Испытание
Ночь. Мрак разливается по земле, наваливаясь тяжелой чернотой, поглощая всякую подробность красок, линий, форм. В пору света прятавшийся в норах, пресмыкавшийся тенью ко всему, что стояло и двигалось под солнцем, теперь он властно давил собой малое и большое…
Ох, как ненавистен мраку свет! Как раздражает его прямота лучей! С каким наслаждением чернил бы он круглые сутки все, что хоть малой толикой способно светить!
— Михаил Петрович! Ну, наконец-то! А я пол-леса обошел! И чего это вы сюда забрались? — неожиданно прервал мои раздумья Вася Кораблев. — Мы уже поужинали. Скоро костер, а вас нет и нет. — В его голосе с прерывающимся от быстрой ходьбы дыханием заметны ноты укора и радости. — Хотелось побыть одному?
— Да, Тут хорошо думается. Да вы садитесь, — спохватываюсь, — сейчас пойдем.
Вася кладет мне на плечо шершавую от сухих мозолей ладонь, привычную с раннего детства к работе, ободряюще повторяет, как заученный урок:
— А я вас ищу, пол-леса облазил…
Включили фонарик, пучок света резанул черное пространство, качнулся влево, вправо, решительно вырывая плотное кружево деревьев, обступивших нас.
— А здесь уютно. — Вася вздохнул, лег рядом на спину, и вновь плеснуло свежестью летней травы. Мы лежали, положив головы на горячие ладони, и смотрели на яркую россыпь звезд в бесконечности космоса. Глаза Вселенной будто тоже разглядывали нас. Казалось, спрашивали о чем-то, ожидали чего-то большого, важного. Когда, освободившись от суетности будней, смотришь на звезды, смятенная душа успокаивается, наполняется верой в доброе, чистое, и неторопливо растет жажда действий.
— Ну что, Вась, пошли?
— Я готов, — по-военному стремительно вскочил Василий.
Узенькая тропка невесомо и легко ложится меж деревьев, а затем быстрым ручейком бежит под ногами вниз, вливаясь в темноту густого кустарника. Включили фонарик. И вовремя. Пробираться меж цепкого терна ночью небезопасно.
Кустарник кончился. Сквозь темные силуэты деревьев просачивался навстречу нам беспокойный свет. И вот, миновав строгие в отблесках огня пирамиды палаток, мы вышли на небольшую площадь. У самой ее кромки, в том месте, где она одним концом опрокидывается в озеро, горел костер. Вокруг него сидели наши товарищи.
— Михаил Петрович, давайте сюда! Здесь удобнее. Вася, иди к нам!
Я сел на ближайшее место. Все вновь замолчали, казалось, только костер и занимал внимание. Но это на первый взгляд. Предстоял очень серьезный разговор. И разговор этот мог стать для нашего маленького коллектива последним…
«Последним? Нет! Никак нельзя, чтобы последним, — отчаянно рванулась в голове мысль. — Но что делать?.. Что делать?» Вопрос, мучивший меня в Москве, откуда я только что приехал, здесь, в лагере, когда узнал, что… из сорока семи человек осталось… пятнадцать, звучал как крик утопающего. Кто теперь будет готовить школу?
Судьба, не утруждая себя в изобретательности, чуть ли не копировала прежние приемы, вновь испытывая на прочность. Может быть, я повторяю свои ошибки? Память выставляла передо мной один за другим драматические эпизоды прошедших девятнадцати дней, сравнивая их с более далеким прошлым…
Неделю назад в школе была приостановлена работа нашего добровольческого строительного отряда, состоящего в основном из старшеклассников. Причиной послужил визит представителя облисполкома, видимо, по чьему-то сигналу о творящемся в Зыбкове «безобразии».
— Вы что за спой счет собираетесь это восстанавливать? — показывал он на убранные кирпичные перегородки, на отмытые от мела, приличные уже квадраты стен. — Прекратите немедленно! — представитель буквально прошивал колючим взглядом.
— Но, «дорогой товарищ», если не начнем сейчас, не начнем никогда… Детей я учу умению связывать слово с делом…
— Меня, между прочим, Владимиром Антоновичем зовут.
— А меня — Михаилом Петровичем.
