TEATRUM CEREMONIALE

(Примечания смотрите здесь…)

Иоганн Христиан Люниг, немецкий историк, в результате многолетних исследований издал двухтомный труд с красивым названием "Teatrum Ceremoniale" ("Театр церемоний", Лейпциг, 1719). Два огромных, форматом ин-фолио, тома потянули бы килограммов десять, положи мы их на весы. В них автор описывает, раскрывает, объясняет, разбирает в деталях все те церемонии, которые со строгостью закона регламентировали жизнь европейских феодальных дворов. Кроме того, автор-энтузиаст показывает массу придворных событий единственно ради точного изложения внешних подробностей. Так, на многих страницах он повествует о том, как некий немецкий князек куда-то отправился, потом уехал оттуда, посетил другого князька, и тот нанес ему визит.

Этот огромный задел материала соблазнил еще одного писателя привести его в научную систему. Юлиус Бернард фон Pop дал своей книге такое название: "Einleitung zur Cere-monial-Wissenschaft der grossen Herren" ("Введение в науку о церемониале великих мира сего", Берлин, 1729). Этим скромным заголовком он как бы выражает надежду, что научный младенец еще окрепнет и займет свое место среди старых наук человечества.

Люниг обобщает мнение о необходимости церемоний так:

"Поскольку властители являют образ всемогущего на земле, надо, чтобы они по возможности и походили на него. Бог — это бог порядка, который сказывается во всех вещах сотворенных. И чем больше носители его земного образа стремятся походить на него, тем больше нужно поддерживать порядок в делах собственных. Толпа (pobel) равняется скорее на пример своего властителя, чем на законы. Если она находит полезный порядок в его образе жизни, она будет следовать ему, чем и подвигается благополучие всей страны. Ежели она в чем-то обнаруживает только сумятицу, то судит так, что-де такой повелитель — ненастоящая копия оригинала (т. е. Бога). Пропадает почитание, и страны могут стать жертвами хаоса. Оттого властители и создали правила, коим следовать полагается придворному штату и к коим они сами приспосабливаются".

Хотя я и вижу преувеличение в том, что повелители, прославившиеся в истории сомнительным умом и нравственностью, вообще в состоянии нести образ "всемогущего", я все же рискну отправиться по тропе, обозначенной Люнигом.

Теория божественного подобия наибольшее понимание нашла в кругу византийских императоров.

Императоры Аркадий и Гонорий в 404 году после какого-то события призвали придворных чиновников к порядку. Заключительная часть грозного указа дошла до нас в следующем виде: "А все те, кто в святотатственном дерзновении посмеют воспротивиться нашей божественности, лишатся своего места и имущества". Написанный пурпурными чернилами указ извергли, подобно грому небесному, не языческие древнеримские, а христианские императоры. Писанное византийским императором было свято, его закон — воля небесная. Обращаться к нему следовало "Твоя Всевечность".

Как подобию небесному, ему тоже полагалось обожествление и молитвенное обожание. Не только его собственных подданных, но и иностранных послов неумолимый закон церемониала обязывал падать ниц перед властителем.

Люпран, епископ кремонский и посол короля Италии, никоим образом не желал простираться перед земным человеком и все же был принужден к тому. В описании своего посольства он рассказывает, как проходило его представление. Император восседал на золотом троне под золотым деревом. Это было настоящее золотое дерево с золотыми ветвями и листьями. На ветвях сидели искусственные птицы, по обеим сторонам трона таращили глаза львы, сделанные в натуральную величину из чистого золота. Когда посла ввели, искусственные птицы засвистели и запели, оба льва зарычали. Строптивость епископа была сломлена, он распростерся перед троном вместе с сопровождавшими его лицами. Когда же он поднял глаза, ни императора, ни трона перед ними уже не было — какой-то таинственный механизм поднял весь этот гарнитур ввысь, и божественные императорские взоры оттуда, сверху, пронзали остолбеневшего посла.

Остальные европейские феодалы не требовали такого, по природе своей азиатского, уничижения. Они довольствовались коленопреклонением. Этот красивый, хотя и некомфортный способ воздавания почестей выработал, видимо, пресловутый испанский этикет, потому что мы встречаемся с ним и в Вене, куда он определенно попал вместе с прочими обычаями испанского этикета. Австрийским императорам это дело настолько понравилось, что они всячески старались умножать число поводов для коленопреклонения. Просители падали на колени и в такой позе протягивали свои бумаги; в прочих случаях достаточно было опуститься на одно колено. Если император проезжал в карете по городу, все были обязаны вставать перед ним на колени. Даже высокие господа не освобождались от книксена1, если их экипаж случайно ехал навстречу повелителю. Да, им надлежало выйти из экипажа и быстро опуститься на одно колено. При Марии Терезии этот обычай был несколько смягчен. Например, когда явившийся к ней на аудиенцию нетренированный драматург споткнулся в книксене, зацепившись за собственную ногу, императрица великодушно отпустила ему это гимнастическое упражнение. Иосиф II2 полностью положил конец комедии. В первые же дни вступления на престол он указом запретил всякого рода вставания на колени. Прусский король Фридрих Великий3, следуя его примеру, 30 августа 1783 года приказал объявить со всех церковных кафедр запрещение падать на колена, потому что такая честь, как говорилось в указе, положена только Богу.

Версальский двор, несмотря на присущее ему идолопоклонничество, в этом не последовал испанскому этикету. Тут восставал французский вкус. Наоборот было в Англии. Там коленные чашечки придворных тоже подвергались испытаниям. Маршал Вьейвиль в 1547 году был приглашен на обед к английскому королю Эдуарду VI. В своих воспоминаниях он с содроганием пишет;

"На обеде прислуживали рыцари ордена Подвязки. Они вносили блюда и, приблизившись к столу, опускались на колена. Блюда у них принимал главный гофмейстер и обслуживал короля, тоже стоя на коленах. Мы, французы, находили весьма странным, что рыцари, происходящие из самых именитых родов Англии, отличные мужи и военачальники, стоят на коленах, ведь у нас даже прислуживающие пажи склоняют колена только в дверях, входя в зал".

При королеве Елизавете I круг испытаний для придворных коленок расширился. Пауль Хенцнер, немецкий путешественник, в своих путевых записках рассказывает, что ему представился случай поглядеть, как накрывают стол для английской королевы: "Вошел придворный сановник с церемониальным жезлом в руке, за ним — другой джентльмен со скатертью на руке. Оба они трижды преклонили колена перед пустым столом; джентльмен номер два расстелил на столе скатерть, затем они опять трижды преклонили колена и торжественно удалились. За ними опять вошли два джентльмена, один из них нес солонку, тарелку и хлеб; второй, серьезный господин с тростью, шагал впереди в качестве парадного эскорта. Три коленопреклонения перед столом до и после. Затем просеменили две леди, они принесли нож. (Вилок тогда еще не было в помине.) Преклонение колен и т. д. Трубные звуки рога, барабанный бой: появляется гвардия, которая расставляет на столе двадцать четыре кушанья на золотых блюдах. Королевы все еще не видно, а пока стекаются чередой молодые придворные дамы. С превеликим почтением они забирают блюда и уносят во внутренний покой королевы. Затем, что Елизавета изволила обедать в одиночестве. Там она выбрала себе одно-два кушанья, остальное вынесли, и придворные дамы все и скушали".

Еще во времена Карла II1 короля обслуживали, стоя на коленях. Французский рыцарь Граммон присутствовал на одном из придворных обедов. Короля охватила жажда похвастаться, и он сказал рыцарю:

— Не правда ли, там, дома, Вы такого не видели? Французского короля ведь не обслуживают, стоя на коленях? У француза вырвался ответ:

— В самом деле, сир. Однако же я ошибся. Я полагал, что эти господа стоят на коленях, чтобы испросить прощения за многие плохие блюда, поданные Твоему величеству.

ИСПАНСКИЙ ЭТИКЕТ

Пасынковые ростки испанского этикета в сборниках анекдотов обычно подают как вкуснейший десерт.

Ее помазанной персоны государыни, супруги короля, не смеет касаться всякий и каждый. Когда лошадь понесла, и королева вылетела из седла, два офицера подхватили ее, высвободили ногу из стремени и спасли ей жизнь. Но спасители тут же, отпустив поводья, ускакали за границу, чтобы избежать смертной кары за то, что они коснулись плоти королевы.

Король Филипп III2 обгорел у камина, потому что не могли скоро сыскать того единственного гранда, который имел право подвигать кресло короля.

Зимой в 9 часов вечера королева должна была быть в постели. Если она случайно задерживалась за столом и после девяти, налетали придворные дамы, раздевали ее и тащили в постель.

Невесту Филиппа IV3, Марию Анну Австрийскую, по пути торжественно встречали все города. В одном из них мэр города преподнес ей дюжину шелковых чулок как образец продукции местной фабрики. Но мажордом сурово оттолкнул шкатулку: "Запомните, господин мэр, что у испанской королевы нет ног". Утверждают, что невеста упала со страху, думая, что по приезде в Мадрид ей, согласно строгостям испанского этикета, ампутируют ноги.

Этот анекдот наиболее известен. Встречается он и в эпоху Великой французской революции. Во время дебатов вокруг конституции один из депутатов предложил текст послания королю, начинавшийся чем-то вроде "нация слагает свое почтение к ногам короля". Но Мирабо4 испортил эту цветистую фразу: перебив депутата, он вскричал своим львиным рыком: "У короля нет ног!"

У анекдота, однако, есть и ноги, и крылья. Он обошел весь свет и даже перелетел из одного века в другой. Впрочем, если бы захотели отыскать его корни, то старались бы напрасно. Нет никаких достоверных данных о том, что все эти причуды этикета вообще видели белый свет. Люниг очень осторожно упоминает о них, пишет, что пространнее об этом можно прочесть в воспоминаниях графини д'0нуа5. Графиня д'0нуа, настоящий синий чулок1, написала много романов и сказок, но все они преданы забвению. Одна-единственная ее книга дошла до наших дней — изданные в 1690 году воспоминания об испанском дворе. Это сочинение и есть тот источник, который позднее питал разные сборники анекдотов и даже такие серьезные произведения, как собрание литературных курьезов старика Дизраэли-старшего. Хотя совершенно очевидно, что графиня в своих воспоминаниях щедро пользовалась косметическими средствами, придавая видимость жизни сплетням и шутливым россказням.

Одурманенные неограниченной властью испанские повелители стали узниками выстроенной ими же самими тюрьмы жесточайшего в Европе этикета. Сами наложили золотые оковы на собственные руки и ноги. Каждый час их жизни проходил с неизменной точностью часового механизма. Даже любовью испанский король не мог заниматься иначе, чем то было предписано правилами этикета. Серьезный и уважающий авторитеты Люниг так описывает тот высокий момент, когда в ночной час король отправлялся с супружеским визитом:

"На ногах тапки, на плечи накинут черный шелковый халат. В правой руке — обнаженная шпага, в левой — ночник. С левого запястья свисает на ленте бутыль, которая "nicht zum trincken, sondern sonst bey Nacht-Zeiten gebrachet wirol" (служит не для питья, а совсем для иной надобности).

ПРИДВОРНЫЙ ЭТИКЕТ "КОРОЛЯ-СОЛНЦА"

Старые французские короли до ужаса боялись заглушить уловками этикета свежий и свободный глас галльского острословия. Они действительно переняли церемониал бургундского двора, но позаботились оставить достаточно щелочек для непосредственного общения с окружающими. Генрих IV2 любил простой, открытый разговор. Он запретил детям величать его холодным "Monsier" (господин), ему хотелось быть просто "papa". He принял он и такого нелепого заведения немецких дворов, как "Prugelknabe" (козел отпущения), для детей благородного происхождения, которые были товарищами в играх юным князьям, но если княжичи вели себя плохо, то порку прописывали их маленьким друзьям. Генрих IV давал особый наказ воспитателю своего сына, чтобы оный примерно колотил парнишку, ежели тот будет безобразничать. 14 ноября 1607 года король пишет воспитателю:

"Желаю и приказываю сечь Дофина розгами всякий раз, ежели заупрямится или начнет делать что-либо дурное; на собственном опыте знаю, ничто так не пойдет на пользу, как добрая порка".

При Людовике XIV3 положение переменилось. Король любил придворную жизнь, ему был любезен вечно движущийся мир Версаля. Но движение он понимал по-своему: он -солнце, вокруг которого обращается вселенная, и только от него исходят лучи, дарящие жизнь двору.

Испанский этикет он перекроил и украсил по своему вкусу. Я бы выразился так: ворот, сдавливающий шею, остался, только вместо жесткого испанского воротника — фрезы — появилась пена французских кружев.

Раздвину завесу веков и загляну в спальню "короля-Солнца". Там нечто подобное совершает главный камердинер: он раздвигает полог кровати, потому что настало утро. Король пробуждается. Камер-лакеи впускают тех вельмож, которые облечены правом присутствовать при торжественном моменте пробуждения. Входят принцы крови, с поклоном входит главный камергер, главный при гардеробе короля и четыре камергера.

Церемония пробуждения короля — lever — начинается.

Король сходит со своего знаменитого ложа, установленного в самой середине дворца и точно по главной оси Версальского парка. Король для своего двора, что Солнце на небосводе. После краткой молитвы главный камердинер льет несколько капель ароматизированного винного спирта ему на руку, что, собственно, и составляет процедуру утреннего умывания. Первый камергер подает тапки, затем передает халат главному камергеру, тот помогает надеть его королю, который уже сидит в кресле. Придворный куафер снимает с короля ночной колпак и причесывает волосы в то время, как первый камергер держит перед ним зеркало.

До унылого скучны эти подробности, однако в жизни версальского двора они имеют большую важность и полны значения. Подавать королю тапки или домашний халат — это огромная честь и награда, которую с завистью наблюдают остальные придворные.

Порядок самого одевания спланирован самим королем, и он же установил в нем неумолимую последовательность, совсем как при решении арифметической задачи. До 77 лет его жизни тапки всегда подавал первый камергер, а главный камергер — домашний халат. Затеять перемену ролей означало бы сознаться в революционном образе мыслей.

До сих пор это была первая часть lever, его интимный этап. Далее следовала вторая, торжественная часть церемонии.

Лакеи распахивали створки дверей. Чередой входили придворные. Герцоги и прочие важные особы, послы, маршалы Франции, министры, верховные судьи и разного рода придворные сановники. Выстраивались возле позолоченного ограждения, разделявшего зал на две части, и в благоговейной тишине наблюдали парадное зрелище, словно разыгравшийся у них на глазах спектакль, главную роль в котором играл наипервейший человек Франции и ее главный актер.

Картина первая: снимание ночной рубахи. Гардеробмейстер помогал справа, главный камердинер — слева. Видимо, этот предмет туалета считался наименее благородным, чем рубашка дневная. Потому что перемена рубашки была куда обстоятельней: один из офицеров при гардеробе передавал дневную рубашку первому камергеру, а тот передавал ее дальше герцогу Орлеанскому, по рангу следовавшему сразу за королем. Король принимал рубашку от герцога, набрасывал ее на плечи и, с помощью двух камергеров освободившись от ночной рубашки, надевал дневную. Спектакль продолжался. Придворные сановники по очереди выдавали остальные предметы одежды, натягивали ему туфли, застегивали алмазные пряжки, подвязывали шпагу и орденскую ленту. Гардеробмейстер (как правило, это был один из самых знатных герцогов Франции) играл важную роль: он держал вчерашнюю одежду, пока король вынимал из нее мелкие вещи и перекладывал в карманы сегодняшней; далее он подавал на золотом подносе три вышитых платка на выбор, затем он же подавал шляпу, перчатки и трость.

В ненастные утра, когда требовалось освещение, один из зрителей также получал свою роль. Главный камергер шепотом испрашивал короля, кому принадлежит право держать свечи. Король называл кого-нибудь из вельмож, и тот, распираемый гордостью, держал двухрожковый подсвечник во время всего процесса одевания. Это надо понимать: двухрожковый. Потому что Людовик даже право пользования подсвечником ввел в продуманную и отшлифованную систему придворного этикета. Только король имел право пользоваться двухрожковыми подсвечниками, все остальные должны были довольствоваться однорожковыми. Так оно и шло по всем линиям. Людовик любил камзолы, обшитые золотым позументом, однако кому-либо другому в таком ходить было нельзя. Редко, в знак исключительной милости, король дозволял заслуженным мужам заказать галуны на камзол. Об этом дозволении составлялся документ с печатью, король его подписывал, а первый министр контрассигнировал. Назывался сей почетный предмет одежды justaucorps a brevet, т.е. камзол дозволенный.

Когда наблюдаемое каждый день красочное зрелище подходило к концу, король покидал спальню, и двор толпою высыпал следом. А в опочивальне продолжалась малая дополнительная церемония. Пресловутое ложе следовало привести в порядок. Не просто так, наскоро, как то бывает с постелями простых мещан. У этой операции также были свои писанные правила. Один из камердинеров занимал место у изголовья, другой в ногах, а придворный обойщик застилал с соответствующей тщательностью высочайшую постель. Один из камергеров присутствовал до конца церемонии и следил, чтобы все правила выполнялись точно.

Впрочем, и кровати тоже, как предмету обихода, непосредственно связанному с персоной короля, полагалось соответствующее почитание. Если кто-то пересекал отделенную ограждением часть спальни, ему всякий раз приходилось отдавать ей честь, глубоко преклоняя колена. Еще более парадно проходил обеденный акт. По мере приближения обеденного часа мажордом, сотрясая дверь комнаты лейб-гвардейцев своим жезлом, трубным голосом объявлял:

— Господа, сервировку для короля!

Каждый из гвардейских офицеров забирал ту часть сервировки, которая была поручена его заботам, и шествие направлялось в столовую. Впереди мажордом со скатертью, за ним офицеры, по обеим сторонам лейб-гвардейцы. Они складывали предметы сервировки на сервировочный стол, и на том их миссия пока заканчивалась. Сервирование стола было делом других царедворцев. Они накрывали стол, затем дежурный камергер нарезал хлеб и производил смотр, все ли в порядке, мажордом снова стучал лейб-гвардейцам:

— Господа, жаркое для короля!

Лейб-гвардейцы занимали позиции, толпа вельмож входила в буфетную и подвергала пристальному осмотру жареные блюда, предназначенные к столу. Гофмейстер поправлял тарелки, затем окунал два ломтика хлеба в соус. Один пробовал сам, второй протягивал на пробу стольнику. Коль скоро вкус и аромат блюд оказывался удовлетворительным, снова складывалось шествие. Впереди опять-таки мажордом с жезлом, за ним гофмейстер с булавой, за ними дежурный камергер с одним из блюд, стольник — с другим, дегустатор — с третьим, потом еще несколько сановников с парой блюд. А самим блюдам выпадала особая честь; при них по обеим сторонам вышагивали лейб-гвардейцы с ружьями на плече.

При прибытии в целости досточтимой ноши в столовую докладывали, соблюдая положенные формальности, королю, что кушать подано. Обслуживание было делом чести шести благородных камергеров. Один из них нарезал мясо, другой накладывал его на тарелку; третий подавал и т. д. Если король хотел выпить вина, то кравчий выкрикивал:

— Вино королю!

Преклонял колена перед королем, потом шел к буфету и принимал из рук виночерпия поднос с двумя хрустальными графинами. В одном из них было вино, в другом вода. Опять преклонив колено, передавал поднос камергеру; тот, смешав немного вина с водою, отливал в свой особый бокал, пробовал, затем возвращал поднос кравчему. Все это с надлежащей серьезностью и торжественностью; король, наконец, мог пить.

Тот же ритуал повторялся при каждом отдельном блюде.

Когда до отказа забитый церемониями день проходил, и король собирался на покой, вкруг него снова разыгрывался спектакль утреннего туалета, но только в обратном порядке, как кинопленка, прокрученная назад. Скажем только, что теперь умывание имело большие масштабы, чем утреннее обтирание несколькими каплями винного спирта. Принесли полотенце на двух золотых блюдах, один конец влажный, другой сухой. Король протер влажным концом лицо и руки, сухим концом промакнул остатки влаги. Надо ли говорить, что поднесение полотенца считалось очень высокой честью и составляло особое право принцев крови. Придворный этикет даже при этом простом акте предполагал тончайшие различия. В присутствие сыновей и внуков короля полотенце передавал в руки старшему по рангу главный камергер. Если же короля окружали дети прочих герцогов, то полотенце подносил просто один из камердинеров.

Из этого фрагмента церемоний потомки узнали, что "король-Солнце" купался в славе, купался в молитвенном обожании подданных, купался еще много в чем прочем, не купался он единственно в воде.

Ежедневное поклонение божеству выполнялось при участии множества придворных вельмож и сановников. Управлением королевской кухней ведали 96 вельмож, среди них 36 стольников, 16 дегустаторов, 12 гофмейстеров и один главный гофмейстер. Персонал кухни составляли 448 человек, не считая слуг персонала и учеников этих слуг.

ВОСКОВЫЕ КОРОЛИ НА СМЕРТНОМ ОДРЕ

В одном из залов Вестминстерского аббатства в Лондоне за входную плату показывают одетые в королевское облачение восковые фигуры. Они были изготовлены не для паноптикума мадам Тюссо, а использовались на настоящих королевских похоронах как заместители усопших королей.

Странная вещь, надо пояснить. Для этого мне придется снова вернуться во Францию, где восковые куклы играли похожую роль, и до нас дошли подробные описания церемоний, совершавшихся вокруг них.

Тела усопших французских королей бальзамировались, но хоронили их только через 40 дней. А до тех пор гроб стоял на изукрашенном постаменте под покровом из золотой парчи с горностаевой оторочкой. На покрове возлежала восковая копия короля с короной на голове и королевским скипетром в руке.

Восковой копии воздавались точно такие же почести, как и самому королю, когда он еще жил, обедал и ужинал. Церемонии утреннего и вечернего туалета, естественно, не устраивались, но тем тщательнее соблюдались трапезные выходы. Точно в таком же порядке вносила блюда придворная челядь, точно так же их брали и подавали высокие особы, с непоколебимой серьезностью смешивали и пробовали вино, предлагая салфетку, строго придерживались правил старшинства по рангу. Кроме вельмож, присутствовавших по долгу службы, сюда являлся весь двор; те, кто и раньше имел право присутствовать при трапезе короля, цеплялись за это право, даже когда кормили безжизненную восковую куклу.

Восковая кукла немо сносила их приходы и уходы, их угодничество, разве что не улыбалась.

В чем же была причина, породившая эту безвкусицу?

Во всяком случае здесь отчасти сказывалось и безграничное тщеславие придворной челяди. Целых сорок дней можно было являться в свете, кичась рангом и знатностью. Если кому-то из придворных удавалось выскочить вперед, то и остальным не сиделось. Второй требовал свое, за ним третий, сотый и т. д. Поэтому было целесообразно обедами и ужинами восковой куклы разом накормить тщеславие всех их. Но где же зародилась эта по сути безумная идея восковой копии?

Нужно вернуться назад, к древнеримским императорам, там она и отыщется.

Из описания Геродиана1 известно, что, когда император умирал, его копию из воска клали на одр из слоновой кости и выставляли в вестибюле. Днями простаивали сенаторы в траурных одеждах вокруг воскового императора, раскрашенного в цвета болезни. Народ толпился снаружи, ожидая вестей. Время от времени врачи осматривали воскового пациента, качая головой, объявляли, что его состояние все ухудшается. На седьмой день объявляли о смерти. Только после этого следовали настоящие похороны — apotheosis, т.е. гигантский траурный костер, а также объявление императора богом.

Делали восковую копию и с Людовика XVIII. Только церемонию трапез у его гроба отменили. Потому как этот представитель старшей ветви Бурбонов был известен своим первоклассным аппетитом, и двор опасался, что хохот толпы будет слышен в траурном зале.

ДВОР НЕГРИТЯНСКИХ НАПОЛЕОНОВ

В 1810 году часть острова Гаити была республикой.

Пост президента занимал Арих Кристоф. Родился он в рабстве, потом получил вольную и стал работать поваром у одного французского графа. Затем пошел в солдаты, проявил себя в военных действиях, стал продвигаться по службе, вышел в генералы и, наконец, стал президентом этой самой республики.

К его чести будь сказано, он не прогнал своей жены, когда вошел в большую силу, хотя его жена была совсем простое создание.

Перед глазами президента маячил пример Наполеона. Сам он, хоть и был республиканским президентом, однако авторитет поддерживал по-царски. До потомков дошел один экземпляр официальной гаитянской газеты, в котором подробно описываются празднества по случаю дня рождения даже не президента, а президентши.

Газета называется "Официальный бюллетень государства Гаити", 1810, август 30, седьмая годовщина независимости.

Я следую за официальным бюллетенем.

"15-е августа, — пишется в передовице, — было отмечено всеобщим ликованием. Все испытывали вдохновенный экстаз, который обычно сопровождает праздник дня рождения Высочайшей супруги президента. Поскольку настоящих граждан Гаити интересует даже самая малая подробность, имеющая отношение к Ней, предмету их любви и почитания, мы будем подробнейшим образом извещать о тех великолепных чудесах, которые делают этот славный праздник столь возвышенным".

Возвышенные радости начались уже накануне вечером, когда залпами артиллерийского салюта был подан знак "к началу всеобщего веселья". Радостные огни зажглись по горам. Столица ярко осветилась огнями праздничной иллюминации. Лестные и славящие надписи на стенах домов и знаменах. В полночь перед президентским дворцом состоялся концерт, в котором "прозвучали соло и дуэты, прославляющие героиню праздника с тем пламенем души и выразительностью, на какие может подвигнуть поклонение добродетели. После серенады публика с сожалением разошлась на покой. чтобы ранним утром снова пробудиться под звуки барабанов и труб, которые провозглашали наступление страстно ожидаемого момента, начало церемоний изумительной красоты".

Утром в шесть утра под-грохот пушек во дворце собралась знать, церемониймейстер по очереди представлял прибывающих Ее Изяществу Высочайшей Президентше. Первый министр сказал приветственную речь, закончив ее благодарственной молитвой "Господину Небес" за то, что тот подарил Гаити шедевр своего творения — Ее Изящество Высочайшую Президентшу (именно так значится в официальной газете).

Президентша отвечала растроганно, но кратко. Ее выступление заняло буквально три строки. И это было прекрасно, потому что она не умела ни читать, ни писать. Она ответила так:

— Господа! Мое сердце, в полной мере воздающее должное вашему поклонению, не желает иного, как с каждым днем быть все достойнее любви и уважения народа Гаити.

Надо признать, это была хорошая, добрая речь. Тем более заносило комментарий официального бюллетеня:

"При этих словах, продиктованных скромностью и воплощенной добротой, в толпе слушателей пробежал гул умиления. Паломник, припадающий к освежающему роднику после долгого пути по пустыне и наконец-то утоляющий нестерпимую жажду, не может испытывать большей услады, чем та, что охватила душу граждан Гаити при этих благородных словах".

За прочими пунктами программы последовало праздничное пиршество, на коем знать могла по-настоящему утолить свою жажду.

Президент Кристоф не остановился на полпути. Следуя примеру своего кумира, Наполеона, он 2-го июня 1811 года короновался и нарек себя королем Генрихом I.

Первым делом он приступил к устройству блестящего королевского двора. В этом он тоже копировал Наполеона. "Придворный альманах Гаити" за 1813 год перечисляет членов королевского семейства и придворных вельмож. Вот несколько выдержек из него:

Королевская фамилия: Его Величество Генрих, король Гаити, и его супруга, Мария Людовика, королева Гаити. Дети их величества: Дофин, далее герцог Якоб Виктор, герцогини Эметиста и Афина Генриетта, из которых Эметиста носила титул Madame premiere (Первая госпожа) и вместе с ним получала соответствующие права.

Принцы и принцессы крови: Его королевское высочество герцог Ноэль, старший брат королевы. Его жена, мадам Селестина. Его королевское Высочество герцог Иоанн, племянник короля. Мадам Мария Августина, вдова усопшего герцога Гонива.

Главные вельможи королевства: Герцог Ноэль, полковник гвардии, адмирал. Маршалы королевства (следует куча графов и герцогов).

Главные сановники короны: главный капеллан, главный кравчий, главный камергер, главный шталмейстер, главный ловчий, главный церемониймейстер.

Двор королевы: главный капеллан, две ближние фрейлины, двенадцать камерфрейлин, один камергер с ключом, два камергера, четыре шталмейстера, один секретарь и куча пажей.

Дофин тоже получил свой двор, возглавляемый камеррегентом и двумя гувернерами.

Откуда же взялась этакая тьма вельмож?

Из альманаха мы узнаем, что его величество учредил наследственное дворянство и роздал 11 герцогских, 20 графских, 39 баронских и II рыцарских титулов.

Альманах упоминает и о придворных церемониалах. Мы узнаем, что Их Величества по четвергам имели приемный день. Король и королева восседали в креслах, а остальные вельможи получали стул согласно своему рангу и точно в соответствии с уставом французского двора. Принцессам крови полагался стул со спинкой, а остальным дамам только табурет, то есть складной стульчик без спинки.

В присутствии Их Величеств приглашенным нельзя было приветствовать друг друга. Запрещалось обращаться к Их Величествам, это могло произойти только с предварительного разрешения на то главного церемониймейстера.

И так далее. Вплоть до 8 октября 1820 года, до военного переворота по чисто гаитянскому рецепту. Король, видя, что трон его падает, застрелился.

Королевская семья, двор и высшее дворянство пропали во тьме безвестности, откуда и вышли.

* * *

Однако через пару десятилетий на Гаити опять воссиял блеск короны. Теперь уже не королевской, а императорской.

Фостен Эли Сулук, негритянский генерал, пробившись к республиканскому президентству, возжелал высшего и провозгласил себя императором. Сей торжественный акт состоялся 26 августа 1849 года. За неимением золотой короны сотворили корону с позолотой, и председатель сената торжественно водрузил ее на голову нового императора Фостена I.

Свой императорский двор он сколотил по тому же образцу, что и Генрих I. Поназначал вельмож и дворянство, основал рыцарский орден. Среди придворных сановников был и свой главный пекарь, по образцу и подобию французского grand panetier. Да вот беда, никто не мог ему объяснить, в чем суть его должности. В смущении он попросил аудиенции у императора, который отпустил его с милостивым:

"C'est quelque chose de bon" (Это что-то хорошее).

Главного пекаря звали граф Лимонад (Limonade).

Как странно! Ну, а вот еще один вельможа — герцог Магmelad! Но прочтем далее список новых аристократов:

Герцог Краснощекий (Due de Dondon), герцог Форпост (Duc de l'Alancee), граф Дождь-как-из-ведра (Comte de 1'Avalasse), граф Рыжая-собака (Comte de Terrier Rouge), барон Клистир (Baron de la Seringue), барон Грязная-дыра (Baron de Sale-Trou), граф номер-два (Comte de Numero Deux).

У этого шутовства такое объяснение.

Когда император Фостен I создал высшее дворянство, он вместе с тем одарил его имениями, большими или меньшими плантациями, отобранными у их прежних владельцев. Поскольку было известно, что копируемые французские высшие дворяне получали имена по своим владениям, император счел уместным, чтобы и его новая аристократия получила имена своих владений. Да только плантации не имели таких приятно звучащих классических названий, как французские дворянские замки. Старые владельцы понадавали своим землям до невозможного мужланские названия, смотря по тому, какую продукцию они давали, каково было местоположение участка, по их прочим особым свойствам и т. д. Вот таким образом в жалованной грамоте нового владельца лимонной рощи оказалось имя Comte de Limonade (граф Лимонад), новый хозяин участка, где варилось варенье, стал гордиться тем, что он теперь Duc de marmelade (герцог Мармелад). Возможно также, что ни эти, ни другие так и не поняли действительного значения своих новых дворянских имен.

Император Фостен вместе с императрицей 18 апреля 1852 года короновались заново. Только теперь уже настоящей золотой короной. Церемония проходила по образцу наполеоновской коронации.

Мне осталось еще вспомнить о гвардии. Она была для императора настоящим светом в окошке, для нее он не жалел никаких расходов. Заказывал для гвардейцев роскошную форму, кивера были поручены известной марсельской фирме. И та поставила воистину чудесные колпаки, на каждом в качестве украшения поблескивала металлическая пластинка.

Один французский путешественник однажды замешался ко двору и посмотрел военный парад. Подойдя к одному из гвардейцев, он рассмотрел его вблизи. На металлической пластинке была надпись мелкими буквами, но не какой-нибудь княжеский девиз, а самой обыкновенной простоты этикетка: "Sardines a I'huile, Barton el Lorient" ("Сардины в масле, Бартон и Лориент").

Марсельский поставщик шел наверняка: он знал, что ни гвардейцы, ни император не умеют читать, и преспокойно навесил на кивера металлические жетоны от старых банок из-под сардин.

Гвардия оказалась недостойной своих колпаков. Во время революции 1859 года она покинула своего императора, на что он тоже побросал свои "лимонады" и "мармелады", сбежал вместе с семьей на остров Ямайка, где и завершил свою некоронованную жизнь, и в этом следуя примеру Наполеона.

ТУФЛИ С КРАСНЫМИ КАБЛУКАМИ

В Византии красные туфли мог носить только император. Это был один из знаков императорской власти, как диадема. После падения Византии красные туфли бежали в Париж, но по дороге у них отвалились подметки, да и головки тоже, и только красные каблуки пришли во двор французских королей. Красный каблук — talon rouge -стали дополнением придворного платья, он отличал дворянина, принадлежащего ко двору, от остальных людей.

Всякий владетельный двор являл собой закрытый мир, как в блестящем Версале и мрачном Эскуриале, так и в замках немецких князьков, чуть не лопавшихся от обезьянничанья. Этот мир простирался не вширь, а ступеньками. Его надо представлять, как ступенчатую пирамиду: на самой вершине восседает властелин, а по ступенькам карабкается вверх придворный люд, достигая лишь той ступеньки, которая обозначена ему его титулом.

