Минут двадцать Тимка в одиночестве ходил по двору, прыгал на корочке льда под стенкой сарая до тех пор, пока корочка не раскрошилась на мелкие кусочки. Потом вышел во двор хозяйский сын Кирик.
Минаевы нанимали квартиру у Кирикова отца, плотника Бычкова. Бычков был странный человек. Он работал на постройках хат, и характер у него был неровный, злой. Пока он тешет дерево на земле, с ним еще можно иметь дело, можно и поговорить, как с человеком. Он слушает собеседника с суровым молчанием, хэкает своим топором и только изредка ухмыляется саркастически, а потом скажет:
— Тэк. Наладится, говоришь? Ну, ну, нехай налаживается.
Но как только залезет на крышу и начнет с помощником устанавливать стропила, или сидит на коньке и прилаживает поперечную обшивку, так уже от него ничего хорошего ожидать нельзя. Стоит ли внизу собеседник или никого нет, Бычков все равно ворчит и ворчит, язвит и цепляется:
— Правило сделали: восемь часов! Сидит и газету читает, а спроси его, так он трудящийся, — большевик! Отработал восемь часов, и он тебе большевик! А я сколько работаю?
Бычков опускает топор и смотрит вниз с насупленным, взлохмаченным, злым вниманием:
— Сколько часов я работаю? Васька! Сколько часов я работаю?
Бычков поворачивает голову к помощнику Ваське и следит за ним не столько глазами, сколько мохнатыми бровями, мохнатым, заросшим ртом. Васька возится с стропильной ногой и даже не смотрит на хозяина. Бычков повторяет про себя в глубоком раздумье:
— Сколько я работаю? Может, восемь часов? Не… Бычков работает двенадцать часов, двенадцать! А кто такой Бычков, трудящийся или не трудящийся? Вопрос: А может, он буржуй? Ишь, до чего народ паскудный? А он тебе бригадир! Во: бригадир!
Бычков вытаращивает глаза, надувает щеки, руками впереди себя показывает важность. Потом плюет в кулак, перекладывает топор из рук в руки и продолжает работу. Минут десять работает сосредоточенно и молчит, но вдруг снова опускает топор и снова вперяется вниз хитровато-угрюмым лицом:
— Порядки! Если человек старается, горбом и потом живет, это мало им! Как же, то — пролетарий, а то придумали — кустарь! Я — кустарь, а? Видели? Дожил. Дожил Бычков! Старый дурак, дожил! Кто такой кустарь? Васька! Кто такой кустарь?
Васька по-прежнему молчит. Бычков несколько секунд рассматривает Ваську и шевелит усами. И отвечает сам себе:
— Кустарь, я понимаю. Мелочь! Кружево, — правильно. Корзинки: фить-фить, туда-сюда, зацепил, прицепил, нацепил, ручку сплел, вот тебе и корзинка! Два дня потел, два дня кряхтел, десять верст до базара, а цена полтинник пара. Во! А это тебе корзинка? Это тебе корзинка?
Он показывает на переплет стропил и вертит головой:
— Кустарь! А чтоб вас раки ели, когда утопнете! Мельниченку кто строил? — Бычков. Сероштану? —Бычков. Резникову? — Бычков. Осипу Павловичу глаголем, кто? — Бычков. Наливайченку, Василию Евдокимовичу… А где теперь Василий Евдокимович? Васька! Где Василий Евдокимович?
На этот вопрос Васька почему-то отвечает:
— Да брось ты… Василий Евдокимович! Первая сволочь была, живоглот… вспомнил тоже!
Бычков тупо смотрит на Ваську и чешет бороду возле уха:
— Не в смысле живоглота, а кто строил? И все стараются пообиднее, чтобы до сердца дошло: кустарь!
С Минаевым Бычков не водил компании, в комнаты старался не заходить, а по делу присылал жену. Но при встрече с Минаевым держался вежливо и говорил спокойно, высказывая вполне расположенную лояльность:
— Я не какой-нибудь лавочник, я и сам рабочий человек.
Кирик Бычков учился в одном классе с Тимкой. А старший сынок Бычкова, Ленька — в том самом фабзавуче, где и Сергей, только шел на один год впереди. В свое время Леньку не хотели принимать в фабзавуч, но он поднял такой скандал, кричал и жаловался, несколько раз ходил в город, что своего-таки добился.