— Вы, Михаил Петрович, поймите, — Владимир Антонович заговорил спокойнее, — в этом году, пока идут переговоры на «верхах», пока готовится документация, вы не начнете свой эксперимент. Поверьте, я кое-что понимаю. И разве дело только в здании? А люди? Где они у вас — готовые к работе в новых условиях — люди? Решения коллегии министерства об эксперименте в Зыбкове еще нет.
«Логика у него безукоризненная, — думал невесело я. — Он отчитывает меня, как мать несмышленое дитя».
А Владимир Антонович «вынул» припасенный на финал самый веский аргумент и прибил им, как гвоздем:
— Давайте поразмыслим без эмоций. Кто вы здесь такой? Прораб несуществующей стройки? Директор? На каком основании мы будем выделять вам народные рубли?
— Да, вы правы, — пытался я сопротивляться, — существует только устная договоренность. Но она существует! А если бумаги придут 31 августа? Что мы будем делать целый год? А ребята? Им что скажем? Пусть ждут? Да, юридических оснований готовить сейчас школу к реконструкции нет. Но, имея твердую договоренность с руководством области о проведении эксперимента, мы не можем сидеть сложа руки. Все горят желанием действовать немедля, сейчас. Посмотрите, как работают ребята. Какая силища проснулась в них! Они уже видят свою обновленную школу. И вы хотите остановить их?!
Я уловил сомнение в глазах представителя облисполкома, внутренне он был на моей стороне. Появилась надежда. Но Владимир Антонович твердо сказал:
— Мы не можем поступить иначе: необходимо прекратить работы. Требуется официальное разрешение. Поезжайте в Москву к своему начальству. — Владимир Антонович почти с жалостью посмотрел на мою залитую мелом одежду, с которой капала вода, на мои далеко не интеллигентного вида руки и как-то виновато добавил: — Нельзя без документов. Вот вы сломали четыре стены, ободрали, считай, четверть школы, а где проект? Какова сметная стоимость этих работ? Вы же педагог… Разве это ваше дело?
И уже явно по-доброму взял меня за руку:
— Не огорчайтесь. Поймите, будет экспериментальная или не будет, а эта — обычная — школа первого сентября должна работать непременно.
Сочувственно улыбнулся и пошел к ожидающей его «Волге»…
— Вы что молчите, Михаил Петрович? — слышу чей-то шепот.
— Сейчас, сейчас… — киваю я головой. Костер по-прежнему вдохновенно рвался вверх, с гудением взлетали языки пламени в темное пространство.
— Сидим как на похоронах. Давайте споем что-нибудь такое, наше… — предложила комиссар отряда Лена Брежатова.
Мы много не знаем о прахе земном,
И много для нас пятен белых…
Сотни загадок в дожде грибном
И тысячи в яблоках спелых…
В борьбе мы узнали в «Отважном» родном
Великую силу отряда.
Из тысячи слов светит счастьем одно:
Отважное слово — «Надо!»
«Отважный»… Сердце всколыхнулось болью… Родные мои люди, товарищи мои, где вы сейчас? Я посмотрел туда, где, прижавшись друг к другу, будто птицы, отдыхающие после очередного трудного перелета, сидели Лена Ковалева, Вера и Лена Гончаровы, Люда Байдикова… — девушки из Яснозоренской школы. Через несколько недель им идти в десятый. В какую школу придут они первого сентября? Что я им скажу?..
И наплывает другое, полное драматизма, лето 1975 года.
Линейка в «Отважном». Я помню всё так, будто это было вчера. Отважновцы! Я ничего не забыл. Ваше мужество, ваша вера никогда не позволят мне сдаться, изменить нашей общей мечте…
Я срочно выехал в Москву, к тогдашнему президенту АПН СССР Всеволоду Николаевичу Столетову. Столетов… С этим удивительным человеком свела меня судьба в один из труднейших периодов моей жизни…
Нелегко вспоминать о самых прекрасных и трудных днях в Ясных Зорях. Нелегко ворошить в памяти то время… О красавице школе, сельских детях восторженно писали многие газеты. Но вослед статьям появлялись в Ясных Зорях проверяющие комиссии, увы, не всегда объективные. И после одной из них меня поставили перед фактом: либо я остаюсь директором, но возвращаюсь к общепринятому учебному расписанию, либо меня вынуждены будут от работы отстранить. И я ушел.