Титул! Сон и мечта каждого придворного! Хоть на ступеньку обогнать другого, хоть на ступеньку приблизиться к идолищу, восседающему наверху. Даже если этот трон и не золотой, а просто предмет обихода с дыркой посередине, служащий самым будничным целям. Уже во времена французского короля Франциска I1 в придворной табели о рангах фигурировала должность стулоносилъщика (Port chaise d'affaires). Ее обладатели исполняли свои обязанности при полной парадной форме и шпаге. Работы вокруг стула относились к разряду наиболее завидных придворных услуг, потому что по случаю наиболее благоприятного результата Его Величество не скупился на милости. Часто это зрелище происходило при большом стечении зрителей. Людовик XIV ограничил его публичность. Руководствуясь верным чувством, он рассудил, что подобное интимное действо не годится для большой публики. Употребляя сей будничный трон, на эти пол- или три четверти часа он не терпел вокруг себя никого, кроме принцев крови и герцогинь, мадам Ментенон2, министров и главных вельмож3.

Вопросы старшинства по рангу, подразумевающие подчас тончайшие различия, выдвинули необходимость введения самими царствующими особами табели о рангах.

Даже самый малый немецкий князь согласно специальному указу определял придворные чины по порядку их старшинства. Например, Карл Теодор, курфюрст пфальцский, провел по шталмейстерскому ведомству как чиновников с прислугой при лошадях, так и воспитателей и профессоров при благородных пажах. Piaeceptores и professores philosophiae (учителя и профессора философии) — говорится в указе; то есть речь идет отнюдь не об учителях лошадиных наук. Смирные ученые мужи наверняка безропотно приняли к сведению, что по своему придворному рангу они стоят в одном ряду с конюхами и кучерами, ведь наверное придворные лошади тоже превосходят по рангу обычных лошадей. Более всего они могли грустить по поводу низкой оплаты. И с полным на то правом. Придворный кучер получал 300 форинтов, вице-кучер — 250 форинтов месячной платы. 12 придворных трубачей удостаивались заработка в 250 форинтов, a professor philosophiae был вынужден довольствоваться 200 форинтами. (Известно, что один из герцогов Эстергази взял на службу придворным музыкантом Гайдна, и великому композитору пришлось носить ливрею, а в договоре стояло также, что для несения службы ему надлежит являться в чистом виде… Хотя правда и то, что позднее Оксфордский университет избрал его своим почетным доктором, а это тоже что-то да значит.)

Сложные хитросплетения в вопросах положения при дворе представляют научный интерес. Лучше всего, если мы изучим систему придворного кровообращения на примере Версаля, потому что здесь ртутный столбик при местнической лихорадке подскакивал очень высоко.

На верхних ступеньках пирамиды располагались принцы крови, прочие герцоги и пэры. Пэры по древнему праву были высшими дворянами Франции и вместе с тем членами парижского парламента и государственного совета. Этой высшей группе по рангу принадлежали почести и привилегии. За ними поодаль следовало по порядку прочее дворянство.

Надо заметить, что одно дело титул, и совсем другое власть. Кто-то мог быть всемогущим министром, военачальником-победоносцем, губернатором в колониях, а при дворе его ранг был меньше, чем у иного юного герцога с пушком над губой. Маршалы Франции в военном лагере выходили вперед герцогов и пэров, но при дворе их вес обесценивался, а женам их не полагался столь завидный и страстно желаемый tabouret.

"Божественный табурет!" — как восклицал поклонник мадам Севинье1 в одном из писем. Простой предмет мебели без подлокотников и спинки, скорее что-то вроде складной скамеечки, но никак не стул. И все же, несмотря на свою незначительность, он играл очень важную роль при французском дворе.

В присутствии короля или королевы все придворные оставались стоять. Из дам могли сидеть только герцогини, и то не в креслах, а на пресловутых tabouret-ах. Однако дамы, вынужденные к горькому стоянию, могли утешиться табуретом, но в отсутствии королевской четы. Придворный этикет тщательно расшифровывал возможности подобных случаев и сводил их в систему правил. В правовой жизни право табурета складывалось по образцу принципиальных решений верховного суда.

Итак.

Дети короля в присутствии своих отца или матери сидели на табурете, впрочем им тоже полагалось кресло. Королевские внуки в присутствии королевских детей могли претендовать только на табурет, тем не менее во всех других случаях им тоже подставляли кресло. Принцессы крови перед королевской четой и королевскими детьми скромно присаживались на табурет, однако в присутствии королевских внуков им полагалась нововведенная льгота: они получали стул со спинкой, но без подлокотников. И все-таки они тоже не были совсем уж отлучены от кресельной славы, правда, только в том случае, если восседали в кругу дам ниже их по рангу.

На этом череда правовых вопросов еще не кончалась. Надо было позаботиться и о рассаживании вельмож высокого ранга. Кардиналы оставались стоять перед королем, перед королевой же и перед королевскими детьми садились на табурет, перед принцами и принцессами крови уже могли предъявлять право на кресло. Иностранные герцоги и испанские гранды перед королевской четой и королевскими детьми стояли, перед королевскими внуками сидели на табурете, перед принцами и принцессами крови — в кресле.

Лабиринт табуретного права вился и дальше, но я не могу больше посвящать времени его закоулкам, потому что передо мной лежит книга Галеотто Марцио, и я прочту кое-что о порядке рассаживания при короле Матиаше2.

Его супруга, итальянская принцесса Беатрикс, привезла с собой итальянский обычай: если она садилась, придворные дамы тоже могли сесть, куда им вздумается, безо всякого особого на то разрешения. Один деликатничающий придворный завел об этом речь с Матиашем, сопровождая свои слова покачиваниями головою, что-де было бы приличнее, если бы они оставались стоять. "Пусть себе сидят, -успокоил его король, — они такие страшненькие, что более оскорбляли бы взор, коль стояли бы".

Право табурета — это лишь малая толика из набора утонченных привилегий высшего дворянства. Не о главной роли шла здесь речь, а об яствах, особую пикантность которым придавало то, что правом этим пользовались при всем честном народе.

На придворных приемах дамы низшего ранга целовали подол платья королевы. К целованию были обязаны и герцогини, и супруги пэров; их привилегия сказывалась в том, что они могли целовать платье чуть-чуть повыше.

Длину шлейфа дамского платья придворный закон по словам Сен-Симона определял так:

Королевы — 11 аршин,

Королевен — 9 аршин,

Королевских внучек — 7 аршин,

Принцесс крови — 5 аршин,

Прочих герцогинь — 3 аршина.

И тремя аршинами можно было бы подмести достаточно мусора, поскольку 1 парижский аршин равнялся 1,19 метра.

Придворные дамы пили из рюмок. Привилегию герцогинь составляло то, что под их бокал клали стеклянную подставку. Случилось однажды, что на время поездки принцессы крови Валуа фрейлиной к ней приставили мадам Виллар, носившую герцогский титул по мужу. Значит, им обеим полагалась подставочка. Но уже во время первого обеда меж ними вспыхнула усобица. Мадемуазель Валуа требовала, чтобы другой не давали подставочки, поскольку если и той дадут, что будет отличать ее собственный более высокий титул? Однако мадам Виллар заявила, что ей, как герцогине, полагается подставка. На этом "подставном" вопросе они рассорились окончательно. Восстановить справедливость было невозможно, потому что праву стеклянной подставки еще не хватало надлежащих прецедентов. Поэтому они по-своему разрешили вопрос: на протяжении всего пути ни одна из них за обедом и ужином не пила ни капли. Они предпочли лучше томиться жаждой, чем поступиться своими привилегиями1.

Minima поп ourat preator — говорит латинская пословица; на венгерский ее можно переложить вроде того: на малое не смотрим. В Версале однако ж глядели на всякий клочок.

У герцогинь была привилегия набрасывать на карету алое покрывало. Королевских детей и внуков все ж как-то надо было отличать, поэтому их привилегия дошла до того, что покрывало на их каретах стали прибивать гвоздями. Из-за этого однажды вышла серьезная перепалка, потому что принц крови Конде потребовал, чтобы принцессам крови тоже дали право прибивать свои покрывала. Придворные интриганы осудили его требования, на что он, осерчав, велел сорвать алое покрывало с кареты своей жены и всеобщего устрашения ради въезжал во дворец без оной.

Во дворец — это тоже было очень важно, потому что дворяне ниже герцогского достоинства не могли пересекать внутренний двор в каретах, им следовало остановиться у ворот, выйти из кареты и пешком добираться до входа.

Если король навещал какой-нибудь провинциальный замок, двор толпой следовал за ним. В замке каждому выделяли комнату; пажи, одетые в голубое платье, писали на дверях мелом имя соответствующего лица: мсье X или мадам Y. Но даже эта простая операция не обходилась без конфликтов. Чертик титулованного старшинства хихикал по коридорам Марли и Фонтенбло. Дамы и господа исключительно высокого ранга получали — к их великой радости — еще и предлог pour.

Четыре буковки мелом в слове pour означали золотой блеск высшего дворянского достоинства. Ведь паж малевал их перед именами принцев крови, кардиналов и иностранных особ княжеского рода. Итак, надпись гласила: "Pour monsier X" (т. е. для господина X). Это замысловатое тончайшее различие было символом чего-то такого, как если бы сам король приветствовал бы своего гостя в сенях.

Иностранные послы видели великую обиду в том, что были принуждены пуританствовать без pour на дверях. Но все их усилия оставались бесплодными, выцарапать у упрямого короля эти четыре буковки мелом им не удавалось. Тем большую сенсацию вызвал случай, когда некая герцогиня Урсэн добыла таки себе pour. Этой даме удалось доказать, что она кровь от крови иностранной княжеской семьи, после чего перед ее дверью явился паж в голубой одежде и намалевал этот самый pour.

"Вся Франция, — с воодушевлением писала она мужу, -хлынула ко мне с добрыми пожеланиями по случаю страстно желаемого pour-а. Меня окружили подобающими почестями. Дело вызвало большой шум в Париже"2.

С еще большей силой, прямо гейзером забила сенсация, когда оба сына Людовика XIV от мадам де Монтеспан3 прошли посредине через весь зал заседаний в парижском парламенте. Да, через весь зал и именно по его середине!

В связи с этим надо знать следующее. Двух внебрачных детей от мадам де Монтеспан Людовик любил больше своего законного наследника. Он осыпал их титулами и должностями. Один из них, герцог Мэн, уже в четыре года стал полковником, а в возрасте двенадцати лет отец возвел его на должность префекта Лангедока. Второй из них, граф Тулузы, получил место префекта только в одиннадцать лет, с другой стороны, по случаю достижения им пятнадцатилетнего возраста отец присвоил ему звание адмирала Франции. Они сделали хорошую карьеру, но по знатности дальше не пошли. Законнорожденные принцы опережали их. Тут надо было помочь. Королевским указом от 29 июля 1714 года участие обоих мальчиков в парижском парламенте было отрегулировано, они возводились в ранг принцев крови.

При монархии парламент выполнял функции и верховного суда. Его членами были пэры, герцоги и принцы крови. Последним полагались существенные привилегии. При оглашении списка имен членов парламента председатель не называл их имен, а только останавливался на них взглядом. Обращаясь к ним, снимал шапочку. По прибытии и уходе их сопровождали два швейцара. Это еще ничего. Главная привилегия сказывалась в том, как они занимали свои места. Пэры и простые герцоги не могли пересекать зала заседаний посередине, чтобы попасть на свое место — им приходилось пользоваться боковыми проходами вдоль стен. Ходить через весь зал по его середине могли только председатель и принцы крови. Французский мыслитель граф Клод Сен-Симон подробно описал тот памятный день, когда оба молодых человека, опьяненные такой честью, пересекли зал посередине.

СЕРВИЛИЗМ1

Разгромив турок под Веной, польский король Ян Собеский2 встретился с императором Леопольдом3. Наместник польского короля, палатин, кинулся было в ноги императору, чтобы поцеловать его сапог для верховой езды. Кровь бросилась в лицо Собескому, и он окрикнул палатина: "Palatin! Point de bassese!" Никакого унижения, уничижения, приниженности — так по-разному можно истолковать это французское выражение, но в общем-то оно все равно будет означать: никакого сервилизма.

Сервильность придворной морали самым наглядным образом выкристаллизовалась в следующем правиле: царская кровь не позорит. Простой мещанин, чванный вельможа бывали одинаково счастливы и горды, если их дочь возжелал принц крови, а то и сам повелитель. Скандальные хроники феодальных дворов пухнут от описания такого рода любовных похождений. Лидируют в этом французские короли, вплоть до пресловутого "оленьего" парка Людовика XV. Не многим отстают от них английский король Карл II со своими галантерейностями или хотя бы общеизвестные любовные истории Августа Сильного4.

Известно выражение рогатые мужья. Своим происхождением, предположительно, оно обязано византийскому императору Андронику, который выбирал себе возлюбленных из числа вельможных жен. А муж в порядке возмещения получал огромные охотничьи угодья и в знак своего права на имение прибивал к воротам усадьбы оленьи рога. По такой рогатой усадьбе все догадывались, что в ней курится головешка супружеской добродетели. Может, в этой истории что и было не так, но зеркало анекдота отразило общее мнение.

В жизнеописании одного из наиболее известных государственных деятелей Англии лорда Эдварда Хайда Кларендона5 можно прочесть назидательную историю. Как лорд-канцлер он принимал участие в заседании государственного совета, когда пришла весть, что его дочь Анну хочет взять замуж герцог Йоркский (позднее король Яков II). Более того, свадьба срочная, потому что последствия герцогского внимания уже становятся очевидными. Согласно воспоминаниям нежного отца, перед лицом государственного совета он выразил возмущение поведением дочери. Возмутился он не тем, что она стала возлюбленной герцога, а тем, что хотела выйти за него замуж. Он просил государственный совет немедленно заточить девушку в Тауэр и бросить ее там в самую глубокую яму, иначе говоря, чтобы государственный совет немедленно выдвинул в парламенте обвинение и просил смертной казни для девицы. Он де станет первым, кто проголосует "за"!

Но вышло не так! Герцог женился на девице, и позднее она стала королевой Англии к великой печали строгих нравов отца6.

Память о более невинном случае хранит один бюргерский дом в Аугсбурге. В этом доме в стеклянном шкафу можно видеть восковой бюст шведского короля Густава Адольфа7 и его вышитый воротник. История воротника-святыни увековечена на мемориальной доске и при том следующим образом.

"Сей воротник носил шведский король Густав Адольф и подарил его любимой мною женщине, Якобине Лаубер; когда с великим почтением упомянутый выше король пребывал в Аугсбурге, любезнейшая моя супруга, наипрекраснейшая девица, удостоилась почтительнейше упомянутым Его величеством танца на балу. Причиною дарения послужило то обстоятельство, что, когда король с упомянутою девицею любезничать пытался, оная из девичьей скромности известных вещей не дозволила и перстами своими видимые на воротнике дыры произвела".

Воротник продырявлен сильно, из чего можно судить о великой пылкости любезничанья1.

Другой случай.

Граф Ла Гард в своих воспоминаниях о сладострастном водовороте венского конгресса рассказывает об инциденте с венгерской графиней Кохари. После одного из блестящих концертов толпа, волной стекавшая по лестнице, вдруг застопорилась, и тут кто-то допустил несказанную вольность с этой девицей, вернее, с ее задом. Юная графиня справедливо подумала, что этим дерзким повесой мог быть только господин высокого ранга, возможно, какой-нибудь из герцогов, кишмя кишевших там. Словом, недолго раздумывая, она неожиданно обернулась и по всем правилам влепила оплеуху высокому господину. Им оказался лорд Стюарт, английский посол.

* * *

В раболепном пресмыкании и облизывании пяток нет ничего удивительного. Туфли с красными каблуками знали свой долг, когда царственный сапог устремлялся в их сторону. Удивляться надо другому. Тому, что земному идолу не щипало глаза и нос от густого дыма фимиама, которым его обкуривали2.

Достойно изумления, что идолище терпело самую нахальную лесть в глаза, ничуть не краснея. Я опять же должен прибегнуть к французским примерам; и в других странах поясницы перегибались так же низко, только французская литература предлагает более широкий выбор фактов.

Восторженные современники превозносили Ронсара3 как князя поэтов и поэта князей. В этом последнем качестве он написал оду Генриху III4, о котором, однако же, все знали, что безнравственнее и никудышнее короля еще не восседало на французском троне. Летящий на крыльях звонкой рифмы стих в сером прозаическом переложении звучит так:

"Европа, Азия и Африка слишком малы для тебя, кто мнит стать владыкой всего мира; небо затем открыло в середине моря Америку, чтобы это Великое целое стало французскими владениями, слушалось твоего приказа; ты наложил руку на Северный полюс, загонишь в ярмо и Южный. Когда один ты станешь господином всей Земли, закроешь повсюду храмы войны, мир и добродетель расцветут по всей земле. Мир поделят Юпитер и Генрих: один будет императором Небес, другой — Земли"5.

Прекрасная мечта поэта о мире, как мы знаем, не осуществилась.

Гуще всего дым фимиама клубился вокруг личности Людовика XIV. Тот, кто пройдет по залам версальского двора, сможет подивиться серии помпезных фресок в galerie gesglases: они изображают Людовика в образе победоносного римского полководца Хадура — героя блестящих битв, покорителя народов. Произведения искусства, писанные нескромной кистью, до такой степени примелькались королю, что он и сам уверовал, будто все эти битвы выиграл он сам, а не его военачальники. Правда и то, что проигранных битв никто не живописал.

"Первый живописец короля" — Шарль Лебрен мог оправдываться перед собой тем, наверное, что ему заказывали картины такого содержания, а он лишь приукрасил заданную тему. Но французскую академию, это скопище бессмертных, никто не принуждал объявлять конкурс по столь интересному для всех вопросу: "которая из добродетелей короля заслуживает первенства?" Позднее они опомнились, что, мол, все-таки не слишком ли много добра для одного раза, и конкурс как-то замяли.

И еще один промах оставил пятнышки на академическом нимбе. Со смертью великого Корнеля, последовавшей 1 октября 1684 года, освободилось место в плеяде бессмертных. Чтобы оно не пустовало, четырнадцатилетний герцог Мэн, который, как мы уже знаем, стал префектом Лангедока, метил еще выше. Он передал Расину, директору академии, что желает стать преемником Корнеля. Расин созвал собрание бессмертных и доложил им о желании герцога. Представительное собрание поручило директору передать следующий ответ Академии: "Если бы вакансия и не освободилась, нет такого академика, который бы не был счастлив умереть, чтобы предоставить место герцогу".

Вместе с тем Людовик, поскольку речь шла не о его особе, счел предупредительность ученых чрезмерной и снял кандидатуру герцога.

В других случаях он не был столь щепетилен. Как-то на маскараде в Версале один из господ придворных нарядился адвокатом: в мантию и парик. На его груди висела табличка, на которой был написан Guatrain. Согласно этому четверостишию (котрену) сей адвокат вел дело, предметом которого являлась защита утверждения "Людовик — величайший среди людей", и он, адвокат, абсолютно уверен, что выиграет процесс.

Подлиза подал свой опус королю, и тот выразил удовлетворение по поводу остроумной идеи.

Угодническая литература никогда не процветала так, как при Людовике XIV. Поистине стоило бы собрать из нее пару томов как интересный документ о человеке. Чтобы не отстать от поэтов, некий придворный печатник Коломбар издал свой труд об охотничьих трофеях короля. В результате тщательного изучения и прилежного исследования автор установил, что на момент сдачи рукописи в печать король подстрелил 104 оленя, 27 диких козлов, 57 зайцев и даже 50 диких кабанов и 4 волка. Точными расчетами он установил также, что, охотясь, король проскакал 3 255 миль.

* * *

Менее затейливым проявлением сервилизма было подражательство. Думать, как думает властитель, поступать наподобие того, как поступает властитель, даже из внешности его подхватить какую-то черту и этим приблизиться к своему кумиру.

Когда Мария Антуанетта наконец-то оказалась в преддверии материнских радостей, придворные дамы со скоростью бегущего пламени ввели моду благословенного положения. Они нарядились в такие юбки, которые с помощью ловко положенных подушечек представляли их обладательниц как бы в интересном положении. Ослепленные успехом, они пошли дальше: старались подправить подушечки согласно развитию состояния королевы, то есть размер вспучивания юбки менялся по срокам беременности королевы: Quart de terme, demiterme и т. д. (юбка четверти сроков, середины сроков и так до полного срока).

Первым делом крохотного дофина, вступившего в этот феодальный мир, было позабыться в пеленках перед лицом собравшегося сановного света. Он еще не знал, что уже стал рыцарем ордена Святого Людовика и обладателем нескольких полков. Двор растроганно аплодировал высочайшему биологическому процессу, а на другой день в парижских цехах лихорадочно производили краску самого новомодного цвета — caca dauphin. Это не анекдот, а факт из истории моды.

Вокруг одного из самых волнующих инцидентов версальского двора возникла великая тревога. Этот случай стал известен в истории двора под названием "Фистула Людовика XIV". Я передам его кратко, опустив излишние подробности. "Король-Солнце" страдал фистулой. При этом не с самой своей солнечной стороны. Более того. После многих бесплодных попыток лечения мазями он, наконец, согласился на операцию. 18 ноября 1686 года операция состоялась-таки в присутствии мадам Ментенон и военного министра де Лувуа. Она была удачной и с точки зрения больного, и с точки зрения врачей. Первый хирург получил дворянство и денежную премию в 300000 ливров, остальные три врача по 40-60-80 тысяч ливров, а четыре фармацевта по 12000 каждый.

Можно представить себе то волнение, которое пробежало по нервам версальского двора до, во время и после операции. Несколько месяцев тогда только и говорили, что о ней. У кого приключилась такая же болячка, был счастлив. Врачи проделывали и над ними королевскую операцию (operation du Roi), и королю представлялся доклад о состоянии оного господина. Это была несоизмеримая награда, высоко возносившая счастливчика на темном фоне всеобщей зависти. А у кого не было фистулы, те тайно приходили к хирургам, предлагая большие деньги, если им сделают королевскую операцию. Дионис, один из знаменитейших хирургов Парижа, насчитал тридцать таких господ, все они страстно требовали, чтобы им прооперировали пустое место. Врачи не брались за лжеоперации, на что сии господа страшно серчали, говоря, какое, мол, дело врачам-то, поди, не им больно, так пусть не умничают, было б вокруг чего огород городить1.

Я прощаюсь с блеском версальского двора. Прощаюсь с красными каблуками башмаков, с пеной шелков на придворных дамах и кружевными оборками мужских рубашек.

Не я, а Скаррон2 говорит так:

Que sur elles blanche chemise
N'est point que de mois en mois mise,
Et qu'elles prennent seulement
Le linge blane pour I'anament.

 

(Хотя в рубашках белых щеголяют,
по месяцу порой их не меняют.
Им белое ведь нужно напоказ,
Чтоб пыль пускать и для отвода глаз.)

Скаррон, конечно, был прав. Версальских дам нельзя было обвинить в чрезмерной чистоплотности. Ведь именно в эту эпоху изобрели длинную ручку-скребок grattoir, которую делали из золота или слоновой кости. Прическа, сооруженная на много дней и недель, вся клееная и переклееная, гумусом покрывала кожу головы, создавая условия для развития той или иной живности. Этикет помог делу тем, что сделал grattoir (скребок для почесываний) терпимым при дворе. Его дозволялось засовывать под прическу и слегка почесывать подвергавшиеся атаке места.

Когда в Бирме еще правили короли, они носили такой титул: "Король королей, которому послушны все остальные владыки; управляющий временами года, полновластный повелитель приливов и отливов, младший брат Солнца, владеющий двадцатью четырьмя зонтиками".

У князей Суматры тоже были симпатичные титулы: "Господин Вселенной, излучающий свет, как Солнце, кого бог создал таким совершенным, как полная Луна, чьи глаза сияют, как Полярная звезда, кто, встав во весь рост, затмит всю империю, чьи ноги излучают дивный аромат и так далее".

Что касается последнего свойства, то, как мы знаем, Генрих IV был знаменит именно его противоположностью, так он и довольствовался скромным обращением sire.

Персидский шах, турецкий султан, индийский махараджа требовали, чтобы к их имени добавлялась длинная гирлянда пышных цветистых титулов.

Погоня за титулами из Азии перекинулась в Европу. Наиболее благоприятная к тому почва оказалась при дворах малых немецких княжеств. Интересно, что титульная лихорадка вспыхнула даже не вокруг личности царствующих особ, а скорее в среде дворянства, затем распалила и тщеславие буржуазных кругов. Владетельные герцоги довольствовались Durchlaucht (сиятельство), которое позднее поднялось на градус выше и превратилось в Allerdurchlauchtigster. Короли сверх всего требовали величания Grossmachligster (Всевластнейший). В царствование императора Леопольда II появилась "Hitularbuch" ("Книга титулов"), согласно которой немецкому императору, помимо этих двух титулований, полагался еще и титул Unuberwindlichster (Непобедимейший).

В середине XV века графы были Wohlgeboren (Прекраснородными), им пришлось ждать целых два столетия, пока они не поднялись до титула Hochgeboren (Высокородные). Интересно, что соединение этих двух титулов означало нечто меньшее. Титул высоко- и прекраснородный (Hochwohlgeboren) полагался по рангу более низкому барону. Если это был имперский барон, то его титул удлинялся и превращался в Reichsfreyhochwohlgeborner.

Среднее дворянство также придерживалось, так сказать, моды на узкие штаны до колен, на которые поначалу уходило двадцать пять аршин сукна, потом разгулявшийся вкус поднял количество аршин до восьмидесяти, девяноста, ста тридцати.

Геттингенский декан Самуэль Баур проследил, как изменялись дворянские титулы на протяжении трех столетий1. Некоторые из них почти невозможно перевести. Мы еще понимаем, что титулы Ehebar, Wohledler, Hochedler, Hochedlergeborner, Hochwohlgeborner по-венгерски означают Глубокочтимый, Истинноблагородный, Высокоблагородный, Высокоблагороднейшего рождения, Высоко- и Прекраснородный. Труднее перевести эпитеты Ehrenvester и Gestrenger. Первое означает кого-то такого, кто поддерживает свою честь и порядочность; последнее имеет оттенок крепостной зависимости и выражает, насколько рад подвластный тому, что у него строгий господин.

Согласно описи Баура дворянские титулы развивались так:

1446 ehrbarer junker

1460 gestrenger herr

1569 ehrenvester

1577 ehrenvest und ehrbar

1590 edler, ehrenvester und gestrenger junker

1600 wohledler, gestrenger, grossunstiger junker

1624 wohledler, gestrenger, vester und mannhafter grossgunstiger junker, machtiger forderer

1676 hochedelgeborner, wohlgeborner, gestrenger, vester und mannhafter, grossgunstiger junker, machtiger forderer

1706 hochwohlgeborner и как выше

1707 hochwohlgeborner, gnadiger и как выше

От частого употребления блеск титулов потускнел. И, подобно тому, как горожанки гонялись за поношенными платьями придворных дам, буржуазия с радостью украшала себя потертыми титулами. Господин советник отныне входил в зал заседаний магистрата как Прекраснородный, даже если был горбат и хром. К осыпавшимся с дворян титулам приделывали новые приставки в бюргерском духе и гордо обмахивались ими, как собственными павлиньими перьями.

Я уже упоминал "Книгу титулов" конца XVIII века. В ней также давались советы, как адресовать письма, посылаемые лицам разных рангов и положения. Например, бургомистру свободного имперского города следовало писать так:

"Прекраснородному, Строжайшему, Славнейшему, Много- и Высокоученому, Велико- и Любомудрому господину Бургомистру там-то и там-то".

Придворного врача следовало приветствовать так:

"Высокородному, Многоопытнейшему, Честнейшему, Высокоученому господину N.N., известнейшему Доктору медицинских наук, вместе с тем Высоконазначенному врачу княжеского двора".

Как при толкании железнодорожного состава один вагон передает толчок другому, так передавалась и погоня за титулами в буржуазном обществе: сверху вниз, вплоть до камердинера и сапожника.

Студента следовало величать Благородным и Многоученым господином N.N., "который хлопочет вокруг мудрости". Книготорговец, парикмахер, ювелир — все претендовали на эпитет "знатный". К имени портного следовало добавлять "честный" и "осторожный" (dem ehrenvesten und vorsichtigen Meister schneider zux). Сапожник тоже мог бы потребовать себе эпитет "осторожный", но в силу какого-то едва заметного различия он был не "честный", а "уважаемый" (ehrengeachter). Герцогский камердинер, которому не пристало похвастать своим ремеслом, получал обращение "благоназначенный" (wohlbestalltet).

Женщины, конечно, не могли претендовать на помпезные титулы в мужском духе. Но они очень просто вышли из положения: к своему имени присоединяли название должности, профессии, ремесла своих мужей и становились докторшами, учительшами, генеральшами, советницами. Это еще ничего. Но вагон, получивший толчок, катился дальше. Появились госпожи супруги сборщичихи налогов, придворные трубачихи, дворцовые гусарихи, конные объездчихи, придворные пуговичничихи, конные лесничихи, господские пушкарихи (Frau einrehmerin, hoftromneterin, kommerhusarin. landreiterin, hofknopfmacherin, reitende forsterin, leibbuchsensparrerin).

Женская потребность в титулах была непоколебима, как бетон, и продержалась несколько столетий. Давно иссохли и облезли титульные галуны на мужских костюмах, но женщины упрямо продолжали кичиться своими титулами.

МИРАЖИ СЕМЕЙНОГО ДРЕВА

Из одного лондонского архива вышел на свет интересный документ. Он содержал родословную англо-саксонских королей, восходящую к Адаму. Безусловно, по Библии мы все произошли от Адама, только ни один бедняк не в состоянии назвать по имени тьму предков от сына к отцу. Большим господином надо быть, чтобы держать науку у себя на службе. Когда-то над такими призрачными семейными древами ломали голову целые армии ученых, феодалы щедро платили им за труды, результаты исследований открывались миру в виде помпезных книг.

Лондонская находка, по всей вероятности, была создана по произведению английского писателя Стейтьера. Согбенный ученый польстил королю Якову I1 развесистым деревом, у основания которого усадил Адама. Испанский историк Пруденцио де Сандоваль хотел отвоевать происхождение "от Адама" для испанских королей и в книге, написанной для Карла V2, не щадя трудов, описал сто двадцать поколений, пока добрался до его предка. Подобное же усердие водило пером и шведа Мессения, ученого-историка; это с его помощью шведские короли взобрались на самые верхние ветви семейного дерева адамитов.

Однако все это шито белыми нитками. Тут не Адам был важен. Если от поколения к поколению удалось бы дойти до Авраама, оттуда уже легко, взяв Евангелие от Матфея, проследить и выяснить родство со святым Иосифом, то есть с самим Иисусом.

Забывшие о хорошем вкусе господа дали материал для V сатиры Буало, в которой он выразил свои опасения: а вдруг прямая линия происхождения где-то дала трещину? Ведь если принять во внимание нечаянную слабость супружеской верности, столь часто подвергаемой искушениям3…

ВЕТХОЗАВЕТНЫЕ ПРЕДКИ

Славе английских, испанских и шведских королей позавидовала старофранцузская семья Левис. Это был знатный, богатый род. В истории Франции они заявили о себе уже в начале XVII века, и затем на протяжении столетий маршалы, послы, губернаторы умножали славу семьи, которая позднее возвысилась до герцогского титула. Но, не довольствуясь громким именем, выпадающим порой и на долю других, пригласили генеалога, и он разыскал, что их герцогский род происходит от ветхозаветного рода Леви. Сходство имен было налицо, а поиск дополнительных данных — это уже игрушки для ученого, сведущего в истории. Да и кто бы посмел в те времена оспаривать достоверность сведений?

С того времени все Левисы неслыханно возгордились своим библейским происхождением.

Леди Морган в своей книге о французских впечатлениях (Лондон, 1818) рассказывает, что герцоги Левисы принимали ее в своем замке. В одном из залов висело большое живописное полотно, на котором была изображена дева Мария, а перед ней на коленях — один из Левисов со снятой шляпой. Изо рта Марии, согласно старой манере в живописи, извивались в его сторону слова, словно Мария говорила:

— Наденьте шляпу, кузен! (топ cousin, couvrez vous)

Когда один из герцогов Левис садился в карету, чтобы ехать на мессу в собор Парижской Богоматери, он всякий раз громко кричал кучеру: "К моей двоюродной бабушке, кучер!" (Chez та cousine, coucher)4.

Бароны Пон не были столь притязательны. Они считали своим предком Понтия Пилата. Однажды встретились старейшины обоих родов. Глава семьи Левис с мягким укором поднес главе семьи Пон распятие: "Видите, барон, как Ваш родственник обошелся с моим?"1.

Семейному полотну Левисов есть достойная парная картина в имении семейства Круа — на ней изображен всемирный потоп. Из волн высовывается рука, сжимающая дворянскую грамоту, рядом с ней -тонущий, из его рта уже известным манером на извивающейся ленте написано: "спасите бумаги семьи Круа" (sauvez les titres de la maison de Croy)2.

Французское семейство Жессе также претендовало на библейское происхождение. Составитель их родового древа строил всю генеалогическую пирамиду на сходстве имен. В Евангелии от Матфея сказано: "Овид родил Иессея, Иессей родил Давида царя" (I, 5-6). Ради большей достоверности в 1668 году герб семьи Жессе и бумаги были предъявлены официальной комиссии. Комиссия после обстоятельного исследования подготовила подробный и витиеватый отчет, склоняясь к тому, что дело это достоверное, и родственные связи семьи с царем Давидом вполне достоверны3.

НОЙ — ПРЕДОК ГАБСБУРГОВ?

Библейских предков чуть было не установили официально и для Габсбургов.

Был у императора Максимилиана придворный историк Йоганн Штаб, по латыни Стабиус. Это был большой ученый муж, даже поэзией кокетничал и небезуспешно. В 1502 году венская коллегия пиитов торжественно увенчала его лаврами. Своей карьерой он был обязан императорской милости и постарался отблагодарить благодетеля. Он составил семейное древо и в качестве предка Габсбургов указал сына Ноя, Хама, а затем точно и мотивированно вывел историю рода от отца к сыну. Император потратил немалую сумму на изыскание старинных корней династии и был не против, когда ученые обогащали историю императорского дома то одним, то другим святым.

Однако Ной как предок? Очень подозрительно. И он подумал: самый лучший путь — прямой. Доверил решение вопроса теологическому факультету венского университета.

Господам факультетским стало жарко. Понапрасну проклинали они Стабиуса, что навлек на их головы такую беду -уйти от решения, как казалось, было невозможно. На их счастье, пока решение затягивалось, император умер. Его наследника не волновало библейское происхождение, и шедевр Стабиуса потихоньку осел в архиве4.

