VI
Случилось наконец. Пришла долгожданная весть. Всю жизнь, казалось ему, он ждал этого события.
Он шел по длинному коридору министерства и, приближаясь к тому месту, где Джулия сунула ему в руку записку, почувствовал, что по пятам за ним идет кто-то - кто-то крупнее его. Неизвестный тихонько кашлянул, как бы намереваясь заговорить. Уинстон замер на месте, обернулся. Перед ним был О'Брайен.
Наконец-то они очутились с глазу на глаз, но Уинстоном владело как будто одно желание - бежать. Сердце у него выпрыгивало из груди. Заговорить первым он бы не смог. О'Брайен, продолжая идти прежним шагом, на миг дотронулся до руки Уинстона, и они пошли рядом. О'Брайен заговорил с важной учтивостью, которая отличала его от большинства членов внутренней партии.
- Я ждал случая с вами поговорить, - начал он. - На днях я прочел вашу статью на новоязе в . Насколько я понимаю, ваш интерес к новоязу - научного свойства?
К Уинстону частично вернулось самообладание.
- Едва ли научного, - ответил он. - Я всего лишь дилетант. Это не моя специальность. В практической разработке языка я никогда не принимал участия.
- Но написана она очень изящно, - сказал О'Брайен.- Это не только мое мнение. Недавно я разговаривал с одним вашим знакомым - определенно специалистом. Не могу сейчас вспомнить его имя.
Сердце Уинстона опять заторопилось. Сомнений нет - речь о Сайме. Но
Сайм не просто мертв, он отменен -нелицо. Даже завуалированное упоминание о нем смертельно опасно. Слова О'Брайена не могли быть ничем иным, как сигналом, паролем. Совершив при нем это маленькое мыслепреступление, О'Брайен взял его в сообщники. Они продолжали медленно идти по коридору, но тут О'Брайен остановился. Поправил на носу очки - как всегда, в этом жесте было что-то обезоруживающее, дружелюбной. Потом продолжал:
- Я, в сущности, вот что хотел сказать: в вашей статье я заметил два слова, которые уже считаются устаревшими. Но устаревшими они стали совсем недавно. Вы видели десятое издание словаря новояза?
- Нет, - сказал Уинстон. - По-моему, оно еще не вышло. У нас в отделе документации пока пользуются девятым.
- Десятое издание, насколько я знаю, выпустят лишь через несколько месяцев. Но сигнальные экземпляры уже разосланы. У меня есть. Вам интересно было бы посмотреть?
- Очень интересно, - сказал Уинстон, сразу поняв, куда он клонит.
- Некоторые нововведения чрезвычайно остроумны. Сокращение количества глаголов… я думаю, это вам понравится. Давайте подумаем - прислать вам словарь с курьером? Боюсь, я крайне забывчив в подобных делах. Может, вы сами зайдете за ним ко мне домой - в любое удобное время? Минутку. Я дам вам адрес.
Они стояли перед телекраном. О'Брайен рассеянно порылся в обоих карманах, потом извлек кожаный блокнот и золотой чернильный карандаш. Прямо под телекраном, в таком месте, что наблюдающий на другом конце легко прочел бы написанное, он набросал адрес, вырвал листок и вручил Уинстону.
- Вечерами я, как правило, дома, - сказал он. - Если меня не будет, сл оварь вам отдаст слуга.
Он ушел, оставив Уинстона с листком бумаги, который на этот раз можно было не прятать. .Тем не менее Уинстон заучил адрес и несколькими часами позже бросил листок в гнездо памяти вместе с другими бумагами.
Разговаривали они совсем недолго. И объяснить эту встречу можно только одним. Она подстроена для того, чтобы сообщить Уинстону адрес О'Брайена.
Иного способа не было: выяснить, где человек живет, можно, лишь спросив об этом прямо. Адресных книг нет. - вот что на самом деле сказал ему О'Брайен. Воз можно, в словаре будет спрятана записка. Во всяком случае, ясно одно: заговор, о котором Уинстон мечтал, все-таки существует и Уинстон приблизился к нему вплотную.