Тимка своим товарищем был доволен. Кирик имел спокойный характер, хорошенькое личико и всегда радостную, улыбчивую мину. И сегодня, выйдя во двор, он добродушно выслушал горячий рассказ Тимки о конфликте на «речке» и сказал:
— Их не нужно пускать. А знаешь что? Давай мы вечером перекопаем и сюда переведем эту… речку.
— Как переведем?
— А так: прокопаем и переведем. Под воротами, прямо сюда. А это будет море.
Мальчики подошли к морю возле сарая. Мысль была очень дельная. Тимка несколько раз через щель в заборе заглянул на улицу, посмотрел за сараем, — выходило все очень просто и удобно. Он только спросил:
— А если они не уйдут?
Кирик пожал плечами.
— Нет, они уйдут. Они спать пойдут. Потом друзья вышли заворота и осторожно остановились у калитки. На ручье занималось навигацией человек десять. Измокший и грязный Митрошка, у которого даже лицо было забрызгано грязью, до сих пор возился с газетным кораблем Тимки. По самым скромным требованиям, этот корабль давно отслужил свое, давно промок и насилу удерживал признаки корабля и мореходные качества. Но Митрошка, кряхтя, все водил его по бурному и опасному потоку. Он был так занят этим жалким делом, что даже не обратил внимания на Тимку. Другие мальчики с таким же увлечением управляли своими суднами, некоторые из них были прекрасной конструкции. Лучше всех был сделан корабль у Пети Губенко — сына заводского охранника. Материалом для него послужил толстый кусок коры. В Петином корабле были скамейки, мачта и парус, а неудобство только одно: корабль имел слишком большую длину и, становясь поперек реки, обращался в мост. Кроме того, благодаря мачте, он не мог заходить в речные пещеры.
Тимка с Кириком подошли к реке. Митрошка предусмотрительно взял свою газетную посудину и перенес навигацию дальше, вниз по течению. Петя Губенко побежал поближе к насыпи и там пустил свой корабль. Легкая, темная лодочка, трепыхая лоскутком паруса, быстро понеслась по ручью. Она свободно скользила на вертлявых, спиральных струях, без усилий отталкивалась от берегов и весело ныряла носиком на водопадиках. Петя бежал рядом и зорко следил за рейсом. Возле самых ног Тимки счастливый кораблик зацепился за стебелек старой травки и остановился, задрожав всем телом. Тимка присел к ручью и взял кораблик в руки. Он ожидал, что Петя обидится и закричит, и уже готов был ответить презрительной гримасой, но Петя спокойно смотрел с другого берега и не подавал признаков беспокойства. В благодарность за это Тимка сказал:
— Легкий какой!
— Это из коры, — сказал Петя.
— Ты ножиком вырезал?
— Ножиком.
— А где ты взял ножик?
— У меня свой ножик.
— А ну, покажи.
Петя доверчиво достал из кармана ножик и протянул Тимке. В ножике одно лезвие было сломано, а другое почернело и сточилось. Но все же, какое завидное счастье иметь такой ножик!
— А кто тебе дал ножик?
— Это матрос подарил.
Тимка напружинил глазенки:
— Какой матрос?
— Еще прошлым летом: мы с отцом ездили рыбу ловить, а там матрос был, так он и подарил.
— Он настоящий матрос? А где он сейчас?
Петя затруднился сразу ответить на оба вопроса. Он зашатал головой в старом картузе без козырька. Личико у Пети бледное, остренькое, худенькое, но у него очень стройная фигура и такая же стройность в лице: хороший светлый лоб и красиво вычерченные черные брови. Петя улыбнулся:
— Он на реке, матрос, на пароходах. А сейчас он в городе.
— А за что он тебе подарил?
— Он ни за что не подарил, а мы вместе ловили рыбу. Я ему и батьку червяков накопал, а он мне перемет сделал. А потом он и сказал: возьми себе ножик, у меня другой есть.
Тимка иногда слышал рассказы о таких чудесных вещах: вдруг в жизни откуда-то берется матрос и дарит ножик. Тимка не очень верил таким рассказам. Если им верить, так выходит, что достать ножик ничего не стоит. И почему такое счастье сразу привалило этому Пете? И матрос и ножик!
— Твой отец сторож? Да? — прищурился Тимка. Петя серьезно опустил глаза и сейчас же поднял:
— Сторож. Он завод охраняет.