Не принадлежу к числу невезучих, и, когда слышу сочувственное, мол, тяжело бремя того, кто пытается утверждать новую мысль, во мне откуда-то изнутри поднимается волна протеста. Согласен: трудно. Нестерпимо тяжело. Но, пожалуй, нет большего счастья, чем опережать время, приближая школу будущего.
Да, бывают нередко споры, в которых, увы, не рождается истина. К сожалению, некоторые больше озабочены не делом, а тем, чтобы формально соблюдать инструкции, набивая руку в составлении отчетов и справок. Когда-то с одним из таких чиновников я пытался говорить о нашем долге перед детством. Он недоуменно смотрел на меня и твердил: «Это — лирика.. Переходи к делу». Из-за таких в нашей среде родилась горькая шутка: «Не можешь быть учителем — не огорчайся: пойдешь учить учителя, если и это не умеешь — радуйся: пойдешь учить, как учить учителя…» Холоден ум дельцов от педагогики, расчетлив, им ведомо, когда и кому сделать звонок, о чем умолчать, к чему присоединиться… В этом их сила. Но неумолимо человеческое стремление к истине. При нынешнем всенародном внимании к школе им будет все тяжелее.
Если бы вступающий на трудную педагогическую стезю спросил у меня совета, я бы ответил так: «Не обольщайтесь успехами! Не делайте ставку на личности, поддерживающие вас. Вырабатывайте свою педагогическую позицию и, создав коллектив единомышленников, боритесь за ее утверждение. Слушайте оппонентов, по-доброму анализируйте их возражения. Оппонент оттачивает вашу мысль. Вы нужны друг другу, если оба искренни и честны. Чаще анализируйте свое поведение. Вы доброжелательны в споре? Очень хорошо! Вы раздражены? Это плохо, в вас проснулся себялюбец. У такого главное не идеи, а он сам. Умейте сдаваться перед истиной. Побитым в споре быть не страшно, страшно изменить себе».
Так я думаю сейчас, ибо, как сказал великий Пушкин, опыт — сын ошибок трудных. А тогда… С каждым днем гасла вера в себя, в справедливость. Противникам моим «пять» по поведению не поставишь. Но и я был нередко не лучше: срывался, вел себя дерзко, отягощая и без того тяжелое положение. Как спешил я тогда к детям! Успеть еще чуть-чуть.
И вот 23 марта 1979 года пришел в школу последний раз. Еще никто не знал, что это последнее мое утро в Яснозоренской школе. В тот день в висках стучало одно: никогда… Вот идет, улыбается мягко и светло Неронова Надя, комиссар «Отважного»… А вон по ступенькам поднимается девятиклассник Саша Милешин, обжег взглядом, сказав вежливо-сухое: «Здравствуйте». «Не успел поговорить с ним… — мелькнула тревожная мысль, — Когда теперь? Так и останется неясность. Наша неясность…».
Ребята заходят в школу, весело шмыгая носами, раскрасневшиеся от свежего мартовского ветра, улыбаются… Улыбаюсь и я. Привычно всматриваюсь о лица: «С чем пришли?» У одних в глазах — солнечное, у других — лунное, у третьих — тучки. Тучки… В голове привычно идет анализ: «Что с ним? Поссорился с… Да вроде бы не похоже… Может быть, дома?» Вот вспыхнула догадка:
«А, понял!» И тут же болью мысль: «Сегодня все это оборвется…» Всматриваюсь в лица, боюсь, что время сотрет что-то важное. С ужасом понимаю, что я обманываю тех, кому улыбаюсь и жму руки. В моем воображении из крохотных вытяжек дней, минут общения вылеплен будущий образ каждого.
Через несколько минут я передам печать, книгу приказов, а это… то, что у меня… внутри, это самое-самое, кому и как… передам?! Унесу с собой. Унесу навсегда. А тому, кто придет вместо меня, все сначала?..
Зашел в кабинет. Моргает селектор. Включаю. Говорю, а голос будто не мой.