Рано или поздно он явится на зов О'Брайена. Завтра явится или будет долго откладывать - он сам не знал. То, что сейчас происходит, - просто развитие процесса, начавшегося сколько-то лет назад. Первым шагом была тайная нечаянная мысль, вторым - дневник. От мыслей он перешел к словам, а теперь от слов к делу. Последним шагом будет то, что произойдет в министерстве любви. С этим он примирился. Конец уже содержится в начале. Но это пугало; точнее, он как бы уже почуял смерть, как бы стал чуть менее живым. Когда он говорил с О'Брайеном, когда до него дошел смысл приглашения, его охватил озноб. Чувство было такое, будто он ступил в сырую могилу: он и раньше знал, что могила недалеко и ждет его, но легче ему от этого не стало.
VII
Уинстон проснулся в слезах. Джулия сонно привалилась к нему и пролепетала что-то невнятное - может быть:
- Мне снилось…- начал он и осекся. Слишком сложно: не укладывалось в слова. Тут был и сам по себе сон, и воспоминание, с ним связанное, - оно всплыло через несколько секунд после пробуждения.
Он снова лег, закрыл глаза, все еще налитый сном. Это был просторный, светозарный сон, вся его жизнь раскинулась перед ним в этом сне, как пейзаж летним вечером после дождя. Происходило все внутри стеклянного пресс-папье, но поверхность стекла была небосводом, и мир под небосводом был залит ясным мягким светом, открывшим глазу бескрайние дали. Кроме того, мотивом сна - и даже его содержанием - был жест материнской руки, повторившийся тридцать лет спустя в кинохронике, где еврейка пыталась загородить маленького мальчика от пуль, а потом вертолет разорвал обоих в клочья.
- Ты знаешь, - сказал Уинстон, - до этой минуты я думал, что убил мать.
- Зачем убил? - спросонок сказала Джулия.
- Нет, я ее не убил. Физически.
Во сне он вспомнил, как в последний раз увидел мать, через несколько секунд после пробуждения восстановилась вся цепь мелких событий того дня.
Наверное, он долгие годы отталкивал от себя это воспоминание. К какому времени оно относится, он точно не знал. но лет ему было тогда не меньше десяти, а то и все двенадцать.
Отец исчез раньше - намного ли раньше, он не помнил. Лучше сохранились в памяти приметы того напряженного и сумбурного времени: паника и сидение на станции метро по случаю воздушных налетов, груды битого кирпича, невразумительные воззвания, расклеенные на углах, ватаги парней в рубашках одинакового цвета, громадные очереди у булочных, пулеметная стрельба вдалеке и, в первую голову, вечная нехватка еды. Он помнил, как долгими послеполуденными часами вместе с другими ребятами рылся в мусорных баках и на помойках, отыскивая хряпу, картофельные очистки, а то и заплесневелую корку, с которой они тщательно соскабливали горелое; как ждали грузовиков с фуражом, ездивших по определенному маршруту: на разбитых местах дороги грузовик подбрасывало, иногда высыпалось несколько кусочков жмыха.
Когда исчез отец, мать ничем не выдала удивления или отчаяния, но как-то вдруг вся переменилась. Из нее будто жизнь ушла. Даже Уинстону было видно, что она ждет чего-то неизбежного. Дома она продолжала делать всю обычную работу - стряпала, стирала, штопала, стелила кровать, подметала пол, вытирала пыль,- только очень медленно и странно, без единого лишнего движения, словно оживший манекен. Ее крупное красивое тело как бы само собой впадало в неподвижность. Часами она сидела на кровати, почти не шевелясь, и держала на руках его младшую сестренку - маленькую, болезненную, очень тихую девочку двух или трех лет, от худобы похожую лицом на обезьянку. Иногда она обнимала Уинстона и долго прижимала к себе, не произнося ни слова. Он понимал, несмотря на свое малолетство и эгоизм, что это как-то связано с тем близким и неизбежным, о чем она никогда не говорит.
Он помнил их комнату, темную, душную комнату, половину которой занимала кровать под белым стеганым покрывалом. В комнате был камин с газовой конфоркой, полка для продуктов, а снаружи, на лестничной площадке,- коричневая керамическая раковина, одна на несколько семей. Он помнил, как царственное тело матери склонялось над конфоркой - она мешала в кастрюле. Но лучше всего помнил непрерывный голод, яростные и безобразные свары за едой.