— А мой отец бригадир.
Петя молчал.
— И мой отец — коммунист.
Петя протянул руку:
— Ну, давай!
— Нет, постой, — сказал Тимка, рассматривая ножик. — Твой отец не коммунист? Нет?
Петя спокойно рассматривал физиономию Тимки.
— Он не коммунист, только это все равно: мой отец завод охраняет.
— Как он там охраняет, подумаешь!
— Он охраняет. Он с ружьем охраняет.
Тимка снова вытаращил глазенки:
— О! С ружьем! А ты видел?
— Видел.
— Ружье?
— Ружье. Винтовка.
— А чего он домой ходит без винтовки?
— Не полагается. Винтовка казенная.
— И он стреляет? А в кого он стреляет?
— В кого? В бандитов стреляет.
— А теперь нет бандитов. А ты мне сделай такую лодку.
Петя улыбнулся доверчиво и оживленно:
— Ты возьми эту, а я себе сделаю.
— Да ну?
— Ты возьми. Я не жалею, ты не думай, что я жалею.
Тимке захотелось сделать что-нибудь приятное для Пети.
— А я тебе дам, знаешь что? Я тебе дам крючок для удочки.
— У меня есть крючок.
— А то будет два крючка. И будем вместе ходить за рыбой, хорошо? Эх, если б еще лодку!
— У моего отца есть лодка.
— Что? Есть лодка? — закричал Тимка в полном изумлении.
— Есть.
— Настоящая лодка? Настоящая? А где он взял?
— Он сам сделал.
Тимка перемахнул через ручей. Положительно, у этого Пети чудесное царство.
Он еще долго разговаривал с Петей и все больше и больше поражался. Петин отец, бородатый, строгий человек с военной выправкой, который каждый день проходил мимо их ворот в черной шинели, теперь представлялся Тимке настоящим волшебником. Смущала Тимку только неуловимая нотка грусти, которая то и дело слышалась на поверхности Петиных слов. Она вызывала у Тимки чувство симпатии, желание подружиться: Тимка сам никакого значения не придавал своим чувствам и был уверен, что самое главное в этом знакомстве — это настоящая лодка у Петиного отца, лодка, на которой можно будет плавать по реке и ловить рыбу.
Тимка дошел с товарищем до насыпи. Там в старой хате жил отец Пети.
Наступили сумерки, когда Тимка возвращался домой. Возле ворот никого уже не было, только Кирик с лопатой копошился над ручьем. Он обернулся на шаги Тимки:
— Что ж ты? Взял и ушел!
— А разве что?
— А речку проводить?
Тимка вспомнил о проекте, и на душе у него стало неприятно. Но Кирик с радостным оживлением продолжал:
— Совсем не трудно. Смотри, вот сюда выкопать и сюда выкопать. А потом земли насыпать, и она потечет прямо во двор. Вот тогда вся река у нас будет.
Тимка держал в руках Петин подарок — лодку, сделанную из коры. Он вспомнил нотки Петиной грусти, и ему не захотелось отводить речку с улицы. Он сказал:
— А ребята будут ругаться.
— Пускай сколько угодно ругаются, какое наше дело? Зато у нас и речка будет и море. Мы еще и гавань сделаем! Гавань, понимаешь? И пристань. Ночью пароходы будут стоять в гавани.
— Только чтобы Петя Губенко у нас играл. Хорошо?
Кирик задрал нос:
— Петька? А что ему у нас нужно?
— А он мне лодку дал. Вот какая лодка. Кирик долго вертел лодку в руках:
— Это он сам сделал?
— Сам.
— Пускай и мне сделает.
Тимка ничего не сказал на это. Внутри у него что-то скрипело и царапало. Страшно интересно было иметь собственную гавань, но и Петю обидеть было невозможно.
— А когда будем копать?
— А давай, когда темно станет. Хорошо?
— Хорошо.
Много событий пробежало между обедом и тем моментом, когда снова в Тимкиной жизни встретились пироги.
Тимка не спеша прошелся мимо буфета, присмотрелся к Сереже. Сергей все зубрил геометрию. Тимка постоял возле буфета, потом вспомнил, что лодку, сделанную из коры, нужно отремонтировать — привязать парус. Он уселся против Сергея и занялся ремонтом. Мать принесла горящую лампу. Тимка закончил работу, поставил лодку на подоконник и долго любовался ею. В стекле окна отражалась вся комната и отражался буфет. Тимка с любопытством присмотрелся к этому отражению: буфет хорошо был виден, но о пирогах можно было только догадываться. Тимка быстро оглянулся: нет, пироги лежат по-прежнему.