Впрочем, производство семейных древ вылилось в популярное литературное ремесло. Им можно было зарабатывать деньги. Над составлением генеалогии бранденбургского дома трудилось 59 писателей! Они разрабатывали этот материал с неслыханным прилежанием, разыскивая данные по забытым архивам и хроникам, списывая надписи с могильных памятников. Готовой работе дали чудесный заголовок: "Бранденбургская кедровая роща".

БУРБОНСКАЯ КРОВЬ НАПОЛЕОНА

В погоне за почетным семейным древом никогда не останавливало даже то, что высокое происхождение бывало результатом любви, неосвященной законом. Как известно, "царская кровь не позорит".

Это оправдание породило неслыханно бурлескную генеалогическую таблицу, которой старались угодить Наполеону сервильные трудяги-ремесленники от генеалогии.

Ученый отталкивался от легенды о железной маске.

В те времена ходила легенда, что таинственный узник Бастилии, который мог показываться своим тюремщикам только в железной маске, был никто иной, как брат-близнец Людовика XIV. Его бросили в Бастилию потому, что он родился на свет двумя минутами раньше Людовика, таким образом, трон, собственно говоря, полагался ему. Барон Гляйшен даже пошел дальше: по его мнению, человек в железной маске и был сам престолонаследник, а Людовик происходил от связи королевы с Мазарини; после смерти любовники подменили детей. Незаконного протащили на трон, а законного короля бросили в тюрьму и заковали в железную маску, чтобы никто и никогда больше не видел его лица и семейного сходства с Бурбонами.

Согласно одной из версий таинственным узником был итальянский граф Эрком Маттиоли, посол герцога Мантуанского в Париже. Благородный граф совершил какой-то чудовищный акт шпионажа, настолько взбесивший короля, что тот в обход международного права велел схватить Маттиоли и заключить его в крепость Пинероль. Затем графа перевели в тюрьму на остров Сент-Маргерит и наконец бросили в Бастилию, где он в 1703 году и умер. Железная маска, собственно говоря, была шелковой маской и означала некоторую привилегию: так ему не нужно было все время сидеть в комнате, а можно было выходить на прогулку во двор, но только надев маску. Щекотливость дела оправдывала некоторую предусмотрительность.

Наполеона ученый-генеалог следующим образом привел в связь с железной маской: на острове Сент-Маргерит дочь коменданта пожалела бедного узника, жалость обернулась любовью, а любовь — ребенком, мальчиком. Ребенка надо было удалить. Доверенные люди отвезли его на Корсику и там воспитали. Ребенок носил имя матери — Бонапарт (Bonapart). На остальное уже не требовалось много фантазии. Из Bonapart сделали Bonaparte, а затем итализированное Buonaparte. Потомки этого мальчика и были Бонапарты, короче: Наполеон приходится правнуком "железной маске", то есть законному королю Франции, стало быть, он не узурпирует трон, а осуществляет свои права как кровный потомок короля-узника.

Многие верили этой ужасной чепухе. Функ Брентано сообщает текст афиши, в которой предупреждали роялистов по случаю вандомского восстания, чтобы они не верили слухам:

"Неправда, что Наполеон — отпрыск Бурбонов и потому имеет право на трон!"1

А что же говорил на это сам Наполеон?

— Глупости, — говорил он, — если кого-то интересует, с каких пор ведет происхождение род Бонапартов, я скажу: с 18 брюмера.

ЕЩЕ ОДНА НЕЗАКОННАЯ ПРАМАТЕРЬ

Одним из самых нескромных делателей генеалогических древ был Антуан дю Пине (1515 — 1584), впрочем, один из самых ученых писателей своего века. Среди его многочисленных книг особенно большой успех выпал на долю переводов Плиния.

Дю Пине было поручено составить для знатного семейства Агу соответствующую генеалогию. Ученый взял за исходную точку волка в семейном гербе. Он сочинил к этому волку никогда не существовавшую Померанскую империю, еще менее существовавшую королевну Вальдуг и никогда не жившего на свете молодого человека по имени Хуго. Любовь, ребенок — это мы уже знаем. Далее ребенка тайно отсылают с нянькой к кормилице, но по дороге на опушке леса из рук няньки ребенка выхватывает волк и уволакивает его к себе в логово, где кормит его наравне со своими волчатами. На другой день король охотится в тех краях, подстреливает волка, находит ребенка. Все выясняется, отцовское благословение, последующий брак. Ребенок вырастает, женится на дочери византийского императора, рожденный в этом браке ребенок идет зятем семью русских царей и так далее, вплоть до саксонца Детра, а то и дальше.

Семья Агу с радостью приняла это приключенческое древо. Не так отнесся к нему Пьер Бейль2, который выступил с грозными нападками на лжеученого, выдумывающего сказки, словно старая бабка, и называет это недостойным звания ученого.

А если бы он еще прочитал щекотливую повесть3 известного в XVII веке историка Саксо Грамматикуса4 о знатной девице, которую во время прогулки похитил медведь! Словом, безобразный зверюга утащил девицу в свою берлогу и держал там несколько месяцев, кормил-поил, а меж тем — любовь и так далее. Охотники подстрелили медведя, воротили домой девицу, которая через пару месяцев произвела на свет нормального, только немного лохматого мальчика. Мальчик получил имя Бьерн (медведь), вырос в большущего мужчину, пробился в вожди племени. Он был справедливым вождем. Это подтверждается тем, что, когда Бьерн узнал, кто убил медведя, он казнил этих охотников со словами: "Правда, я обязан им и благодарен за спасение матери, но мне надо отомстить за смерть отца ".

От потомков этого вождя пошли датские короли.

ВНУКИ ПРЕКРАСНОЙ МЕЛУЗИНЫ

Самую, без сомнения, сумасбродную генеалогию смастерил Этьен де Люзиньян. Это ученый-историк (1537-1590) был дальним родственником авторитетной французской семьи Люзиньян. На их родовом гербе фигурировала Сирена, в левой руке держащая зеркало, правой расчесывающая волосы.

Сирена изображает ту самую прекрасную Мелузину, с которой мы знакомы не только по средневековому рыцарскому роману Жана д'Арраса, но и по названию венгерской парусиновой ткани. Мелузина была феей, она влюбилась в бретонского королевича, стала его женой, но взяла с него слово, что по субботним дням он будет предоставлять ей свободу и не станет доискиваться, что она делает, по субботам закрываясь в своей комнате. Муж некоторое время держал слово, они жили счастливо, народили детей. Однажды разобрало его любопытство и подглядел он в замочную скважину: жена сидела в купальной лохани — наполовину женщина, наполовину змея. Это у нее было как следствие какого-то таинственного заклятия феи. Женщина, за которой подглядели, тут же опять обратилась в фею, совсем как Лоэнгрин в рыцаря Грааля. Так вот, от детей этой феи и королевича и произошли графы Люзиньян и Сассенаж — по крайней мере, так расшифровал историк-родственник.

Вся эта генеалогия построена на одном-единственном факте: семейство проживало в замке Люзиньян, и, если верить преданию, всякий раз, когда в семье кто-то умирал, появлялась фея Мелузина и с жалобными стонами носилась вокруг замка. Кстати, предание о Мелузине уходит корнями в языческие времена, когда богиней родов была Люцина; роженицы взывали к ней жалобными криками: "Mater Lucina — mere lucine", а уж последнее вскоре превратилось в melusine.

При всем том герб мог быть очень красив: серебряная лохань с лазоревым обручем, а в ней манящее обнаженное тело сирены…

Не всякий дворянский герб был столь живописен. Французский король Карл IX1 ввел во дворянство мужа своей няньки. Герб нового дворянина вышел таким: на красном поле серебряная корова с короной между рогов. Символ так символ.

В 1430 году венгерский король Жигмонд даровал дворянское звание придворному цирюльнику Михаю Даби. Рисунок для герба выбирал сам новоиспеченный дворянин: три коренных зуба, четвертый как-то заносчиво поднимает рука, протянутая с верхушки геральдического щита.

Еще нагляднее и неожиданнее был герб возведенного во дворянство Иштвана Варальяи, гражданина города Хуста. Габор Батори наградил его за особые заслуги: Варальяи с поразительной ловкостью выполнял операцию, с помощью которой в табунах обычно охлаждают излишний пыл жеребцов. Герб выглядел так: на голубом поле правая рука, поднявшая для удара деревянный молоток, а под ней вполне достоверный рисунок жеребиного украшения, бывшего объектом операции2.

УЧЕНАЯ АРИСТОКРАТИЯ

В XVI и XVII веках немецкие университеты тысячами штамповали магистров и докторов наук, они-то и образовали новое сословие — ученую аристократию. Ученые мужи пользовались большим уважением; князья ценили их, народ ломал перед ними шапки. И они крепко уверовали в себя; никогда ученые не задирали нос так высоко, как в ту пору. Только вот беда: новая аристократия не могла сослаться на такие знатные, покрытые патиной3 имена, как старая, дворянская. Они отправились на штурм бессмертия под грузом простых, даже презираемых в обществе имен своих родителей, и уж, конечно, эти имена звучали жесточайшей какофонией по отношению к драгоценным латинским текстам:

Schurtzfleisch und Lammerschwanz!

(Шурцфляйш и Ламмершванц!)

С такими именами нельзя взобраться на Олимп, Музы просто вышвырнут оттуда. Итак, надо было изыскивать способ пригладить эти лохматые имена и придать им вид, приемлемый в салонах.

Один из таких способов был крайне примитивен: к немецкому имени добавляли латинское окончание -ус. Так Конрад Самуэль Шурцфляйшиус, ученый, преподаватель Виттенбергского университета освободился от позорного признака своего низкого происхождения; окончание -ус позволило ему стать достойным членом благородного сословия ученых.

Авторы научных книг пользовались этой наклейкой -ус несколько веков и действительно добились уважения к своим именам: в обществе стали считать, что, если фамилия оканчивается на -ус, то это наверняка человек ученый; простым смертным это не дозволялось. На обложках книг, при цитировании работ имена ученых писались исключительно с окончанием на -ус, оно не только элегантно звучало, но и имело практическое значение, потому что такое имя можно было просклонять. Если кого-то звали, например, просто Буллингер, то это имя в латинских текстах было обречено на вечную застылость как неподвижный номинатив, а вот Буллингерус, напротив, обладал приятной гибкостью и в склонении уже звучал с такого рода разнообразием: Буллингерум, Буллингери, Буллингеро. Более того, если в научной литературе встречались имена нескольких представителей этого семейства, то их тоже можно было склонять всех вместе: Буллингерос, Буллингерорум.

Однако воистину странно, что никому не приходило в голову, какое ужасное варварство приклеивать латинское -УС к немецкому имени и протаскивать это чудище в единую гармонию текстов, написанных на. языке классиков, даже если эти тексты и писались уже почти на кухонной латыни. Простые немецкие фамилии еще как-то проходили. Галлерус, Геснерус, Моллерус, Хоппелиус, Моргофиус, Герхардус, Форстерус и еще многие сотни латинизированных немецких имен постепенно стали привычными, и даже современный читатель вполне мирится с ними, даже не замечая всей их гротескности. Но уже Буксторфиус, Нирембергиус, Равенспергиус, Швенкфельдиус, Пуфендорфиус звучат куда более цветисто; что же касается фрейбургского профессора математики Шреккефухсиуса, то его имя можно выставлять вместо пугала на винограднике.

Обладатели скрежещущих германских имен и сами понимали, что -ус не делает их имена очень уж музыкальными, поэтому они стали прибегать к другому способу: переводили свои "железные" имена на благородные греческий и латынь. Так, грубая волосатая германская личинка превращалась в классически нарядную бабочку. Замечательный Ламмершванц преподавал в Йенском университете логику и этику уже как Каспарус Арнурус; ученый Риндфлайш стал доктором Букретиусом, а Бродкорб из Померании подписывал свои работы звучным именем Артокофинус. Вот небольшая коллекция прочих личинок, превратившихся в бабочек:

Оэколампидус — прежде Хаусшайн

Меланхтон — прежде Шварцерд

Апианус — прежде Биневитц

Коперникус — прежде Кепперник

Ангелократор — прежде Энгельбарт

Архимагриус — прежде Кюхенмайстер

Ликостенес — прежде Вольфхарт

Опсопоэус — прежде Кох

Осиандер — прежде Хозенэндерле

Пеларгус — прежде Шторх

Сидерократес — прежде Айзенменгер

Авенариус — прежде Хаберманн

Камерариус — прежде Каммермайстер

Парсимониус — прежде Карг

Пиериус — прежде Бирнфельд

Урсисалиус — прежде Биршпрунг

Маллеолус — прежде Хеммерлинг

Пеперикорнус — прежде Пфеффернкорн

Дурашливой модой увлеклись и другие народы. Так, швейцарец латинизировал свое славное французское имя Chavin на Calvinus, из бельгийского Байера стал Вирус, из польского Стойински — Статориус, из французского Уврие -Операриус, из английского Бриджу отер — Аквапонтанус.

Список можно дополнить сотнями, а то и тысячами имен. Против этой странной моды не помогла даже убийственная сатира "Epislolae obscurorum virorum" ("Письма черноголовых мужчин"), вонзившая жало в классицизированные имена. В этих пресловутых письмах используются, например, такие имена: Маммотректус Бунтемантеллус (Пестроплащевый Сиськохвататель), Пультрониус Кулътифрекс (Ножеделатель), Пардорманиус Форнасифицис (Печкоделатель Пукатель) и т. д. Хорошо еще, что сам изобретатель книгопечатания Иоганн Генефлейм1 не попал в этот список. Живи он на сто лет позднее, то, может быть, сейчас в школах ученикам пришлось бы зубрить какое-нибудь Иоганнес Ансерикарносус или что-то вроде этого вместо бессмертного имени Гутенберг.

СЕМЕЙНЫЕ ИСТОРИИ НОВОГО БЛАГОРОДНОГО СОСЛОВИЯ

Итак, новая аристократия приобрела благозвучные имена, но по-прежнему сильно отставала от старой в другом: не хватало генеалогических древ. Надо было постараться каким-то другим способом зажечь нимб вокруг новых имен. Этим стараниям мы и обязаны семейными историями, в которых собраны все известные мужи, носившие распространенные имена Шмидт, Вольф, Мюллер, то есть принадлежавшие к семействам Шмидиус, Вольфиус, Мюллерус. Гоец, любекский суперинтендант, написал книгу "De claris Schmidus" ("О славных Шмидтах"). Вольфов увековечила диссертация, которую подготовил и зачитал в Лейпцигском университете один из ученых представителей этого чрезвычайно разросшегося семейства. Диссертация называлась "De nominibus Lupinis" ("Об именах Волковых"), так находчиво латинизировал он бесцветное имя Вольф.

Что касается Мюллеров, то и о них готовился основательный труд, но, к сожалению, от него остался лишь небольшой фрагмент. Фленсбургский профессор Иоганнес в книге " Homonymoscopia" ("Исследование одинаковых имен") дал обещание, что напишет историю Мюллеров под названием "Mola musarum castalia" (что-то вроде "Мельница как кастальский источник муз"). Под этим благозвучным и многообещающим заголовком премудрый датский полигистор намеревался собрать всех ученых, имя которых было связано с мельницей и мельниками. В это произведение попали бы все известные Мюллеры, Моллеры, Молиторы, Молинари, Молины, Молинетто, Милиусы, Мойлены, Молленбеки, Мюльрады, Мюльберги, Мюльбахи и т. д., в этом списке можно было бы найти даже венгерских Молнарушей.

К вящему горю всех мельниц и мельников это великое произведение так и не появилось. Автор только подразнил им, издав в качестве приложения к будущей книге подробнейшую опись литературного наследия примерно пятидесяти штук Мюллеров. Об остальных Мюллерах он опубликовал только статистику, но даже и этот краткий перечень обрадовал весь ученый мир, а потом и огорчил: великому замыслу не суждено было осуществиться.

Статистика глаголет о том, какие личные имена носили Мюллеры. Мы узнаем, что среди Молиторов было 4 Иоганна, среди Милиусов — 8, среди Моланов — 3, среди Мюльманов — 4, среди Мюльпфортов — ни одного; с другой стороны, этот недостаток Иоганнов возмещает семейство Мюллеров, в лоне которого мы вплоть до 1697 года включительно находим не менее 44 Иоганнов. Современного читателя наверняка заинтересует также, что среди Мюллеров оказалось еще 9 Андреасов, 2 Бальтазара, 5 Бернатов, 2 Карла, 6 Гаспаров, 7 Христианов, 6 Даниэлей, 7 Иоахимов, 2 Тобиаса и т. д. и т. п., более того, при внимательном чтении списка выясняется, что было еще 4 Иоганна Георгия, 4 Иоганна Якоба, вместе с которыми отряд известных и известнейших Иоганнов увеличился до 52.

Но что это в сравнении с Майерами! Великолепный доктор Пауллини, один из самых разносторонних и почитаемых писателей эпохи барокко, составил известный список Майеров. Он сгруппировал 207 известных Майеров по профессиям: юристов, врачей, теологов и т. д. В эту парадную команду входили все, кто носил фамилии Майер, Майр, Мейер, а также образованные от них с помощью всевозможных приставок. Вот несколько тому примеров: Штрохмейер, Штольмайер, Листмайер, Гастмайер, Эигенмайер, Кирхмейер, Спицмайер, Сталльмайер, Хинтермайер, Вишмейер, Дистельмейер, Ханнермейер, Менхмайер, Бухмейер, Хандмейер и еще тьма всяких Мейеров и Майеров. Доктор Пауллини не хотел чужих лавров и сообщил, что существенную помощь в работе ему оказал геттингенский профессор Иоахим Майер.

Описание Майеров, вероятно, понравилось в научной среде, потому что Иоахим Майер отдельно от доктора Пауллини начал самостоятельно проводить исследования и плоды своей работы собрал в чрезвычайно интересной книжице, которая вышла в Геттингене в 1700 году под заглавием "Antiquitates Meierianae" ("Древности семьи Майер").

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ФРАК

В Мюнхене в придворной и государственной библиотеке на протяжении жизни целого поколения пылились на полках 50-60 увесистых томов рукописи. В начале семидесятых годов прошлого века прелат Себастьян Бруннер, ученый и писатель, взялся за этот огромный материал и результаты своих раскопок открыл миру в двух томах "Humor in der Diplomatie etc." ("Юмор в дипломатии", Вена, 1872). Устрашающе толстые пачки рукописей содержали доклады послов императора Габсбурга в Мюнхене с 1750 по 1790 год. Как они попали назад в Мюнхен — неизвестно.

Судя по заглавию книги, материал имел юмористическую окраску. Однако господа послы не приправляли свои сообщения аттической солью1. Фразы предстают читателю во всей дипломатической сверхсерьезности, приличествующей придворному этикету, а писавшие их вряд ли задумывались над тем, что неблагодарные потомки сделают из них юмористическое чтиво.

Перед нами раскрываются хитросплетения придворных интриг, чванство незначительных особ, вопросы титулов и должностей, комариный писк, выдаваемый за слоновий рев.

10 апреля 1756 года посол выражает обиду по поводу того, что его ливрейным лакеям приходится платить у городских ворот, если они возвращаются в город после их закрытия.

Неужели лакеи баварского посла в Вене тоже платят у городских ворот? Ответ: да. Тогда императорский посол решает вопрос так: он грозит прогнать любого из лакеев, кто посмеет в ливрее опоздать к закрытию ворот. Этому вопросу посвящается тринадцать печатных страниц. Наконец 30 апреля посол докладывает, что князь разрешил его от платы у городских ворот. "Не могу понять — сей благоприятный результат получен только благодаря моей настойчивости? Или же курфюрст пожелал представить доказательства своего доброжелательного к моей особе отношения? Или же такая привилегия говорит о признании отличий между послами императора и курфюрста?"

6 апреля 1770 года четыре печатных листа посвящено приготовлениям к приезду в Мюнхен великой герцогини Габсбург. На удивление сложным оказался вопрос о месте церемонии прибытия. Императорский посол требовал, чтобы дворянской гвардии, сопровождавшей великую герцогиню, было разрешено въехать на конях во внутренний двор княжеского дворца. Курфюрст упрямо восстал против этого — гостью могут сопровождать только до ворот дворца. Напрасно продолжал настаивать посол, все его попытки разбились о сопротивление курфюрста.

27 марта 1778 года. Конференция под председательством курфюрста; решается вопрос, как повязывать ленту Святого Георгия — через грудь слева направо или справа налево? Совещание постановило в пользу последнего правила. Велико же было изумление посла, когда на первом же придворном празднике курфюрст надел орденскую ленту слева направо. В донесении он почти снисходительно добавляет: "Тем самым курфюрст заботился лишь о том, чтобы свой орден Золотого Руна на видное место повесить".

В потоке донесений самые бурные споры происходят вокруг praecedentia — вокруг права первенства. Послы ни волоска не уступали привилегий, полагающихся их хозяевам. Тут действовал двойственный принцип: отвоевать то, что положено их доверителю, и воспрепятствовать тому, чтобы посол другого властителя мог получить то же.

В 1761 году граф Подстаски как представитель немецкого императора принял участие в выборах епископа в Пассау. Речь шла не о церковном, а о светском акте; император как сюзерен передавал ленные права новому епископу, саксонскому королевскому герцогу Клементию. Пышность была необыкновенная. Но тут же в самом начале возник "прискорбный" инцидент между императорским поверенным и капитулом. Граф ссылался на протокол церемонии выборов 1723 года и требовал, чтобы два выделенных для его торжественной встречи каноника в окружении всего епископского двора ждали его внизу первой лестницы, затем сопровождали вверх по второй лестнице до самого парадного зала. Однако церемониймейстер капитула раскрыл перед ним более старый протокол от 1680 года; из него со всей очевидностью явствовало, что два каноника обязаны встречать императорского поверенного не внизу первой лестницы, а только на площадке между первой и второй лестницами. За недостатком времени граф вынужден был уступить, специально оговорив этот случай, однако, чтобы в будущем из него не делали прецедента и права немецкого императора не нарушались.

Тем большего успеха он достиг при рассаживании. На выборах граф сидел под черным балдахином в кресле, обтянутом черным сукном. Во время визита капитула его кресло отличалось от кресел каноников тем, что с него свисала золотая бахрома. На торжественном обеде его кресло было обтянуто красным бархатом. За здоровье императора он пил из хрустального кубка на золотом подносе; членов капитула он приветствовал по очереди простым стаканом; когда епископ поднял тост за графа, тот выпил вино из кубка с крышкой.

Граф не упускает также возможности описать, каким образом он занимал свое место за столом совещания. Каноники a dextro latere (правой стороны) стояли у самого стола, а левой стороны — отодвинув свои стулья, так что императорский поверенный проходил на свое место между ними и столом.

В таких случаях, именно углубившись в подробности, начинаешь понимать, как тяжела была карьера дипломата.

В любую минуту посол мог поскользнуться на коварно отполированном веками пути этикета и сломать себе шею. Отсюда вечные опасения, бдительная настороженность, постоянная придирчивость по поводу привилегий и приоритета.

Граф Оттинген, посол Леопольда I, в Заланкемене встретился с послами султана. Каждый из них смотрел за другим, как тот слезает с лошади. Потому что если кто-то раньше коснется подошвой земли, то этим выразит уничижение перед еще сидящим в седле. Австрийский граф был человек больной, передвигался с трудом и не мог одним махом соскочить с седла. Пока он медленно слезал с лошади, турки, приподнявшись, стояли одной ногой в стремени. Наконец граф встал на землю, в тот же момент и они соскочили с коней.

Не только пятки имели большое значение в дипломатии. Много значения придавалось и другой части тела: кто скорее усаживался, тот выгадывал в авторитете. На международном конгрессе в Карловицах (1698-1699) послы Австрии, Польши и Венеции в опасениях за свой авторитет прибегли к остроумной уловке. Они велели сколотить им круглое строение с единственным залом и круглым столом посередине. В здании было четыре двери, против каждой из дверей снаружи приставили по посольскому шатру. По сигналу послы одновременно вышли из своих шатров, разом открыли двери и с солдатской точностью разом уселись за стол переговоров. Ни одному из них не вышло обиды1.

Король Пруссии Фридрих I2 направил послом в Версаль однорукого полковника, не на шутку озадачив тем самым французский двор. Ведь если теперь послом Франции в Берлин поедет человек с руками и ногами, то прусский король будет посмеиваться в кулак. Совещались до тех пор, пока не нашли одноногого дипломата, и тот именно благодаря своей инвалидности получил почетное место посла в Пруссии.

Возможно, это просто анекдот, но тогда весьма характерный. В противоположность этому чистейшую правду содержит дневник сэра Джона Финетта, главного церемониймейстера, который он вел обо всяких церемониальных странностях, встреченных им3. Дневник вышел в свет только после его смерти, то есть он совершенно определенно не думал о публикации и писал свои воспоминания исключительно ради собственного удовольствия.

Больше всего неприятностей у него было со строптивым венецианским послом. Итальянца как-то пригласили на Придворное празднество, но прежде, чем ответить, он призвал к себе сэра Джона и потребовал слово в слово сообщить ему текст приглашения, направленного французскому послу. Он упрямо настаивал, чтобы его приглашение звучало точно так же, как и французского посла, до единой буквы. Сэр Джон уважил просьбу и как человек, хорошо выполнивший свою работу, отправился домой. Но опять прибежал посыльный и, запыхавшись, доложил, что венецианец желает знать, будет ли присутствовать на празднестве посол великого герцога. Да. В этом случае соблаговолите, сэр Джон, сообщить, какой посол раньше получил приглашение, он или великий герцог? Потому что от этого зависит, пойдет он или нет. Что было делать сэру Джону? Успокоил: дескать, да, венецианского пригасили раньше.

Наиболее удачно выступил сэр Джон в конфликте, возникшем между вечно ссорившимися испанским и французским послами. Речь шла о том, кому сидеть по правую руку от папского посла на конференции. Не вызывало сомнений, что у папского посла есть только одна правая рука. Церемониймейстер блестяще вышел из трудного положения. Он попросил папского посла вызвать из Парижа папского нунция. Посол посмеялся, однако вызвал. Теперь, совершенно естественно, по правую руку от папского посла полагалось сидеть нунцию. Обоим скрежещущим зубами послам предоставили свободный выбор места. Французский посол выбрал левую руку — так он все же сидел ближе к папскому послу; испанец выбрал правую сторону; хоть и через нунция, но все же он получал более почетное место. Оба остались довольны.

Бывало и так, что не помогали никакие уловки, интриги, посредничество. Послы сами решали между собой вопросы первенства с помощью оружия.

Невероятный случай произошел в Лондоне в сентябре 1661 года. Новый посол Швеции прибыл в Лондон по Темзе. Согласно придворному этикету на берегу у Тауэра посла ожидал королевский экипаж, который доставил бы посла в Уайтхолл. К шествию должны были присоединиться парадные кареты иностранных послов. Разразился острый спор: какой карете ехать непосредственно вслед за шведским послом — испанской или французской? Король Карл II4 пожимал плечами: решайте, мол, господа, сами между собой. Хорошо, уж они-то решат.

Английское правительство знало, что это решение может вылиться в скверную стычку, поэтому распорядилось держать своих граждан подалее. В гавань были направлены солдаты, они оттеснили тысячные толпы зевак. По доброму английскому обычаю солдат не интересовало, каким образом чужеземцы буду колошматить друг друга.

Шведский посол должен был прибыть в три часа пополудни. Испанская карета была на месте уже в десять утра в сопровождении вооруженного отряда в пятьдесят человек. Французы опоздали и оказались в худшем положении. Но у них было сто пятьдесят человек, сто пеших и пятьдесят конников.

Показалась ладья, на берег вышел шведский посол, занял место в королевском экипаже. Едва карета тронулась, противники налетели друг на друга. Испанцы развернули боевой строй и преградили путь, чтобы прикрыть собственный экипаж, который, воспользовавшись преимущественным положением, уже катил за каретой со шведским послом. Французы дали залп из пистолетов, потом со шпагами наголо бросились на испанцев. Началось настоящее побоище. Испанцы, одержимые гневом, сражались против нападавших превосходящим числом французов, не уступая ни пяди. Двенадцать человек полегло и сорок было ранено. Один житель Лондона увеличил собою число убитых: любопытство заманило его в опасное место, и ему прострелили голову.

Казалось, что в противовес слепому героизму испанцев французы лучше разбираются в военных науках. Они держали в засаде на всякий случай конный отряд, задачей которого было догнать испанскую карету, напасть на нее и перерезать постромки. Так и случилось. Однако — о чудо из чудес! — постромки не поддавались оружию. Испанцы оказались хитрее: вместо ремней они взяли цепи и обернули их в кожу, чтобы они казались ременными.

Исход битвы был решен, вопрос приоритета — нет. Людовик XIV в гневе теребил свой парик. Он порвал дипломатические отношения с Испанией. Он вернул паспорт испанскому послу, а своего отозвал из Мадрида. Ветер войны задул над Пиренеями. Испания, чувствовавшая себя слабее, была вынуждена склониться. Маркиз Фуэнтес, посол Испании, в присутствии версальского двора и двадцати шести иностранных послов торжественно заявил, что Испания признает дипломатический приоритет Франции. По случаю столь важного события Людовик приказал вычеканить памятную медаль. На одной ее стороне изображена его голова в венке, а на другой -он, стоя под балдахином своего трона, перед ним в униженной позе маркиз Фуэнтес, вокруг прочие послы. Надпись по кругу: "Jus praece — denti assertum, confitente hispanorum oratore" (право приоритета подтверждено, посол испанцев это признал).

У жизни есть своя стратосфера. Сюда не воспаряет запах пота от постоянного соперничества: тот, чьи пеленки судьба развешивает здесь, может прожить жизнь "вне всякого соперничества". Ему только и заботы, что держать всех на положенном расстоянии в три шага. До сих пор — и не далее — предупреждали неосторожного, желающего приблизиться, невидимые фотоэлементы, которыми родители уже в момент рождения окружали свою царственную поросль1 .

Все мы знаем из истории моды, что такое шлейф. По большим празднествам знатные особы делали свою поступь величественней тем, что сзади наращивали шлейф. Ниспадающий со спины и волочащийся по полу этот избыток одежды не только оптически увеличивал фигуру, но и делал походку более торжественной. Знатность и богатство того, кто носил эту тяжелую, из расточительно дорогих тканей одежду, были очевидны.

Итак, заботливые родители отправляют знатного младенца на праздник жизни, щедро отмерив ему шлейф имен. 20 ноября 1878 года один отпрыск итальянской владетельной семьи, но без трона, заключал брак во французском Клиши. Мэру пришлось поломать голову над тем, как вместить в графы книги регистрации браков длинный шлейф имен, явно превосходящий шлейф невестиного платья. Эдуард Леви, автор "Les manuel des prenoms" не пожалел труда и выписал массу имен, внушающую почтение:

Паскуале, Байлен, Мария Дель Кармина, Джиованни Баттиста, Винченцо, Фенери, Микеле, Аркангело, Франческо ди Паола, Фердинандо, Франческо ди Ассизи, Луиджи Ре, Альфонсо, Гаэтано, Джузеппе, Пьетро, Паоло, Геннаро, Луиджи Гонзага, Джиован' Джузеппе Делла Кроче, Гаспаре, Мельхиоре, Бальдассаре, Альберто, Себастьяно, Джорджио, Венанцио, Эммануэле, Плацидо, Андреа, Авелино, Рокк, Пасифико, Фран-ческо ди Джеронимо, Феличе, Терциано, Анна, Филомена, Себавия, Лючия, Луитгарда, Аполония.

Если я правильно подсчитал, всего сорок два имени. Подходящий материал для скучающих англичан, чтобы заключать пари: может ли сам принц на одном дыхании произнести все свои имена?

Мне под руку как-то не попалось испанского примера, хотя общеизвестно, что у них шлейфы имен наиболее употребительны. Когда к английской королеве прибыл испанский посол, она попросила одного очень богатого и авторитетного горожанина устроить торжество в честь испанского посла. Испанец и понятия не имел о том, что такое в Лондоне Сити, он слышал только имя будущего хозяина празднества. Оно, конечно, было кратким: Джон Катс. Возмущенный испанец помчался к гофмейстеру: достоинство испанского короля не позволяет, чтобы его представитель обедал у людей с односложными именами. С большим трудом дело удалось уладить. Похоже, что непривычно длинный шлейф угощений и подарков смягчили заносчивого испанца.

"ПРЮГЕЛЬКНАБЕ"

Ребенок растет, ему надо учиться, а он не хочет. В буржуазных семьях в таких случаях леность духа лечили камышовыми розгами. Аристократический фотоэлемент этого не позволял. В княжеских домах эту трудность преодолевали с помощью многоумного заведения: при княжичах держали компаньонов по играм, которые вместе с ними росли, подбирая крохи науки с их стола.

Но каким бы тихоней ни был товарищ по играм, как бы хорошо он ни учился, вместо княжича били всегда его, если тот безобразничал или не знал урока. Прюгелькнабе — так называли жертву. Он появился впервые в XVI веке в Германии. Даже императора Максимилиана, по его собственному свидетельству, учитель примерно колошматил, если он не учил урока.

Это жизненно важное заведение внедрилось и в Англии, там страдающий субъект звался "уиппинг бой". Казалось бы, бессмысленнее и глупее этих затей вельможная спесь не могла и придумать. А ведь придумала-таки. Изабелла Баварская, супруга французского короля Карла VI1, заставляла вместо себя творить девятидневную молитву придворного врача. Она же дала обет совершить паломничество в Авиньон, но послала туда своим заместителем скорохода. Из придворных счетов тоже всплыла интересная статья расходов: в 1417 году королева уплатила одному человеку 9 ливров и 6 су за то, что тот вместо нее постился 36 дней2.

Нечто похожее в своих воспоминаниях пишет Сен-Симон о графине Олонн. Под воздействием проповеди она признала необходимость поста и тут же, прибыв домой из церкви, приказала всему штату прислуги поститься ради ее души.

ЧТО ОЗНАЧАЕТ "КУРИТЬ ФИМИАМ"?