Он ныл и ныл, почему она не дает добавки, он кричал на нее и скандалил (даже голос свой помнил - голос у него стал рано ломаться, и время от времени он вдруг взревывал басом) или бил на жалость и хныкал, пытаясь добиться большей доли. Мать с готовностью давала ему больше. Он принимал это как должное: ему, "мальчику", полагалось больше всех, но сколько бы ни дала она лишнего, он требовал еще и еще. Каждый раз она умоляла его не быть эгоистом, помнить, что сестренка больна и тоже должна есть,- но без толку. Когда она переставала накладывать, он кричал от злости, вырывал у нее половник и кастрюлю, хватал куски с сестриной тарелки. Он знал, что из-за него они голодают, но ничего не мог с собой сделать: у него даже было ощущение своей правоты. Его как бы оправдывал голодный бунт в желудке. А между трапезами, стоило матери отвернуться, тащил из жалких припасов на полке.
Однажды им выдали по талону шоколад. Впервые за несколько недель или месяцев. Он ясно помнил эту драгоценную плиточку. Две унции (тогда еще считали на унции) на троих. Шоколад, понятно, надо было разделить на три равные части. Вдруг словно со стороны Уинстон услышал свой громкий бас - он требовал все. Мать сказала: не жадничай. Начался долгий, нудный спор с бесконечными повторениями, криками, нытьем, слезами, уговорами, торговлей. Сестра, вцепившись в мать обеими ручонками, совсем как обезьяний детеныш, оглядывалась на него через плечо большими печальными глазами. В конце концов мать отломила от шоколадки три четверти и дала Уинстону, а оставшуюся четверть - сестре. Девочка взяла свой кусок и тупо смотрела на него, может быть не понимая, что это такое. Уинстон наблюдал за ней. Потом подскочил, выхватил у нее шоколад и бросился вон. "Уинстон, Уинстон! - кричала вдогонку мать.- Вернись! Отдай сестре шоколад) "
Он остановился, но назад не пошел. Мать не сводила с него тревожных глаз.
Даже сейчас она думала о том же, близком и неизбежном…- Уинстон не знал о чем. Сестра поняла, что ее обидели, и слабо заплакала. Мать обхватила ее одной рукой и прижала к груди. По этому жесту он как-то догадался, что сестра умирает. Он повернулся и сбежал по лестнице, держа в кулаке тающую шоколадку.
Матери он больше не видел. Когда он проглотил шоколад, ему стало стыдно, и несколько часов, покуда голод не погнал его домой, он бродил по улицам. Когда он вернулся, матери не было. В ту пору такое уже становилось обычным. Из комнаты ничего не исчезло, кроме матери и сестры. Одежду не взяли, даже материно пальто. Он до сих пор не был вполне уверен, что мать погибла. Не исключено, что ее лишь отправили в каторжный лагерь. Что до сестры, то ее могли поместить, как и самого Уинстона, в колонию для беспризорных (эти "воспитательные центры" возникли в результате гражданской войны), или вместе с матерью в лагерь, или просто оставили где-нибудь умирать.
Сновидение еще не погасло в голове - особенно обнимающий, охранный жест матери, в котором, кажется, и заключался весь его смысл. На память пришел другой сон, двухмесячной давности. В сегодняшнем она сидела на бедной кровати с белым покрывалом, держа сестренку на руках, в том тоже сидела, но на тонущем корабле, далеко внизу, и, с каждой минутой уходя все глубже, смотрела на него снизу сквозь темнеющий слой воды.
Он рассказал Джулии, как исчезла мать. Не открывая глаз, Джулия перевернулась и легла поудобнее.
- Вижу, ты был тогда порядочным свиненком,- пробормотала она. - Дети все свинята.