Сергей закрыл книжку и пошел в кухню. Тимка вспомнил, что нужно идти работать по проведению новой реки, и вздохнул. Потом подошел к буфету, поднялся на цыпочки и открыл дверцу. Пальцы прикоснулись к лакированной поверхности одного пирога. Тимка расширил захват пальцев, сгреб оба пирога, прижал их к груди и тихонько закрыл буфет. Он неслышно прошел мимо кухни, а на первой ступеньке лестницы закусил первый пирог. Лестница была маленькая, всего ступеней десять, но пока Тимка дошел до нижней ступеньки, от пирогов осталось только несколько крошек, разбросанных на груди. Последний глоток Тимка сделал с поспешным усилием, потому что в открытую наружную дверь уже виднелся Кирик с лопатой. Тимкина глотка еще сжималась в последних рабочих усилиях, а лицо уже изобразило деловой интерес:
— И я возьму лопату, правда?
— Ты знаешь что? — сказал Тимка после того, как вооружился лопатой. — Давай мы сначала сделаем канавку, а потом раз, раз и проведем.
— А как же иначе, — ответил Кирик, — а то она по всему двору побежит.
Наступила темнота, но еще днем на небе стоял месяц, а сейчас он светил прямо на площадку двора. Тимка работал сосредоточенно и за работой все думал о том, как сказать Пете Губенко, чтобы он сделал лодку для Кирика.
— Кирик, а если Петя не захочет сделать лодку?
— И пускай, — сказал Кирик. — Я и сам сделаю. Подумаешь, какой лодочник. Я такую лодку сделаю, ты такой еще и не видел.
— А чем ты сделаешь?
— Да у отца целый ящик инструмента, чем хочешь, тем и сделаю. Хочешь — стамеской, хочешь — рашпилем, хочешь — ножом.
— Рашпилем! Как же ты рашпилем лодку сделаешь?
— Не делать, а зачистить. Чтобы было красиво. Тимка задумался о рашпиле, а из-за рашпиля снова выдвинулся вопрос о Пете Губенко. С настоящей лодкой связывается счастливая область лета и летней мечты. Лодка — это и рыба, и ночевки на островах, и костры, и уха, и, наконец, матросы, раздающие ножики и умеющие делать переметы. Все эти блага, кроме матроса, конечно, были знакомы Тимке с прошлого лета. Но прошлым летом приходилось выступать в самых незначительных ролях, потому что лодку доставал отец у электромонтера Еленича, а за рыбой ездили и отец, и Еленич, и Сережка, и Ленька Бычков, и еще товарищ Сережки Абрам Ройтенберг. Вот сколько ездило. И каждый о себе воображает, а Тимке оставались такие пустяки, как собирание валежника для костра и одна малюсенькая удочка без поплавка, на которую ночью все равно ничего не поймаешь.
Канавка уже перерезала двор и вплотную подошла к подворотне. Мальчики с лопатами вышли на улицу и приступили к самой ответственной части работы. Поток сейчас шумел в одиночестве, и было даже жалко, что даром пробегает такая масса воды. Кирик сказал:
— Вот здорово будет! Они завтра прилезут, а речка вся у нас! И, кроме того, гавань.
Но в этот момент из неразборчивого лунного пространства к самым воротам выдвинулась высокая фигура отца. Минаев переступил через поток и остановился:
— Тимка! А это кто? Кирик? Что вы здесь в темноте делаете?
— А мы копаем, — весело ответил Тимка.
Он был доволен, что можно похвастаться перед отцом таким замечательным начинанием.
— Копаете? Для чего?
— Ты посмотри: мы на дворе уже кончили. А теперь здесь прокопаем, и она прямо сюда побежит. Речка.
— Вот как! Здорово! Люди из дворов воду отводят, а вы наоборот, во двор. Чего это вам пришло в голову?
Тимка закричал обиженным голосом:
— Так они все сюда приходят. Приходят… и тут… с кораблями все.
— Кто это?
— Да все! Со всей улицы. Им досадно, что тут хорошо бежит и водопадом падает. Так они и лезут.