— Михаил Петрович, это вы? — слышу тонкий голосок второклассника Славика Саблина.
— Да, Слава, я… Ты что?
— А ничего… Я просто… — Славка сопит в селектор некоторое время, затем, будто вспомнив самое важное обрадовано спрашивает:
— Вы в нашу комнату придете сегодня вечером? Славик любит сказки. Только — чтобы лечь в постель, укрыться под горлышко одеялом и слушать, прерывая меня в особо страшных местах своим неизменным: «Ух ты-ы!»
Что сказать?.. Славка ждет привычного: «Приду». Что ему ответить?..
— Славик… — говорю ему начало фразы, которой не знаю конца, — Славик… ты… будь умницей. Славка вдруг выдавил я из себя и выключил связь. — Прощай, Славка, — шепчу в отключенный селектор.
В глазах разливается что-то горячее, горло сдавливает. Медленно выхожу из кабинета. Этот кабинет через мгновение станет чужим. Как нелепо и просто: закрыл дверь, и ты… чужой. И всё там за стеной, что еще хранит следы и тепло твоих рук, уже принадлежит другому. А ты с этого мгновения — «бывший». Школа, твоя школа, родные, верные лица, руки, глаза уйдут навсегда во вчера… К каждому жесту, взгляду, звуку пристанет беспощадно и несмываемо - прочно слово «было». Было… Выхожу на крыльцо. В грудь ударяет мартовский ветер. Тает снег. Стремительно и тревожно несутся по небу свинцово-серые, разорванные в клочья тучи. И губы сами по себе бросают в эту разорванность клятву: «Славка, я не бросил тебя. Я ушел, чтобы не бросить тебя. Славка».
— Что с вами, Михаил Петрович? — трогает меня за руку наша техничка Марина Григорьевна. — На вас лица нет! Вы заболели?
Добрые старческие глаза в тревоге. И будто прочтя мою боль, ласково, по-матерински добавила: «Иди, сынок, иди. Все будет хорошо…»
Прошли годы, но нет-нет и приснится мне моргающий глазок селектора. Я включаю его и слышу Славкин голос, только не могу разобрать, что он у меня спрашивает, В селекторе помехи, треск. Я хочу подняться, хочу идти к нему, но ноги приросли к полу, не двигаются…
Оторвавшись от воспоминаний, обвожу глазами зыбковских ребят. «Как сложится наша судьба? Неужто и здесь…» — кольнула мысль. А может, отказаться от всех экспериментов, работать в установленных рамках. Детство и рамки? Нет! Детству нужен для счастья масштаб задачи, захватывающая высота цели. Загоняя детей в рамки привычного, «навсегда данного», оберегая от борьбы, мы тем самым лишаем их ощущения своей значимости на земле.
Дрогнула рука. Не хочу ли вымолить прощеная у Славки? До чего же, совесть, трудно с тобой! Мудры мы все, когда смотрим либо назад, либо со стороны. Ох, эта мудрость после драки! Всё ей понятно, все она объяснит. Нет! Не мог я тогда, поставленный перед необходимостью выбора: или идея, или дети; или эксперимент, или возможность быть с детьми их директором, — не мог я выбрать то или это. Для меня это было целое, как небо и земля, как хлеб и пода. Не мог, потому и вынужден был уйти из школы. Детям нужен был я с мечтой, без нее личности нет, одна видимость…
— Смотрите, не сорвитесь! Помните о детях. Раны в детской душе не заживают, — по-отечески предупреждал меня, отправляя в Зыбково для подготовки эксперимента В. Н. Столетов. — Помните, какому риску вы подвергаете выношенную под сердцем идею, не только под вашим сердцем…
Суровое лицо, четкие, будто высеченные резцом, морщины на щеках и лбу, под седыми бровями — доброта и ум.
— Будете работать у нас.
Это было третьего апреля, 1979 года. Много видевший на своем веку, суровый и седой человек спас меня, протянул руку, заставил вновь поверить в себя. И там, где я видел непроглядную ночь, забрезжил рассвет…
Еще одна встреча — майским днем 1980 года. Столетов с характерной для него обстоятельностью прочитал программу предстоящего эксперимента, которую я писал по его совету «от мечты», посмотрел на меня как-то по-особому пристально.