Феодальное титулопочитание не пощадило и церкви. Там в буквальном смысле происходило действо, которое сейчас означает лишь фигуральное понятие: курить фимиам. Дворянин, покровительствующий той или иной церкви, по какой-то древней привилегии во время богослужения мог потребовать, чтобы и ему досталось дымка душистых курений. Это было так называемое droit d'encensement, право фимиама. Грамота о привилегиях точно определяла, сколько раз надо обмахивать кадилом главу семьи, жену, детей. Титулованным особам высшего ранга полагалось больше обмахиваний, чем простым дворянам. Сколько раз из-за этого затевались судебные процессы, и всякий раз суду приходилось решать, чья привилегия сколько обмахиваний предполагает.

Членом лионского капитула Святого Иоанна могло быть лицо только благородного происхождения, которое по прямой отцовской и материнской линии могло предъявить четырнадцать благородных предков. Возражать против этого было бесполезно. Основатели заводят порядки, какие они хотят. Там, в божьем доме, любой каноник одинаково покорно служит господу, даже если в его жилах течет голубая кровь. Заблуждение. Дух четырнадцати предков ударял благородным господам в коленки. Во время службы при богоявлении каноники капитула Святого Иоанна не преклоняли колен. Они оставались стоять, как и подобает благородным людям, выдержавшим испытание на древность предков. Парижская Сорбонна — а в те времена она была известной инстанцией и в делах церковных — возмутилась вельможными выходками и запретила их. Благородные господа не оставили дела и подали жалобу в королевский совет. Тот вынес осмотрительное решение: отменил постановление Сорбонны на том основании, что она не имела права выступать по этому вопросу, но поостерегся высказаться по поводу того, действительно ли полагается членам лионского капитула эта необычная привилегия.

Призраки средневековой тьмы, словно летучие мыши, носились под сводами церквей. Современный человек, наверное, не поверит, что каноником мог быть тот, кого даже не рукополагали в священники. А ведь действительно мог. Объяснение тому таково: капитулы имели огромнейшие доходы, и представлялось вполне подобающим, чтобы в прибылях участвовали и сеньоры высокого ранга. Так было заведено наследное каноничество. Например, наследными канониками только что упоминавшегося лионского капитула были герцоги Берри. При рукоположении в сан дому божьему приходилось терпеть странные вещи. В 1403 году герцог Орлеанский как член капитула в Сент-Аньяне служил службу в каноническом одеянии, потом опять переоделся герцогом.

В Окзерре капитул по собственной инициативе избрал своим членом графа Шастеллю за то, что то спас церковь от банды разбойников. Сей достойный дворянин явился в церковь на церемонию положения в сан со шпорами, при шпаге и с ловчим соколом на правом кулаке, его церковный сан символизировали лишь наброшенные на левую руку головной платок и накидка каноника. Так он вошел в церковь и в этом же воинственном одеянии занял стул каноника1.

Церковь мирилась со всем этим. А куда было жаловаться? Сами французские короли были канониками многих капитулов с большими доходами.

Барин, он и в церкви барин…

ФЛЮГЕР ДВОРЯНИНА

Иностранец, проезжавший по старой Франции, замечал, что на коньке домов не петушок показывает направление ветра, а флажок. Да и тот встречался не так уж часто. И форма флажка разная: один -правильный четырехугольник, другой разрезан на два язычка, один язычок длиннее, другой короче.

Однако не вкус хозяина сделал их разными. Флюгера не только скрипели, но и говорили на своем языке: они издалека сигналили с крыши, что их хозяин дворянин и на лестнице дворянских рангов занимает такое-то место.

Это и был droit de girouette, вокруг которого бушевало еще больше правовых споров, чем вокруг права окуривания ладаном. Сложилось так, что четырехугольная форма флажка полагалась только знаменным дворянам2, дворянство меньшего ранга должно было довольствоваться флажком, разрезанным на два язычка. Тот, кто внутри этих двух классов претендовал на более высокое положение, мог соответственно уровню своего ранга сделать иглу флюгера повыше. На железной пластине можно было нарисовать свой герб либо пробить его мелкими дырочками наподобие сита. Таким образом, выражение "ветряной петух" не подходит к французским флюгерам. Французское girouette в фигуральном смысле означает то же, что у нас флюгер. После поражения Наполеона вышла одна ехидная книжица с таким названием "Dictionnaire des girouettes". В ней в алфавитном порядке указаны все те политические и общественные деятели, которые на протяжении своей карьеры не раз поворачивались то туда, то сюда в зависимости от того, какие дули ветры — республики, империи или королевства. (Если кто-нибудь собирается написать подробную книгу, могу сообщить, что первое оригинальное издание было выпущено в 1815 году в Париже фирмой А. Эймери. Автор по вполне понятным причинам не пожелал назваться).

БЕРЕГИСЬ! БАРИН ИДЕТ!

Итак, girouette не походил на петушка, зато петуху подражал сам барин, когда выходил из ворот своего дома. Одежда его была пестра и роскошна, как петушиные перья, и выступал он так же гордо. Разве что не кукарекал.

Кукареканье ему заменял, и не одно столетие, довольно странный аксессуар

— погремушка. Сначала погремушками украшали пояс, потом, когда они сюда уже не умещались, их начали нанизывать на край платья, на башмаки, по плечам, на шляпу. Погремушки сотнями обвешивали мужчин и женщин и издавали такой перезвон, что в церквах пришлось запретить эту неразумную моду — она мешала службе.

Как возникла эта звенящая мода? Этого мы не знаем, известно только, что ее победный марш начался в Германии. Баре феодальной поры ухватились за нее, потому что так о своей знатности можно было заявлять не только сверканием золота, но и звуками: мол, берегись! Барин идет! Поди с дороги!

Древняя гронингенская хроника сообщает о в буквальном смысле "Прогремевшем" в 1370 году придворном празднестве так: "В блестящих одеждах прибыли рыцари, дамы, девицы; к поясу у них были привешены злато-серебряные колокольцы; длинный плащ ниспадал с плеч; были тут и шур-шур, клинг-клинг!"

Ульрих фон Лихтенштейн1, сладкоголосый поэт рыцарских времен и неисправимый дамский угодник, как известно, бился на сотнях турниров в честь своей дамы. На одном из поединков он столкнулся с другим таким же одержимым, который, по описанию Ульриха, был действительно достойным рыцарем и прискакал на ристалище в великолепном наряде — на нем было пятьсот погремушек, и даже на острие его копья позванивали маленькие колокольчики.

Когда числом погремушек уже невозможно было удивить мир, находчивые господа начали увеличивать их размеры. Погремушки стали с орех, с абрикос. Затем и эта мода прошла, погремушки навешивали вперемежку с бубенчиками или даже замещали ими, потом и бубенчики выросли до маленького колокольчика. В одной древней немецкой хронике описывается "колокольная" мода 1400-1430 годов; вес колоколов, подвешенных на ленте, достигал 10-15 марок, а самые модные экземпляры тянули и на 20 марок (примерно 10 фунтов).

На протяжении четырех веков гремучую моду воспринимали настолько серьезно, что не видели в том святотатства, когда одежду святых на алтарях украшали погремушками, полагая это высшей степенью поклонения. В старинном городе Галле можно увидеть статую Святого Морица, которую в 1411 году изготовил мастер Конрад фон Аймбек. На святой статуе висят погремушки. В народе ее по сей день называют "Der Sellenmoriz ".

В одежде мода скоро приходила и так же скоро отходила. Представляется невероятным, но мода на погремушки "прогремела" из XII века в XV. Своим упрямым противостоянием основному закону моды — изменчивости, она обязана единственно лишь языку погремушек. Погремушка, бубенчик, колокольчик был звонким герольдом дворянского достоинства, как и повешенный на шею коровий колокол — признак очень высокого дворянского титула.

Но ничто не вечно под луной. Погремушки все же сошли с плащей господ рыцарей и благородных дам. Однако не исчезли окончательно из поля зрения человечества. По сей день мы видим их на карточных фигурках, среди игрушек и особенно на самых подходящих для них местах — шапках клоунов2.

УКАЗЫ ОБ ОДЕЖДЕ

Впрочем, что касается внешнего вида, то в стародавней борьбе сословных званий и денег проигрывали всегда деньги. У богатого буржуа был бы способ богатым видом одежды перещеголять более бедного дворянина, но это воспрещалось сословными законами. По феодальным понятиям требовалось, чтобы сословное преимущество было видно по одежде. Но если появлялся какой-то новый каприз моды, а сословных традиций оказывалось недостаточно, чтобы удержать его в положенных рамках — сословная обида тут же давила на закон, и тот спешил вмешаться. В эпоху длинноносой обуви закон определял, кому и как сильно загнутый нос положено носить согласно его сословному положению. Длина шлейфа дамских платьев соответствовала положению самих дам. В середине XV века у знатных женщин появился новый головной убор — эннен, имевший форму сахарной головы. Эффект усиливался вуалью, ниспадавшей с вершины этого чепца. Естественно, каждая дама стремилась сразить своих товарок как можно более длинной вуалью. В этом гипертрофированном соперничестве пришлось навести порядок. Длина вуали была определена особыми указами, у именитых горожанок вуаль могла ниспадать до пояса, у благородных дам — до каблуков, дамы из царствующего дома могли мести ею пол.

Появились и указы, до мелочей определявшие даже повседневную одежду. Они преследовали две цели: положить пределы не в меру разгулявшейся роскоши и вместе с тем подчеркнуть девиз феодального мира: "Никаких свобод, никакого равноправия, никакого братства!"

Один из самых древнейших указов об одежде был издан французским королем Филиппом Красивым1 в 1298 году. В первую очередь он обуздал горожан: они не имели права носить горностая и серого благородного меха, не могли надевать золотые украшения и драгоценные камни, золотые и серебряные диадемы. Платья дворян должны были отличаться выделкой тканей соответственно рангу. Герцог и граф могли шить себе платье из самых дорогих тканей, барон — из ткани не дороже 25 турских грошей за аршин, знаменный дворянин — не дороже 18-ти, графский сын — 16-ти, баронский сын — 15-ти, именитый и состоятельный горожанин — 12-ти, прочим горожанам дозволялось покупать ткани не дороже 10-ти. Для дам король по-рыцарски сделал некоторую скидку: жена барона могла щеголять в тканях на одну пятую дороже, чем у ее супруга; жена именитого горожанина — дороже на 4 гроша, жены прочих горожан — на 2 гроша дороже. Герцогини и графини были выше всякого закона, они могли разряжаться, как райские птицы.

Немало всевозможных указов об одежде было у немцев. Крюниц с сожалением упоминал, что даже на имперских собраниях депутаты частенько тратили время на обсуждение указов об одежде. Бюргеры в своих кругах вырабатывали собственные правила, ограждающие ее кастовость. В городском архиве Лейпцига хранятся, например, указы от 1550, 1595,1628, 1634, 1640, 1649, 1698 годов.

В 1786 году в Вене появилась необычная листовка с подробнейшим, составленным со всей австрийской бюрократической точностью проектом указа об одежде2. Кем был рожден этот проект — осталось тайной, хотя текст, без сомнения, указывает на приватное авторство.

Расставляя общественные перегородки, автор придерживался феодальных правил. Среди граждан государства он выделил дворянство и высшую знать, а остальных растолкал по 12 группам следующим образом: 1. Государственные чиновники, от председателя до секретаря; 2. Преподаватели университетов; 3. Доктора права; 4. Доктора медицины; 5. Фармацевты; 6. Хирурги; 7. Актеры и художники; 8. Банкиры, купцы, мануфактурщики; 9. Бюргеры; 10. Не имеющие права называться бюргерами, но работающие по патенту ремесленники; 11. Прочие ремесленники и мастеровые; 12. Прочий люд.

Дворянина отличает перо на шляпе. Герцог имеет право носить черные и белые перья, что напоминает горностай царствующих особ. Перо на шляпе графа должно быть только белым, у барона — белым и красным, у прочих дворян — черным.

Чиновники обязаны носить мундир как военные. Различия в чинах должны отражать разные галуны и металлические пуговицы. Нижним чинам полагались пуговицы, обтянутые тканью. Если чиновник имеет дворянское происхождение, то он может приколоть и соответствующее перо.

Преподавателя университета отличают полоски золотого позумента, нашитые на отворот рукава. О других ученых не стоит говорить отдельно, потому что не было такого ученого, который не имел бы какой-нибудь должности, а следовательно и Мундира.

Доктору права полагались две полоски золотого позумента, доктору медицины тоже две, но серебряных. Врачи упоминались после юристов, потому что без юристов нельзя себе представить мир, а без врачей, напротив, можно, если люди будут больше уделять внимания своему здоровью. Впрочем, по справедливости юристам следовало бы предписать черную одежду, поскольку они живут чернилами, а врачам и хирургам — кроваво-красную.

Художники и артисты разделялись на несколько подгрупп: музыканты, актеры, мастера фейерверков, книжных дел мастера, скульпторы, резчики медных гравюр, собственно живописцы, резчики печатей. Музыканты подразделялись на три группы: 1. Собственно музыканты, т. е. композиторы, дирижеры, солисты; 2. Оркестранты и учителя музыки; 3. Прочие музыканты. Весь этот мундирный люд можно было различать и узнавать по количеству и цвету шнуров, нашитых на отвороты.

И так далее, и тому подобное, вплоть до парий, объединенных под общим собирательным названием "прочий люд". В конце проекта констатируется, что встречаются и такие, на которых даже понятие "прочий люд" не распространяется. Этим париям из парий следует явиться в полицию, а уж она пропишет им подходящие лохмотья.

В сообщении из Вены, опубликованном в 82-ом номере "Венгерского вестника" за 1784 год говорилось: "То, о чем мы уже давно загадывали, сейчас выходит на свет, т. е. затейливость одежды, о коей сейчас говорят повсюду. Состоящим на службе дозволено будет носить одинаковый щучьего цвета плащ, отворотов коего разный цвет и меховая отделка отличать будут ступень Чина высшую или низшую… Когда сии указы совсем на ноги станут, вот уже будет стона и плача, зубов скрежетанья, потому что тогда мы сможем отличить слугу от господина, а скорняка, сапожника, портного от Советника".

То есть барин — он и пешком барин.

КОГДА ТРАУР В ОДЕЖДЕ ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕКА

В смерти все одинаковы…

Ничего подобного!

Закон об одежде распоряжался и в доме печали. Простолюдин мог, конечно, скорбеть сердцем, но в высшем обществе скорбь регулировалась указами об одежде. Поначалу вокруг внешних проявлений траура царила кутерьма. В рыцарские времена, насколько мы знаем из легенд о рыцаре Ланселоте, рыцари мазали черным свои щиты, коротко стригли волосы и бороды, даже отрезали носок у своих чулок, так что все десять пальцев на их ногах печально топорщились на белый свет. Дамы надевали платье наизнанку и коротко отрезали хвосты своим лошадям. Но все это не было обязательным, и срок траура не ограничивался. Развивающаяся жизнь французского двора развила, усовершенствовала и привела в систему и правила траура. О подробностях порядка, ведущего к спасению души, потомков информирует один обобщающий труд. Он вышел в 1765 году под названием "Ordre chronologique des deuils de cour" ("Правила придворного траура в хронологическом порядке").

В первую очередь он знакомит нас с понятием "большого траура". Его следовало носить по смерти родителей, дедушек и бабушек, супруга, брата. Весь его период делился на три части: шерстяной, шелковый и малый траур (petit deuil). По смерти родителей шерстяной траур длился три месяца, в этот период правила предписывали простую тканую одежду и самые простые принадлежности к ней. По прошествии 3 месяцев следующие 6 недель разрешалось носить черное шелковое платье с черными украшениями, в последние шесть недель мрачность строго траура смягчалась черно-белым сочетанием малого траура, эта одежда могла шиться из любого материала тонкой выделки, к ней можно было надевать бриллиантовые украшения.

По смерти остальных родственников правила траура упрощались; обязательными были только один черный и один белый периоды.

Продолжительность траура обычай определял так:

супруг — 1 год 6 месяцев,

родитель — 6 месяцев,

родитель родителя — 4,5 месяца,

брат, сестра — 6 недель,

дядя, тетка — 3 недели,

двоюродные родственники — 15 дней,

племянники — 8 дней.

Устав до мелочей перечисляет, в какие отрезки каких сроков, с какого и по какое число, какую одежду и какие принадлежности к ней следует носить. К сожалению, мы не можем воздать должное здесь такой подробной разработке -для этого пришлось бы слишком углубиться в историю.

Придирчивого современного читателя скорее заинтересует, каким образом велся отсчет дней в тех случаях, когда половину срока траура надо было носить черное, половину -белое, а весь срок состоял из нечетного количества дней? Вопрос решался просто: большую часть срока отдавали черному. Например, при 15-дневном трауре на 8 дней растягивался черный период, на белый оставалось 7 дней.

Итак, устав строился на строго формальных принципах. При одном условии он все же оставлял щелочку для проявления чувств, а именно: если носящий траур родственник получал наследство от усопшего. Так, например, за смертью брата срок траура был всего 6 недель, но если пережившего брата ожидало наследство, то правила обязывали его выражать печаль души траурным плащом в течение 6 месяцев.

Во всяком случае, ушедшие в мир иной могли быть спокойны — устав заботился о том, чтобы и после смерти им воздавались почести, положенные по рангу.

Барин, он и в гробу барин…

ПЕРВЕНСТВО НА ЭШАФОТЕ

Посетителей собора в Солсбери одно время поражало необычайное зрелище: мраморное надгробие с гербом, над которым болтался шелковый шнурок. На нем 6-го марта 1557 года повесили лорда Стортона. Он происходил из древней англосаксонской семьи, однако даже память доблестных предков, сражавшихся в крестовых походах, не спасла его от смертной казни за убийство. Своим предкам, добывшим ему Титул, он обязан только тем, что вместо обычной волосяной веревки ему накинули на шею шелковый шнурок. Этот шнурок болтался над памятником, пока не сгнил.

В последний раз шелковый шнурок, полагающийся знатному дворянину, применялся 4 мая 1760 года. Лорд Феррерс совершил грех убийства. Палата лордов с великой помпой рассмотрела дело и в соответствии с законом приговорила его к повешению. Убийцу ждала та же виселица в Тайберне, что и простых злодеев, но знатный дворянин вступил на путь, ведущий к виселице, в полагающемся ему по рангу параде. Он надел свадебный костюм из белого шелка, выложенный серебряными галунами, и кружева, а к месту казни он прикатил в собственной парадной карете, запряженной шестеркой лошадей. Шелковый шнурок позднее попал в пресловутую коллекцию веревок с виселиц сэра Томаса Тирвитта.

Политических преступников ожидал топор или меч. Почести, положенные знатным дворянам, оказывались и там. Во время казни Струэнзе1 его лакеи смогли взойти на эшафот, чтобы положить останки их господина во гроб, дабы его тело не было осквернено прикосновением палачей. Но это еще можно понять. Неприличное хихиканье гротеска пронизывает поистине драматическое действо, когда старшинству по рангу следуют во время групповых казней. Герцог Гамильтон2, граф Голланд3 и лорд Капель4 взошли на эшафот друг за другом по старшинству дворянских титулов: первым герцог, за ним граф, последним лорд — его титул был самым младшим. В 1746 году в Шотландии после восстания в поддержку Стюартов среди двух главных обвиняемых в заговоре лорд Кильманрок был более высок рангом лорда Бальмарино5. На покрытом черной простыней эшафоте их ожидал одетый в белое и в белом фартуке палач. Лорд Кильманрок хотел вежливо уступить первенство своему сотоварищу, более старшему по возрасту, но шериф заявил, что не пойдет на такое нарушение. Он настаивал на первенстве по рангу. Итак, голова Кильманрока скатилась первой.

Барин, он и на эшафоте барин…

КУПЛЕННЫЕ И ПРОДАННЫЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

Настоящий барин способен и на такое: купить у бедняка несколько лет жизни и тем продлить свою собственную.

Это не шутка, это было на самом деле. Правда, на Востоке. Тамошние правоведы открыли среди учений Мухаммеда одно положение, которое можно повернуть как угодно и притянуть даже для этой необычной сделки". Был подготовлен текст договора, абсолютно отвечающий правовым нормам и замаскированный под дарственную. Документ был обнаружен бароном Хаммером-Пургсталлем, он опубликовал его полный текст в журнале "Furdgruben des orients" (Вена, 1810,1, 891).

Текст гласит:

"Настоящий договор о дарении составлен бедным слугой Аллаха (да славится его величие!) эмиром Хафа-заде Мохаммедом, кадием славно хранимого города Галата.

Сего дня высокий суд заседал на берегу моря в районе Бешикташ, квартале Махалези (что тоже принадлежит славно хранимому городу Галата), в том благородном жилище, владелец которого его благородие Юсуф-ага, его милость, сын покойного Измаила-ага, который был многоуважаемым церемониймейстером у ее императорского величества, у нашей покойной, милостивой и знатнейшей госпожи и хозяйки, матушки нашего султана (прими ее, Наидобрейший, под защиту свою навеки). На этом заседании Хаджи Садуллах-ага, сын Ахмеда-аги, по чьему желанию составлен этот великолепный документ, в присутствии вышеназванной милости сделал следующее заявление и устное сообщение.

Передаю по всем юридическим правилам дарения благородному Юсуфу-ага, его милости сыну покойного Измаила-ага, семь полных лет моей жизни, которые от начала вечных времен при создании душ были заранее отпущены мне и записаны в списке, хранимом у Аллаха. Поскольку его уже несколько раз обозначенной милости известно, что пророк Адам (благодать и благословение ему) принес в дар из заранее определенных ему лет его благородной жизни некоторое количество пророку Сету (благодать и благословение ему), и пророк Сет (благодать ему) дар этот принял, по этой причине его милость удостоил на сегодняшнем заседании, проведенном для этой цели, лично подтвердить и перед нижеуказанными свидетелями устно заявить, что он действительно принимает сей дар. Названный во вступительной части сего документа эффенди (да будет счастлив путь его на этом и на том свете) принял во внимание сим случаем благородный смысл глагола весьма достойного самого большого почитания, по которому: Аллах стирает и вносит, что ему будет угодно, и это Он держит в руках своих Книгу Жизни — и по этому подобию для увековечения сказанного составил и записал сей документ.

1211 года, месяца рейбул-акир, дня 28-го1.

Свидетели:

Весьма многоуважаемый Урфан-заде Аариф Эффенди.

Мухаммед Садык Эффенди, камергер его величества.

Омар Эффенди, чохадар его милости.

Ахмед Эффенди, киая его милости.

В 1807 году, когда янычары свергли султана Селима III с трона, ненавистного султанского фаворита Юсуфа-агу казнили в Бруссе. Значит, после подписания договора он прожил еще одиннадцать лет. Сколько было из них его собственных, а сколько Сабдуллаха-аги — это уж один Аллах мог бы сказать.

ПРОПУСК НА ТОТ СВЕТ

Если уж я добрался до Востока, то не мешало бы заглянуть и в старую Русь.

Когда один русский князь готовился в последний путь, у него возникли справедливые опасения, может ли он рассчитывать после его-то жизни на благоприятный прием на том свете? И вообще пропустят ли его в рай? И додумался он, что хорошо бы ему заранее позаботиться о соответствующем пропуске на тот свет. Бумагу составил компетентный православный верховный поп и вложил в руку покойнику, лежащему во гробе. Так или иначе, но пропуск по назначению не попал, а очутился в коллекции Британского музея. Вот его текст:

"Мы, Макарий, божьей милостью митрополит Киевский, Галицкий и Всея Руси, к нашему господину и другу, Святому Петру, привратнику Всевышнего.

Сиим подтверждаем, что сегодняшнего дня усоп раб божий по имени Феодор, князь Владимирский. Просим, пропусти его безо всяких затруднений и проволочек в царство Божие. Мы отпустили все грехи его и дали ему наше благословение. А потому ничто не мешает впустить его, и к тому, чтоб было по сему, составили мы для него письмо наше. В Киевском монастыре нашем, 1541 года, июля, 30 дня. Смиренный Макарий, Киева, Галича и всея Руси митрополит2.

Пропуска на тот свет снова влекут нас в другую часть света. В 1938 году в Южной Африке мошенники, одетые миссионерами, ходили по негритянским поселениям и продавали пропуска в рай. По одному английскому фунту штука. За пару месяцев они навязали бедным одураченным неграм 1500 пропусков. Можно было даже занять место в раю. Здесь не было определенной цены, кто больше заплатит — тому и достанется лучшее место. Самыми дорогими были места в середине, поблизости от господа бога.

Другая весть датирована октябрем 1936 года. В Бухаресте составили список преступлений одного попавшегося звонаря из молдавской обители. Выяснилось, что он, выдавая себя за епископа, ходил по деревням и продавал крестьянам места в раю. Стоимость участка определялась ценой в 16 лей за квадратный метр. Действительно дешево.

Речь идет о поразительной доверчивости простых людей. Их обманывали дешевыми ценами и подложными документами. Они даже не задумывались, что такие важные сделки можно совершать только через доверенных людей и скреплять документами, составленными по всем правилам.

Так, как действовал сеньор Шатильона.

Он заключил с аббатством в Клюни договор, по которому он передавал ордену большой земельный участок. В порядке возмещения патрон ордена обязался обеспечить ему и его потомкам в раю участки такой же площади, какую имеет передаваемый земельный участок…

Можно было бы предположить в этом какую-то подделку, если бы подлинность документа не подтвердил надежный свидетель, Бонавентура д'Аргонне, монах-картезианец, который под именем Виньоль-Марвилль подготовил интереснейший сборник исторических и литературных анекдотов "Belanges d'histoire et de literature" ("Смесь литературная и историческая", Париж, 1725, т. III, с. 473); в этой работе он публикует текст этого договора и упомянул, что оригинал он видел своими глазами. Барин, он и на том свете барин…

В Тихом океане в районе Каролинских островов разбиваются волны о берега одинокой группы островков. Их зовут Яп. Проживает на них 7-8 тысяч жителей.

В какой бы древней райской невинности ни пребывали япцы, им все же стало известно остроумное изобретение цивилизации — деньги. Однако в недрах островов Яп не таится никаких руд, поэтому им пришлось придумывать какую-то другую валюту. Верный инстинкт подсказывал им, что деньги-ракушки, деньги-собачьи зубы и прочие легко добываемые "деньги" не могут быть серьезным средством измерения ценностей. Надо, чтобы "деньги" имели высокую обменную стоимость. Их выбор пал на продукцию островов Палау, что в 200 милях от Яп, а именно — на добываемый там камень, пригодный для изготовления мельничных жерновов. Месторождение находится далеко от них, приходится прилагать массу усилий для превращения камней в жернова — словом, получаются "деньги", имеющие серьезную обменную ценность. Мельничный жернов диаметром в один фут соответствует примерно одной разменной монете. В дырку, просверленную посередине, можно просунуть палку и, взяв ее на плечо, отправиться на базар. Чем больше камень, тем больше его стоимость. Большой жернов диаметром в двенадцать футов соответствует тысячной банкноте; у него в середине вырезана такая дыра, что в нее может влезть любой толстяк.

Но неужели эти многопудовые камни катают туда-сюда, если на них приходится что-то покупать? Отнюдь. Туземцы оказались догадливы! Камень остается лежать на месте, во дворе своего первого владельца, его просто переписывают на имя нового хозяина. Разумеется, только в устной договоренности, но она у них больше значит, чем бумага, потому что тут уж не отмахнешься — мол, какая-то там бумажка! Имущество богатых островитян валяется по чужим дворам. Они могут навещать его, посидеть в дырке жернова, понаслаждаться сознанием собственности, как иной скряга в большом городе, когда у себя дома катает по столу золотые.

А сейчас последует самое интересное.

Над островами пролетела буря, море затопило берег, а когда ушло восвояси, утащило за собой несколько этих безногих скотинок зажиточных островитян — пасшихся по чужим дворам огромных жерновов. После ненастья разыскали пропавшие сокровища — они преспокойно отдыхали на дне морском вблизи берега. Тратить силы на подъем не стоило, и так каждый знал, где под водой лежит его жернов, так что семейное имущество не понесло никакого ущерба…

Читал я где-то, что золотой запас Соединенных Штатов Америки в случае опасности можно упрятать под воду. Золото может сколько угодно покоиться в подводных казематах форта Нокс, и это никоим образом не отразится на стоимости обращающихся там, наверху, многих миллиардов долларовых банкнот. Золотой фонд под водой остается в сохранности…

Вот только одно поражает, как неграмотные туземцы с островов Яп обогнали в изобретательности экономистов, охраняющих национальное богатство современной цивилизации?

ЗОЛОТО ИГРАЕТ В ПРЯТКИ

Сияющая корона восходящего Солнца, полуденный жар пылающего света не были способны так поражать воображение человека, горячить его до такой степени, как коварное свечение холодного желтого золота. Наивные солнцепоклонники почитали Солнце как бога, но это было почитание по обычаю, безо всякого восхищения, можно сказать, деловое почитание, какое полагалось четко выполняющему свой долг надежному, честному божеству. Потому что такого еще не случалось, чтоб Солнце садилось вечером, а утром не вставало бы снова.

А вот золото! Золото! Вдруг сверкнет улыбкой там, где его вовсе не ищут.

Когда испанцы в золотой лихорадке охотились за сокровищами бежавших касиков, они обшаривали индейские вигвамы, домишки, деревни и города, но на след золота так и не напали. А ведь надо было всего лишь нагнуться — там, под их подошвами, поскрипывали золотые зерна. Они мечтали об Эльдорадо и не знали, что они уже ходят по этому самому "эльдорадо".

Золото могло гордиться шуткой, которую сыграло со своими поклонниками!

Триста лет подряд по земле Калифорнии колесили авантюристы из Европы, гоняясь за удачей, но никому не приходило в голову запустить руку в сверкающий на берегу реки песок и проверить, так ли уж пустячен слюдяной камешек, в котором так играет луч солнца. В 1848 году человека по имени Маршалл, служившего под началом швейцарского капитана Суттера, рассердили эти ухмылки блесток, попадающихся на каждом шагу, нагнулся он и поднял с земли кусок слежавшегося песка размером с ладонь. Этого поклона золото как будто ждало все эти триста лет: оно засмеялось счастливчику чистыми золотыми крупинками!

Золото как шарлатан само себе делает рекламу. Древние хроники полным-полны известиями о неслыханных золотых чудесах, которые способны увлечь фантазию даже современного человека.

Тысячи пудов золота царя Соломона, золотые сокровища Мидаса и Креза, урожай золотых яблок в сказочном саду Гесперид, золотое руно Ясона сверкают и блещут на страницах хроник античного мира. О богатствах финикиян распространялся слух, что эту тьму золота они добывают в Испании. И столько, что их корабли возвращаются из западных плаваний с золотыми якорями, потому что у них обычно выходит весь обменный товар, и они обменивают на золото даже железные якоря. Диодор Сицилийский1 объясняет это обилие испанского золота так. Туземцы золота не знали, но однажды на Пиренеях случился гигантский лесной пожар, пламя прошло по всей горной цепи, расплавило таившееся в горах золото, и потек в долину желтыми потоками неизвестный чудо-металл…

МУРАВЬИ-ЗОЛОТОИСКАТЕЛИ

Люди верили еще более странным вещам. Например, считали, что животные тоже сознают ценность вожделенных для человека предметов.

Элиий писал, что в диких горных завалах древнеперсидской Бактрии обитали грифы, которые своими железными когтями вырывали золото из скал, сносили его в кучи, а потом стерегли сокровища, дабы человек не посмел тронуть их.

Плиний Старший не верил в существование легендарных птиц. Однако вполне серьезно говорил о муравьях-золотоискателях.

"Ходят на чудо сягов — индийских муравьев, хранимых в эритрейском храме Геркулеса. В северной части Индии живут муравьи кошачьего цвета, размером они с египетского волка. Они роют золото из земли. В зимнее время собирают его, а летом от жары прячутся в землю. Индусы тогда золото крадут. Но при этом им приходится спешить, потому что муравьи на человечий запах вылезают из нор и бросаются за ними в погоню и, если верблюды не так быстры, разрывают воров на куски. Такую скорость и зверство вызывает у них страсть1.

Геродот писал, что нескольких муравьев удалось поймать, их держали при дворе персидского царя.

Страбон2 сообщал об одном способе кражи золота: вокруг муравьиных колоний рассыпают яд, и пока алчные животные канителятся с ядом, можно быстро собрать золото. Страбон ссылается и на других авторов, из чего выясняется, что писатели античного мира безо всяких возражений принимали существование муравьев, обладающих такой необычной страстью.

Ученые средневековья почитали чуть ли не святотатством, если кто-то вместо комментария к классическим авторам осмеливался высказывать сомнения, поэтому муравьи-золотоискатели вошли в список животных средневекового естествознания.

Брунетто Латини3, учитель Данте, около 1240 года написал огромный труд на старофранцузском языке. "Книга сокровищ" — так можно перевести ее заглавие4. Она содержит в самом деле сокровища средневекового знания. Это огромная энциклопедия сведений о мире, начиная от его сотворения, о географии, естествознании, астрономии, даже о морали и политике.

Знаменитые муравьи окопались и тут, в разделе о естествознании.

Согласно Латини эти звери-скряги собирают свое золото не в Индии, а на одном из островов Эфиопии. Тот, кто приблизится к ним, обречен. Однако догадливые сарацины побеждают их хитростью. Они берут жеребую кобылу, привязывают к ней пустые ящики, перевозят ее на остров и пускают на берег без жеребенка. Там тучные пастбища разжигают аппетит кобылы, и она пасется аж до вечера. Муравьи меж тем замечают ящики и рассуждают так: вот, мол, какое великолепное хранилище для золота. И наполняют ящики драгоценным металлом. На заходе солнца эфиопы выводят на берег жеребенка, и он своим жалобным ржанием зовет мать. Кобыла слышит его, бросается в воду и переплывает на другой берег со своей золотой ношей.

Перескочим через три века. В 1544 году вышел гигантский труд Себастьяна Мюнстера5 "Cosmografia universalis" ("Универсальный атлас мира"). Муравей-золотокопатель предстает в ней на гравюре по меди. Наивный рисунок изображает его таким, каковы всем известные скромные его сородичи, только невероятно увеличенным.

Упрямый зверь еще не закончил своей блестящей карьеры. Де Ту, великий политик, судья и историк Франции рассказывает, что в 1559 году персидский шах послал богатейший подарок султану Солиману. В чрезвычайно ценной посылке находился также и индийский муравей ростом с собаку средних размеров, дикий и кусачий зверь6.

Позднее, когда у науки наконец-то стали прорезаться глаза, появились попытки объяснить рождение сказки о муравье. По одной из теорий он обязан своим появлением на свет сибирской лисице, потому что у нее есть обычай рыть кучи земли вроде кротовых. Однако о лисице, которая известна как умное животное, нельзя предположить, что она роет эти холмики земли из чистого усердия — наверняка ищет золото под землей. Слабое объяснение, точно так же, как и второе, по которому когда-то и в самом деле существовало похожее на гигантского муравья, но с тех пор уже вымершее животное.

Пожалуй, к зерну легенды о муравье можно приблизиться и более разумным способом. Труд шахтеров, работающих глубоко под землей, кто-то мог сравнить с муравьиным. Сравнение было метким и понравилось, стало передаваться из уст в уста. Этот путь вообще-то известен в истории возникновения сказок и легенд. Зерно тут и там обрастает подробностями; каждый рассказчик хочет быть интереснее своего предшественника и передает новость дальше уже с прибавлениями, наконец, она попадает к мастеру-рассказчику, тот отшлифовывает сюжет и более или менее стойкая легенда или сказка готова.

ЗОЛОТОЙ УРОЖАИ ВЕНГЕРСКОЙ ВИНОГРАДНОЙ ЛОЗЫ

Речь пойдет не о токайском вине, а о легенде, пережившей несколько столетий; согласно ей в некоторых местах Венгрии виноград родит настоящее чистое золото. Неуемной золотой фантазии словно не хватало обвинить в жажде золота животных — она возвела напраслину на растение, мол, оно питается золотом.

В античном мире считали, что руды металлов растут из земли точно так же, как и растения. Долгое время пиратствовала книжонка "О чудесных историях", написанная якобы Аристотелем. Книжка эта -апокриф, но она отражает верования того времени. В ней говорится, что где-то зарыли золотой, он начал расти, поднялся над землей. Средневековая естественная наука, развивая теорию, ориентировалась строго на труды классиков. Золото в глубинах земли залегает в мягком состоянии, говорили они. Таким образом, может случиться, что растение, особенно виноградная лоза, пускает корни в мягкое, а подчас и жидкое золото и впитывает в себя драгоценную руду. Таким способом золото проникает по стволу растения в его ветви, листья и даже плоды.

Петрус Мартир1, известный ученый XVI века, писал, что в Испании часто встречаются такие вот деревья, питающиеся золотом. По случаю радостного события — помолвки португальской королевны — ее жених, герцог Савойский, прислал невесте в подарок 120000 имперских талеров. Лиссабонский двор за недостатком наличных денег ответил на щедрость жениха редкостями. Среди самых знаменитых подарков были: 1. Двенадцать сарацинов, среди них один блондин; 2. Живая виверра2; 3. Большой золотой самородок; 4. Натурально произросшее дерево из чистого золота.

Как о растении, которое любит питаться золотом, чаще всего говорили о виноградной лозе. Во Франции на винограднике деревни Сен-Мартен ла Плен нашли как-то золотую лозу с золотыми почками. Послали ее королю Генриху IV, который, наверное, был рад, что вот, мол, не только воскресная курица варится в горшках моих подданных, но и виноград у них пускает золотые побеги. Немецкие ученые слали статьи в научные журналы о золотых почках на немецких виноградниках. "На виноградниках вдоль Дуная, Майна и Неккара, — писали они, — на лозах появляются побеги из чистого золота, а из них золотой лист растет и приумножается".

Самый знаменитый урожай золота давали венгерские виноградники3.

Зерно этой сказки обронил еще Марцио Галеотто (1427-1497) в сборнике рассказов о венгерском короле Матиаше Корвине.

Соответствующий фрагмент звучит так:

"Расскажу вещь одну, неслыханную и чудную, о которой говорят, будто нигде в другом месте такого не бывало. А растет там золото на лозу похожее, обматываясь вокруг лозы подобно бечеве, а порою в виде усиков, по большей части длину имеющих в две пяди, как мы то и видели во многих случаях. Считается, что эти кольца натурального золота легко излечивают бородавки, потому как невелико дело продеть палец в завиток золота. Так что и у меня есть такое золотой лозы кольцо". Вот так и началась карьера aurum vegetabile, то есть "растительного золота".

Правда здесь только в том, что спиральки из золотой проволоки по форме виноградных усиков находили-таки на венгерских виноградниках.

Э. В. Хаппель, немецкий врач, в своей работе "Relationes curiosae" (Гамбург, 1683) собрал данные об известных находках, сделанных в то время. Вот два случая, имевших место в Эперьеше. Первый случай описал М. Г. Франкенштейн, эперьешский врач, в письме к своему другу Захсу-а-Левенгейму, известному бреславскому ученому-медику.

Один дворянин, отдыхая после трудов виноградарских, вдруг заметил что-то желтое, выходящее из земли. Подошел, произвел осмотр: это что-то желтое коренится в земле. Ударил лопатой, но оно даже не шелохнулось. С великим трудом отломал от этого маленький стебелек (einen ziemlichen Zahn). "Это, без сомнения, наичистейшее и наилучшее золото", -сказал ювелир. Счастливый виноградарь обменял золото на деньги и вернулся к желтому чуду. И в самом деле произошло чудо: за несколько дней на золотой лозе на месте обломанного стебелька вырос новый золотой стебелек. Достоверность случая подтверждают и судебные бумаги, потому что виноградарь наносил золотых стеблей ювелиру столько, что дело получило огласку и за единоличное пользование помещик и казна притянули его к суду.

Другой случай: плуг одного крестьянина во время пахоты вывернул золотой корень длиной в несколько аршин. Крестьянин не понял его ценности и выковал из него занозу для ярма. Повез он однажды дрова в Эперьеш, остановился отдохнуть перед домом ювелира, тот увидел необычную занозу в ярме и купил ее за бесценок.

Над золотом, растущим в Венгрии, ломали голову ученые и в XVIII веке. Авторитетный журнал "Breslauer Sammlungen" ("Бреславские собрания") летом 1718 года широко обсуждал эту тему, а в XXXVI томе за 1726 год сообщил весть из Кешмара: в селении Андрашфалва крестьяне помещика Андраша Понграца после жатвы, свозя урожай, нашли естественным образом выросшее золото и честно отдали его своему хозяину. Находку оценили в 68 форинтов. (В это время из одной кельнской марки чеканили 72 форинта. Найденное золото, таким образом, тянуло почти на целую марку, то есть 233,81 грамма.)

Но и этого оказалось недостаточно жадной до золота фантазии. Пронеслась весть, что виноградины тоже содержат золото.

Матэ Хельд, придворный врач трансильванского князя Жигмонда Ракоци, рассказывал, что на пиру в Шарошпатаке к столу князя подавали виноград с золотой кожицей.

Галантный герцог Карой Баттянь поразил императрицу Марию Терезию подобной же золотой ягодой. В красивом золотом сундучке — золотой олень. Ювелир поместил виноградину в рот оленя. Сундучок вместе с другими венгерскими сокровищами, полученными назад из Вены, попал в Национальный музей в Будапеште и сейчас экспонируется там под названием "токайский шкапчик". Ягода высохла, треснула пополам, но на ее кожице по-прежнему поблескивают настоящие крупинки золота. (Совершенно очевидно, что это ювелир мастерски встроил их туда.)

Весть о чудесном плоде перелетела границы Венгрии, пронеслась по континенту и дошла до Англии. Дебреценский врач Иштван Веспреми в отчете, опубликованном в 1773 году, рассказывает, что, когда он учился в Лондоне, на аукционе распродавалось наследство, оставшееся после придворного врача Ричарда Мида.

"Купил там один аглицкий лорд, богатый, светлейший господин, засохшую виноградную гроздь за великую цену; оная гроздь из Венгрии туда прибыть имела, поскольку на оной желтым золотом светящие премногие крошки нахождимы были".

Богатый, сиятельный господин понес достославную гроздь на исследование к учителю химии Моррису. Иштван Веспреми присутствовал при опыте, который закончился печально: золотые крошки не выдержали испытания и тут же сгорели в огне. "Так в течение малого времени все венгерское виноградное золото у аглицкого лорда пошло в трубу и обратилось в пепел, вместе с оным и золото многих фунтов стерлингов".

В чем же суть этих сообщений, порожденных золотым ослеплением?

Золотой корень, золотые стебли, золотая проволока — все это не что иное, как остатки древнекельтских или иного происхождения украшений. Во время войн люди зарывали свои драгоценности в землю, а когда опасность миновала, и украшения откапывали, что-то отламывалось от них, что-то терялось. Возможно, сам хозяин вещей погибал, а драгоценности таились под землей, пока какой-нибудь корень не подкапывал их и не увлекал с собой на поверхность земли. Такого рода закрученные спиралью проволочки хранятся в большом количестве в фондах многих музеев.

Золотые крошки оказались пустыми оболочками личинок одного из видов земляных клопов, имеющими золотой блеск. Насекомые выбрались из них, а оболочки с обманным блеском бросили для развлечения сиятельных и богатых господ.

То есть вся легенда оказалась не чем иным, как сказкой, порожденной распаленными золотой лихорадкой головами. По удачному выражению достойного и рассудительного Веспреми все это — блуждающий сюжет.

ЗОЛОТОЗУБЫЙ МАЛЬЧИК

Словно в желтом тумане тифозной горячки золотистые образы продолжали клубиться. Выше, выше, в звездную высь и еще выше! Само небесное провидение избрало золото для прорицания человечеству своей воли.

В уже упомянутом отчете Иштвана Веспреми заключена и следующая фраза:

"До сих пор были мы с нашим произрастающим золотом, аки Якаб Хорстиус с золотым зубом силезского мальчика, о коем сей ученый муж с Мартоном Руландусом и многими низшего разряда учеными утвердил чуду природы быть и тому целую книгу посвятивши".

Якаб Хорстиус был преподавателем гельмштадтского университета и его вице-ректором. Упомянутая книга вызвала целую бурю в научном мире1.

Книга эта была написана по чудесному случаю: у одного десятилетнего мальчика в Силезии вырос золотой зуб. Настоящий коренной зуб из золота, к тому же внизу с левой стороны. Важность его расположения сейчас же выяснится.

Если бы в те времена какой-нибудь ученый выступил бы с сообщением, что он видел ребенка, у которого из уха течет ртуть или растут ногти из красной меди, его отправили бы в башню для умалишенных. Но, поскольку речь идет о золоте, то к такому чуду небесному следовало приближаться, сняв шляпу, и искать объяснения безобманными средствами науки.

Коротко, железная логика профессора Хорстиуса, объяснявшего это чудо природы, заключалась в следующем.

Ребенок родился 22 декабря 1585 года. В этот день Солнце стояло в созвездии Овна во взаимосвязи с Сатурном. Вследствие такого благоприятного расположения планет силы, питавшие тело ребенка, работали так активно, что вместо костной массы избрали золото.

Это уже само по себе объясняет тайну. Однако к влиянию звезд прибавилось еще одно событие, которое имеет хорошо известный науке эффект. Когда его мать носила его, она, глядя на золотые вещи или золотые деньги, дотронулась пальцем до коренного зуба. А если беременная женщина что-то пожелает и в то же время рукой дотронется до лица, носа, шеи или другой части тела, у ребенка в том месте появится образ воз-желанной вещи в образе родимого пятна1.

Следующий вопрос: каково значение необычного коренного зуба?

Вне сомнения, пишет профессор, он ниспослан как знак небесный. В Венгрии за блестящей победой христианского войска под Фелеком последовали тяжелые поражения как наказание за наши грехи. Но вот с неба блеснула надежда, так как золотой зуб означает золотые времена. То есть римский император выбьет турок из Европы, и начнется тысячелетняя золотая эпоха. Но поскольку зуб вырос на нижней челюсти, да еще к тому же с левой стороны, не стоит слишком обнадеживаться, потому что золотой эпохе будут предшествовать беды и удары.

Это толкование понравилось настолько, что другой ученый, поразившись ему, потянулся к перу и произвел на свет похожее произведение о родимом пятне. Это был регенсбургский врач Мартин Руландус. С другой стороны, Иоганн Ингольштедтер не поверил в это и напал на Руландуса. Руландус ответил. В спор вступил Дункан Лиддел и объяснил, почему правда не может быть на стороне Хорстиуса: потому что 22 декабря 1585 года солнце не могло стоять в созвездии Овна. Спор перешел в пространную дискуссию. Знаменитый немецкий химик Андреас Либавий обобщил и прокомментировал все мнения.

Вот так сверкали и звенели научные клинки. Наконец у одного бреславского врача появилась здравая идея. "Надо бы этого ребенка обследовать", — сказал он. В самом деле, до сих пор об этом как-то не подумали. Обследование сначала вышло в пользу ребенка. Послали за ювелиром, он потер зуб камнем; след, оставленный на камне, показал чистое золото. Однако один местный врач по имени Румбаум обнаружил на верхушке зуба подозрительную щелку. Он поковырял ее, и что-то подвинулось. Зуб был покрыт золотой пластиной! Это не была золотая коронка, известная в современной зубоврачебной практике, просто находчивые родители надели на зуб ребенку полую золотую пуговицу.

Сияющий звездным светом пузырек знамения лопнул. Турок через сто лет выбили из Венгрии, но обещанный золотой век так и не наступил.

ЗОЛОТАЯ АПТЕКА

Как-то раз газеты облетела новость, что один французский врач-бальнеолог делает больным уколы золотом и с успехом лечит ревматизм. Я, не сомневаясь в успехе, рассматриваю это дело с точки зрения больного и врача. Но как бы я ни чтил современную медицину, надо сказать, что это открытие не из новых.

Уже во времена Плиния Старшего2 золото применяли как лекарство. Потом арабская медицина причислила его к своим самым помпезным лекарствам. Средневековые лекари с почтением относились к традициям. Да это, впрочем, и естественно, потому что король металлов наверняка таит в себе куда большую целебную силу, чем другие малоценные металлы.

Самым популярным, так сказать, универсальным лекарством было aurum polabile (питьевое золото). О его действии врачи чуть ли не оды пели. Обычно его принимали как укрепляющее сердце, но оно хорошо помогало и от других напастей. Со времен французского короля Людовика XI сохранился один придворный счет, который свидетельствует, что врачи поили короля золотом от припадков падучей, мучивших его, и что на этот благородный напиток израсходовано 96 золотых талеров.

Питьевое золото готовилось различными способами. Из многих рецептов приведу здесь тот, который был рекомендован королю Матияшу Корвину Марсилием Финцием3.

"Золото рекомендуют все авторы как самый мягкий из всех материалов и как наиболее неподдающееся распаду средство. Благодаря своему свечению оно посвящено Солнцу, благодаря мягкости — звезде Юпитеру, именно поэтому оно способно чудесным образом умерять природное тепло влажностью и охранять телесные жидкости от порчи, способно нести тепло Солнца ко всем частям тела.

Для этого нужно, чтобы твердое состояние золота превратилось в более тонкое, пригодное для всасывания. Известно также, что сердечные средства только тогда проявляют свое действие, если их целительная сила менее всего подвергается вредному воздействию. Чтобы организм страдал меньше, нужно давать средства по возможности более мягкие и нежные. Значит, самое лучшее, если золотая вода будет изготавливаться чистой от чужеродных примесей. Этого раньше достигали, размалывая или раскатывая золотой тонкий лист.

Теперь я расскажу, каким образом можно получить золотую воду.

Собери огуречную травку, воловик, мелиссу-цвет, которую мы зовем лимонной мятой. Когда Солнце вступит в созвездие Льва, вари их в розовой воде с сахаром, на каждую унцию отвара положи по три листочка золота; пей это на голодный желудок с небольшим количеством золотистого вина".

Надо сказать, что действие золота повышается, если его бросать в эту бурду в прокаленном состоянии. Но золото должно быть хорошим. Венгерские золотые монеты пользовались наибольшей славой, особенно золотые короля Матияша с воронами. Их применяли против желтой лихорадки, потому как совершенно ясно, что против желтой болезни нужно желтое лекарство, так же как красные оспенные пятна надо лечить красной простыней.

Некоторая роль выпадала золоту и в лечении оспы. Ну что другое могло воспрепятствовать образованию оспин, так портящих лицо, как ни золото, которое — и это всем известно -само есть средство украшения? Во Франции в 1726 году появились золотые монеты безупречной чистоты. По совету тогдашних косметологов дамы терли им губы. Ведь золото вызывает прилив крови, и губы получают красивый розовый цвет безо всякой краски, оказывающей губительное действие. Придерживаясь этой теории, и врачи советовали применять золото красавицам, заболевшим оспой. На лицо больной надо было наложить тонкий золотой листочек, сила звездного излучения которого препятствовала распространению оспенных язвочек. Так поступили врачи с женой Миклоша Берчени, когда она захворала оспой. Результат никак нельзя назвать благоприятным, об этом пишет в письме от 28 декабря 1718 года Келемен Микеш:

"Благородных дам лечат не так, как простых женщин. Ежели кто заболевает, призывают армию докторов — кто предлагает одно, кто другое, чтоб оспин не видно было, и красота сохранялась бы. Один из них предложил и вовсе позолотить лицо. Гласу его вняли, заклеили лицо листовым золотом, сделав из оного живой портрет. Так ему и надо было быть до некоторого времени, а потом то злато надлежало снять затем, что с золотым лицом ходить негоже, и красное лицо нравится более, нежели золотое. Но как его снять? Многою разною водою не смывалось, тогда, взявши острый корешок, стали помалу сдирать золото с лица, все ж таки и ободрали, но на носу больно пристало, оттого и работа шла труднее, наконец и оттуда ободрали, да чернота осталась. А посему не желаю никому золотить лица своего".

Золотая терапия знала много приемов. Выздоравливающие больные жевали золотые листочки, чтобы окрепнуть. Венецианцы в старину посыпали еду золотыми опилками. Людовику XIV его врач по имени Валло лечил бородавки золотым маслом. Доктор Кабанес писал и о том, что благородный металл используют неподобающим образом, настаивая в нем воду для клистиров. К сожалению, я не смог установить, для какой цели применялось ароматизированное золото. То было детище одного парижского ювелира по имени Триттон де Нантевилль. В 1766 году немецкие газеты много писали о нем, не иначе как из зависти отвергая значение этого замечательного изобретения.

Случались и осторожные врачи, опасавшиеся, что непосредственный прием внутрь лекарств с содержанием золота может повредить больному. Они измыслили действительно остроумный способ, чтобы доставить силу золота в организм больного опосредованным путем. Надо-де подмешивать золотые опилки в куриный корм. Курица снесет такой риск, а если золото ей и повредит, так до тех пор сила молодецкая уже проникнет в ее тело, и ее все равно прирежут. Такая курятина считается уже столь же целебной, как и всякое другое изготовление с содержанием золота. Только потрохов ее больному есть не следует. Не потому, что они могут повредить ему, просто в них может оказаться еще некоторое количество золота, которое можно использовать опять. По той причине курицу надобно содержать в клетке, дабы сия легкомысленная тварь не бросала бы достославный материал на цветы луговые.

Критику всей этой золотой аптеки я доверяю большому ученому Самюэлю Келешери, который в своей книге "Auraria romano-dacica" ("Золотые копи румын-даков"), вышедшей в 1719 году, то есть в пору расцвета золотой терапии, рассуждал так:

"Как могут рифмоваться Стоимость и Лекарство (Pretum et Medicamentum)? А так, например, как в известном случае с одним крестьянским парнем. Когда у него заболел отец, ему хотелось покормить его необыкновенно тонким блюдом. Поэтому он взял и зажарил сладкоголосую канарейку"1.

ТАЙНА ОФИРА

Всего четверть века назад2 один лондонский учитель "открыл", что ядро земного шара состоит из золота. Когда составляющие Землю жидкие элементы начали затвердевать, наиболее тяжелые из них опускались вниз, а наиболее легкие пузырьками поднимались кверху. Неизмеримые количества золота, таким образом, покоятся внизу, в бездонной глубине.

С каким ликованием воспринял бы эту весть человек в старину! Ведь тогда вовсе не считали горячечным бредом нежно лелеемую весть о золотых шахтах Офира или сокровищах Эльдорадо! Стоило плеснуть лишь небольшой волне на поверхности моря жидкого золота, как уже считалось, что подтверждено реальное существование передаваемых из поколения в поколение легенд.

Самая древняя из них — тайна Офира.

В третьей Книге Царств, главе IX, стихах 27-28, говорится:

"И послал Хирам на корабле своих подданных корабельщиков, знающих море, с подданными Соломоновыми;

И отправились они в Офир, и взяли оттуда золота четыреста двадцать талантов, и привезли царю Соломону".

В оригинальном тексте Ветхого завета стоит не "талант", а "киккар". А. Соутби в книге об Офире рассчитал, что "киккар" по современной системе измерения веса составляет 42,6 килограмма, поэтому груз кораблей составлял 17 892 килограмма золота.

В разных местах Ветхого завета мы узнаем, что корабли Соломона и его союзника Хирама, царя Тирского, каждые три года повторяли свою прогулку в Офир и всякий раз возвращались груженные золотом.

Пожалуй, этим можно объяснить золотой трон царя Соломона, пятьсот золотых щитов, золотые сосуды и прочие ослепительные сокровища, подивиться на которые сама царица Савская не побоялась трудов и утомительного долгого пути.

Вдруг Библия умолкает: ни слова больше об Офире.

Скупые фразы даже приблизительно не дают указаний, где же лежит этот таинственный Офир? Или то, что больше всего интересовало потомков: где же находятся золотые копи царя Соломона?

Вопрос об Офире внедрился в плоть науки, как ленточный червь нескончаемой длины, питающийся чернилами. Во многие киккары золота обошлись чернила и типографская краска, которые были на него израсходованы.

Поначалу разгадыватели тайны за письменными столами потом и кровью изливали свои прозрения. Лингвист собрал похожие по звучанию географические названия. Как только какое-либо название звучало похоже, он тут же объявлял его древним Офиром. Арабский Дхофар завлек одного из искателей Офира в Аравию, название племени абхира заманило другого на берега Индии. Был и такой, кто отыскал среди массы стихов Священного писания один, в котором упоминается золото "Парваим". Раз так, значит, ясно, Офир надо искать в Перу.

Те, кто соотносил библейское название с Африкой, были ближе всего к разгадке. Конечно, все это было игрой в слова кабинетных ученых. Разгадывание тайны повернуло на серьезный лад, когда великие путешественники начали все более сужать область белых пятен на карте Африки.

Большой сюрприз ожидал ученых в португальской Восточной Африке, в провинции Софала. Уже одно звучание этого названия казалось интересным, потому что некоторые переводы Библии писали Офир как Эофора! Еще удивительнее, что примерно на расстоянии 300 километров от берега в глубь континента в самом деле нашли древние золотые копи! На пути к копям в районе современного Зимбабве обнаружили древние развалины древнего храма со следами рук жителей Финикии, страны царя Хирама.

Итак, золотые копи царя Соломона нашлись…

Золотые копи?

Тут замотали головой новые исследователи Офира. Это невозможно, сказали они, чтобы неопытные в горном деле евреи и финикийцы могли бы так культурно организовать шахты, были в состоянии дать такую большую добычу. Невозможно, чтобы они могли наладить сообщение с берегом за 300 километров через африканские джунгли. Если там и добывали золото, то это могли делать только коренные жители.

Пусть так, говорили влюбленные в Офир, значит, подданные выманивали золото путем торгового обмена.

Опять качают головой. Финикия была торговой страной. Царь Хирам был не дурак, чтобы в таком деле входить в компанию с Соломоном, он мог бы обтяпать его и сам. Тем более, что ему надо было давать компании самое дорогое

-обученных мореходов.

Представлялось, что корабль исследователей Офира опять сел на мель.

Тут одним разумным словом вмешался Карл Нибург1.

В Библии говорится, что офирский флот привозил домой не только золото, но и редких животных. Tukkijim — сказано в ивритском тексте. То есть павлин, страус, что-то в этом роде. По Нибургу здесь просто опечатка мешает понять смысл. Не tukkijim, sukijim — раб!

В своей интересной книге Ричард Хеннинг на одной этой ошибке строит целую историю2. Не было де в провинции Сафала никаких копей Соломоновых, и ездили туда не ради торговли. Речь идет об организованных пиратских набегах! Царь Хирам знал, что делает. Его народ разбирался не только в мореходстве, но и в торговле. Во время плаваний они и впрямь открыли в Сафале страну золота, но торговля, как видно, не получилась. Надо было каким-то другим способом выманить золото у туземцев. У царя Соломона была опытная в военных делах армия. Значит, пусть Соломон дает солдат, Хирам — матросов. Вот так, объединенными разумом и силой удалось перерезать золотую жилу офирцам…

Так эта золотая мечта и косила глазами в разные стороны. А вдруг это были рисованные небеса, куда временами устремлялся ее взор. Во всяком случае, искать остывшее пепелище некоей неизвестной провинции было невинным занятием. Не то что объятые золотой лихорадкой караваны с авантюристами, тянущиеся навстречу Эльдорадо, которые буквально тонули в крови.

ЭЛЬДОРАДО

Злато вершин, куполов,
Прах земной пьет мою кровь…

Ади

В 1530 году на завоевание Эльдорадо двинулась первая группа авантюристов, в 1630 — последняя.

Этим людям беспримерным напряжением воли приходилось переносить самые чудовищные испытания.

Терпели мучительный голод, да и кто думает об этом, когда еще больше мучит золотой голод, auri sacra fames3. Задыхаясь, с пересохшим горлом, шли через опаленную солнцем бесконечность пампы, но и это ничто, когда утоления ждет могущая поглотить море жажда золота.

Где бы они не блуждали, их подстерегал яд: яд испарений на болотах, яд от укусов тучами роившихся слепней, яд на кончиках индейских стрел. Что им было за дело, когда их, взмыленных от бешенства, толкала вперед золотая отрава.

Люди пробивались через джунгли, где не ступала нога человека, пробирались через пороги рек, через смертельные водовороты, на подкашивающихся ногах брели через тысячемильные дали, мол де потом отдохнем под золотыми куполами города Маноа.

И эти обливающиеся потом и кровью лжегерои даже не ведали, что они заняты всего лишь детской игрой, игрой в сказку "Дитя и радуга".

Когда испанцы наконец заговорили с индейцами вместо того, чтобы попросту убивать, перед ними открылась радужная сказка.

"Есть одна страна, — рассказывали им, — владыка которой каждое утро выходит на берег озера, там его обнаженное тело умащают душисты маслом и посыпают золотым порошком. И становится он, словно золотая статуя. Вечером в сопровождении своих жрецов он выплывает в челне на озеро, купается и смывает с себя золото. Наутро игра с золотом начинается снова. Происходит же это в той страны граде стольном, имя которому Маноа, где купол храма бога Солнца сияет золотом, и где крыши домов тоже из золота."

Этого было достаточно, чтобы у испанцев воспалилось воображение. Они тут же окрестили легендарную страну эльдорадо, т.е. "золоченая". Другие вести только подбрасывали в огонь дров. В сказочной стране целые горы золота вздымаются в поднебесье, слепя глаза своим сиянием на закате дня.

Позже нашли одного живого испанца, который бывал в Маноа и показаниями, занесенными в протокол, подтвердил, что вести о золоте правдивы. Его имя было Хуан Мартинес. Он служил в отряде Диего де Ордаз, грубо нарушил военную дисциплину, за что был приговорен к смерти, потом его помиловали, но таким образом, что посадили в лодку без весел и пустили по течению реки Ориноко. На его счастье лодку поймали добрые индейцы и, как невиданного белокожего, отвезли в Маноа, чтобы показать кацику. Там он прогостил семь месяцев. Золотой город действительно таков, каким его описывали слухи, даже более того, поскольку на одной из его улиц открыли свои лавки три тысячи золотых дел мастеров, в трех тысячах мастерских днем и ночью куют золото. По прошествии семи месяцев кацик отпустил Мартинеса в дорогу, дав ему соответствующее сопровождение и столько золота, сколько могли унести на спине его провожатые. К сожалению, в пути на них напал отряд враждебных индейцев и отнял все золото.

Когда сэр Уолтер Релей1 пристал у острова Тринидад и самым недружественным образом спалил столицу испанцев, перепуганный испанский губернатор соблазнил его описанием путешествия Мартинеса. По всей вероятности с тем, чтобы тот шел себе дальше искать Эльдорадо. Он уверял, что оригинал протокола хранится в столице острова Порто-Рико среди документов тамошнего архива. Релей поверил в сказку и стал соблазнять ею королеву Елизавету с прибавлением данных, которые собрал в своей книге "Historia general de las indias" ("Общая история индейцев") Франсиско Лопес де Гомара (1533). Алкальский профессор риторики четыре года ездил по Америке, собирая данные для своего произведения. Но, кажется, учитель риторики пересилил в нем учителя истории, потому что в своей книге он пишет о дворце кацика Гваинакапа такое:

"Вся его посуда, даже кухонная, сделана из золота. В залах стоят огромные статуи из чистого золота. Далее там можно видеть золотые скульптуры в натуральную величину всех животных, которые встречаются в стране, будь то четвероногое какой угодно величины или птица, или рыба. Есть там и нарядный сад, куда он ходит отдыхать; в нем все деревья, кусты, цветы и прочие растения сделаны из чистого золота. Среди прочих его золотых сокровищ — в неизмеримом количестве слитки, сложенные штабелями, как обычно складывают дрова".

Позднее Гумбольдт2 попытался счистить кожурку сего чудесного плода и заглянуть меж его долек. По его мнению на территории между Амазонкой и Ориноко есть металл с золотым блеском, но малоценный, так называемый мика. Его выходы хорошо видны по склонам гор, и косые лучи заходящего солнца, отражаясь от них, дают золотой блеск. Воины некоторых индейских племен этим самым порошком мика натирают себе тело вместо того, чтобы делать татуировку или класть толстый слой краски как прочие дикари, любящие мужественные украшения.

Этой сказкой индейцы морочили голову и разыгрывали ненавистных испанцев, а Мартинес приукрасил сказку, чтобы самому искупаться в славе, полагающейся вестнику, и смыть налипшее за его прежнюю жизнь. Нашумевший протокол с его признаниями ни в каком архиве не числится, и золотой сад кацика с таким певучим именем расцвел только в воображении алкальского профессора.

В истории человечества едва ли найдется еще один пример того, чтобы детская сказка на протяжении почти века сводила бы с ума не только горячие головы авантюристов, но и трезвых правительств, и даже расчетливых банкиров.

Вот счет золотой сделки в Эльдорадо с бухгалтерской краткостью.

1530. Амброз Дальфингер по поручению аугсбургского дома Вельзер пошел с двумястами человек и несколькими сотнями рабов. Рабы были скованы одной цепью за шеи. Если один в изнеможении падал, то времени ни на уход за ним, ни на то, чтобы распилить цепь, не тратили, ему просто отрубали голову, а по спинам остальных щелкал бич. Эльдорадо они не нашли, напротив, Дальфингер получил индейскую стрелу в шею и погиб.

1536. Опять немец, Георг Гогемут отправился в дорогу с парой сотен авантюристов, немцев и испанцев. Сам он умирает не в своей постели, но от ножа наемного убийцы испанца.

1541. Последнее немецкое предприятие под предводительством Филиппа фон Гуттена. По возвращении домой после опять-таки безрезультатной авантюры венесуэльский губернатор велел отрубить ему голову.

1552. Первый большой эксперимент испанцев: ведет экспедицию наваррский дворянин дон Педро де Урсуа. Чтобы сразу же повергнуть в ужас индейские племена, он созывает на пир их вождей и вырезает их. Его помощника, Педро Рамиро, два его сотоварища-офицера убивают из ревности. Урсуа велит обезглавить обоих преступников.

1560. Второй поход Урсуа. Офицер по имени Агвирре затевает заговор, Урсуа убивают собственные солдаты.

1561. Экспедиция, ведомая Агвирре, превращается в банду разбойников. Они грабят и убивают. Несмотря на это, у них временами наступает такая нехватка продовольствия, что они делят между собой кукурузные зерна, предварительно пересчитав их. По приказу Агвирре Мартин Перес убивает попавшего под подозрение Санчо Пизарро. Потом подозрение падает и на Переса, начальник велит убить и его. Человек по имени Антонио Ламоса, чтобы показать свою верность, пьет кровь Переса, объявленного предателем. Агвирре приказывал убивать всех, на кого падала тень подозрения. За пять месяцев бесчинства он разорил четыре города и велел убить шестьдесят человек из своих испанцев. Среди них троих священников и пятерых женщин. Посланные на его усмирение солдаты окружили его, сторонники поразбежались. Увидев, что спасенья нет, он пронзил кинжалом собственную дочь. Его поймали и застрелили в упор. А его верного друга-кровопийцу вместе с несколькими товарищами повесили.

1595-1618. Новые походы сэра Уолтера Релея. Это фигура шекспировского масштаба, он совмещал в одном лице ученого, военачальника, придворную лису и авантюриста, он слепо верил в сказку об Эльдорадо. За свой счет снарядил корабли, затратив 40000 фунтов на бесплодные авантюры. В последнем походе его помощник сжег один испанский город, за что по повелению короля Якова I сэру Уолтеру 29 октября 1618 года отрубили голову.

Итак, сальдо — кровь, кровь и кровь.

О, золото, — желтый шлак Земли…

Ряды фанатиков золотого демона мне следовало бы пополнить за счет мечтателей, воображавших, будто золото подчинится их приказу. Алхимики не бегали за золотом, они хотели заставить его прийти к ним добровольно. Однако мое золотое ревю слишком затянулось, пора его и закончить.

Вечная юность, искусственно продлеваемая жизнь -заманчивая мечта, что ледяные цветы на окне, замерзающие и вновь тающие в жаркой духоте рабочего кабинета. Фантом, как тень библейского "Исхода". Нельзя жить вечно, жизнь коротка. А если так, тратить ее надо с пользой.

"Суха теория, мой друг, но древо жизни пышно зеленеет."