— Понятно. А вы все-таки молодцы! Значит, только вы будете пускать корабли?
Хотя Тимка и услышал что-то каверзное в тоне отца, но не имел времени разобраться в нем, а кроме того, его увлекла действительно верная догадка, что пускать корабли будут только они с Кириком. И поэтому Тимка ответил воодушевленно:
— Ну да! Они придут, а речка к нам потекла.
— Замечательно! Кто же это так остроумно придумал? Неужели ты?
— Это мы с Кириком.
Кирик стоял с лопатой в руках и с некоторым смущением выслушивал восторженные восклицания Минаева. Он спокойно даже пропустил мимо ушей довольно наглое со стороны Тимки нарушение авторского права, ибо на самом деле придумал только он один — Кирик.
Минаев расставил ноги над потоком и сверху вниз смотрел на мальчиков. Можно было подумать, что он любуется.
— Да. Жаль вот, что всю улицу нельзя к вам во двор перевести.
Тимка с тревогой прислушался к этому явно гиперболическому сожалению и промолчал. Кирик зато громко рассмеялся:
— А на что нам улица?
— Будете ходить по улице, а другие чтоб не ходили. Хорошо, правда?
Тимка понял, что лучше дальше в прениях не участвовать. Но и прения приняли такой характер, что участие в них Тимки представлялось излишним.
— Паршивцы такие! Видишь, что придумали? Идем домой!
Тимка пошел впереди отца. Он не заметил, как он перешагнул только что сделанное новое русло, и не заметил, как очутился в комнате, как снял пальто.
Сергей до сих пор сидел над книгой, но Тимка уже не мог интересоваться никакими высокими науками. Он сел на табуретке, направил неподвижный взгляд в угол и вообще приготовился к неприятностям.
Отец вышел из кухни с полотенцем в руках и сказал громко:
— Хороший у меня сын! Такому сыну только при буржуях жить. Лужа на улице, так и то ему досадно, почему лужа на улице, а не у него в кармане? А? Все на лужу смотрят, мимо лужи ходят! Куда такое годится? Нельзя! Один Тимка может, другим нельзя! Вот до чего жадность доводит подлецов!
Тимка тупо смотрел в угол, и душа его сгибалась под тяжестью обвинений. Отец стоял посреди комнаты прямой и крепкий, как башня, все вытирал и вытирал руки, говорил рокочущим басом; его светло-голубые глаза только изредка поглядывали на Тимку, а больше смотрели на полотенце. Так же смотрели и подбородок и смятые в крупные складки бритые щеки. И Тимку поражали не столько его слова, сколько выраженная в позе и в голосе сила. Тимка чувствовал, что перед этой силой он, Тимка, — ничтожество, и больше ничего он чувствовать не мог. Не мог он и думать, но для злости оставалось место, и Тимка злился на Сергея и на мать. Сергей смотрел на Тимку с улыбкой и раза два громко рассмеялся, а мать стояла рядом с отцом и делала такой вид, как будто она грустно улыбается. Они просто рады, что Тимка попал в такое трудное положение, что он обратился в такое жалкое ничтожество. Тимка ухитрился даже посмотреть на Сергея уничтожающим взглядом.
Отец ушел на кухню, а Сергей хохотал:
— Да неужели, Тимка, ты хотел лужу себе заграбастать?
Тимка остервенело дернул плечом в знак протеста против Сережкиного вмешательства, бросил еще один взгляд угрозы и презрения, но вообще позы не переменил и продолжал смотреть в угол. Он терпеть не мог унизительных положений и в таких случаях старался компенсировать убытки при помощи неподвижной хмурости. Сейчас Тимка начинал уже ощущать небольшое удовольствие, проистекающее от выдержанности стиля, но вдруг на него свалилось новое испытание, гораздо более тяжелое. Когда мать успела оставить позу грустного наблюдателя, Тимка не заметил. В его уши неожиданно проникли невыносимо дикие слова, ни с чем не сравнимый по силе удар:
— Да ему не только на лужу завидно. Он и на пироги позавидовал, что для отца оставили. А может, это и не он?