— Ну что ж, поработали вы серьезно. За предпринятую попытку собрать воедино знания многих дисциплин о человеке с тем, чтобы реформировать учебно-воспитательный процесс в школе, создать в ней условия для гармоничного развития личности и осуществить идею В. И. Ленина «о подготовке всесторонне развитых и всесторонне подготовленных людей, которые умеют все делать», — спасибо. Программа интересная, — медленно, будто вырезая каждое слово, озабоченно продолжил он. — Но в ней столько компонентов, связать которые непросто. Оч-чень непросто.
Всеволод Николаевич вздохнул, посмотрел мне в глаза и, будто споря с кем-то, закончил:
— Но это, — он еще раз показал на программу, — дальний прицел. Работа ваша понадобится массовой школе, возможно, не скоро. Но она непременно понадобится.
«Ну, парень, теперь держись, — сказал я сам себе. — Теперь только вперед».
После многолетних мытарств, неверия, после обвинений в лженоваторстве, насмешек, слова президента «Я верю…» были для меня как свет для спелеолога, отчаявшегося выйти из глубоких лабиринтов пещеры…
И вот я опять в Москве. Снова иду по Погодинке. Высотный дом номер восемь. У стеклянного входа блестят крупные буквы «Президиум Академии педагогических наук СССР».
— Всеволод Николаевич выехал в Берлин на симпозиум, — приветливо сказала мне секретарь Лидия Ивановна. И сочувственно добавила: «Что же вы не позвонили? Что-нибудь случилось? Что-то срочное?» — с беспокойством заглянула мне в глаза.
— Срочное, срочное, Лидия Ивановна, — отвечаю со вздохом. и выхожу из приемной… В сердце обида, злость.
На кого? На себя, на сложившиеся обстоятельства, на мое начальство, на нашу «любовь» к бумажкам? Скорее всего, это были обида и злость без точного адреса.
«Что делать? К кому идти?». Вопросы эти усиливали и без того тревожное чувство.
«К кому идти? Что тут гадать? — скажете вы. — Иди к тем, кто исполняет обязанности… Дело-то государственное. Надо в министерство? — Иди. В Госплан? — Иди…»
Неприятно признаваться, но, видимо, надо: мне было страшно идти и просить. Я панически боялся отказа. Ведь было такое, было. Сколько раз клали мечту на весы расчетов председатели колхозов, директора совхозов и всевозможные «завы» и «замы», когда я ездил в поисках единомышленников, когда за моими плечами не было государственной программы, не было академии, не стояли известные ученые, когда надо было агитировать, находить «общий» язык и т. д. и т. п. Да, было страшно.
Хотелось, чтобы про меня забыли, но только дали бы возможность работать…
Очень не прост был ответ на вопрос: «Куда идти?» Куда-нибудь не пойдешь, как не пойдет мать к любому врачу с ребенком, которого выносила под сердцем, вскормила молоком, научила говорить первое слово.
Решил действовать так, чтобы эксперимент стал свершившимся фактом. И я вернулся в Зыбково…
Ночь. Озеро. Костер. И песня — наша песня:
… И поле пшеничное — золота всплеск,
В синь неба распахнуто солнце ромашки,
И песню поет о любви человек,
Песню — Родиной ставшей.
Смотрю на ребят с надеждой. На лицах отблески огня. Отблески?.. А может, это их собственный огонь, огонь их сердец?
— Товарищи! — начинаю неожиданно для себя глухим голосом. — Не знаю, не соображу, что в этой ситуации делать. Сами видите, сколько нас осталось. С работой не справимся, физически не успеем. Горько сознавать, но ничего обнадеживающего из Москвы не привез… «Не то говорю, не то… Но что еще можно сказать?»
— Почему не справимся? — услышал голос Лены Брежатовой. — Почему не справимся? Вы… не правы!.. — голос девочки дрогнул.
Память на короткий миг снова вынесла к поверхности сознания последний, короткий разговор со Славиком Саблиным. Невольно посмотрел на девчат из Ясных Зорь и натолкнулся на глаза Лены Ковалевой, на ее недоуменное: «Что с вами?» Выдержав мой взгляд, она сказала тихо, но уверенно:
— Зря вы так, Михаил Петрович. Нас, конечно, мало. Но это не значит вовсе, что мы не справимся. Надо завтра с утра приступать к работе. Не понятно, почему мы ее остановили. По-моему, было гораздо хуже. И сейчас выдержим.
Кто-то бросил в костер сухие ветки, он вспыхнул ярким бело-голубым светом. И навалившаяся было темень дрогнула, качнулась и, ударившись о кустарник, упала за крутой бугор.
— А вы не сомневайтесь в нас, Михаил Петрович! Нас, конечно, мало… — Кораблев сделал паузу. На скулах ярко освещенного лица отчетливо обозначились бугорки мускулов, в межбровье вонзилась упрямая складка. — Но зато здесь, — Вася прижал руку к груди, — у всех много.
— Хлопцев мы соберем, — поддержал Сергей Люлин. — Не на одних девятиклассниках мир держится, вон Стрельцов Вовка — в седьмом, а чем хуже вкалывает, а Беляев — в пятом и тоже тянет не хуже других.
— И не только учеников, можно учителей, родителей позвать…
— Да что все заладили: соберем, соберем. А если и не соберем? Сколько простоев было, вспомните. — Это уже семиклассник Стрельцов. — Если все рассчитать — справимся!
«Поразительно, — думал я, — когда вы успели такими стать? Или я вас не видел? Вы были, а я не видел? А может быть, новая ситуация перестроила вас, сгруппировала в единый сгусток ценности, которые вы копили годами? И когда пришел час — они заявили о себе во весь голос? Как же это я, опытный человек, не первый раз сталкивающийся с трудностями, спасовал, а вы…»
— В «Отважном», — продолжал Стрельцов, — разве легче было? Когда вы рассказывали, я еще подумал: «Нам бы такое испытание!» Может быть, это не хорошо, но хотелось, чтобы произошло у нас что-нибудь такое…
— И произошло… — неожиданно светло улыбнулся младший братишка Стрельцова, озорник Вовка. — Вы думаете, мы слабее? — спросил он.
— В деле увидим… — опередил меня Кораблев. Снова помолчали. Каждый думал о том, хватит ли у него характера, воли выстоять.
— Вот сказали, что нас мало, — певуче, с легким «аканьем» заговорила Ира Малетина. — А вы знаете, что тут было, когда вы уехали? Кто-то пустил слух, что, мол, никакой школы у нас не будет. Денег там нет или еще чего. Вроде какое-то начальство против… Ну а вы… в общем, будто насовсем уехали… Сначала мы не поверили, естественно. А потом день проходит, другой, третий, четвертый… вас нет. Тут уже не по себе стало. Все-таки мы вас еще хорошо не знаем. А вдруг правда? Пожалели деток, не могли прямо в глаза сказать… Село сплетнями захлебывается… В конторе вроде бы видели, как какой-то лысый дядечка на «Волге» приезжал и заявлял авторитетно, что о школе еще никто не решал и решать не собирается. Тут родители стали к нам ездить, кого по-хорошему, кого силком — домой. — Ира, грустно усмехнувшись, продолжала: — Мои родители, например, тоже были здесь… «Вот вы тут сидите дикарями в лесу, комаров кормите, над вами и над нами люди смеются». Ну, я-то, как и другие, кто остался, своих сумела убедить, что все это сплетни, что вы приедете и школа у вас — экспериментальная — будет. А многие поверили слухам… Тут две последние ночи холодно было. И пошло. Стали уходить из лагеря. Сначала по-одному, потом уже целыми палатками побежали. — Ира внезапно всхлипнула.
Ирина, всегда открытая, радостная, теперь вытирала крепкой ладошкой неожиданные для нее самой слезы. Она пыталась улыбаться, но вместо улыбки на ее лице появилась жалкая гримаска. Кто-то еще из девчат подозрительно зашмыгал носом.
Круг будто съежился. Видимо, ребята представили недавно пережитые дни, когда уходили те, с кем вместе мечтали и работали. Утраты юного сердца — это не драмы и даже не трагедии — крушения, катастрофы. Вспомнилось чувство безысходности, с каким уходил я сам от школьного крыльца в тот последний март в Ясных Зорях. И снова защемило сердце тоской о навсегда утерянном. Видно, ходить мне с ней всю жизнь и, пока дышу, слышать голос Славика: «Вы придете сегодня?»
— Представляете, уходят, уходят… — вздохнул Саша Беляев, плотно скроенный крепыш, один из самых юных наших товарищей. Он вместе со своими друзьями Васей Дубенко и Олегом Сапельняком перешел в пятый класс. — Хоть бы уж сразу, а то тянутся по одному. Один идет, а ты ждешь, кто следующий. А я стою и думаю: «А если все уйдут! « Смотрю на Ваську. А он злой какой-то. Вижу: «Нет, Вася не уйдет, значит, уже двое есть».
— Да, конечно! Ты да Кораблев — два героя на весь лагерь! — сквозь слезы засмеялась Малетина.
— А Кондратенко подбивал и нас уйти: «Пошли, хлопцы, пока комары не сожрали. Пусть тут энтузиасты вкалывают».
— Ух, как я хотел ему врезать! — сжал кулаки Люлин — Да Ратушная помешала.
— Нам еще драки не хватало! — упрекнула его черноглазая Галя Ратушная. — Была бы пища для новых сплетен.
— А потом собрались все к вечеру. Сидим у костра, на душе тяжело, и так плакать хочется, — задумчиво вороша палочкой золу, впервые подала голос Люда Байдикова.
— А вчера, когда зашли все в нашу палатку, — почти шепотом проговорила Галя Щетинина, — я давай всех считать. Насчитала пятнадцать. И страшно стало.
— Да, ждать было не очень… Если бы хоть работа была.
— А я вам сколько раз говорил: «Давайте работать!» — неожиданно почти закричал Стрельцов.
Все, будто обрадовавшись разрядке, засмеялись. В костер подбросили веток. Пламя вспыхнуло с новой силой.
— Михаил Петрович! А если бы вы не добились денег, вы бы уехали от нас?
Мне показалось, костер прекратил гудение: такая наступила тишина. Ребята с напряженным ожиданием вглядывались в меня.
— Да я же и приехал без денег!
Как странно иногда переворачивает жизнь наши чувства. Неприятная новость будто сняла запруды в душе. Стало легко дышать, смотреть и слушать. И когда на вопрос не в пример всем нам сохраняющего благоразумие Кораблева: «Что же делать?» — я ответил: «Работать!», мы во всю мощь легких закричали: «Ура!» Это была отчаянная бесшабашность, мальчишество. Но в те минуты мы не сомневались: все теперь будет, и деньги, и материалы, и официальные решения. Мы верили в справедливость. И потому чувствовали себя легко и радостно. Мы знали, что не только здание будет подготовлено к первому сентября, но и жизнь наша пойдет по-другому. Радовались, что не ушли, не сдались, остались верными друг другу и мечте. Радовались открытию в себе хорошего, настоящего. Радовались костру и звездам, лесу и озеру. Радовались, как радуется человек открывшейся перед ним безбрежности жизни, непобедимости стремления к красоте. И радовались не зря. Когда решение об эксперименте было принято, мы выиграли не просто время — первую битву за коллектив, заложив в его фундамент бесценное качество: веру в возможности человека, красоту его духа.
4 июля 1980 года — день рождения лагеря труда и отдыха «Ясные Зори». Имя ему мы дали в честь Яснозоренской школы, в честь всех, кто делал первые шаги к зорям нашей мечты.
1 сентября 1980 года обновленное школьное здание принимало зыбковскую детвору.
В то лето я еще раз убедился: лучшее в нас созидается трудом сердца, ума, рук, рождается в борьбе за человеческое в себе и в других. Личность формируется в мучительном преодолении себя, в переживаниях горя, отчаяния, радости, подаренной другим, в сопричастности к общему, большому, настоящему делу. Подтвердилась истина, добытая в Ясных Зорях, отгораживание детей от трудностей обедняет их жизнь, искусственно тормозит развитие. Ребенок рвется к серьезному диалогу с жизнью, имея на это и право, и возможности. И как важно предоставить ему поле деятельности, где он сможет расти как человек и гражданин,
Отправить на печать