- Да. Но главное тут…
По дыханию ее было понятно, что она снова засыпает. Ему хотелось еще поговорить о матери. Из того, что он помнил, не складывалось впечатления о ней как о женщине необыкновенной, а тем более умной: но в ней было какое-то благородстве, какая-то чистота - просто потому, что нормы, которых она придерживалась, были личными. Чувства ее были ее чувствами, их нельзя было изменить извне. Ей не пришло бы в голову, что, если действие безрезультатно, оно бессмысленно, Когда любишь кого-то, ты его любишь, и если ничего больше не можешь ему дать, ты все-таки даешь ему любовь. Когда не стало шоколадки, она прижала ребенка к груди. Проку в этом не было, это ничего не меняло, это не вернуло шоколадку, не отвратило смерть - ни ее смерть, ни ребенка; но для нее было естественно так поступить. Беженка в шлюпке так же прикрыла ребенка рукой, хотя рука могла защитить от пуль не лучше, чем лист бумаги. Ужасную штуку сделала партия: убедила тебя, что сами по себе чувство, порыв ничего не значат, и в то же время отняла у тебя всякую власть над миром материальным. Как только ты попал к ней в лапы, что ты чувствуешь и чего не чувствуешь, что ты делаешь и чего не делаешь - все одно. Что бы ни произошло, ты исчезнешь, ни о тебе, ни о твоих поступках никто никогда не услышит. Тебя выдернули из потока истории. А ведь людям позапрошлого поколения, это не показалось бы таким уж важным - они не пытались изменить историю. Они были связаны личными узами верности и не подвергали их сомнению. Важны были личные отношения, и совершенно беспомощный жест, объятье, слеза, слово, сказанное умирающему, были ценны сами по себе. Пролы, вдруг сообразил он, в этом состоянии и остались. Они верны не партии, не стране, не идее, а друг другу. Впервые в жизни он подумал о них без презрения - не как о косной силе, которая однажды пробудится и возродит мир. Пролы остались людьми. Они не зачерствели внутри. Они сохранили простейшие чувства, которым ему пришлось учиться сознательно. Подумав об этом, он вспомнил - вроде бы и не к месту,- как несколько недель назад увидел на тротуаре 'оторванную руку и пинком отшвырнул в канаву, словно это была капустная кочерыжка.
- Пролы - люди,- сказал он вслух.- Мы - не люди.
- Почему? - спросила Джулия, опять проснувшись.
- Тебе когда-нибудь приходило в голову, что самое лучшее для нас - выйти отсюда, пока не поздно, и больше не встречаться?
- Да, милый, приходило, не раз. Но я все равно буду с тобой встречаться.
- Нам везло, но долго это не продлится. Ты молодая. Ты выглядишь нормальной и неиспорченной. Будешь держаться подальше от таких, как я,
- можешь прожить еще пятьдесят лет.
- Нет, Я все обдумала. Что ты делаешь, то и я буду делать. И не унывай.
Живучести мне не занимать.
- Мы можем быть вместе еще полгода… год… никому это не ведомо. В конце концов нас разлучат. Ты представляешь, как мы будем одиноки? Когда нас заберут, ни ты, ни я ничего не сможем друг для друга сделать, совсем ничего.
Если я сознаюсь, тебя расстреляют, не сознаюсь - расстреляют все равно. Что бы я ни сказал и ни сделал, о чем бы ни умолчал, я и на пять минут твою смерть не отсрочу. Я даже не буду знать, жива ты или нет,- и ты не будешь знать.
Мы будем бессильны, полностью. Важно одно - не предать друг друга, хотя и это совершенно ничего не изменит.
- Если ты - о признании,- сказала она,- признаемся как миленькие.
Там все признаются. С этим ничего не поделаешь. Там пытают.
-Я не о признании. Признание не предательство. Что ты сказал или не сказал - не важно, важно только чувство. Если меня заставят разлюбить тебя - вот будет настоящее предательство.
Она задумалась.
- Этого они не могут,-сказала она наконец.- Этого как раз и не могут.
Сказать что угодно - что угодно - они тебя заставят, но поверить в это не заставят. Они не могут в тебя влезть. .
- Да, -ответил он уже не так безнадежно,-да, это верно. Влезть в тебя они не могут. Если ты чувствуешь, что оставаться человеком стоит - пусть это ничего не дает,- ты все равно их победил,
Он подумал о. телекране, этом недреманном ухе. Они могут следить за тобой день и ночь, но если не потерял голову, ты можешь их перехитрить. При всей своей изощренности они так и не научились узнавать, что человек думает. Может быть, когда ты у них уже в руках, это не совсем так. Неизвестно, что творится в министерстве любви, но догадаться можно: пытки, наркотики, тонкие приборы, которые регистрируют твои нервные реакции, изматывание бессонницей, одиночеством и непрерывными допросами. Факты, во всяком случае, утаить невозможно. Их распутают на допросе, вытянут из тебя пыткой. Но если цель - не остаться живым, а остаться человеком, тогда какая, в конце концов, разница? Чувств твоих они изменить не могут: если на то пошло, ты сам не можешь их изменить, даже если захочешь. Они могут выяснить до мельчайших подробностей все, что ты делал, говорил и думал, но душа, чьи движения загадочны даже для тебя самого, остается неприступной.
VIII
Удалось, удалось наконец!