В Тимкиных мозгах произошло паническое движение. С открытым ртом Тимка оглянулся на мать: она стояла и смотрела на тарелку, на которой когда-то лежало два пирога. Неведомая сила подхватила Тимку, перебросила в другую комнату, завернула в черный неразборчивый туман и швырнула на кровать. Тимкины ноги в мокрых ботинках свесились с кровати, а во всей остальной части Тимки загудело горе, облитое рыданиями. Сквозь туман и беспорядок пробился к нему раскатистый смех Сережки, но Тимка уже чувствовал, что все кончено, все разрушено, ничего нельзя прибавить к его отчаянию.
Через полминуты мать села рядом с ним на кровать, отчего рыдания разлились еще шире и захватили даже ноги, ноги задрыгали на краю кровати.
Мать положила руку на Тимкино плечо и сказала:
— Успокойся, дружок, чего ты так убиваешься. Из-за каких-то пирогов, бог с ними.
После этих слов рыдания как будто вырвались из теснины и покатились дальше широкой рекой. Они катились так под ласковой рукой матери до тех пор, пока отец не сказал из другой комнаты:
— Пироги съел? Какие пироги? Которые мне оставили?
Тут Тимка перестал рыдать, но вовсе не потому, что горе стало меньше, а потому, что отец говорил негромко, притом же из другой комнаты, его слова и так трудно было расслышать. Что-то тихо ответил Сережа, а отец продолжал:
— Ax, да, действительно, я только один пирог съел за обедом! А Тимка слопал? Да, может, не он? И ничего не оставил? Не может быть! Ну?! Он не такой! Он же всегда говорил, что меня очень любит. Недоразумение. Никогда не поверю. Это мыши съели. Вот здесь лежали? Это мыши, конечно.
Тимка понимал, что на него никто не сердится, но понимал также, что про мышей говорится нарочно, чтобы ему досадить. И все-таки в его представлении и в самом деле явились две мыши. Они нахально влезли в тарелку, задрожали у них хвостики. А потом каждая мышь закусила полпирога. Это зрелище только одну секунду занимало экран. Сейчас же вспомнилась другая картина: пироги слопал Тимка на лестнице, и при этом без всякого удовольствия. Тимка еще раз тяжело всхлипнул. Он понимал, что с кровати подыматься еще рано, положение все-таки, здорово испорчено. Мать поглаживала его по затылку:
— Нехорошо это, Тимочка, сделал. Пирогов сколько угодно можно налепить, пирогов не жалко, а только нельзя так хватать, нужно и об отце подумать. Правду я, сынок, говорю?
Тимка молчал. В глубине его восьмилетней души маршем прошло несколько соображений, все они имели характер оправдания. Во-первых, он думал, что отец пирогов не хочет, во-вторых, пирогов было только два, в-третьих, — может быть, Сережка за обедом больше съел пирогов, чем Тимка. Мать продолжала:
— И потом: как же это так, без спросу? Чтобы никто не видел! Так не годится, сынок.
Тимка не видел лица матери, но хорошо знал, какое оно в эту минуту: оно круглое, нежное, мягкое, серые глаза щурятся, а на полных губах улыбка и на верхней губе маленькая родинка с двумя волосками.
Тимка поплыл в бездумном приятном покое, таком приятном, что вдруг захотелось во всем согласиться с матерью. И как раз в это время мать с силой повернула его голову и заглянула в лицо. Она действительно улыбалась, и от ее улыбки исходила сила, теплая и широкая, которая не унижала Тимку и не обращала в ничтожество.
Тимка блестящим взглядом, хорошо промытым слезной бурей, глянул на мать.
— Ну, что скажешь?
— Я не буду так делать, мамочка, честное слово не буду.
— Вот и умница. Вставай, будем ужинать. Она потрепала его по уху и ушла. Но вставать было нельзя: в другой комнате стучал сапогами отец. Если встать, он сейчас же начнет про мышей. Тимка поэтому лежал боком и смотрел на шкаф. Но сапоги отца послышались ближе, и он стал на пороге комнаты. Почему-то отцы устроены так, что как только их увидишь, так все останавливается в душе и ждет, что будет дальше. Отец подошел ближе к кровати, взял стул, поставил его против глаз Тимки и сел. Хорошо бы скорее закрыть глаза, но и глаза остановились, не закрываются. Отец улыбается, как-то по-особенному у него выходит: и весело и в то же время зло. И в злые складки складываются у него жесткие, выбритые, румяные щеки. Отец приблизил к Тимке знакомое, сильное, умное лицо:
