, поверит моим словам хоть на мгновенье, хоть наполовину. Поверит и поймет, что систему детских домов можно и нужно менять. Он, далекий и страшный человек из министерства, вдруг решится хотя бы на эксперимент, хотя бы попытается сдвинуть глыбу накопившегося горя. Может быть. Может, и нет. Я не знаю, я не уверен.
Может быть, меня услышат через десять лет, через пятьдесят. Мне не все равно. Мне хотелось бы пораньше, мне хотелось бы при жизни…
И все равно. Несмотря ни на что.
Я прошу слова.
Бананы
Положняк - пайка хлеба, которую нельзя отнимать у мужиков; остальное отнимать можно.
Когда я был маленьким, меня удивляла странная особенность взрослых. Взрослые всегда спрашивали нас о вещах маловажных или не важных совсем.
Например, спрашивали, хорошо ли нас кормят. Я знал, что отвечать надо, я знал, что вопрос смысла не имеет. Только сейчас, повзрослев, я уверенно заявляю, что те, кто спрашивал, были не так уж и глупы. Еда определяет многое. Еда - не только белки жиры и углеводы. Качество и количество еды прежде всего отражает истинное отношение к человеку.
Детдомовская еда - характерный пример отношения государства к своим, государственным, детям.
Когда-то очень давно один мальчик в нашей детдомовской столовой неудачно пошутил. Во время ужина он начал читать столовское меню через кружок вареной колбасы.
Шутка была неудачной по двум причинам.
Он поступил нечестно, так как читал листок меню на фоне оконного стекла. Уличный свет проходил через стекло, меню и колбасу. С другой стороны, умные врачи сразу определили, что мальчик болен, и отвезли его в дурдом. Если бы он не стал так глупо шутить, он мог бы окончить школу, получить нужную профессию и покупать колбасу сколько и когда хочется.
Я не исключаю того, что умные дяди и тети в Москве сочтут меня таким же сумасшедшим, как и того мальчика. Что с того? Я далеко, меня не достать. Меня нельзя поместить в дурдом.
Тот мальчик был не прав. То, что он ошибался, нам объяснила на собрании умная воспитательница. Сначала она объясняла спокойно, потом сорвалась на крик. Она кричала, что каждый миллиграмм нашего меню рассчитан в Московском институте питания. Ученые диетологи составили наш рацион, посчитав все белки, жиры и углеводы. Мы все, не только тот мальчик, все мы - неблагодарные свиньи. Советская власть отрывает деньги от оборонного бюджета, забирает их у шахтеров и космонавтов, а мы, вместо того чтобы отличной учебой и примерным поведением оправдать заботу партии и правительства жалуемся на то, что нас плохо кормят.
В небе плыла космическая станция с голодными космонавтами, голодные шахтеры перевыполняли норму, умный диетолог складывал и умножал граммы и килокалории, а я, неблагодарный, не хотел есть перловую кашу. Я честно, абсолютно искренне хотел отдать ее космонавту.
Еще та воспитательница говорила нам, что ее дети никогда в жизни не видели того, что мы едим каждый день. Она была очень толстая и не совсем умная, но я долгие годы думал: что же такое ели ее дети?
Когда я вырос. Когда я вырос и стал совсем взрослым, я, разговаривая со сверстниками, искренне разговаривая, без дураков, спрашивал их, что они ели в детстве?
Все ели по-разному. Одни ели бананы, другие - помидоры. Это зависело от многих причин. Но все они вместе ели именно то, что я бы хотел есть каждый день, когда был маленьким.
Я знаю, что меня сочтут сумасшедшим. Я знаю: над тем, что я сейчас напишу, будут смеяться. Ничего не могу с собой поделать. Пусть смеются.
Я бы хотел, чтобы в каждом детском доме каждый ребенок мог есть без ограничений следующие продукты.
Хлеб черный.
Лук. Репчатый и зеленый, в зависимости от времени года.
Подсолнечное масло.
Картофель.
Квашеная капуста.
Свиное соленое сало.
Когда я пишу "без ограничений", то имею в виду, что нормы потребления этих продуктов надо рассчитывать экспериментально. Собрать на улице сто беспризорников и кормить всем этим в течение десяти дней. Высчитать среднее арифметическое. Полученные нормы закрепить законодательно.
Понимаю, что список слишком длинен. Понимаю, что государство Российское не может позволить себе отнять все это у космонавтов. Что ж. Всегда приходится выбирать. Космонавты так космонавты. Пусть. Но как цель, как недостижимую мечту, как идеал можно принять этот список на очередном заседании парламента?
Я написал. Все. Можете смеяться. Я знаю, я уверен, что громче всех над этим перечнем роскошных яств будет смеяться московский диетолог. Мне скажут, что нет денег, что списочек надо бы чуть-чуть подсократить, что я слишком категоричен в своем упрямстве. Мне многое чего могут сказать. Но не скажут. Не обратят внимания. Не заметят.
Но все-таки. А вдруг? Вдруг заметят и спросят: а ты уверен, что именно такой список нужен в каждом детдоме? А точно ли эти продукты нужны детям? Я буду отчаянно кивать, мол, да, конечно, а как же еще. Мне напомнят про космонавта. А подумал ли ты о космонавте? - спросят меня.
Да я только о нем и думаю. Составляя этот список, честное слово, каждую минуту думал о голодном космонавте.
А можно ли некоторые продукты заменить? - спросят меня.
Нет. Я настаиваю на каждом пункте в отдельности и на всем списке целиком. Заменить можно, но тогда выйдет дороже. Тогда точно выйдет дороже. Подумайте о космонавте, в конце концов, подумайте о космонавте.
Итак, повторю по пунктам.
1. Хлеб черный.
Можно заменить на белый, можно на сухари, сушки, пряники. Но в этом случае космонавту тоже придется есть сухари. Все другие виды хлеба дороже. Черный хлеб - всему голова. Черный хлеб богат витаминами и аминокислотами. Спросите у диетолога.
2. Лук. Репчатый и зеленый, в зависимости от времени года.
В нем витамины. Все другое - дороже, и дороже намного. Можно заменить или дополнить чесноком. Но и чеснок дороже лука.
3. Подсолнечное масло.
Жиры. Растительные жиры. Без жиров никак нельзя, а без растительных - тем более. Почему не оливковое? Так оно ж дорогое.
Еще один аргумент в пользу подсолнечного масла. Когда уезжал из России, там выращивали огромные подсолнухи, а из семечек давили масло. А оливок никаких не было.
4. Картофель.
Перед этим пунктом, наверное, можно было бы и остановиться. Три предыдущих компонента составляли меню гребцов на галерах. Хлеб, лук и подсолнечное масло - это все, что может позволить себе Россия. Картошка - уже слишком. Я знаю, что картошка - это уже слишком. В детдоме нам всегда почему-то хотелось картошки. Мы были очень плохими детьми. Рассуждения московского диетолога как-то очень смутно доходили до нас.
Можно ли заменить картошку чем-либо еще?
Нет. Нельзя.
В других странах, наверное, было бы можно. В Китае - на рис, в Африке - на бананы, в Мексике - на кукурузу. До Петра Первого еще был шанс. До Петра Первого можно было бы кормить детей репой. Но где сейчас возьмешь репу, и кто умеет ее парить?
Картошку заменить нельзя ничем. Я не виноват. Все претензии - к Петру Первому.
И ни в коем случае нельзя заменить картошку кашей. К каше полагались бы масло и сахар. Но это такие странные продукты. Масло - оно тает. Сахар - прилипает к рукам. Ну ее, кашу! Лучше уж картошка. Посолил - и готово. Поел картошки - и сыт на весь день. Масло - оно денег стоит. А деньги и космонавту нужны. Если дать детям досыта сливочного масла, космонавту вообще ничего не останется.
Хотелось бы жареной. Конечно, жареная картошка вкуснее, гораздо вкуснее. Я люблю ее жареную, но понимаю, что от жарки ее станет меньше. Но и вареная картошка - уже здорово.
Последний аргумент в защиту картошки. В тех детских домах, где нам давали картошку каждый день, в меню было все. Даже мясо. Какая-то непонятная мистическая связь между картошкой и мясом. А может быть, совсем понятная и простая. Там, где была картошка, был хороший директор детского дома. А там, где директор детского дома был хороший, там было и мясо.
5. Квашеная капуста.
Что сказать? Капуста, квашеная, соленая и свежая, - она и есть капуста. Когда я был маленьким, мне очень хотелось квашеной капусты и соленых огурцов.
Однажды. А все самое хорошее в жизни происходит однажды. Однажды на Новый год, когда нянечка была очень добрая, а обедать никто не хотел, я набрался наглости и попросил еще квашеной капусты. Она молча подвинула ко мне глубокую тарелку и продолжала разговаривать с учительницей.
Дальше произошло нечто ужасное. Я хотел съесть всего лишь одну ложку добавочной капусты. Я честно помнил, что все, что я съедаю, я забираю у космонавта. Я ел без хлеба, съел полтарелки. Это была обычная квашеная капуста. Потом, во взрослой жизни, я не раз закусывал ею водку. Но тогда, в тот самый момент грехопадения, я ел капусту и отчетливо сознавал, что отбираю ее у космонавта.
После капусты я стал лучше видеть. Не знаю почему.
Наверное, капусту можно было бы заменить на лимоны или киви. Здесь, в Испании, я ем киви и всякие другие фрукты. Но там, в России, я уверен, лучше капусты ничего не придумаешь.
В пользу капусты говорит и опыт двух великих людей. Великих по-своему. Джеймс Кук и Александр Суворов настаивали на том, что каждый матрос Кука и каждый солдат Суворова обязательно и ежедневно должен есть квашеную капусту.
6. Свиное соленое сало.
Что тут сказать? Сало - оно само за себя говорит. Есть сало - ты король. Так говорят зеки в тюрьмах. Зекам виднее.
Я знаю, что скажет умный московский диетолог. Он скажет, что детям ни в коем случае нельзя давать сало. Оно жирное и невкусное. Он, конечно, скажет, что лучше всего для детского организма подойдет мясо.
Не согласен. Я знаю, что такое мясо. Я его видел и иногда ел. Мясо - это склизкие куски абсолютно несъедобного жира, это жилы, застревающие в зубах, это, наконец, кости. Мяса без костей не бывает, а сало без костей - бывает. Все. Все аргументы против мяса.
А может быть, детям надо давать курицу?
Чушь. Полная чушь. Курицу в детдоме я тоже ел. Курицу мы ели по большим праздникам. Курица состоит из трех частей: ножки, шейки и крылышки. Ножки - это очень маленькие кости, на конце которых есть немного куриного мяса. Шейки - это шейки. Я так никогда и не научился правильно есть шейки. Грызешь, грызешь, а толку никакого, только куриный вкус во рту.
Крылышки - другое дело. Я недавно ел куриные крылышки в китайском ресторане. На них было гораздо больше мяса, чем на тех детдомовских крылышках. Я съел восемь крылышек с рисом и овощами. Но в том-то и дело, что, если каждому детдомовцу дать по восемь куриных крылышек, космонавт останется без скафандра. Так, без скафандра, он и полетит, бедный, в открытый космос.
Здесь, в Европе, да и в Америке тоже, считается, что есть кончики куриных крыльев очень вредно. Наверное, это открыл какой-нибудь местный диетолог. А может, их было несколько, этих диетологов? Может быть, диетологи всего мира собираются каждый год вместе и пишут всеобщее меню? Не знаю.
Знаю одно. Повар китайского ресторана уверен, что восемь крылышек - в самый раз. Китайский повар очень вкусно готовит эти вредные крылышки на вредном масле. Может быть, ему в детстве тоже давали по праздникам одно куриное крылышко?
Наверное, там, далеко, за Полярным кругом или в Приморье, соленое сало можно заменить соленой селедкой. Не знаю. Я никогда не был за Полярным кругом. Наверное, можно. И селедкой, и солониной. Но только досыта.
А бананы… Что вы понимаете в бананах? Те бананы, что зелеными везут в Россию и продают на каждом углу, - это не бананы. Это вкусная детская забава, сладкий фрукт, чепуха. Те бананы - не еда.
Настоящие бананы - они огромные и твердые. Бананы, которые едят в Латинской Америке, бананы, которые ест мой латиноамериканский папа, - это бананы для жарки. Если почистить такой банан и пожарить как следует, получается очень вкусно и сытно. Вкус у жареных бананов такой же, как у жареной картошки. Не отличишь. Никогда не отличишь. Тот же самый вкус. Абсолютно тот же самый.
Человекочасы
Мгновения спрессованы в года,
Мгновения спрессованы в столетия.
И я не понимаю иногда,
где первое мгновенье,
где последнее.
………………….
Человеку мало надо…
Человекочасы. Хорошее слово. С какой стороны ни посмотри - хорошее. Человекочасы складываются из человекоминут, человекоминуты - из человекосекунд. С другой стороны - человекочасы складываются в человеконедели, человеконедели - в человекомесяцы, человекогоды - в человекожизнь. Все. Конец. Одна человекожизнь на все про все. Можно пропустить, проспать, потратить и не успеть ничего. Можно просидеть большую и лучшую часть человеческой жизни в тюрьме. Можно придумать космический корабль, вырастить новый сорт яблок, воспитать детей. Передать детям древнюю эстафету человекочасов. Подарить им частичку себя, надеясь, что и они в свое время сделают то же самое. Все можно.
Прожить свои годы бесцельно гораздо легче, чем все остальное. Тихо проплыть уготованное путешествие по течению. Не сопротивляясь, без борьбы уступить свое место под солнцем более сильным и наглым. Никого не согреть, не утешить. Так и прожить, скучно и бездумно. Нелепо.
Чего им не хватает? Чего им там, в детдоме, не хватает? Вопрос этот, глупейший и простейший, я слышал всю жизнь. Неблагодарные. Живут на всем готовом, питание четырехразовое, все даром, а они не довольны, они бегут из такого хорошего и сытого места. Бегут из плохих детских домов. Бегут от насилия, издевательств, унижения и бессилия что-нибудь изменить. Но бегут и из детдомов вполне хороших. Из хороших бегут меньше - это понятно. Но все же бегут. Почему? В чем причина? Бегут к родителям, к бабушкам и дедушкам. Бегут к соседям и просто в никуда. Проще всего сказать, что бегут из-за собственной глупости. Проще всего обвинить детей в том, что они по малолетству не понимают, глупые, как им повезло жить в детдоме. Но простой ответ не всегда правильный. Простой ответ очень часто, даже слишком часто приводит в тупик.
Предположим. Предположим лишь на мгновенье, что бегут они от недостатка бананов и цветных телевизоров. Допустим, как это ни сложно допустить, что самое главное в жизни для человека - мягкая мебель. Тогда все просто. Тогда все понятно. Продадим нефть, закупим на вырученные деньги бананов и мягкой мебели. И будет все хорошо. Все пойдет как по маслу. Все дети в детских домах немедленно и обязательно станут счастливыми. Вырастут хорошими людьми и никогда, абсолютно никогда и со стопроцентной гарантией не попадут в тюрьму.
Не выйдет. Ни телевизоры, ни бананы еще никого и никогда счастливым не сделали. Счастье - штука сложная, нематериальная. Счастье - вещь из области душевной и тонкой. Непостижимая, неуловимая нить, которая слишком легко рвется и слишком трудно достается живущим на Земле.
Гарантировать счастье невозможно. Ни детдомовцам, ни обычным домашним детям. Все, что могут взрослые, - дать еду и кров, помочь разобраться в себе и людях. Научить.
Как бы ни жила страна, как бы плохо ни складывалось, необходимо дать детям минимум. Минимум этот прост. Картошка и человекочасы.
Картошка - необходимость, без картошки нельзя.
Человекочасы - такая же насущная необходимость, как и картошка. Конкретные, живые человекочасы. Время, проведенное со взрослыми людьми. Считать человекочасы легко. Если воспитательница прочитала часовую лекцию о вреде курения в классе из сорока человек, то на одного ребенка пришлась одна сороковая часть человекочаса. Полторы минуты. Очень мало. Мероприятие прошло успешно. Галочка проставлена, все в порядке. И главное, выходит очень дешево. Сколько стоит час работы воспитателя? А полторы минуты? Вот и ответ, вот и разгадка. Дешево. Чем дешевле, тем лучше. Сэкономим сейчас, плоды пожнем завтра. Но это будет уже не наше завтра, не наша забота.
Человекочасы - это еще и время душевного, искреннего контакта между людьми. Возможен ли такой контакт на людях, в классе? Мне кажется - нет. Более того, уверен: контакт в таких условиях невозможен. Доверительный разговор возможен. Контакт - не проблема. Все, что нужно для этого, - огромное желание и терпение взрослого и несколько, совсем немного, человеколет. Трудно, сложно, почти невозможно, но другого пути нет, другого пути природа не изобрела.
Они не рождаются уголовниками. И не надо рассказывать про генетику и врожденные склонности. Злыми и раздраженными на весь мир их делают.
С Дома ребенка. С первых казенных дней ребенка ставят в очень жесткие условия. Одна нянечка на сорок человек. Все, что она успевает, все, что может, - постараться, чтобы никто не умер. Контакт невозможен. Лишенные контакта, уверенные в своей ненужности и безнадежности дети плачут. Дети плачут, а взрослые, приходя в отчаяние от бессилия и усталости, ожесточаются. Ожесточенные взрослые берут детей на руки лишь на пару минут. Пара минут - это тоже очень мало. Их не кормят из бутылочки, им не рассказывают сказки на ночь. Ребенка укладывают на бок и подкладывают бутылочку с молоком. Это жестоко, очень жестоко, но ничего поделать нельзя. Чем жестче, тем лучше. Таковы нормы. Кто-то там, в Москве, все подсчитал, подстроил. Белки, жиры и углеводы в молочной смеси, нормы и правила. Все прекрасно, все хорошо. Не хватает малого - им не хватает человеческой заботы. Не хватает взрослых. Катастрофически не хватает человекочасов.
Все. Полгода такой жизни, и можно говорить про плохую наследственность и врожденную испорченность этих негодяев. Без солнца и свежего воздуха, без человеческих рук и губ они уже с детства готовы смириться со своим одиночеством. В младенчестве - одинокая кроватка, чуть попозже - одиночная камера. Закономерный итог педагогических усилий по воспитанию нового человека.
Потом - детдом. В детском доме нормы человекочасов рассчитаны по бесчеловечным неестественным стандартам. Кого можно воспитать таким образом? Один взрослый не может уделить внимания всем. Один взрослый вообще ничего не может. Проследить, чтобы не напились, чтобы, не дай бог, не случилось ничего страшного. Это немало, но недостаточно, чтобы помочь стать человеком.
Что есть у маленького человека в каждой семье? В самой бедной, самой плохой, самой проблемной семье? Мама. Каждую минуту, каждую секунду. Мама берет на руки, мама кормит, мама разговаривает с этим человечком. Если мамы нет или она очень плохая, всегда есть кто-то еще. Папа, бабушка, дядя или тетя. Кто-то взрослый, кто возьмет на руки. Он, маленький еще человек, с первых минут своей жизни накручивает беспощадный счетчик человеческого тепла. Есть она или нет, эта забота и ласка. Есть или нет рядом взрослый. Заменить маму очень трудно. Заменить маму почти невозможно. Заменить маму на другую тетю, нанести такую глубокую травму маленькому человеку - жестоко. Но природа предусмотрела и это. Если сразу, если с первых дней рядом кто-то есть - жить можно. Можно выкарабкаться, перебороть, научиться доверять взрослым. Если никого нет, тогда плохо, очень плохо. Заменить маму на другую тетю можно. Другая тетя - не самый плохой вариант. Но заменить маму мягкой мебелью и цветным телевизором нельзя. Человека может заменить только другой человек. История знает примеры, когда человеческого детеныша выкармливали волчицы. Или обезьяны. Но в этом случае из человека обязательно вырастет волк. Или обезьяна.
А как же школа? В школе ведь один учитель на сорок человек. И ничего. В том-то и дело, что - ничего. Пять человек поняли материал блестяще, пять человек поняли бы его и без объяснений учителя. Этих пятерых любили мамы. С этими пятерыми все в порядке. Свои человекочасы они набрали в срок и в полном объеме. А как же остальные тридцать пять? Остальным урок объяснит папа. Или мама. Или дедушка. Не важно, кто объяснит. Важно, что это обязательно будет взрослый человек. Если рядом нет взрослого - тогда сложнее. Тогда нормального человека запишут в умственно отсталые. Тогда конвейер в полной мере пройдется стальными зубцами по мозгам и нервам. Все будет просто, очень просто. И очень больно.
Нормальным, домашним детям тоже все чаще не хватает взрослой поддержки. Они, такие нормальные в первые три года жизни, меняются уже с садика. Но садик - это на время. Из садика заберет мама. Мама будет с ним весь вечер и всю ночь. Мама всегда рядом.
Если маму заменить другой женщиной, он привыкнет. Они прирастут друг к другу, они договорятся. Надо так надо. Ничего не поделаешь. Тетя так тетя. Дядя так дядя. Через некоторое время эта, новая, тетя станет почти как мама. Через некоторое время ребенок начнет доверять взрослым, оттает и расцветет. Но эту, другую, тетю уже ни на что менять нельзя. Каждая замена - новая ампутация. Каждый перевод в другой детский дом, каждая смена учреждения - свежий надрез по незаживающему рубцу. В другом детдоме другому взрослому придется начинать все заново. Заново строить мостик между душами, заново убеждать ребенка, что это навсегда. Если нет уверенности, что это навсегда, если оба знают, что встретились случайно, что должны расстаться очень скоро, - тогда плохо, тогда трагедия. Взрослому по большому счету все равно, что подумает и почувствует ребенок, а брошенному ребенку абсолютно не важно, что именно в этот момент пытается объяснить взрослый. Оба становятся черствее, оба проигрывают. Взрослый перестает чувствовать себя ответственным взрослым, ребенок не начинает осознавать, что он всего лишь ребенок. Он превращается в не доверяющего никому одинокого волчонка.
Когда воспитатели детского дома говорят, что переживают за детей всей душой, они не лгут. За десять лет совместной жизни люди привыкают друг к другу. За десять лет можно сделать многое, очень многое. Нельзя исправить лишь те, первые годы жизни. Часами, днями и годами напряженного труда не искупить те - первые - секунды, минуты и дни в одинокой кроватке. Конечно, было бы лучше, если бы дети попадали сразу в детский дом. С первых дней сиротства.
Человекочасы - необходимость. Человекочасы должны быть главным показателем качества работы детского дома.
Кто их посчитает? Как измерят? Не знаю. Наверное, умные дяди и тети из министерства смогут. Они все могут посчитать. Почему бы не посчитать и такую малость. А действительно, почему бы и нет?
Хороший детдом
Детский дом может и должен быть хорошим. Детский дом - протез. Имитация, замена семьи. Протез должен отвечать двум требованиям: максимальная надежность и соответствие размеру. Искусственный протез никогда в полной мере не заменит живую ногу, но нелепая деревяшка, наспех прикрученная к культе, сотрет эту культю в кровь.
Задача детского дома - заменить человеку семью и постараться сделать это с меньшей кровью.
Писать про плохие детские дома тоже нужно. Всему свое время. Сейчас пишу про хорошие. Впрочем, если понять, что это такое - хороший детский дом, представить детдом плохой не так уж и трудно.
В хорошем детдоме тепло. Всегда. Тепло во всех смыслах. Как минимум - с потолка не капает и стены без дырок.
В хорошем детдоме всегда есть еда. Как минимум - положняк.
В хорошем детдоме каждому ребенку достается обязательный минимум человекочасов.
Детдом может быть большим или маленьким. Наверное, лучше и дешевле строить детские дома большие.
В больших детских домах дети живут разновозрастными группами по пять, максимум, семь человек вместе со взрослым. Именно живут, то есть все делают вместе. Живут в стандартной квартире с кухней и ванной.
Есть вещи, которых не должно быть в большом детском доме.
Ни в коем случае не должно быть общего пищеблока. Пищеблок выдает пищу, а на кухне готовится еда. Разница огромная, разницу невозможно переоценить. Еду вместе готовят и вместе едят. Пищу раздают в столовой, обезличенная пища падает с неба нелепым сгустком калорий. Если с детства маленький человек привыкает готовить и мыть за собой посуду, он вырастет совсем другим большим человеком. Иначе - никак. Иначе вырастает потребитель пищи.
Самая страшная и непоправимая вещь - общий туалет. Туалет должен быть маленьким. В маленьком туалете никому не придет в голову писать мимо унитаза.
Доводов в пользу маленькой ячейки квартирного типа можно привести массу. Самый главный - в таких маленьких семьях дети учатся быть братьями и сестрами. Если человек однажды был старшим братом, у него есть неплохой шанс стать в будущем хорошим папой. Если не дать старшим девочкам права и привилегии заботиться о маленьких, потом будет поздно. Потом они так же, как и их мамы, бросят своих деток. Они не злые, просто не знают, как надо.
В большом детском доме все должно быть маленькое и по отдельности. То, что большое, пусть останется большим и общим, - директор, бухгалтерия, котельная, гараж и мастерские. Почему бы и нет? Мастерские - хорошая вещь. Если нет мастерских и гаража - в большом детдоме нет смысла вообще. Пусть детдом будет маленьким. В обычной стандартной квартире, в обычном доме.
В хороший детдом дети попадают сразу. Очень маленькими. Если возможно, если это, конечно, возможно. Большому человеку тоже можно помочь, если начать вовремя, но маленькому помочь гораздо легче.
К совсем маленьким детям прикипают душой самые строгие воспитатели. Совсем маленьких все любят.
Из хорошего детского дома никогда никого не выгоняют. Старшие дети уходят сами, когда захотят и если им будет куда уходить. Нельзя выгонять живого человека на улицу только на том основании, что ему исполнилось 18 лет. Это жестоко и неправильно. Никто никого в России из дома в 18 лет не выгоняет. С довольствия тоже лучше бы не снимать, но на еду любой человек заработать может, а на покупку жилья - вряд ли.
Если нормального, семейного ребенка выгнать на улицу в 18 лет, из него вырастет бандит. Нет, конечно, есть шанс, что он выкарабкается, несмотря на ненависть к злым родителям и уличную жизнь, но шанс этот ничтожно мал.
В хорошем детдоме у взрослых есть время поговорить с ребенком один на один. Это - самое главное в жизни. Если есть с кем поговорить - еще не все потеряно. Если есть кому почитать книжку на ночь - жить можно. Конечно, теоретически один воспитатель сможет почитать на ночь и палате из двадцати человек. Практически же тем, кто не рядом, плохо слышно. До тех, кто на дальних кроватях, не доходит. Не звук, нет. Звук можно усилить. Звук можно записать на пленку. В конце концов, звук можно синтезировать на компьютере. Дело не в звуке. Не доходит тепло человеческое, нет возможности перебить сказку вопросом. Бездушное, сухое чтение.
А есть вещи. Есть вещи, которые невозможно делать в большом коллективе. Есть вещи, передающиеся из рук в руки, лицом к лицу. Они передаются не всегда, только при наличии доверия и понимания.
Сексуальное воспитание - это то, что шепотом и старший - младшему. Это то, что рассказывает отец сыну, а мать - дочери. Когда нормальную в общем-то тетку заставляют прилюдно, при всем классе натягивать резиновое изделие на другое резиновое изделие, она звереет. Результат получается нулевой. Разврат получается и в лучшем случае смешно. И это в лучшем случае.
Кто и когда смог дать ребенку в руки слесарный инструмент без доверия к взрослому и ситуации один на один? Откуда берутся хорошие сварщики и каменщики? Но если сварщиками и каменщиками станут не все, станут только те, кому повезет, то навыки жизни в быту - обязательная основа для каждого. Они, эти бытовые мелочи, такие простые для каждого домашнего человека становятся непреодолимой преградой на пути к нормальной жизни детдомовца.
Умение себя обслуживать и кроить семейный бюджет можно передать только личным примером. Только один на один. Близко. В хорошем детдоме.
Отправить на печать