Если бы Гете подозревал, как ужасно потомки затаскивают это сравнение Мефистофеля, может статься, он бы его не написал. И все же я употреблю его в стотысячный раз, чтобы нанизать на него еще нечто. Уж если древо жизни сделано из золота, стало быть из того же должно быть и семя этого древа. Венгерская поговорка зовет сей плод буквально денежным семенем, из которого, коль его посеять, произрастают разные прелести жизни.

ДЕНЕЖНОЕ СЕМЯ ПОСЕЯНО

И вот, однако ж, из хроники рыцарских времен нам улыбается один случай, когда денежное семя и впрямь было посеяно, притом в добрую, тучную пахоту.

В 1172 году в Бекере, при дворе графа тулузского поднялась страшная суматоха. Собрание высочайших особ сделало и без того блестящий двор совершенно помпезным. Они собрались по предложению английского короля Генриха II1; надо было обстряпать трехсторонний договор между графом тулузским и королями Англии и Арагонии. В те поры такие дипломатические переговоры проходили с невероятной помпой и парадностью, высочайшие гости вступали в соревнование с тем, чтобы придать празднествам пущего блеску. Деньги были не в счет, куда больше, в благородном соревновании был и такой номер: кто из владык может выказать свое богатство так, чтобы его пример был остроумен и повергал бы в изумление.

Вильгельм Мартель привел с собою триста рыцарей. Это были богатыри, закаленные в бою и застолье, можно себе представить, сколько кухонь должно было готовить на господ рыцарей и их подручных, пажей, конюшеных, лакеев. Сиятельный хозяин принял к сведению, что отнюдь не достаточно самому выступать на переговорах, надо еще заставить говорить деньги. Тогда он запретил топить кухни обычными дровами и приказал все блюда для эскорта жарить-парить и разогревать на огне дорогих восковых факелов.

Идею встретили аплодисментами. Видимо, всем показалось, что более бесполезнейшим образом выбросить деньги действительно невозможно. Успех не давал покоя рыцарю Раймону да Вену. Он тоже-де покажет, на что способен настоящий дворянин, для которого деньги и богатство не в счет. Он привел на двор замка тридцать благородных скакунов и на глазах у знатных гостей сжег их заживо. Эту кажущуюся невероятной дикую в своей жестокости шутку авторы рыцарских хроник рассказывают как действительно случившееся.

Будто вижу рыцаря Бертрама де Рамбо, как он при этом улыбается в усы. Уж он-то измыслил кое-что поособеннее. Повелел он запрячь в плуг пару волов да вспахать землю вокруг замка, а когда высокие гости стали любопытствовать, что, мол, будет из этого, пошли люди рыцаря Рамбо с сумами на шее по бороздам и посеяли тридцать тысяч монет доброго серебра.

Дурной вышел посев. Только столетия спустя всходы его сказались — 14 июля 1789 года…

Из богатейшего материала по истории денег в мою книгу просятся только крайности. Бекерский турнир сумасбродств позволяет нам в поучение вывести основной закон швыряния деньгами: уничтожать безо всякой цели вещи огромной стоимости либо с ничтожной целью, не соответствующей их ценности.

ИЗЖАРЕННЫЙ НА ВЕРТЕЛЕ ГОВОРЯЩИЙ СОЛОВЕЙ

Сама идея не нова. Приоритет следует уступить древнему Риму. Нам известно редкое рвение римских гурманов пощекотать притупившийся вкус гостей каким-то новым, редкостным из редкостных блюд. Мало вероятно, что сейчас слоновий хобот или мозги страуса были бы восприняты как лакомый кусочек. Может быть, и тогда этим не слишком-то увлекались, но тут приправой служило сознание, что за тарелку такого блюда выложена тьма денег. На одном пиру Гелиогабала приготовили какое-то месиво из мозгов шестисот страусов. Другим нашумевшим блюдом аристократического стола был фарш, состряпанный из смеси петушиных гребешков и соловьиных языков. Сколько же бедных соловьев пришлось переловить, чтобы из их певчих язычков замесить паштет для покинутых умом гостей и потерявшего всякий разум хозяина.

Это еще не все. Одно время в Риме был большой спрос на обученных певчих птиц. Их учили не только петь, но и говорить. Современник Плиний свидетельствует: при дворе римского императора скворцов и соловьев обучали для увеселения императорских сыновей. Воспитанники птичьей школы могли прощебетать длинные слова и даже фразы на латыни и греческом. Такие птицы были дороги, иная стоила больше, чем раб, получивший научную подготовку.

Плиний писал про одного актера по имени Клодий Эзоп. Его окружала популярность вроде той, какая сейчас окружает кинозвезду первой величины. Даже Цицерон брал у него уроки, совершенствуясь в ораторском искусстве. Доход у него был такой, что денег куры не клевали, едва успевал проматывать. В частности, не пожалел уплатить сто тысяч сестерциев за шестнадцать обученных певчих птиц. Хорошие деньги за окончившую актерскую школу мелюзгу. Но актер тратился вовсе не для того, чтобы заставлять крылатых сотоварищей по профессии калякать в своем доме. Птички ему нужны были для иного. Он велел их насадить на вертел, зажарить и подать гостям, хотя гости не могли даже наесться ими досыта и, наверное, были бы куда больше рады доброй, жирной гусиной печенке.

Право же, как ничтожен рядом с грохотом телеги истории замирающий писк нескольких бедных птичек. Да, но если мы хотим видеть прошлое через завалы разделяющих нас лет, то совершенно все равно, смотрим ли мы через широкое окно или узкую прорезь. Если вглядеться в глубину времен через узкую прорезь и отыскать там республиканский Рим с его строгой моралью, там же отыщется и закон, принятый во время третьей пунической войны, который запрещал откармливать кур в гурманских целях. Была такая пуританская эпоха в истории Рима. Позднее мораль, конечно, стала более утонченной, закон обходили таким образом, что вместо курицы стали откармливать петуха. Затем в ход пошли страусиные мозги, соловьиные языки, обученные птицы. Из этого следует, что пример одной единственной тарелки блюда открывает перед нами щель достаточную, чтобы в нее на нас разинула зев пропасть нравственного упадка, в которую со временем провалится весь императорский Рим.

ЖЕМЧУЖИНА КЛЕОПАТРЫ1

Говоря о птичьем пиршестве актера, Плиний, обычно сухой и холодный ученый, выходит из себя и гневно порицает наглеца, позабывшего, что сам он состоянием обязан голосу. Таким же был и его сын — глотатель жемчужин; трудно решить, кто из них двоих недостойнее.

Как? Младший Клодий проглотил жемчужину? Разве не Клеопатра была единственной, кто совершил эту глупость, если ее знаменитое пари вообще правда? Историки говорят, это неправда, потому что уксус жемчуга не растворяет. Химик ответит, нет, растворяет, хоть и не сию минуту. В крепком холодном уксусе потребуются часы, чтобы он полностью растворился; горячий уксус растворяет мелкие жемчужины за 8-15 минут. Но в серьге Клеопатры был на редкость огромный восточный жемчуг!

Где же правда?

О взбалмошной выходке Клодия мы знаем, опять же со слов Плиния, что его мучило любопытство, каков мог быть на вкус напиток Клеопатры. Он тоже приготовил себе раствор жемчуга и нашел его вкус приятным. Предупредительный хозяин, он захотел привлечь к этому своих гостей и каждому споил по одной жемчужине.

Случай, возможно, достоверен, потому что на пиру было время подождать, пока мелкие жемчужины совершенно не разошлись в кипящем уксусе. Уксус не требовалось проглатывать одним махом, им можно было полить салат. Во всяком случае похоже, что история с жемчугом Клеопатры тогда еще была жива в памяти людей, то есть не была пустой выдумкой.

Знаменитое пари состоялось, когда царица египетская в обществе Антония кутила напролет горячие африканские ночи. Антоний был большой гурман, стол ему накрывали с каждым днем все более изысканными и дорогими деликатесами. Мы знаем, что Клеопатра любила по-матерински поддразнивать римского полководца. Известна ее шутка, когда для того, чтобы позлить Антония, удившего рыбу с корабля, она велела ныряльщику спрятаться под днищем и навесить Антонию на крючок соленую рыбу. И бешено хохотала от счастья, когда перед носом великого триумвиратора на конце победно вздернутой бечевы закачалась эта странная добыча. На пирах она пренебрежительно охаивала стол, и когда Антоний обидчиво засомневался, что кто-то другой смог бы. подать блюда редкостнее, она с женским легкомыслием предложила ему пари: сможет ли он задать пир, который обошелся бы в десять миллионов сестерциев. На другой же день пир состоялся. Однако все блюда и напитки на нем были как и в прочие разы. Антоний победно улыбался. Тогда внесли чашу, наполненную уксусом. Клеопатра вынула из уха известную всему свету жемчужную подвеску и бросила в уксус. Жемчуг в уксусе растворился, и легкомысленная женщина выпила этот напиток, обретший многомиллионную стоимость. Она хотела отстегнуть и вторую подвеску, но Планк, бывший судьёю в этом пари, счел чрезмерным такое безумное мотовство, удержал руку разошедшейся женщины и объявил приговор: Антоний проиграл.

От этого необыкновенного жемчужного коктейля у многих историков щекотало в носу. Они не могли решить, правда ли это? Нет ли? И даже писали про него книги2. Фридлендер в известном произведении3 не высказывает своего кредо, а всего лишь цитирует несколько мнений: согласно им жемчуг, хотя, в общем, и растворяется в уксусе, но, очевидно, Клеопатра просто проглотила жемчужину.

Современному человеку хватает своих забот, чтобы ломать над этим голову. Нас это интересует лишь с той точки зрения, до каких пределов может дойти безумный инстинкт расточительства забывшей о тормозах женщины, если она к тому же еще и царица. Право, даже о пьяной царице египетской нельзя предположить такую блажь, чтобы выпить чашку убийственного для желудка уксуса, хоть и с растворенным в нем жемчугом. Невероятно также, чтобы она проглотила огромную жемчужину, ведь жемчуг вполне мог застрять у нее в горле.

Пари можно было выиграть и другим способом — растереть жемчужину в порошок и посыпать им какое-то блюдо или выпить его со сладким вином.

Что касается меня, я попробую отбросить научную тяжеловесность и взглянуть на это простым глазом писателя. Если мне будет дозволено вмешаться в тяжкий ученый спор, я полагаю, Клеопатра вообще не растворяла жемчуга, не разбивала его в пыль и не глотала. Можно поверить, что она в самом деле хотела растворить серьгу стоимостью в десять миллионов. Вероятно, она поверила в слухи, ходившие о редкой способности уксуса к растворению; как многие верили, что Ганнибал, например, при переходе через Альпы превращал уксусом в пыль целые скалы. Я просто вношу небольшую поправку в течение событий: Планк взял Клеопатру за руку не перед второй жемчужиной, а еще перед первой. Хотя бы из-за того, что хотел удержать разошедшуюся женщину от излишнего расточительства или хотя бы из-за того — и это еще вероятнее — что сообразил, если эта придурковатая баба погубит такое сокровище, то Антоний потом может купить ей новое.

Сплетня не удовлетворилась мудрым, умеренным хэппи эндом, настоящий глоток показался ей куда эффектнее.

КОРИЦА В КАМИНЕ И ЧЕК НА ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ТАЛЕРОВ ДЛЯ ЗАЖИГАНИЯ ОГНЯ

Небылицы рождаются примерно так, как старое естествознание представляло появление на свет медвежонка. Наш достойный Гашпар Мишкольци излагает, хотя и с некоторым сомнением, современные ему научные воззрения на рождение мишки следующим образом:

"Про самку медведя пишут, что приносит она такой противный и безо всякой формы помет, в коем кусок сырого мяса усматривают: ни головы, ни глаз, ни шерсти, поболе мыши, поменее кошки имеющим быть. Сей безо всякой формы кус мяса затем она непрестанным к тому лизанием в живого зверя превращает".

(Это странное научное положение оставило след во французской поговорке: un ours mal leche1, — говорят о грубом, неотесанном человеке.)

Так же рождается и небылица: если весть груба и по форме необработана, то язык сплетен вылизывает ее, пока она не обретет форму анекдота.

О взбалмошном разбазаривании больших ценностей в Венгрии ходит много анекдотов. Я верю, что удальцы прошлых времен, веселясь, били стаканы, зеркала, возможно, совершали и прочие глупости, но я не верю в удальство, оборачивающееся варварством. Говоря языком медвежьей науки: правды в них не более уродца ростом с мышку.

Не верю я в случай со скакуном герцога Пала Эстергази. В 1807 году, говорит анекдот, герцог служил в посольстве в Лондоне. Однажды он осматривал на заводе чистокровных лошадей, назначенных на продажу. Спросил цену вороного жеребца. "Дороговато будет для Вас," — сказал управляющий. "Ну, а все-таки?" "Десять тысяч фунтов". "Покупаю," — ответил герцог и заполнил чек на десять тысяч фунтов. И тут же, достав из кармана пистолет, пристрелил лошадь.

Я не верю, что тот же венгерский аристократ подковывал лошадей золотыми подковами и то еле-еле, чтобы, когда он, как посол, вступал в чужеземный город, все подковы растерялись, а ликующий народ подбирал их. Желая эдакой сказочной роскошью утереть нос представителям других властителей. И вся эта история с подковами не более, чем старый бродячий сюжет. Апокрифические воспоминания о герцоге Ришелье говорят, что, когда он прибыл в Вену в качестве королевского посла, тоже сорил такими слабо прибитыми подковами. Только они были не из золота, а из серебра. О герцоге Бекингеме, всесильном фаворите Якова I, ходил слух, что однажды он явился на придворном балу в платье, богато расшитом жемчугом, однако жемчужины были пришиты так слабо, что то и дело падали, раскатываясь в разные стороны. Дамы с восторгом собирали по залу эти драгоценные зерна, а когда хотели вернуть их беспечному хозяину, тот с глубокой учтивостью просил оставить у себя счастливую находку на память о нем.

Чтобы закончить про часто упоминаемую особу герцога Эстергази, скажу — я не верю и в то, что он в честь знатных гостей готовил чай над пламенем тысячных банкнот; впрочем, этот поклеп возводили и на Грашшалковича. Можно поверить в бекерские кухонные плиты, топившиеся восковыми факелами, но позднейшие беспричинные зажигательные истории по большей части являются бродячими сюжетами. О разбогатевших банкирах рассказывали, что они топили свои камины дорогими восточными породами дерева, на зазнавшихся банкирских барышень наговаривали, будто они употребляют дорогое сандаловое дерево для варки утреннего кофе. В особенности аугсбургское семейство Фуггеров попало в центр подобных слухов. Поговаривали, что, когда Карл V остановился у них в доме, глава семьи огромную радость по поводу такой великой чести выразил тем, что в камин спальни императора вместо обычных дров положил кору коричного дерева. Затем он попросил разрешения поджечь его бумагой, на которой стоит высочайшая императорская подпись. Император заглянул в документ и дал разрешение. И у него была на то причина, потому что документ представлял собой не что иное, как обязательство императора по займу в 50000 талеров…

Похожий фальшиво учтивый поступок молва приписывает члену семьи Фуггер — графине Палфи-Фуггер, оказавшейся в Венгрии. Будто бы ее навестила Мария-Терезия. После обеда по тогдашнему обычаю помещение окуривали дымом. Угли для окуривания уже тлели в серебряной сковороде, когда графиня, вырезав серебряными ножницами подпись королевы из долгового обязательства на много тысяч золотых, бросила бумагу на угли. Кто хоть немного начитан о пуританстве Марии-Терезии, тот не может предположить, чтобы перед ней могла быть допущена такая безвкусица. Это такой же бродячий анекдот, как и пресловутая история про летнее катание на санках. Каковая будто бы вышла так, что, когда Мария-Терезия посетила герцога Грашшалковича в Геделле, тот велел усыпать дорогу от Пешта до Геделле солью, чтобы королева проделала путь на санках без тряски. По мнению Белы Тота не стоит тратить слов на эту нелепую сплетню, которой якобы удостаивали кроме Марии-Терезии то ее дочь, то графиню Дюбарри. Я читал про вюттембергского герцога Карла, что он летом велел наносить снега с гор, чтобы покатать на санках своих гостей.

Были все эти известные случаи в жизни или нет, все равно они просятся в эту книгу. То ли их герои глупы, то ли тот, кто восторженно слушает их и несет дальше вместо того, чтобы, устыдившись, промолчать.

РАЗМОЛОТЫЙ БРИЛЛИАНТ И КОРОВА, КОРМЛЕННАЯ ЗЕЛЕНЫМ ГОРОШКОМ

Хотя они и не совсем подходят сюда, не могу устоять, чтобы несколькими короткими историями не нарисовать картину того, как можно смягчить неоправданное выбрасывание денег ловкой идеей.

Мадам Жанлис рассказывает в своих воспоминаниях, что одна молодая придворная дама, вступив в беседу с герцогом Конти, упомянула, как бы ей хотелось сделать миниатюрный портрет певчей птички. Через несколько дней получает дама от герцога совершенно простое золотое кольцо, с крохотным мастерски выполненным портретом птички под стеклом. Да только стекло не было стеклом, а плоским бриллиантом огромной стоимости. Дама — де Болт было ее имя -поблагодарила за любезное внимание, но бриллиант отослала обратно с тем, что такую дорогую вещь она принять не может. Герцог в ответном письме написал только, что глубоко сожалеет о возврате. Однако песок, которым якобы для просушки чернил было посыпано письмо, представлял собою размолотый бриллиант, который ему был прислан обратно.

Другой случай тоже являет собой пример французской учтивости. Во время роскошного правления Людовика XV одна чудаковатая мода сменяла другую. Был такой каприз моды: ко всякому изысканному обеду подавать стручки зеленого горошка, естественно, в феврале месяце, когда он наиболее дорог. Один невозможно богатый банкир по имени Буте ослеплял знать роскошнейшими пирами. От одного из обедов прекраснейшая из гостий все же отказалась. Сослалась, что больна, и ей разрешено пить одно молоко, а у нее сердце разорвется, если она будет смотреть, с каким злорадством остальные дамы поедают наимоднейшие блюда. "Доверьтесь мне, — успокоил ее банкир, — Вы получите только молоко и все же не отстанете от других". Дама уступила и прибыла на обед. Едва она вступила в вестибюль дворца, как ее взгляд упал на корову, до блеска вычищенную щетками и что-то жующую из серебряной кормушки. "Вот корова, которая будет счастлива предложить Вам молоко". В кормушке был стручковый зеленый горошек в количестве, рассчитанном на коровий аппетит — с копну.

Еще одна история про банкирский обед. Один из предков рода Чиги, Агостино, был до умопомрачения денежным человеком. Один из его обедов почтили знатнейшие жители Рима, там был даже сам папа со своими кардиналами. По окончании обеда хозяин дома держал краткую речь. "Теперь никто не достоин, — сказал он, — есть из тех же тарелок, пить из тех же кубков, которыми пользовались такие гости". Он кивнул слугам, те собрали серебряные тарелки, блюда, кубки золоченого серебра, вынесли на балкон и на глазах у гостей побросали в Тибр. Какой размах! Только на другой день в Риме начали перешептываться. Шептались, что догадливый банкир к этой идее догадался добавить другую: перед началом обеда велел натянуть сеть под балконом и, когда гости разошлись, велел выловить серебряный клад до единого предмета.

ПРОИГРАННЫЙ ЭКСПРЕСС

Нет нужды закидывать сеть в утекшие воды минувших времен, чтобы выуживать свихнувшихся умом чемпионов бессмысленного швыряния деньгами. Древний Рим отлично возмещает современная Америка.

Древней рекордсменкой по части женской помпезности была Лоллия Паулина, жена Калигулы. О ней писали, что если она появлялась на каком-нибудь празднике, то буквально падала под тяжестью драгоценностей. Голова, волосы, руки, пальцы были унизаны и увешаны дорогими камнями, на ней сверкало на сорок миллионов сестерциев. В сегодняшней Америке такой драгоценный гарнитур не считался бы чудом. Супруга Корнелиуса Вандербильта (третьего обладателя этого имени) не пожалела трехсот тысяч фунтов стерлингов, чтобы сделать копию короны королевы Виктории, и, приладив ее по-павлиньи на свою голову королевы долларов, уселась в ложе Оперы. Даже Англия не отстала от Америки. Как-то зимой в лондонском отеле Кларидж общество английской знати устроило благотворительный праздник. Представляли живые картины под названием "шкатулка драгоценностей". Дамы-участницы украсили себя драгоценностями стоимостью в шестьдесят миллионов пенге. Одна леди разубралась пятью тысячами жемчужин, их цена, составившая по оценкам шесть миллионов форинтов, означала устричную болезнь.

Один из Асторов в 1902 году праздновал свадьбу в Филадельфии. Только на цветы для украшения стола пошло 20000 долларов. В мальчишнике приняло участие 33 его приятеля-миллионера, ресторатору было уплачено 6 500 долларов.

В мире картежников много говорили об одной карточной партии в Бостоне. Вокруг стола сидели сплошь владетельные особы: железнодорожный король, угольный король, нефтяной король. Железнодорожный король забыл прихватить с собой наличность, у него при себе было всего 15000 долларов, и он проиграл их до последнего цента. Прекратить игру было нельзя. За недостатком наличности он поставил на карту локомотив. Проиграл. Поставил пульмановский вагон. И тот уплыл. Так понемногу он проиграл целый экспресс. Дал выигравшему ордер, и тот на другой день явился на завод в сопровождении машиниста и кочегара. Эшелон был составлен, паровоз развел пары, и счастливец уехал на своем выигрыше. Развлечение обошлось железнодорожному королю в 150000 долларов.

ИМПЕРИЯ, ПРОДАННАЯ С МОЛОТКА

На самую низкую ступеньку надо поставить того мужа, который на аукционе купил Римскую империю и считал, что сделал хорошую покупку.

Этот не имеющий прецедента случай действительно имел место1.

Всего восемьдесят шесть дней правил Пертинакс — преемник бесславной памяти Коммода. Мудрым, чистым душою мужем был он. Старался осушить нравственное болото, возникшее при Коммоде, хотел изгнать гниение из общественной жизни, хотел облегчить налоговые тяготы вконец измученного народа. Обитатели болот такого не любят. Преторианская гвардия спохватилась, что власти ее грозит опасность. Несколько готовых на все крикунов бросили клич, что с императором пора кончать. Офицеры трусливо попрятались сзади, выжидая, как лягут игральные кости. Триста гвардейцев двинулось на императорский дворец. Седовласый император предстал перед ними без оружия, окруженный лишь сиянием императорской власти. Напомнил им о присяге. С минуту казалось, что они взялись за ум, но один озверевший чужестранный наемник навалился на императора, за ним остальные, и один из самых достойных мужей Рима был изрублен.

Не думаю, чтобы в мировой истории был еще один день, на который пришлось бы столько мерзости, как на этот — по нашему летоисчислению 28 марта 193 года.

При первом же известии о движении войск Сульпициан, губернатор Рима и тесть Пертинакса, поспешил в лагерь преторианцев. Начал переговоры с наиболее трезвыми, как погасить волнения. В это время с триумфальным шумом прибыли те три сотни, один из них нес на конце копья отрубленную голову императора. Наиболее трезвые почли за благо временно исчезнуть со сцены. А Сульпициан встал наверху положения, и тут же на месте, нисколько не ужасаясь зрелища окровавленной головы, начал торговаться с убийцами своего зятя, кому быть императором. В первую очередь он предложил себя. Банда убийц сдвинула головы. После краткого совещания вынесли решение: трон будет принадлежать тому, кто даст за него больше. Один солдат вскочил на верхушку шанца и громко провозгласил, что римская империя продается на публичном аукционе!

Боль постыдного унижения пронзила граждан Рима. Но был тогда очень богатый сенатор по имени Дидий Юлиан. На этого старого дурака налетели его лизоблюды, к ним присоединились жена и дочь, и открыли ему глаза, что вот, мол, какой бесподобный случай, и какая нелепость упустить его. Тщеславный старик уступил. Загоняя лошадь, он поспешил в лагерь, остановился у подножия шанца и заявил, что желает участвовать в аукционе. Гвардейцы ликованием приветствовали нового претендента, и аукцион начался. Солдатам было поручено забирать у них предложения и сообщать их другой стороне. Они перебивали друг у друга и взвинчивали цену на Римскую империю. Сульпициан уже дошел до того, что обещал каждому преторианцу по 5000 драхм, то есть, по расчетам Гиббона, он пообещал по 160 фунтов стерлингов. Второй испугался, что у него вырвут трон из рук и попросту поднял свою цену до 6250 драхм, то есть примерно до 200 фунтов стерлингов. Сульпициан вышел из борьбы, гвардейцы открыли ворота лагеря, провозгласили Дидия Юлиана императором и тут же принесли присягу, цена которой уже была общеизвестна.

В один миллион фунтов определяют стоимость покупки, которую Юлиан должен был отработать. Но если принять за достоверное обещанные 200 фунтов, то окончательная сумма была непременно больше. Со времен Вителия преторианская гвардия насчитывала 16000 человек, то есть стоимость покупки превосходила три миллиона фунтов.

Остальная часть истории напрашивается сюда только ради полноты повествования. Септимий Север, командующий легионами в Паннонии1, узнал о подробностях выборов и тоже поднялся на вершину положения. Он пообещал своим солдатам по 400 фунтов каждому, т.е. еще столько же против того, за сколько Дидий Юлиан приобрел империю. В армии воспрянул старый римский дух, солдаты, воодушевившись, решили пойти против гвардии и аннулировать унизительную куплю. Скорым маршем легионы подошли к Риму, гвардия склонилась, сенат провозгласил Септимия Севера императором, последовали новые присягания. Юлиана загнали в дворцовую баню и там отсекли ему голову как обыкновенному злодею.

Он правил шестьдесят шесть дней.

Это не стоило таких денег.

БЕССМЕРТИЕ, КУПЛЕННОЕ ЗА ДЕНЬГИ

Путник останавливается посреди женевской Ке-дю-Монблан и засматривается на восток, где вздымаются скалы короля снежных вершин. Переполненный чудесным зрелищем, он оборачивается, и тут его повергают в изумление нагромождения памятника некоему князю земному. Кто же тот властитель, что покоится здесь, в одной из самых прекрасных точек мира, навечно противу вечных снегов Монблана?

Карл II, герцог брауншвейгский, — сообщает надпись на памятнике.

Путник восторженною душой предается мечтам перед памятником. Все-таки это прекрасно, когда благодарное потомство увековечивает память своих великих с такой требующей жертв помпой. Хотя, собственно говоря, этот брауншвейгский герцог даже не был швейцарцем, значит, у него, должно быть, были большие заслуги к тому, чтобы чужая земля хранила его прах с таким великолепием.

В действительности же на царственном троне еще никогда не рассиживался человек бесполезнее этого.

Он достиг трона в девятнадцатилетнем возрасте, и с тех пор его действиями руководил лишь один принцип: как выкачать поболее денег из страны и народа. Он повышал налоги, продавал с торгов казенные имения, а денежки отправлял в собственный кошелек. После семи лет шантажа, насилия и разбоя у него не осталось ни одного верного человека, и в 1830 году революция вымела из страны и его. Но ему хватило чутья, чтобы не быть застигнутым врасплох, переправить через границу огромное состояние и знаменитые бриллианты.

Он осел в Париже и там жил, предаваясь приятному времяпровождению и любуясь своими бриллиантами. Он хранил их в тайной комнатушке за надежными стенами и железными дверьми и составил их каталог.

В нем дал точное описание каждого из них, а также когда что было куплено, где куплено, сколько уплачено. После падения французской империи у него пропала охота к парижской жизни. Он переехал в Женеву, прожил еще несколько лет, и, наконец, для его родни наступил долгожданный день 19 августа 1873 года: герцог пытался открыть железные двери, но уже на том свете. Великосветская родня собралась в Женеве для оглашения завещания. Кому же из них он оставил это огромное состояние? Кто получит акции и золотые слитки на многомиллионную сумму? на груди какой герцогини засверкают всемирно известные бриллианты?

А пока только искры сверкали из глаз сородичей от оплеух, раздаваемых рукой душеприказчика покойного. Герцог объявлял своим наследником город Женеву с тем условием, что город обязан позаботиться о погребении и увековечении его памяти. Похороны должны происходить достойным его августейшего происхождения образом, гроб поместить в мавзолей, выстроенный в общественном месте. Надгробный памятник должен быть копией готического чуда в Вероне, arche degli scaligeri, дополненной мраморными портретами его предков и собственной его конной статуей в бронзе.

Благородный герцог своим завещанием заказал собственное бессмертие.

Размеры наследства убедили городской совет в величии души усопшего, и он разрешил бессмертие. Тело помесили в саркофаг из литого серебра, на который водрузили еще колпак из палисандрового дерева, затем под колокольный звон и грохот орудий, под сень приспущенных знамен поместили во временную могилу. Над памятником трудилось шесть скульпторов, не жалели ни мрамора, ни бронзы.

Они могли это позволить — размеры наследства составили двадцать два миллиона швейцарских франков.

ДЕНЕЖНЫЙ МЕШОК ГАРПАГОНА

В противовес художникам и дилетантам расточительства скупец развязывает мешок с деньгами только затем, чтобы набить его битком.

Crescit amor nummi, quantum ipsa pecunia crescit1.

(Растет любовь к деньгам по мере роста состояния.)

Из этой вечной истины, сформулированной Ювеналом, следует, что по-настоящему скрягой может быть только тот, у кого есть деньги — больше всего скупых бывает там, где больше всего денег. До расцвета Америки самым богатым государством новых времен была Англия, значит, там и надо искать, если мы хотим наколоть на булавку древнейшие типы скряг. Долго искать не придется, старые английские газеты в то время уделяли много места известным подвигам скупердяев, имевших худую славу.

Осенью 1852 года лондонские газеты сообщили, что на 72 году жизни скончался Джон Камден Нильд, эсквайр, известный сквалыга. Согласно данным его биографии учился в Кембридже, сдал экзамены на адвоката, словом начинал как нормальный человек. В возрасте тридцати четырех лет унаследовал от отца громадное состояние в 250000 фунтов и стал на путь сквалыжничества. Он был настоящим скрягой: не любил платить, торговался за каждый грош, никому не делал добра и был счастлив, если ему удавалось прокатиться на дармовщинку. Однажды морозной зимой случилось ему ехать почтовым дилижансом среди всякого скудного люда. Пока меняли лошадей, пассажиры с малыми средствами пошли в пивную и грелись там за стаканчиком бренди; экономный господин, напротив, оставался дрожать в экипаже. Те пожалели его, сбросились и отослали рюмочку "бедному господину". Бедный господин поблагодарил и выпил.

Как всякий чистокровный скупердяй, он и к себе-то относился, как к противной стороне в сделке. Не давал ему есть, держал на сухом хлебе, крутых яйцах и небольшом количестве молока. Клал спать на голые доски и отпускал как можно меньше мыла для умывания. Он не позволял чистить щеткой свое платье, потому что сукно так скорее износится. В 1828 году его постиг тяжелый удар: на бирже неожиданно упали ценные бумаги. С огорчения он опять же начал мстить, конечно же, самому себе: перерезал себе горло и наверное бы истек кровью, если бы не жена его квартиранта, та самая миссис Нил; она прибежала ему на помощь и спасла ему жизнь, чтобы он прожил ее в скаредности.

Всего этого еще однако недостаточно, чтобы газеты вдруг стали исписывать про него целые колонки: в Англии встречается много подобных жадюг. Огромный сюрприз ждал во время вскрытия завещания. Выяснилось, что Нильд приумножил отцовское наследство до 500000 фунтов и, насряжничав эти несметные деньги, он оставил их королеве Виктории. Он не желал никакого возмещения, просил королеву принять наследство и обратить его на собственные цели. Как и можно было предвидеть, Виктория приняла наследство. Достойно похоронила старого скрягу, привела в порядок церковь в его имении и назначила пожизненную ренту той самой миссис Нил, которая спасла жизнь господину Нильду после попытки перерезать себе глотку и открыла возможность перед этим достойным господином еще целые четверть века наслаждаться радостями экономии и преумножать наследство.

Таким же необыкновенным человеком был Даниэль Дансер, происходивший из знатной семьи. Он вел себя так же враждебно по отношению к самому себе, как и все неподдельные скряги. У него не было рубашек, а только одна, и он носил ее до тех пор, пока она не сопревала на нем. Это надо понимать почти в буквальном смысле, потому что он, как и остальные его товарищи-скопидомы, жалел денег на мыло. В солнечный денек он выходил на берег ручья в соседнем парке и там отмывался песком, потом ложился ничком и обсыхал на солнце. Жил он вместе с сестрой, которая по воскресеньям готовила на целую неделю: стряпала суп из костей и четырнадцать пудингов -из расчета по два на день. Этим они питались из недели в неделю, из года в год, пока старая леди не заболела. Брата охватил страх божий, проявившийся в том, что он не позвал врача. "Я совершил бы грех, — сказал он, -вмешиваясь в промысел божий. Если дни старой дамы сочтены, тут не поможет ни один врач со своим знахарством". Промысел божий, естественно, призвал вконец изголодавшееся существо, а господин Даниэль был вынужден вступить в переговоры с похоронной конторой. Они долго торговались и наконец заключили такую сделку, что подрядчик сделает гроб. а дерево господин Даниэль даст из своего леса. После похорон опечаленный брат долго сетовал, что подрядчик забил слишком много гвоздей в гроб, хватило бы и меньшего количества.

Сам он достиг семидесятивосьмилетнего возраста, и поскольку не мог поступить так, как пишет Йожеф Асала об одном скряге, который, изволите ли знать, в завещании наследником назначил самого себя, то свое имущество оставил племяннице, леди Темпест. Имущество было солидное, годовой доход с него составил 3000 фунтов. Но собирать его пришлось по частям. 2500 фунтов нашли спрятанными в коровнике, золото на 500 фунтов появилось из лошадиной кормушки, 200 фунтов было в трубе, банкноты на 600 фунтов — в старой чайной кружке. Остальные деньги появились из соломенных мешков.

Это все достоверные данные. Тех, кого интересуют анекдотические случаи со скрягами, найдут много характерного в сборнике "Гарпагониана"1.

Как известно, Плавт и Мольер поставили памятник скупости в литературе. Менее известен книжный поток о несуществующем, выдуманном клубе скупцов, его уставе и жизни. Шутка вышла из Италии в середине XVI века. "Compagnia della lesina" ("Общество скупых") — так мог бы называться сей достойный почтения клуб2. Кроме всего прочего, его члены обязались по 45 дней не менять рубашки, ногти на ногах стричь под самый корень до живого мяса, чтобы не дырявили чулок, письма не посыпать песком, чтобы они были легче, и за них надо было платить поменьше, при письме не ставить точки над i, потому что так можно сэкономить кое-что на чернилах.

Можно говорить еще об одном особом виде скупцов, о богатых нищих. В старое время газеты то и дело сообщали, что после смерти того или иного нищего, что стоял на углу, в его спальном мешке, набитом соломой, нашли серебряные деньги, пачки банкнот. Пожалуй, самым известным среди них был берлинский учитель, который днем давал уроки словесности, а по ночам попрошайничал на улицах. Умер в 1812 году. В сенях под полом у него было спрятано 20000 талеров. Шотландец Уильям Стивенсон (умер в 1817 году) 87 лет своей жизни прилежно попрошайничал. В его нищенской лачуге обнаружили настоящую коллекцию золотых и серебряных монет, нашли даже заемные письма на суммы около 1000 фунтов. Этих нищих я все же не причислял бы к полноценным скопидомам, потому что они откладывали деньги не ради самих денег. Скорее их вынуждало к тому опасение, что будет с ними в старости или в случае болезни.

Под конец моего обзора я оставил князя скупцов всех времен, бессмертной памяти сэра Джонса Элвиса, английского баронета. Он умер 26 ноября 1789 года членом английского парламента. Его наследство оценивали в 800000 фунтов. Его характер составляли как бы два человека. Биографы называют его благородным человеком приятных манер; он всегда был готов оказать любезность друзьям. Даже если это стоило ему денег. Его странная личность раскрылась нагляднее всего на ньюмаркетских скачках. Он пригласил на скачки священника своего имения. Они отправились верхом в семь часов утра, и священник не позавтракал, полагая, что на скачках он все равно будет гостем богатейшего помещика. Но тот счел за благо среди волнений позабыть о желудках их обоих. Пополудни по дороге домой бедный поп наконец несмело объявил, что он-де голоден, кстати, свежий воздух Ньюмаркета вызвал это чрезвычайное состояние. "Конечно, конечно," — ответил сэр Джон. Выудил из кармана сухой калач, разделил его с попом и заверил того, что калач, правда, был привезен из Лондона шесть недель назад, но так же вкусен, как свежий. Домой они прибыли в девять вечера. Сэр Джон пошел на покой в отличном настроении, ведь ему удалось избежать излишнего угощения и сэкономить три шиллинга. С другой стороны, на этих же скачках случилось, что друг скупца, лорд Абингдон, проиграл семь тысяч фунтов и не смог заплатить. Сэр Джон, не моргнув глазом, принял на себя платежное обязательство, причем в четком сознании того, что этих денег ему больше никогда не видать.

Penny-wise and pound-foolish — писали про него. Мудрый, когда надо сэкономить медный грош, и дурак, когда бросался золотом. В своем клубе он играл в карты ночи напролет, теряя иногда тысячи, но утром плелся домой пешком, чтобы сэкономить на наемном экипаже. Жил в нетопленой комнате, но при этом вложил 26000 фунтов в сомнительное горное предприятие в Америке. Деньги-таки уплыли, но он перенес это с куда более легким сердцем, чем доклад управляющего о падеже нескольких овец. У него была куча домов в Лондоне, аренда одного из них закончилась несчастливо, арендатор разорился и не платил. Вмешалась судьба: дом сгорел. Сэр Джон с облегчением воспринял эту весть: "Слава богу, в другом случае я никогда не освободился бы от этого бесполезного типа, и жил бы он бесплатно".

Если кто-нибудь из съемщиков отказывался от квартиры, и она пустовала, он въезжал в нее сам и жил там, пока ее не удавалось сдать. Поэтому у него никогда не было нормальной лондонской квартиры, потому что он постоянно перебирался с одного места на другое. Ему это было легко, у него не было иной мебели, как две кровати, два стула, стол и старуха, прибиравшая у него.

Как и другие законченные скряги, он тоже считал врагом свою собственную персону. Жил на яйцах вкрутую, грызя сухие корки. Не позволял чистить сапоги, они де так больше изнашиваются, никогда не шил новой одежды, платья. Всегда ходил в одном и том же, так что его сотоварищи-депутаты всегда говорили о нем с признанием: вот-де политик, никогда не меняющий цвета. Никогда не садился в кэб, даже если бы шел ливень или дождь со снегом хлестал за ворот. Скорее промокал насквозь и дома сидел часами в мокрой одежде, пока она не просыхала. Однажды нашел в уличной канаве замусоленный парик, заброшенный каким-то нищим, даже тот побоялся показываться в нем. Сэр Джон подобрал неожиданную добычу и носил только его. Если ему приходилось верхом переезжать из одного имения в другое с легендарными яйцами в кармане, то это происходило таким образом: ехал по возможности по дерну, чтобы подковы не снашивались, на узких огороженных дорогах замедлял ход, чтобы лошадь могла поедать стебельки травы, торчащие сквозь изгородь. Шлагбаумы объезжал далеко стороной, потому что жалел денег на сторожа при шлагбауме, скорее рискуя сломать шею, гнал лошадь через глубокие канавы. Если зима выдавалась исключительно холодной, и в его провинциальных замках все ж приходилось топить, он заставлял собирать древесные отбросы, остатки соломы, кости животных и набивал ими свой камин. Сосед по имению застал его за тем, что он пытался сдернуть с дерева грязное воронье гнездо. "Какая подлость, — объяснил он изумленному соседу, — что эти вороны портят столько материала на сооружение своих гнезд. Могли бы быть и поэкономнее".

Изо всех напрасных расходов более всего он боялся, что в карман к себе что-то положит врач. Однажды он все же попался в руки к врачу. Возвращаясь по своему обычаю пешком с вечернего заседания парламента, в кромешной тьме он споткнулся обо что-то и раздробил обе ноги. Дома больной маялся в постели, пока его случайно не навестил племянник и не уговорил его вызвать врача. Сэр Джон с трудом уступил и допустил врача к себе. Но, чтобы сэкономить половину гонорара, приврал, что у него болит только одна нога. И показал врачу только одну эту ногу, а другую поручил матери-природе.

Эта нога выздоровела на две недели раньше, чем та, на которой эскулап практиковал свою науку.

Среди книжных завалов, громоздящихся передо мной на библиотечных столах, оказывается довольно-таки литературного лома, научного мусора. Я не оттолкнул его, порылся и выписал много чего как "curiositatis causa".

Результат моего копания в книгах был щедр, вот только сколок того, в чем могу отчитаться.

БЕСПОЛЕЗНЕЙШИЕ ЗНАНИЯ

Дополнением к собранию разных бесполезностей в истории культуры напрашивается наука о ненужном знании. Одну из его разновидностей насадил на острие булавки уже Флегель. В своей книге "Geschichte der komischen Litteratur" ("История смешной литературы") того, кто тратит свое время на ни к чему не употребимые знания, он зовет писателем-микрологом. Словно думал при этом о литературной копии микротехника — резчика по вишневой косточке.

Их отцом-мастером, по мнению Флегеля, был любекский супер-интендант Г. X. Гоэц (1667-1729). Достаточно привести отрывок из конспекта его произведений:

1) диссертация о близнецах, упоминаемых в священном писании;

2) puer decennis, то есть о таких ученых, которых в первые десять лет жизни постигла какая-либо катастрофа;

3) princepis bebraice doctus, то есть о властителях, которые были сведущи в древнееврейском;

4) об ученых, утонувших в воде;

5) о детях известных теологов, с которыми случилось несчастье;

6) de claris Schmidiis, то есть о носящих имя Шмид, которые достигли известности.

Эти "носящие имя Шмид", без сомнения, заслужили быть включенными в категорию известных людей, что вытекает из произведения Сам. Теод. Шмида, вышедшего в 1707 году, "Dissertatio de theologis in utero deo concecratis" ("Диссертация о еще во чреве матери посвященных теологии"). То есть сия жемчужина Шмидов не пожалела трудов, исследовала и составила список теологов, которых еще до их рождения родители предназначили к карьере теолога. Очень жаль, что не вышло биографического сборника об известных Шредерах, потому что среди них наверняка был бы и известный ученый по имени М. Шредер, который смело и беспристрастно опубликовал в 1717 году диссертацию "Diss. Historico moralis de misocosmia eruditorum" ("Историко-нравственная диссертация о непорядочности ученых"). То есть он составлял свои записки о грязных ученых. Трудно понять, каким образом можно обрасти такой тьмой учености, чтобы с ее помощью быть в состоянии наковырять данных из сотен книг о неумытости и прочей личной нечистоплотности заслуживающих уважения ученых.

Я наткнулся также на произведение, обобщающее литературное занятие по растолчению воды в ступе. Это книга Дж. А. Бернхарда, ее заглавие "Kurzgefasste curieuse Historie derer Gelehrten" ("Странная история ученых в кратком виде". Франкфурт-на-Майне, 1718). Не надо говорить, что "история в кратком виде" заняла 894 страницы. Не надо говорить также, что речь в ней идет не об истории, а о классификации ученых по весьма странным признакам. Произведение содержит ни более, ни менее 215 глав! Вот несколько названий глав из числа тех, которые делает интересными их невозможная безынтересность. Классификация ученых происходит по следующим признакам:

Те, кто были влюбчивы по натуре

непорочны по натуре

умерены

гневливы

неуживчивы

добродушны

веселыми

честолюбивыми

боязливыми

прижимистыми

расточительными

льстивыми

игривыми

музыкальными

любителями-садоводами

друзьями животных

курильщиками

бедны

должниками

имели хороший почерк

имели плохой почерк

прилежны в работе

небрежны в работе

болели подагрой

имели дурацкую физиономию.

Речь в книге заходит также и о тех несчастных ученых, кого сослали, бросили в тюрьму, повесили, казнили через отсечение головы, сожгли на костре; с другой стороны, перечисляются также и счастливцы по восходящей степени удачи: кто заработал много денег, возведен во дворянство, получил известность, попал в милость к царствующим особам, и кто увенчан венком. Даже за гробом не оставляет их своим вниманием сей добросовестный автор и разносит по главам тех, кто получил хорошую эпитафию, в честь кого была выбита памятная медаль, и, наконец, кто был объявлен святым. Уж дальше того писателю, ученому пойти было невозможно. Естественно, среди святых оказывались главным образом отцы церкви, но были и врачи, и ученые других занятий. Автор желчно замечает, что из среды адвокатов здесь встречаем только одного — Святого Иво. "Легко догадаться, — тонко намекает он, — почему господ адвокатов вредно канонизировать в большем количестве".

Неумолимый автор лезет и в семейную жизнь ученых. Он выстраивает тех, кто остался холостяками, кто рано женились, кто поздно женились, кто женились несколько раз, у кого было мало детей, у кого было много детей, кому дети приносили радость, кому дети приносили только горе, кто со стоном тянул крест домашней жизни, кто держал любовниц, кому жены были верны и кого жены обманывали. Последнее перечисление, к великому удивлению читателя, получилось очень коротеньким, оно и понятно: ученые господа, сообщая свои биографические данные, обычно об этом не распространялись.

А религия? Особенно перемена вероисповедания! По этому признаку ученых у него можно подразделить на следующие группы (пожалуйста, не падайте в обморок): католики, которые стали лютеранами; лютеране, которые стали католиками; лютеране, которые стали реформатами; реформаты, которые стали лютеранами; католики, которые стали реформатами; реформаты, которые стали католиками; евреи, которые крестились; христиане, которые перешли в иудаизм; христиане, которые перешли в турецкую веру; турки, которые стали христианами; крещеные евреи, которые снова стали иудаистами.

И повсюду имена, имена, настоящий кошмар имен. Не пышные кроны тенистого леса, где читатель может остановиться и отдохнуть — нет, лишь древесный питомник с карликовыми саженцами в ряд, на каждом бирка, их безнадежно единообразное множество.

Лишь в одном-единственном месте читатель находит отдохновение: книга III, часть 7, глава 22, которая носит следующий заголовок: "Об ученых, кто растратил свой труд на бесполезные материи ".

Автор двухсот пятнадцати задач на прилежание имел в виду не себя. Куда там. В частности, суровым словом поминает он тех, кто посвятил себя толкованию египетских иероглифов. Бесплодное и напрасное-де это дело, никому от него никакой пользы, как ни ломай голову, все равно их никогда не расшифровать…

Мастер Бернхард проделал феноменальную работу, но оригинальной ее назвать нельзя. Был у него предшественник -Равизий Текстор, гуманист великой учености, ректор Парижского университета. Первое издание его знаменитой книги вышло в 1522 году, затем издания последовали одно за другим. Ее название "Joannis Ravisii Textoris nivernensis officina" ("Школа нивернумского Иоганна Равизия Текстора"). Он запер в шкатулку не ученых своей эпохи, как Бернхард. У него была более высокая цель. Он хотел облегчить студентам университета усвоение гуманистических знаний. Для этого всех встречающихся в классической и новолатинской литературе знаменитостей распределил по легко обозреваемым группам. Классификацию он производил по самым разнообразным принципам. Он подразделил знаменитостей по разным группам, смотря по тому, какой у кого был характер: справедливый, несправедливый, храбрый, трусливый, великодушный, подлый, двуличный, чванливый, завистливый, сутяжный, избалованный, ограниченный, жестокий, строгий, добродушный, скромный, молчаливый, болтливый, гостеприимный, жадный, мотовской.

В отдельную главу были внесены те, кто вел чрезвычайно чистый образ жизни (castissimi). Например, атлет Клитомах: он был настолько скромен, что при виде псов, усердствующих на улице по случаю весеннего знакомства, поворачивался и шел в другую сторону. К сожалению, эта глава, предназначенная в назидание французским студентам, получилась короткой. Ректор не сумел набрать достаточного количества и качества известностей для такого заголовка. Опять же, что отрицать, глава о великих людях блудливой жизни (libidinosi et lascivi) получилась гораздо пространнее.

Неслыханную читаемость и несравненное муравьиное усердие автора лучше всего представлены сборником, составленным о причинах смерти известных личностей. По нему можно выучить имена не только тех, кто умер от различных болезней; в нем автор оком Аргуса прослеживает со всею доскональностью, точностью и со многими подробностями излагает случившееся с ушедшими из жизни по причине насильственной смерти. Он не довольствуется просто тем, что кто-то там погиб в схватке с диким зверем, он делит на группы тех, кто был разорван львом, пронзен клыками дикого кабана, укушен собакой и т. д. На четкость авторского мышления указывает и то, что он не запихивает в общую группу тех, кто обязан смертью лошади, а подразделяет их на две группы: отдельно тех, кого лошадь до смерти ударила копытами, и тех, кто упал с лошади и убился. Откуда только не грозит смерть бедненьким известным людям! От носового кровотечения погиб Аттила, лангобардский король Гримуальд и император Александр. Утонули библейский Фараон, Икар, Леандр и Сафо. Змея убила Лаокоона и Клеопатру. Были и такие, кого поразила насмерть молния, кто поскользнулся на лестнице и разбился, кто погиб от смеха, естественно, были и такие, кого ветер смерти застал в тот момент, когда их уста горели в огне поцелуя…

ВОИНА КОРОЛЯ ГЛАГОЛА И КОРОЛЯ СУЩЕСТВИТЕЛЬНОЕ

Возможно, множество знаменитостей легче укладывалось в студенческой голове, ежели преподавательская забота учиняла средь них порядок, кто куда относится либо марширует под собственными знаменами.

Но уж если вместо простого перечисления удалось вдохнуть жизнь, движение, даже борьбу в ленивую скуку лежащей на боку учебной дисциплины! Андреа Гварна, итальянская гуманистка, выступила с идеей заставить с помощью дремлющих в молодежи воинственных инстинктов полюбить одну из самых мирных наук — грамматику. "Война грамматическая" ("Bellum Grammaticale") — под этим названием стала известна эта странная книга1.

Успех был беспримерный — она выдержала больше ста изданий!

Ее краткое содержание: в стране Грамматике правят два короля — король глагол и король существительное. Они ссорятся из-за того, кому принадлежит первенство. Договориться не могут, и дело доходит до войны. В борьбу вступают все персонифицированные грамматические категории, происходят кровавые схватки, под конец Глагол остается победителем, стороны заключают мир. Тяжеловесное чтение для современного человека, который сам находится в состоянии войны со всей латинской грамматикой с тех самых пор, как вышел из стен гимназии. Французские переработки книги — одна 1616, другая 1811 года — мне достать не удалось, но я обнаружил немецкую переработку начала XVII века, которую сделал филолог Г. Шоттель с прилежанием, достойным лучшего применения. "Bellum-grammaticale" по Шоттелю тоже имеет двух королей. Король глагол зовется hor, король существительное зовется mensch. Они долго жили в мире, но однажды на пиру, постыдно набравшись, начали разбирать вопрос приоритета. Король существительное бросил противнику такие аргументы: "Первый я, потому что в предложении стою в самом начале. Что может глагол без меня? Мало кто что понял бы, так же, как если бы немой учил глухого. Надо принять во внимание, что сам бог, сотворивший Вселенную, тоже имя существительное". Король глагол тоже не остался в долгу: "verbum regit nomen" (глагол властвует над существительным). Без меня и моего народа существительное ничего не стоит, потому что само по себе не может придать смысла речи. Чего больше! Имя существительное произошло от меня и от моих подданных, выходит, получается отвратительная неблагодарность, когда сын хочет держать верх над отцом".

Спор разгорелся до того, что перекинулся в народ, разъярил его. Страсти накалились и разразилась война. Пошли два короля друг на друга походом.

Перед решающей битвой король глагол лично расставил войска. Собрал две дивизии: одну из простых, другую из глаголов-исключений. Гвардию составили вспомогательные глаголы sein, werden и haben. Во главе офицеров стали два генерала — глагол действительный и глагол страдательный. Следом за ними по рангу шли пять времен-полковников: настоящее, прошедшее, давнопрошедшее, недавнопрошедшее, будущее. Чин капитана получили глагольные наклонения: повествовательное, повелительное, сослагательное.

Центр войсковой позиции короля существительное составлял плотный отряд падежей. На правом фланге стояли артикли и местоимения, на левом фланге — сложные слова -сплошь испытанные, крепкие витязи. Присоединился к ним из союзнических имен прилагательных вспомогательный отряд степеней сравнения, к тому ж вооруженный осадными лестницами. Лестницы имели по три секции — по количеству самих степеней сравнения (например, большой, больше, наибольший).

Расскажу лишь пару эпизодов этой знаменитой битвы затем, что современный читатель не может насладиться сиим турниром из-за тьмы всяких грамматических понятий, которые персонифицированно стреляют, рубят, сражаются за честь своего знамени.

Две армии пришли в столкновение. Борьба была кровавая. Уже в самом начале сокрушительное поражение понесли артикли, среди их витязей derer и denen потеряли обе ноги, после чего из них стали der и den. (Здесь выявляется педагогическая направленность этой странной войны — подвести студента к пониманию законов развития языка, показать устаревшие, архаичные формы живого языка.) Так же случилось и с рыцарем seiner, он тоже покалечился в битве, и его окончание пришлось ампутировать, так стал из него sein. Имена существительные накрыло убийственной огневой очередью и выбило из них букву r, так что der gnadiger, например, в жизни превратилось в der gnadige. В острой схватке витязи auss, auff и umb потеряли некоторые свои конечности. Под ударами воинов противника из них выпали буквы s, f и b, и они остались существовать как aus, auf и um.

"Грохочет боя сердитый рев, железом бряцает скрещенное оружье," — поет Верешмарти. Таким же образом бушевала убийственная дуэль в "bellum grammaticale". Приведенные эпизоды дают представление о том, с какой самоотверженностью обе армии сражались; лишь справедливости ради скажем здесь, что и в армии короля Глагола на поле славы было много достойных героев, иные витязи остались жить только ценою тяжких ран, так, например, под выстрелами у рыцарей liebet и saget пали буквы е, так что из госпиталя они вышли как liebt и sagt.

Лишь наступившая ночь положила конец кровопролитию. Тогда модальные участники и союзы решили, что настало время выступить посредниками мирных переговоров. Мир был установлен. Его условия: оба короля и их страны считаются абсолютно суверенными, вместе с тем короли заключают договор о дружбе, обещая друг другу взаимопомощь против третьих стран. Контрибуции не будет, каждая сторона самостоятельно восстанавливает свои потери.

БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ МУЗЫКАЛЬНЫХ КОРОЛЕЙ

Зерно, посеянное Гварной, буквально целые столетия произрастало с упорством сорняка. Мало было ста изданий "Bellum grammaticale" ("Войны грамматической") и прочих ее переделок, сорняк проник и в область музыки. Себастиани, органист из Метца, издал в 1563 году сшитую по модели Гварны книгу "Bellum musicale". У него войну затеяли короли старой грегорианской хоральной музыки и новой мензуральной1. В первой армии в поход двинулись католические попы, монахи и монахини, даже больше, им на помощь пришел хор ангелов. В рядах короля современной музыки геройствовали реформатские канторы, органисты, лютеране, евреи и анабаптисты. Знамена минорных войск были украшены буквой В, а мажорных — знаком #. Стеречь подъемные мосты крепостей, естественно, доверили окончаниям (cadenza), музыкальные ключи от ворот держали в безопасных шкафах. Битва и здесь была отчаянная. Из боевых эпизодов будет достаточно, если скажу, что на героически сражавшихся скрипачей неожиданно напал еще один враг: кошки и овцы, чтобы отомстить им за то, что из их кишок изготавливали струны для скрипок.

Эта белиберда писалась на латыни. Но, чтобы непонимавшая по латыни публика не осталась без такого лакомства, Иоганн Биир, концертмейстер саксонско-вайссенфельдского герцога, в 1701 году устранил этот недостаток. "Bellum тиsicum oder musicalischer Krieg etc." ("Война музыкальная") -под таким заглавием появилась пополнявшая недостаток работа. Странное чтиво на наш взгляд.

Некоторой похвалы мастер Биир все же заслужил, потому как у него нет двух соперничающих королей. У него немецкие горе-музыканты сбиваются в армию и берут в полон королеву композицию. Композиция пишет письмо в Италию своей дочери Гармонии и просит помощи. Гармония созывает своих тайных советников — господ пиано, меццопиано и пианиссимо. (Неплохая идея для создания образа таинственного в музыке!) Совет высказывается за войну. Армию королевы Гармонии ведут два генерала: мажор и минор. Из главных офицеров надо упомянуть генерал-майора Фугу и четырех полковников, их имена: сопрано, альт, тенор и бас, а также капитаны: до, ре, ми, фа, соль.

Армия королевы Гармонии нападает на сброд дилетантов, но те в своем несметном множестве отражают атаку и даже контратакуют, оттесняют войска Гармонии в крепость Система. Самый отчаянный момент осады наступает, когда к стенам крепости дилетанты приставляют звуковые лестницы2, и они наверняка бы заняли крепость, если бы цвет героев, юный лейтенант форте, смелой вылазкой не разогнал бы их.

Теперь дилетанты бегут, а армия Гармонии гонит разбитые войска в lacus ignorantiae, то есть в болота при озере неведения.

Дилетанты молят о мире и выпускают на свободу королеву Композицию. Мир заключен. Но прежде, чем вернуться в Италию, Гармония созывает военный трибунал и судит дезертиров и трусов. Паузе за то, что не сражалась всегда с одинаковым усердием, присудили вырвать язык. С трусливыми нотами суд обошелся еще строже: их разрубили на четвертинки, даже на шестьдесят четыре части, так что они позабылись от боли. Оказался трусом даже один офицер: генерал пунктум. Его понизили в звании и приговорили отныне идти за нотами в образе точки, в качестве офицерского денщика.

Вот еще один пункт мирного соглашения, который по сей день может быть актуален. Ежели кто-то не в состоянии выудить из озера инвенция рыбу, прозванную темой, то может раздобыть ее и иным путем, но обязан по крайней мере приготовить ее под другим соусом.

КОСТЫЛЬ ПАМЯТИ

Возвращаясь к эксперименту Гварны, надо сказать, что горькую пилюлю грамматики пытались подсластить и по-другому. Дон Клод Ланселот, отличный знаток классических языков, мазал медом виршей учебные предметы, которые приходилось грызть студентам. В 1657 году он опубликовал свою популярную книгу "Сад греческих корней слов". Во вступлении к ней симпатичные стишки предваряют читателя, чтобы он не рассчитывал найти в ней сад с благоухающими от тщеславия цветами; в этом саду произрастают призванные к питанию духа корни.

Намного позже аббат Луис Бартелеми ("La cantatrice grammairienne" — "Грамматическая певица", 1788) учебные стихи связал с музыкой. Свое произведение он особо рекомендует вниманию дам, прельщая их тем, что вирши в этой книге, шансоны и пикантные песенки помогут им в кратчайший срок овладеть правилами грамматики и правописанием…

Стих используется как костыль для памяти издревле. Лекарские советы школы в Салерно1 и тысячу лет спустя звучат у нас в ушах, потому что облечены в стихотворную форму.

У этого жанра были свои Вергилии и Гомеры. Они не удовлетворялись мнемоническим стихоплетством и сколачивали целые героические поэмы для учебных целей. В 1811 году один поэтически бездарный юрист зарифмовал в александрийском стихе весь Кодекс Наполеона (Б. М. Декомберусс "Code Napoleon en vers francais", т. е. "Кодекс Наполеона французскими стихами"). Идея, впрочем, не нова. То же самое сделал и один венгерский автор. В 1699 году в Коложваре вышло произведение, созданное великим трудом и потом "Копендиум Судебника Иштвана Вербеци, коий в простые формы венгерских виршей облекши, написал и издал Гомород С. Пали Н. Ференц". Заблудший автор ни строчки не выпустил из Судебника Иштвана Вербеци, все упрямо переложив архаичными стихами. Конечно, рифмы очень слабы, а как хромает стих, предлагаемый в подпорки памяти! Вопрос: а не поступил бы юрист лучше, ежели бы вместо спотыкающегося стиха вызубрил бы оригинальный гладкий латинский текст?

Гомером медицинской науки Клод Бине, лионский хирург, предстал в 1664 году, издав свое произведение "Анатомические стихи о костях, мускулах, а также кровообращении в человеческом теле". Эту книгу сейчас найти почти невозможно: я не имел случая убедиться, каким образом разрешил поэт-хирург такую трудную задачу, как освежить и разнообразить скучную монотонность двадцати четырех ребер. О стихотворной аптеке позаботился Йоганн Иоахим Бехер в сварганенных им в 1663 году стихах "Parnassus medicinalis illustratus" ("Иллюстрированный медицинский Парнас"). Он особенно интересен потому, что облекает в стихи описание лечебных средств, выделяемых телом больного, против его же собственных хворей. В медицинской учебной поэзии наиболее активно проявил себя силезский врач Рейнхард — он издал семь книг, все на латинском языке, о разных лихорадках и прочих заболеваниях.

Победа в этом марафонском чемпионате, без сомнения, принадлежит доктору Сакамбе; он в 1815 году под заголовком "Люцинада" воспел не менее, чем в десяти песнях и десяти тысячах стихов правила и приемы действий при родах.

Серьезные инженеры тоже не отставали в поэтическом соревновании. В 1804 году появилась в Париже книга об основных понятиях геометрии в стихах ("Geometrie en vers techniques" — "Геометрия техническими стихами"). Пока я не прочитал весь этот балаган, я и не подозревал, что равносторонний треугольник, выпуклая и вогнутая линза могут до такой степени фривольно гоняться друг за другом. К сожалению, я не могу этого перевести по незнанию терминологии. Зато могу процитировать перевод из одной изданной анонимно французской работы по химии. Если перевод незадачлив, то оригинал еще более таков.

Чтоб приготовить водород,
Возьми фарфоровую тубу,
Клади туда железо, воду,
Зажги огонь под ней,
Железо воду разложит
И водород нам выделит.

Едва ли отыщется такая отрасль науки, которая не произвела бы таких вот безбожных стихотворцев-ремесленников. Известна книга 1655 года, изложившая в стихах новые направления в философии. В 1784 году кому-то пришло в голову положить на стихи мысли Марка Аврелия, на рифмовку данных истории нашлась целая армия охотников. География тоже соблазнила ученых мужей, имеющих склонность к поэзии; не так уж чтобы очень давно, всего в 1883 году на книжном рынке появилась общественно весьма полезная работа аббата Радиге "Geografie phisique, politique et economique de la France " ("Описательная физическая, политическая и экономическая география Франции"). Две строчки из ее политической части:

Навеки покончено с дряхлой монархией,
Возрадуйся, Франция, новой республике!

Но с автором случилась та беда, что в процессе стихосложения он совсем позабыл о собственной политической позиции, и немного далее, в другой главе он поет уже так:

Все ж лучше дела шли при старой монархии,
Чем к нашей беде при новой республике.

Библия тоже не избежала своей судьбы, ее тоже переписали стихами. Известны стихотворные Библии 1753 и 1862 годов, а также Катехизис в стихах 1703 года. Флегель упоминает одного гренобльского попа, который в наивном старании приналег на стихотворное изложение Ветхого Завета, но прошел только Пятикнижее Моисеево, потому что церковные власти встревожились всем этим балаганом и предприятие было запрещено. А причины к тому, должно быть, были серьезные, примером тому представленный здесь напоказ фрагмент. В I книге Моисеевой, главе XVIII ангел предсказывает старому Аврааму, что Сарра подарит ему сына. Сарра по женскому обычаю подслушивала в дверях и посмеялась про себя над таким предсказанием:

Смеялась Сарра: послушалась я б слов твоих,
Да только стары мы уже для акций сих.

Слава поэзии, которая может зажечь вдохновением самый сухой предмет! Я отыскал книгу, воспевающую правила игры в домино, а правила виста в стихах изложили даже три книги. Одна рекламная брошюра стихами превознесла достоинства северо-французской железной дороги. В поэтическом соревновании также похвалы, по крайней мере, заслуживает эпическое произведение парижского переплетчика Лесне о мастерстве переплетения книг; у него сотни александрийских стихов учат читателя, как надо сшивать, склеивать и спрессовывать страницы книги.

В связи с учебной поэзией стоит вспомнить об одном весьма толковом издании. Один парижанин в 1649 году издал книгу под заглавием "La passion de notre seigneur en vers burlesques" ("История страстей нашего Господа в бурлескных стихах"). Можно себе представить скандал, разразившийся в этой связи: какое безумное богохульство написать историю мучений Иисуса в бурлескных стихах! Издателя взяли за ухо и привлекли к суду, тогда-то и выяснилось, что несчастный даже не знал, о чем эта книга. Ведь в то время в большой моде были привезенные из Италии бурлескные стихи, все читали только бурлескные стихи, а издатели требовали от авторов только бурлескную поэзию. (Например, в Лейдене в 1653 году автор по имени Пикон опубликовал свое произведение "Гомерова "Одиссея" в бурлескных стихах". В 1652 году безымянный автор дал описание Парижа в бурлескных стихах.) Стало быть, религиозная поэма о мучениях Христа пришлась вовремя, издатель полагал, что все, написанное короткими стихами, не может быть ничем иным, как только бурлеском, и, чтобы обеспечить спрос, напечатал "в бурлескных стихах".

ПОЭЗИЯ НА СКОРУЮ РУКУ

Другое плутовское дитя, падчерица матери-поэзии — стихотворная импровизация.

Миклош Семере во время поездки в Париж в 1837 году слышал выступление одного импровизатора. В своих путевых заметках он называет его "поэтом-скороделом".

"О заданном предмете, — пишет Семере, — несколько драматических сцен стихами излагал, сопровождая сие актерскими жестами, также слагал стихи на заданные рифмы, под конец три избранные темы на три листа записав, и как публика выкликала, то на одну, затем на другую и так все три декламировал. В отношении прочего сие отстоит от поэзии столь далеко, как словарь от Гомера, каменья от строения, щепа от древа живого, как звезда, что дети с конца прутика вверх запускают, от звезды, коя в небе блещет".

Интересно, что это стихоблудство более всего развилось именно в Италии — на родине Данте, Петрарки, Тассо и Ариосто, возможно, как раз потому, что они были так далеки от профессиональных импровизаторов, как Гомер от словаря. Даже Йожефа Ковача1, поэта прошлого века, известного под именем "кузнец рифмы", нельзя причислить к ним, потому что, хоть он и владел импровизацией, все же большая доля его поэтического урожая родилась на письменном столе. (Под "большей долей" я понимаю не глубину содержания, а совершенство его рифмы.)

Крась себя, крась! Чтобы за сафьян
Желтая кожа на роже сошла, не в изъян.
Красься, натирайся, чтобы цвела сафьяном,
Желтой кожи образина не слыла б изъяном.

Венгерские газеты столетней давности упоминают некоего Хенкаи, известного латинскими импровизациями "скороплета". Многие также помнят и Самуэля Керекеша, редактора марошвашархейской газеты, на банкетах он мог до утра, не зная усталости, творить стихотворные тосты. Шутка Виктора Ракоши ("Керекеш Самуэль, я тебе дивуэль") уже стара и настолько заезжена, что я едва смею ее здесь упомянуть.

В Италии импровизаторство процветало на протяжении веков. Невозможно себе представить, насколько они были популярны. Ими восторгались не только в народе, их приглашали к столу даже радетельные особы. Кому теперь знакомо имя Серафино Аквилано? А ведь в свое время этот поэт-импровизатор, живший в 1466-1500 годах, был так известен, что из-за него воистину соперничали властители Италии. Даже Цезарь Борджиа был горд держать при дворе столь признанного поэта-скородума, о котором самые ярые его поклонники трубили, что он-де выше самого Петрарки. А разве помнит кто-нибудь имя Бернардо Алкотти?

Сам народ наградил его, попросту присвоив ему имя Единственный (L'unico). Когда он отправлялся из Рима в поэтическое турне, в каждом удостоенном такой чести городе закрывались лавки, словно был праздник; и все от мала до велика собирались вкруг него. Самым известным импровизатором позднейших времен был Бернардино Перветти (1681-1747). Его современники пишут, как он импровизировал свои стихи: глаза его загорались, виски пульсировали, он менялся в лице, а когда заканчивал импровизацию, был полумертв, как бы пробуждаясь из бессознательного состояния. Его сравнивали с аполлоновыми прорицательницами, теперь бы сказали, что он импровизировал в трансе. Кроме всего прочего он преподавал право в Пизе, поэтому ему не доставляло труда, помимо лирических стихов, сыпать трескучими ямбами в любом количестве и на любую тему из юриспруденции и философии. В 1725 году ему присвоили звание римского гражданина и "увенчанного лаврами поэта". Достойный стихоплет взошел на Капитолий, где на голову ему водрузили венок. (Его избранные скороделки вышли во Флоренции в 1748 году под названием "Saggi di poesie" ("Образец поэзии").)

Менее шумным образом достиг известности Марк-Антонио Зуччи. Он начал вундеркиндом не в поэзии, а в науке: ему едва минуло 13 лет, когда он, закончив университет, организовал публичный диспут о философских тезисах. Импровизаторский талант проявился у него позднее. Он возвысился до того, что стал способен моментально высечь сотню терцин на заданную тему. Если ему предлагали конечную рифму сонета, он тут же приделывал к ней самый сонет, да не один, а пять-шесть. Он скончался в 1764 году в высоком священническом сане как аббат Монте Оливеро.

Зуччи не волновали лавровые венки, раздаваемые в Риме. С тем более жгучей жаждой бросился за наградой неаполитанец Лодовико Серио. На свою беду он вступил в схватку с женщиной, и она унесла пальмовую ветвь; это была известная Маддалена Морелли, о которой еще пойдет речь. Возмущенный Серио сгоряча обвинил Рим и коллегию кардиналов в том, что они отдали венок незаслуженно, только потому, что она женщина и к тому же красивая женщина. Конечно, ему пришлось с огромной скоростью умчаться из Рима домой в Неаполь. Здесь он ударился в политику и до старости оставался воинственным республиканцем; возможно, его жизнь продлилась бы и в XIX веке, если бы в 1799 году старый скоромол не оставил бы своих зубов в скоропалительной драке с роялистами.

XIX век оставался такой же теплицей для сего своеобразного разведения литературных грибов, как и промелькнувшие столетия. Впереди шли два добрых друга: Бенедетто Сестини (1792-1822) и Томазо Сгрицци (1788-1836). Первый в своем лице соединял художника, архитектора и математика, кокетничал с высокой поэзией и даже написал повествовательную поэму об одной из фигур Дантова Чистилища — историю Пиа де'Толомеи. Второму Италия была тесна, он уехал в Париж, там добился огромного успеха благодаря своей чудесной способности импровизировать целые стихотворные трагедии на заданную публикой тему. Таким же даром владел и Лодовико Сиккони (1807-1856), он тоже попал в Париж и там импровизацией ряда трагедий заработал деньги и славу.

Можно было бы перечислить еще целую страницу имен итальянских импровизаторов, особенно если взять в расчет еще и народных поэтов, которые не претендовали на лавровые венки, а вполне довольствовались вниманием толпы к их виршам на ярмарках и на улицах. Сейчас их имена ничего не говорят. Их импровизации замерли вместе с вымолвленным словом; если же находился удивленный меценат, который собрал и издал в спешке записанные скороделки, то сейчас они невыносимо скучным чтивом пылятся на полках библиотек.

Способность итальянцев к импровизации объясняет то, что комедия "дель арте", которую напрасно пытались привить на другой сцене, могла зародиться только на итальянской земле, потому что оканчивалась всегда тем, что актеры "импровизировали" со сцены заранее выученный текст. Актеры другой национальности просто неспособны на то, чем Веринацци, эдакий Карлинье, баловень итальянской сцены в Париже, в течение 42 лет очаровывал французов. Он был способен импровизировать все пять действий целиком, никогда не впадая в скуку и всегда потешая публику.

Если сведущего в литературе француза спросить, кто для него самый известный импровизатор, он без колебаний ответит, что Прадель. Полное имя этой парижской известности Пьер-Мария-Мишель-Эжен Куртре де Прадель; он появился на свет в 1777 году и дожил до 80 лет. Поначалу он готовился завоевать лавры в серьезной литературе, но успеха не снискал. Затем он открыл в себе способность к импровизированию стихов и тем обрел успех и деньги. О нем ходил слух, что он превзошел самых лучших импровизаторов Италии. Представление о его способностях дают три брошюры, содержащие стенограммы его импровизаций. Вместо объяснений достаточно привести названия этих брошюр.

"Пожар в Салинзе", поэма, импровизированная за 17 минут 28 августа 1825 года (8 страниц в одну восьмую листа).

"Мольер и Мигнар в Авиньоне", водевиль в одном действии, импровизирован за 5 часов 10 минут в парадном зале авиньонской ратуши на тему, заданную публикой (32 страницы в восьмую долю листа).

"Один эпизод варфоломеевской ночи", импровизировано 19 марта 1834 года в театре на улице Шантерин (16 страниц в восьмую часть листа).

К старости таланта его поубыло, денег тоже. В Париже он надоел, уехал в Германию и там на модных курортах импровизировал перед подражающей французам знатью. Здесь его дела пошли тоже плохо, и престарелый бард в 1857 году в Висбадене завершил грустный спектакль собственной жизни, сложив за свою долгую жизнь сто пятьдесят скороделок.

В противовес старейшему французскому виршеплету вызову из мрака забвения самого юного — десятилетнего Франсуа де Бушато. Он был сыном парижского актера, родился в 1645 году. Ему едва минуло пять лет, когда он уже говорил на нескольких языках, в восьмилетнем возрасте познакомился с древнегреческими и латинскими классиками. На десятом году стал балованным любимцем парижских салонов как необыкновенной легкости импровизатор. Его стихотворные импровизации записывались и печатались в тогдашних газетах. Ему прискучили многочисленные выступления в Париже, он пожелал в Англию, чтобы научиться английскому. Французский посол взял с собою в Лондон крохотную галльскую знаменитость. И в английских салонах он стал любимцем дам, они сажали его на колени и гладили, лаская. Однажды на коленях у одной прекрасной английской леди у галантного юного джентельмена вырвались такие стихи:

На коленах твоих вдохновляют боги,
Тысячи стихов мало прелесть твою воспеть,
Пока Аполлон мою лиру настраивал,
Ах, разбойник Амур стрелою успел попасть1.

Если перевод и слаб, то оригинал совсем неплох, конечно, применительно ко вкусам того времени. Сколько взрослых поэтов-академиков не могло умнее свести воедино аполлонову лютню, стрелу Амура и прочую мифологическую чепуху в этом роде.

В Англии национальным чемпионом стихотворной импровизации был Теодор Хук, который, впрочем, имел доброе имя автора пьес и романиста, редактора популярной газеты, а потому стал главным сборщиков налогов и казначеем на колониальном острове Маврикия (1788-1841). Кто слышал его импровизации, писали о нем, что не могли себе представить такого ослепительного фейерверка человеческого ума, если сами не были тому свидетелями. Он импровизировал не только стихи, но и музыкальное сопровождение на фортепиано. Тут же перед роялем он моментально слагал целые небольшие оперы в заданных публикой стихотворных формах и размерах. Однажды он развлекал целое общество в шестьдесят человек составлением нескольких эпиграмм на каждого из присутствующих с соответственным музыкальным сопровождением.

Он был в милости у герцога-регента, который и вознаградил его за доставленные удовольствия, назначив главным сборщиков налогов и казначеем на остров Маврикий с годовым окладом 2000 фунтов. Но один из его чиновников совершил растрату, а ему пришлось отвечать, его вызвали на родину и посадили в долговую тюрьму. Только годы спустя ему удалось выйти на свободу, после чего он зарабатывал на хлеб редактированием газеты.

Среди театральных творений Хука было одно и на венгерскую тематику — "Tekeli or the siege of Mongratz" ("Текей или осада Монграца"). Поскольку он свершил его в шестнадцатилетнем возрасте, не стоит его упрекать в чудовищном искажении, которое он допустил в отношении имений Текей и крепости Мункач2.

Среди немецких стихотворцев-импровизаторов наиболее известным был Даниэль Шенеманн. Он также и пример тому, вместе с итальянцем Перветти, как во время импровизации впадают в транс. Шенеманн сознательно вызывал состояние транса. Когда, например, ему приходилось импровизировать о смерти, он брал в руки череп, устремлял на него глаза, при все увеличивавшемся вплоть до обморока сердцебиении импровизировал стихи, да так скоро, что их едва успевали записывать. Его расцвет приходится на 1720 год, когда ему довелось выступать даже перед прусским королем. Однажды ему надо было сложить стихи на королевского библиотекаря. Тот откликался на латинизированное имя Брунсениус. Шенеманн совершенно неожиданно восславил заслуги господина библиотекаря в десяти строках, в чем, собственно, не было бы ничего особенного, если бы первая строка не начиналась бы на букву "б", вторая на "р", третья на "у" и так далее, пока не получилось полного имени удостоенного такой чести мужа. В другой раз король возложил на него задачу воспеть великую катастрофу, случившуюся в Берлине, когда на воздух взлетела пороховая башня, случилось это как раз в том же году. Шенеманн, помолившись, впал в транс и отрубил 21 строфу об этом печальном событии.

Вне сомнения, что эти молниеносные поэты отличались необычным природным даром: ей богу, их вполне может слушать тот, кто находит удовольствие в подобных цирковых зрелищах. В цирке актеры играют на скрипке, стоя вверх ногами, этого не мог бы сделать даже Паганини. Эстетический вкус тоже повернут вверх ногами, если стихотворца-акробата венчают, как настоящего поэта. В старой Венгрии дважды побывали эдакие поэты с наскока. Для столетней давности вкусов германоговорящей части граждан характерно, что немецкий стиховыплевыватель по имени д-р Лангеншварц провел в Пеште четыре сеанса моментального стихоплетства. Через несколько лет приезжал еще один итальянец, его премьеру однако удостоило уже только сорок слушателей. Впрочем, его выступление устраивала одна знатная дама — покровительница искусств в своем особняке. Уж и не знаю, где мог находится этот особняк? Тогда Пешт был еще очень невелик; возможно, он находился поблизости от дома сапожника на улице Баштя, в котором Карой Кишфалуди нашел убежище от голодной смерти.

В "Ханмювес"1, 4-й номер за 1833 год, читаем следующий колокольный призыв:

"Д-р Лангеншварц, пиит-импровизатор. Сей 26 лет отроду великой славы человек, имея прибыть в Пешт, в здешнем малом городском танцзале в воскресенье, апреля 14 дня, представит академию2, на коих будет скоро составлять поэмы, а посему может быть величаем по-венгерски скорым стихослагателем (импровизатором)".

О случившемся стихослагании газета напишет такой отчет:

"Господин импровизатор просил задать ему три слова, на кои ему надлежало слагать приветственные поэмы в честь присутствующих дам, к тому ж на письме, затем, что их, отпечатав, на случай будущей импровизации раздавать будет, и прибавив к тому, что слова не должны быть таковыми, что уже несут некую похвалу либо красивость; тогда из многих таковых три слова избрал: Blodsinn, Schreckbar, Marodeur".

Двадцать минут истребовалось импровизатору, чтобы соответствующим образом приспособить рифмующиеся слова для воспевания дам, которые, право, более всего подходили бы для характеристики его собственной литературной деятельности. Все это время играла музыка. После декламации, когда улегся взрыв аплодисментов, пиит продолжал импровизировать на различные предложенные ему темы, например, "Влияние поедания арбузов на венгерскую историю". И с этой задачей он блестяще справился, пожав большой успех, не считая того, что смерть короля Матиаша он приписал поеданию арбуза.

"Под конец, — пишет "Хонмювес", — попросил 20 слов, среди которых каждые два рифмуются, их он употреблял к четырем стихам по заданному "прощанию двух странствующих подмастерьев", притом каждый странник говорил к сотоварищу раз веселым, другой раз грустным стихом, и уж совсем вконец господин Лангеншварц на записанные 20 слов, в обратном порядке (снизу) оные прочтя, сказал на них пятое стихотворение, в коем выказал благодарность слушателям, обещав венграм вечную благодарность. Хотя среди оных 20 слов бывали и таковые, кои ему употреблять было весьма затруднительно, например, Марони-Тарони (венские содержатели кофеен на Грабене), courage-bagage, сие воистину невозможно не наградить аплодисментами за сложенные наскоро в импровизации частью шуточные, частью чувствительные стихи".

Уже упоминавшийся итальянец по имени Биндоцци в мае 1837 года удостоил венгерскую столицу своим посещением. Недостаток интереса у публики пытались восполнить своими восторгами некоторые газеты. Газета "Райзолаток" едва ли не сплела ему лавровый венок.

Достойный стихотворец получил в качестве одной из тем "вышеградские руины".

"Райзолаток" пишет: "Он с удивительной легкостью вывернулся из затруднительного положения, потому как к слову пальма подвел в пару Тальма, чуть подладив его, представив руины Вышеграда столь воодушевляющими, что они будто бы могли воодушевить самого Тальма".

Великая и прекрасная мысль, прекраснее сам Верешмарти не смог бы вывернуться. Безбедно перебрался пиит и через все трудности более легких заданий. По ходу ему пришлось изливать стихи "о непостоянстве дам". "Сие поистине прелестное задание, — пишет газета, — ко всеобщему удовлетворению он исполнил с превеликой ловкостью и капризностью".

Редактор поблагодарил его за сей усладительный душ из рифм следующими прощальными строками:

"Мы, кому его искусство доставило удовлетворение до растроганности, за кое прекрасный импровизатор может из столицы Гуннии увезти с собой память об участии и сочувствии, коими все просвещенные города Европы удостаивали его".

В те поры уже минуло двенадцать лет, как вышло в свет "Бегство Золана"1. Но, по-видимому, все еще находились такие, кого мощный вихрь языка Верешмарти загонял в защищенные от ветра уголки редакций, кокетничающих с "просвещенными городами Европы". Примером тому полный перевод на венгерский язык 18-строфной скоропалительной поэмы маэстро Биндоцци на страницах той же "Райзолаток". Итальянец тут ничего не мог поделать, на чудесном языке его родины даже самые плоские мысли звучат усладой. В ту пору наместник Йожеф только поднялся от болезни, это событие ему пришлось отразить в скорых рифмах. У анонимного переводчика этот ритмический всплеск вышел так:

Не сломлен, не ушел,
И жив среди своих.
Правдива весть, и страх
Беды огромной
Промчался тучей.
Природа кличем "Прочь!"
Изгнала злую тень.
Средь пламенных объятий
Улыбка мудреца, величие.
Героям поколенья
Господь их возвратил.
По всей земле зефиры
И тихи, нежны — рады,
Сей чудный день настал.

Обзор мой вышел длинноват, и теперь я могу только второпях упомянуть еще несколько женщин-импровизаторов. Потому что оказывались и такие. Конечно же, все они — скорые на язык итальянки. В XIX веке самой знаменитой была Джианнина Милли, о которой Манцони говаривал, что она превзошла всех живших до нее импровизаторов; Роза Таддеи была известна тем, что по желанию публики в любой стихотворной форме импровизировала стихи и тут же сочиняла к ним музыку.

В XVIII веке три женщины удостоились чести быть избранными в одну римскую литературную академию, в Аркадию. Одна из них, Тереза Бандетти, возвысилась до поэтессы из танцовщиц; другая, с очень длинным именем — Фортуната Зульгер-Фантастичи-Маркезини; третья, увенчанная и обожаемая всеми, прекрасная Мария Маддалена Морелли. Она была та самая, кто на импровизаторском турнире в Риме победила Лодовико Серио, и кого затем торжественно вознесли на Капитолий для торжественной церемонии увенчания лавровым венком. Аркадийцы в своей академии присвоили ей имя Кориллы Олимпийской. Позднее ее слава докатилась и до Венгрии. Один короткой жизни старый венгерский журнал "Кедвешкеде"2 в 3-м номере за 1824 год пишет о ней, присовокупляя к своему сообщению следующее, отнюдь не ласкающее слух замечание:

"Возможно, у нас на родине к такой славе могут стремиться Борбала Мольнар и Анна Бешшенеи, однако коих один зрелого приговора патриот от версификации к прялке поправил".

В романистике этот странный фокус от избытка сил лег на душу одному драматургу. Коцебу учинил его, может, в шутку или со скуки. Фокус этот едва ли удостоился венгерского перевода. Впрочем, один наш достойнейший актер подпевал Коцебу, это был Бенке Йожеф. Коцебу, в образном переводе Бенке, признается в своем промахе, вызвавшем появление романа как жанра:

"Я просил друзей моих предложить мне на перо любые двенадцать слов, а я постарался бы на эти двенадцать слов составить небольшой Роман. Предложены были слова: вулкан, проповедник, хрущ, страус, война небесная, рудник, океан, волк, олово, боязливость сердца, ад, подкуп".

Коцебу таки "направил" перо на указанные слова. Он разделил роман на двенадцать глав, вынес в заголовок каждой одно из заданных слов и привязал к ним содержание глав.

Заглавие романа: "История моего отца, или как вышло, что я родился".

Главы:

I. "Вулкан". Дедушке автора 70 лет, бабушке — 19. Юная жена уговаривает старого мужа поехать в Италию. С ними едет и один молодой человек — друг семьи. В Неаполе молодая жена забирается на Везувий, от напряжения неожиданно заболевает и производит на свет мальчика. "Как ты могла на восьмом месяце лезть на Везувий? — упрекает ее муж. — Вот теперь ребенок появился прежде времени". "Не прежде он," -таинственно отвечает жена.

II. "Проповедник". Ребенка надо крестить, зовут проповедника. Сей поп — немец по национальности, у него есть дочь. Молодая женщина, пользуясь случаем, оставляет новорожденного на попечение семьи попа.

III. "Хрущ". Новорожденный Поликарп воспитывается вместе с дочкой попа. Тринадцати лет от роду он гоняется по лесу за хрущом и попадает к разбойникам, они оставляют его у себя в лесу поваренком.

IV. "Страус". Разбойники плохо обращаются с ним. Случается, что "невинная нижняя часть тела его бывала жестокою с кнутом рукою гневно отпускаема высеченною". Отрок бежит, но попадает из огня да в полымя, к содержателю бродячего цирка, который и сманивает его с собою. Поликарпу поручают кормить страуса. Они покидают Италию и попадают в Германию.

V. "Война небесная". Поликарп, уже юноша, прослышав где-то, будто у страусов железные желудки, на пробу скармливает ему ключи от ворот. Страус подыхает. Поликарпа выгоняют. Он бредет без еды и питья, начинается буря, юноша прячется в лесной лачуге, туда же буря загоняет одного охотника. Парень рассказывает ему о своей злой судьбине.

VI. "Рудник". Про охотника выясняется, что он и есть тот самый молодой человек, который сопровождал матушку Поликарпа в Италию. "О, приди на грудь мою!" — восклицает он и устраивает Поликарпа на своем руднике. Но получается так, что Поликарп подшучивает над страшными историями про рудничного духа, за это шахтеры объявляют его безбожником и прогоняют.

VII. "Океан". Поликарп попадает к портняжке, который к тому же кропает вирши по случаю. Он и выучивает Поликарпа сочинять. Тот пишет эпическую поэму в 33-х песнях. Заглавие "Океан". Начинается так: "В глубинах под покровом серого неба, в ужасных пещерах ненасытного любострастия сломленная бродит моя странствующая душа по теням пролетевших тысячелетий, на груди вечности собирает плоды вечно цветущих пальм, клыками острыми вгрызаясь в чудеса природные, алкая колючим языком созиданья мастерских трудов". Поэму представляют великому герцогу, а поскольку никто из нее ни слова не понимает, объявляют шедевром. Поликарпа назначают хранителем герцогского парка.

VIII. "Волк". К сожалению, какой-то волк проделывает дыру в ограде и производит опустошения среди дичи. Через эту же щель проникает один кавалер и производит опустошения в добродетелях герцогской подруги. Дело получает огласку, Поликарпа бросают в тюрьму.

IX. "Олово". За неимением письменных принадлежностей он выламывает из оконной рамы кусок олова и пишет в честь герцога хвалебный гимн. Помилование. Его выпускают из тюрьмы.

X. "Боязливость сердца". В скитаниях однажды слышит он из леса призывы о помощи — два здоровенных парня хотят убить беззащитного. Поликарп нападает на них, парни трусливо убегают. Кто же жертва? Управляющий рудником!

XI. "Ад". Раны управляющего смертельны. Зовут попа. Поп так живописует перед умирающим кошмары ада, что тот от ужаса приходит в себя и открывает тайну, что Поликарп родился не на восьмом месяце, а, как положено, после девяти. То есть он и есть отец. Умирает. Поликарп единственный наследник.

XII. "Подкуп". Дочь неаполитанского проповедника, воспитавшего Поликарпа, Мими, вырастает в прекрасную девицу. Один знатный господин расставляет ей сети. В своих домогательствах он привлекает проповедника к суду по ложному обвинению. Его люди "советуют" бедному отцу подкупить обвинителя, тогда все уладится. Но чем подкупить бедняку? Честью собственной дочери! Поп решается бежать всей семьей. Бегут в Германию. Заблудившись, попадают в замок Поликарпа. Узнавание, любовь, свадьба.

Мое краткое изложение лишь конспективно представляет повороты в развитии действия в романе. Прочитанный одним махом он кажется ничуть не глупее любого из современных детективов.

Более того, начинающим писателям от этого может выйти даже некоторая польза. Автор в предисловии намекает на эту пользу и оправдывается так:

"И все же представляется мне справедливым, что таковая деятельность ума может быть полезной для молодых, желающих иметь практику Писателей, потому что учит соединять воедино Идеи и такие вещи, которые на первый взгляд кажутся такими далекими друг от друга, как небо от земли".

ПИСАТЕЛЬСКИЕ КУРСЫ И ПИСАТЕЛИ-ПРИЗРАКИ

Коцебу и не мечтал, во что выльется в XX веке его идея насчет подготовки молодых писателей. "Поэтами не рождаются, поэтами становятся," — провозглашают предприниматели, занимающиеся подготовкой писателей.

В литературной прессе Парижа появилось следующее соблазнительное объявление с очень кратким заголовком: "Devenez ecrivain!" ("Будьте писателем!")

Речь идет о том, что один оборотистый француз открыл школу писателей, настоящие курсы, на которых берутся за пару недель сделать писателя из любого. Дословно сообщаю текст этого соблазнительного объявления:

Будьте писателем!

У вас есть идеи, но вы не можете их выразить. Тема уже созрела, вы ее продумали во всех отношениях. Вы берете авторучку… И вот, перед белым листом бумаги на вас попросту нападает страх и головокруженье. Вы ощущаете, что ваш мозг так же пуст, как и белый лист бумаги. Все то, что вы так хорошо наладили в уме, вихрем пляшет вокруг вас. То, что вы считали уже схваченным, окончательно ускользает из ваших рук.

"Где же способ, — спрашиваете вы, — отразить то, что есть во мне? Как начать? Как закончить?"

Какое мучение для умной и отважившейся молодой души ощущать себя как бы замурованной заживо! И как тяжек этот груз в жизненном состязании!

Школа "А, В, С" (как изобретательно!) освободит вас от душевной тюрьмы, выведет на солнечный свет ваши дарования и приобретенные способности во всей их полноте, иными словами лучшее в вашем я. Благодаря абсолютно новой методике через пару недель вы поймете, насколько для вас стало легче то, что до сих пор казалось таким трудным. Выбор слов, необходимых для выражения мысли, их упорядочение и связь между ними — все это станет для вас игрой, которая не только приятна, но и доходна, потому что вы сможете улучшить ваше материальное положение и поднять писательский авторитет.

Итак, напишите нам еще сегодня, и мы вышлем вам наш подробнейший проспект, который содержит все необходимые сведения".

О методике курсов мне не удалось узнать ничего. Немного более о результатах: в самом объявлении перечисляются имена семи неизвестных дам, воспитаниц курсов, чьи неизвестные новеллы появились в неизвестных газетах.

Больше подробностей об американских писательских курсах. Будет достаточно описания одного экзаменационного дня, который проходил на фабрике писателей в Лос-Анжелесе1.

В аудитории находилось сто двадцать слушателей. Мужчины, женщины вперемежку, по большей части от 45 до 70 лет. Старые джентельмены, матери, бабушки, а среди них хорошо известный тип женщины-Мафусаила в сплетенной из незабудок шляпке на крашеных волосах.

На черной доске преподаватель изобразил крепостную стену, посреди стены приклеил вырезанные из толстой упаковочной бумаги преогромнейшие крепостные ворота. Согласно его пояснению ворота символизируют свободный вход в крепость писательского искусства. Желающему проникнуть в крепость надо было представить "документы", то есть сочинение собственного изделия. Если преподаватель находил документы в порядке, то есть если произведение соответствовало правилам, изложенным на курсах, слушатель мог войти в символические ворота. Но если же нет — горе ему! Его обезглавливали, конечно, тоже символично, картонным мечом, которым орудовал один вызвавшийся пожилой господин.

Вышел первый слушатель, правильнее, странник. Захотел войти в крепость. Преподаватель, вернее, хозяин крепости, потребовал документов от странника, назвавшегося верной характеристикой, поскольку это была на самом деле высокая, тощая женщина в желтом платье, красной шапочке и зеленых серьгах.

Господин крепости прочитал рукопись, но нашел ее плохой и предал несчастного странника палачу, а тот обрушил свой жестокий меч на голову жертвы. Два с половиной часа продолжалось такое кровопролитие. Скатилось семь голов, однако произведения семи странников оказались столь успешными, что их авторы смогли проникнуть в крепость, к тому же в "галерею отличных".

Одно произведение настолько превосходило остальные, что преподаватель возопил от восторга. Он крикнул, чтобы послали за фотографами, дабы увековечить рождение нового таланта. Произведение блестяще решало задачу, обозначенную в учебной программе как "правильное построение драматического конфликта". В нем говорилось, что герой сидит в лодке посреди моря и читает. Поднимает глаза от книги и вдруг с носа лодки на него шипит огромная ядовитая змея. Он хочет прыгнуть в воду, но, о ужас! Рядом с лодкой плавает акула! Бегство героя и его способ остались тайной, поскольку преподаватель не позволил дочитать новеллу. Он вопил, что хватит и этого, потому что интереснее ситуации в новелле быть не может.

Теперь мы по крайней мере знаем, где выжимают лимонный сок для лимонадного потока, заливающего американские журналы.

Только не всякому хватает прилежания месяцами ходить на курсы, пока не осуществятся их писательские амбиции, и пока он не увидит свое имя под литературным произведением в печати.

Для этого существует более простой способ.

Пусть напишет другой, а он только купит произведение за наличные и поставит свою подпись.

Идея настолько хороша, что имело смысл открыть контору, чтобы сводить покупателя и продавца. Где такая контора? В Америке, конечно. Ее точный адрес: Нью-Йорк, улица Ист, 49, квартира 17. Ее обнаружил корреспондент "Нувель Литерер" и опубликовал в номере от 1 августа 1936 года. Согласно объявлению предприятие называется "Контора писателей-призраков ".

Выражение "писатель-призрак" не передает точного смысла английского "ghostwriter". Это искусственно созданное американское слово выражает, что настоящий писатель стоит призраком за своим произведением, он расстался со своей работой, как тело расстается с душой, а свои земные останки с полным на них правом собственности передал покупателю.

На французском литературном жаргоне их зовут неграми, а по-венгерски кули.

Контора поставляет все. Романы, новеллы, стихи, статьи, научные работы, ораторские выступления, доверительные письма… Всего сто двадцать сотрудников держат на учете. С помощью соответствующей картотеки можно моментально подыскать писателя, имеющего необходимые способности и профессиональные познания для написания желаемого произведения. Потому что, естественно, на контору работают и специалисты. Один разбирается в сельском хозяйстве, другой в химии, третий в фарфоре. Более того, контора в основном ищет специалистов, потому что обычных талантов оказывается в избытке. Контора не смущается, если для какого-нибудь произведения не оказывается под рукой специалиста. На такие случаи держат поднаторевших в библиотечных поисках "книжных червей". Они разыскивают источники по библиотекам, доставляют материал в контору, а там его обрабатывают ловкие "призраки".

Вознаграждение разное. За слово 1,5-6 центов. Писателя контора вознаграждает в соответствии с качеством работы. С заказчика берут сообразно его имущественного положения, с некоторых дерут по 40-50 долларов. Простой гражданин с тощим кошельком может и за пять долларов получить надгробную речь на случай похорон.

Как видите, предприятие существует на трезвой основе, ему вполне можно доверять. Его честность особенно сказывается в заказах на художественную литературу. Корреспондент поинтересовался подробностями такого рода поставок, на что директор с достойной признания деловой честностью ответил:

"Если уж мы доставляем художественную рукопись, то положа руку за ее орфографию и расстановку знаков препинания, четкость формулировок, однако мы отказываемся от всякой ответственности за все, что касается художественной ценности произведения".

На вопрос, получала ли контора письма признательные, неожиданно прозвучал ответ, что ни одного единственного. Заказчик стыдится сделки, он без слов забирает работу, платит, уходит и больше его не видят.

Совсем как призрак…

ПАРИЖСКАЯ АКАДЕМИЯ ПЛАГИАТА

Подумать только, если бы все честно, в простом магазине покупали бы себе павлиньи перья! Но мы то и дело слышим о литературных ворах, более того, каким невероятным бы ни казалось, существовали даже курсы, где слушателей обучали тому, как можно КРАСТЬ безо всяких опасений быть пойманными. Правда, курсы существовали в конце XVII столетия.

Дизраэли Старший1 упоминает их в книге "Curiosities of Literature" ("Литературные курьезы"). Он пишет, что их основателя звали Ришесурс. Я засомневался в правдивости этого сообщения, уж очень оно анекдотично, тем более, что имя преподавателя в переводе означает "богатый источник". Все писавшие о нем ссылаются на Дизраэли; итак, у меня оставалось подозрение, что какой-то шутник разыграл почтенного английского автора.

Однако мне в руки случайно попала книга аббата д'Артиньи "Nouveaux memoiresete" ("Новые мемуары", Париж, 1772). Из нее выяснилось, что профессор плагиата жил на самом деле и его предприятие процветало! Его полное имя было Жан де Судье, синьор де Ришесурс. По данным аббата академия плагиата существовала с 1655 года до самой смерти ее основателя в 1695 году, значит, полные сорок лет мэтр жил тем, что учил своих честолюбивых воспитанников воровству. Он издал также двадцать книжиц, все о плагиате как особой отрасли науки.

Название школы плагиата было таково — "Академия философов-ораторов" (Academie des philosophes-orateurs). В ней было несколько отделений, не только для ораторов, но и писателей. Плата за ученье была невелика, даже по тогдашней стоимости денег, — всего три золотых. Чему можно было научиться за эти деньги — данные об этом предоставляют сами печатные труды мэтра Ришесурса.

Его основной труд — брошюра в 64 страницы, вышедшая в 1667 году под названием "Маска оратора или способ скрыть фальшивыми одеждами все виды ораторской речи; а именно: защитительную речь, торжественное выступление, проповедь, размышление, надгробную речь и т. д." ("Le masque des orateurs etc.").

Заслуженный директор академии рассуждает так, что есть много людей, чьим хлебом насущным является красноречие, но сами они не обладают достаточным к применению материалом. Таким образом, автор спешит на помощь тем, в чьем саду не растет нужных плодов, и обучает их, как нарвать в садах других. Он не считает это воровством, а обозначает искусственным словом "плагианисмус". "Плагианисмус", -говорит он, — это искусство, которым мы можем умело и с успехом изменять произведения других и так переодевать их, что даже сам автор не узнает собственного произведения".

Мэтр получил за эту книгу королевскую привилегию, иначе говоря, запатентовал ее и застраховал от всех возможных плагиатов это свое произведение, которое учит читателя, как надо делать плагиат.

Если в произведении какого-либо автора нам понравилась фраза и мы хотим ею воспользоваться, то ее надо переодеть в другое платье, то есть изменить следующим способом: 1. изменить порядок слов; 2. отдельные слова заменить другими с похожим смыслом.

Например: какой-то автор пишет о том, каким должен быть полномочный посол. По его мнению, хороший посол должен обладать тремя свойствами: безупречностью, талантом, смелостью. Значит, нужно изменить порядок слов, тогда качества хорошего посла предстанут в такой последовательности: смелость, талант, безупречность. После этого эти понятия надо заменить похожими по смыслу. Вместо "смелости" можно написать настойчивость, твердость, присутствие духа. Вместо "безупречности" — добродетель, праведность, честность. Вместо "таланта" — подготовленность, образованность, умение. После этого этой фразы отец родной не узнает своего дитяти, потому что украденный мотив в чужих одеждах будет выглядеть так: "хороший посол должен быть твердого характера, честен и умел".

Методика мэтра с успехом применима и сегодня. И применяется, насколько я знаю. Дальше — больше: от него также происходит научное обоснование той операции, которую современная журналистика называет "подать под другим соусом". Он же для своих учеников разработал пример того, как можно чужое произведение в тридцать строк разбавить точно в два раза, до шестидесяти. В качестве примера он использовал письмо Геза де Бальзака (1594-1654), признанного в Европе мастера литературной переписки. Вот оригинальная и разбавленная часть письма, которым Бальзак рекомендовал своего знакомого милости парламентского адвоката.

Бальзак: "Дело моего знакомого, находящееся на рассмотрении парламента, — это не такое уж и трудное дело, представляется, что и малой толики красноречия будет достаточно, чтобы с успехом защитить его. Рекомендую его Вам только при том условии, что не будете тратить всего Вашего времени на него и не забросите из-за него прочих дел Ваших".

Под другим соусом: "Вопрос моего знакомого, который сейчас стоит перед парламентом, и из-за которого он вынужден ехать в Париж, не относится к числу сложных и запутанных дел; могу смело сказать, что любой из адвокатов, стоящих ниже Вас, изумляющихся Вами, но неспособных к подражанию, оказался бы вполне пригоден, чтобы со славою защитить дело и довести его до победы. И, хотя дело не сопряжено с теми трудностями, которые по обыкновению лишь подстегивают Цицерона Франции, все же я осмеливаюсь рекомендовать его Вам, потому что совершенно убежден, что для Вас оно будет ничем иным, как приятною игрою и развлечением, и Ваша деятельность по этому делу доставит Вам отдых после обычно утомительной работы".