Они стояли в длинной, ровно освещенной комнате. Приглушенный телекран светился тускло, синий ковер мягкостью своей напоминал бархат. В другом конце комнаты за столом, у лампы с зеленым абажуром сидел О'Брайен, слева и справа от него высились стопки документов. Когда слуга ввел Джулию и Уинстона, он даже не поднял головы.
Уинстон боялся, что не сможет заговорить - так стучало у него сердце.
Удалось, удалось наконец - вот все, о чем он мог думать. Приход сюда был опрометчивостью, а то, что явились вдвоем, вообще безумие: правда, шли они разными дорогами и встретились только перед дверью О'Брайена. В дом войти - и то требовалось присутствие духа. Очень редко доводилось человеку видеть изнутри жилье членов внутренней партии и даже забредать в их кварталы. Сама атмосфера громадного дома, богатство его и простор, непривычные запахи хорошей еды и хорошего табака, бесшумные стремительные лифты, деловитые слуги в белых пиджаках - все внушало робость. Хотя он явился сюда под вполне основательным предлогом, страх не отставал от него ни на шаг: вот сейчас из-за угла появится охранник в черной форме, потребует документы и прикажет убираться.
Однако слуга О'Брайена впустил их беспрекословно. Это был щуплый человек в белом пиджаке, черноволосый, с ромбовндным и совершенно непроницаемым лицом - возможно, китаец. Он провел их по коридору с толстым ковром, кремовыми обоями и белыми панелями, безукоризненно чистыми. И это внушало робость. Уинстон не помнил такого коридора, где стены не были бы обтерты телами.
О'Брайен держал в пальцах листок бумаги и внимательно читал. Его мясистое лицо, повернутое так, что виден был очерк носа, казалось и грозным и умным. Секунд двадцать он сидел неподвижно. Потом подтянул к себе речепис и на гибридном министерском жаргоне отчеканил:
- "Позиции первую запятая пятую запятая седьмую одобрить сквозь точка предложение по позиции шесть плюсплюс нелепость грани мыслепреступления точка непродолжать конструктивно до получения плюсовых цифр перевыполнения машиностроения точна конец записки".
Он неторопливо встал из-за стола и бесшумно подошел к ним по ковру.
Официальность он частично отставил вместе с новоязовскими словами, но глядел угрюмее обычного, будто был недоволен тем, что его потревожили. К ужасу, владевшему Уинстоном, вдруг примешалась обыкновенная растерянность. А что, если он просто совершил дурацкую ошибку? С чего он взял, что О'Брайен - политический заговорщик? Всего один взгляд да одна двусмысленная фраза: в остальном - лишь тайные мечтания, подкрепленные разве что сном. Он даже не может отговориться тем, что пришел за словарем: зачем тогда здесь Джулия?
Проходя мимо телекрана, О'Брайен вдруг словно вспомнил о чем-то. Он остановился и нажал выключатель на стене. Раздался щелчок. Голос смолк..
Джулия тихонько взвизгнула от удивления. Уинстон, несмотря на панику, был настолько поражен, что не удержался и воскликнул:
- Вы можете его выключить?!
- Да,- сказал О'Брайен,-- мы можем их выключать. Нам дано такое право.
Он уже стоял рядом. Массивный, он возвышался над ними, и выражение его лица прочесть было невозможно. С некоторой суровостью он ждал, что скажет Уинстон,- но о чем говорить? Даже сейчас вполне можно было понять это так, что занятой человек О'Брайен раздражен и недоумевает: зачем его потревожили? Никто не произнес ни слова. Телекран был выключен, и в комнате стояла мертвая тишина. Секунды шли одна за другой, долгие. Уинстон с трудом смотрел в глаза О'Брайену. Вдруг угрюмое лицо хозяина смягчилось как бы обещанием улыбки. Характерным жестом он поправил очки на носу.
- Мне сказать, или вы скажете? - начал он.
- Я скажу,- живо отозвался Уинстон.- Он в самом деле выключен?
- Да, все выключено. Мы одни.
- Мы пришли сюда потому, что…- Уинстон запнулся, только теперь поняв, насколько смутные побуждения привели его сюда. Он сам не знал, какой помощи ждет от О'Брайена, и объяснить, зачем он пришел, было нелегко. Тем не менее он продолжал, чувствуя, что слова его звучат неубедительно и претенциозно: - Мы думаем, что существует заговор, какая-то тайная организация борется с партией и вы в ней участвуете. Мы хотим в нее вступить и для нее работать. Мы враги партии. Мы не верим в принципы ангсоца. Мы мыслепреступники. Кроме того, мы развратники. Говорю это потому, что мы .предаем себя вашей власти. Если хотите, чтобы мы сознались еще в каких-то преступлениях, мы готовы.
Он умолк и оглянулся - ему показалось, что сзади открыли дверь. И в самом деле, маленький желтолицый слуга вошел без стука. В руках у него был поднос с графином и бокалами.
- Мартин свой, - бесстрастно объяснил О'Брайен.- Мартин, несите сюда.
Поставьте на круглый стол. Стульев хватает? В таком случае мы можем сесть и побеседовать с удобствами. Мартин, возьмите себе стул. У нас дело. На десять минут можете забыть, что вы слуга.
Маленький человек сел непринужденно, но вместе с тем почтительно - как низший, которому оказали честь. Уинстон наблюдал за ним краем глаза. Он подумал, что этот человек всю жизнь разыгрывал роль и теперь боится сбросить личину даже на несколько мгновений. О'Брайен взял графин за горлышко и наполнил стаканы темно-красной жидкостью. Уинстону смутно вспомнилась виденная давным-давно -то ли на стене, .то ли на ограде - громадная бутылка из электрических огней, перебегавших так, что. из нее как бы лилось в стакан.
Сверху жидкость казалась почти черной, а в графине, на просвет, горела, как рубин. Запах был кисло-сладкий, Джулия взяла свой стакан и с откровенным любопытством понюхала.
- Называется - вино,- с легкой улыбкой сказал О'Брайен.- Вы, безусловно, читали о нем в книгах. Боюсь, что членам внешней партии оно не часто достается.- Лицо у него снова стало серьезным, и он поднял бокал.- Мне кажется, будет уместно начать с тоста. За нашего вождя - Эммануэля Голдстейна.
Уинстон взялся за бокал нетерпеливо. Он читал о вине, мечтал о вине. Подобно стеклянному пресс-папье и полузабытым, стишкам мистера Чаррингтона, вино принадлежало мертвому романтическому прошлому, или, как Уинстон называл его про себя, минувшим дням. Почему-то он всегда думал, что вино должно быть очень сладким, как черносмородиновый джем, и сразу бросаться в голову.
Но первый же глоток разочаровал его. Он столько лет пил джин, что сейчас, по правде говоря, и вкуса почти не почувствовал. Он поставил пустой бокал.
- Так, значит, есть такой человек - Голдстейн? - сказал он.
- Да, такой человек есть, и он жив. Где он, я не знаю.
- И заговор, организация? Это в самом деле? Не выдумка полиции мыслей?
- Не выдумка. Мы называем ее Братством. Вы мало узнаете о Братстве, кроме того, что оно существует и вы в нем состоите. К этому я еще вернусь.-
Он посмотрел на часы.- Выключать телекран больше чем на тридцать минут даже членам внутренней партии не рекомендуется. Вам не стоило приходить вместе, и уйдете вы порознь. Вы, товарищ,- он слегка поклонился Джулии,-. уйдете первой. В нашем распоряжении минут двадцать. Как вы понимаете, для начала я должен задать вам несколько вопросов. В общем и целом, что вы готовы делать?,
- Все, что в наших силах,- ответил Уинстон. О'Брайен слегка повернулся на стуле - лицом к Уинстону, Он почти не обращался к Джулии, полагая, видимо, что Уинстон говорит и за нее. Прикрыл на секунду глаза. Потом стал задавать вопросы - тихо. без выражения, как будто это было что-то заученное, катехизис, и ответы он знал заранее.
- Вы готовы пожертвовать жизнью?
- Да.
- Вы готовы совершить убийство?
- Да.
- Совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей?
- Да.
- Изменить родине и служить иностранным державам?
- Да.
- Вы готовы обманывать, совершать подлоги, шантажировать, растлевать детские умы, распространять наркотики, способствовать проституции, разносить венерические болезни - делать все. что могло бы деморализовать население и ослабить могущество партии?
- Да.
- Если, например, для наших целей потребуется плеснуть серной кислотой в лицо ребенку - вы готовы это сделать?
- Да.
- Вы готовы подвергнуться полному превращению и до конца дней быть официантом или портовым рабочим?
- Да.
- Вы готовы покончить с собой по нашему приказу?
- Да.
- Готовы ли вы - оба - расстаться и больше никогда не видеть друг друга?
- Нет! - вмешалась Джулия.
А Уинстону показалось, что, прежде чем он ответил, прошло очень много времени. Он как будто лишился дара речи. Язык шевелился беззвучно, прилаживаясь к началу то одного слова, то другого, опять и опять. И покуда Уинстон не произнес ответ, он сам не знал, что скажет.
- Нет,- выдавил он наконец.
- Хорошо, что вы сказали. Нам необходимо знать все.- О'Брайен повернулся к Джулии и спросил, уже не так бесстрастно: - Вы понимаете, что, если даже он уцелеет, он может стать совсем другим человеком? Допустим, нам придется изменить его совершенно. Лицо, движения, форма рук. цвет волос… даже голос будет другой. И вы сама, возможно, подвергнетесь такому же превращению. Наши хирурги умеют изменить человека до неузнаваемости. Иногда это необходимо. Иногда мы даже ампутируем конечность.
Уинстон не удержался и еще раз искоса взглянул на монголоидное лицо
Мартина. Никаких шрамов он не разглядел. Джулия побледнела так, что выступили веснушки, но смотрела на О'Брайена дерзко. Она пробормотала что-то утвердительное.
- Хорошо. Об этом мы условились.
На столе лежала серебряная коробка сигарет. С рассеянным видом О'Брайен подвинул коробку к ним, сам взял сигарету, потом поднялся и стал расхаживать по комнате, как будто ему легче думалось на ходу. Сигареты оказались очень хорошими - толстые, плотно набитые, в непривычно шелковистой бумаге. О'Брайен снова посмотрел на часы.
- Мартин, вам лучше вернуться в буфетную,-сказал он.-Через четверть часа я включу. Пока не ушли, хорошенько присмотритесь к лицам товарищей. Вам предстоит еще с ними встречаться. Мне, возможно, нет.
Точно так же, как при входе, темные глаза слуги пробежали по их лицам.
В его взгляде не было и намека на дружелюбие. Он запоминал их внешность, но интереса к ним не испытывал - по крайней мере не проявлял. Уинстон подумал, что синтетическое лицо просто не может изменить выражение. Ни слова не говоря и никак с ними не попрощавшись, Мартин вышел и бесшумно затворил за собой дверь. О'Брайен мерил комнату шагами, одну руку засунув в карман черного комбинезона, в другой держа сигарету.
- Вы понимаете,- сказал он,- что будете сражаться во тьме? Все время во тьме. Будете получать приказы и выполнять их, не зная для чего. Позже я пошлю вам книгу, из которой вы уясните истинную природу нашего общества и ту стратегию, при помощи которой мы должны его разрушить. Когда прочтете книгу, станете полноправными членами Братства. Но все, кроме общих целей нашей борьбы и конкретных рабочих заданий, будет от вас скрыто. Я говорю вам, что Братство существует, но не могу сказать, насчитывает оно сто членов или десять миллионов. По вашим личным связям вы не определите даже, наберется ли в нем десяток человек. В контакте с вами будут находиться трое или четверо; если кто-то из них исчезнет, на смену появятся новые. Поскольку здесь - ваша первая связь, она сохранится. Если вы получили приказ, знайте, что он исходит от меня. Если вы нам понадобитесь, найдем вас через Мартина,
Когда вас схватят, вы сознаетесь. Это неизбежно. Но помимо собственных акций сознаваться вам будет почти не в чем. Выдать вы сможете лишь горстку незначительных людей. Вероятно, даже меня не сможете выдать. К тому времени я погибну или стану другим человеком, с другой внешностью.
Он продолжал расхаживать по толстому ковру. Несмотря на громоздкость, О'Брайен двигался с удивительным изяществом. Оно сказывалось даже в том, как он засовывал руку в карман, как держал сигарету. В нем чувствовалась сила, но еще больше - уверенность и проницательный, ироничный ум. Держался он необычайно серьезно, но в нем не было и намека на узость, свойственную фанатикам. Когда он вел речь об убийстве, самоубийстве, венерических болезнях, ампутации конечностей, изменении липа, в голосе проскальзывали насмешливые нотки. Это неизбежно, говорил его тон, мы пойдем на это не дрогнув. Но не этим мы будем заниматься, когда жизнь снова будет стоить того, чтоб люди жили.
Уинстон почувствовал прилив восхищения, сейчас он почти преклонялся перед О'Брайеном. Неопределенная фигура Голдстейна отодвинулись на задний план.
Глядя на могучие плечи О'Брайена, на тяжелое лицо, грубое и вместе с тем интеллигентное, нельзя было поверить, что этот человек потерпит поражение.
Нет такого коварства, которого он бы не разгадал, нет такой опасности, которой он не предвидел бы. Даже на Джулию он произвел впечатление. Она слушала внимательно, и сигарета у нее потухла. О'Брайен продолжал:
- До вас безусловно доходили слухи о Братстве. И у вас сложилось о нем свое представление. Вы, наверное, воображали широкое подполье, заговорщиков, которые собираются в подвалах, оставляют на стенах надписи, узнают друг друга по условным фразам и особым жестам. Ничего подобного. Члены Братства не имеют возможности узнать друг друга, каждый знает лишь нескольких человек.
Сам Голдстейн, попади он в руки полиции мыслей, не смог бы выдать список
Братства или такие сведения, которые вывели бы ее к этому списку. Списка нет.
Братство нельзя истребить потому, что оно не организация в обычном смысле.
Оно не скреплено ничем, кроме идеи, идея же неистребима. Вам не на что 'будет опереться, кроме идеи. Не будет товарищей, не будет ободрения. В конце, когда вас схватят, помощи не ждите. Мы никогда не помогаем нашим. Самое большее, если необходимо обеспечить чье-то молчание, - нам иногда удается переправить в камеру бритву. Вы должны привыкнуть к жизни без результатов и без надежды. Какое-то время вы будете работать, вас схватят, вы сознаетесь, после чего умрете. Других результатов вам не увидеть. О том, что при нашей жизни наступят заметные перемены, думать не приходится. Мы покойники. Подлинная наша жизнь - в будущем. В нее мы войдем горсткой праха, обломками костей. Когда наступит это будущее, не ведомо никому. Быть может - через тысячу лет.
Сейчас же ничто невозможно - только понемногу расширять владения здравого ума. Мы не можем действовать сообща. Можем лишь передавать наше знание -. от человека к человеку, из поколения в поколение. Против нас - полиция мыслей, иного пути у нас нет.
Он умолк и третий раз посмотрел на часы.
- Вам, товарищ, уже пора,- сказал он Джулии,- Подождите. Графин наполовину не выпит.
Он наполнил бокалы и поднял свой.
- Итак, за что теперь? - сказал он с тем же легким оттенком иронии.-
За посрамление полиции мыслей? За смерть Старшего Брата? За человечность?
За будущее?
- За прошлое,- сказал Уинстон.
- Прошлое - важнее,- веско подтвердил О'Брайен.
Они осушили бокалы, и Джулия поднялась. О'Брайен взял со шкафчика маленькую коробку и дал ей белую таблетку, велев сосать. Нельзя, чтобы от вас пахло вином, сказал он, лифтеры весьма наблюдательны. Едва за Джулией закрылась дверь, он словно забыл о ее существовании. Сделав два-три шага, он остановился.
- Надо договориться о деталях,-сказал он.- Полагаю, у вас есть какое-либо убежище?
Уинстон объяснил, что есть комната над лавкой мистера Чаррингтона.
- На первое время годится. Позже мы устроим вас в другое место. Убежища надо часто менять. А пока что постараюсь как можно скорее послать вам книгу (Уинстон отметил, что даже О'Брайен произносит это слово с нажимом), книгу Голдстейна, вы понимаете. Возможно, я достану ее только через несколько дней. Как вы догадываетесь, экземпляров в наличии мало. Полиция мыслей разыскивает их и уничтожает чуть' ли не так же быстро, как мы печатаем. Но это не имеет большого значения. Книга неистребима. Если погибнет последний экземпляр, мы сумеем воспроизвести ее почти дословно. На работу вы ходите с портфелем?
- Как правило, да.
- Какой у вас портфель?
- Черный, очень обтрепанный. С двумя застежками.
- Черный, с двумя застежками, очень обтрепанный… Хорошо. В ближайшее время - день пока не могу назвать - в одном из ваших утренних заданий попадется слово с опечаткой, и вы затребуете повтор. На следующий день вы отправитесь на работу без портфеля. В этот день на улице вас тронет за руку человек и скажет: "По-моему, вы обронили портфель". Он даст вам портфель с книгой Голдстейна. Вы вернете ее ровно через две недели.
Наступило молчание.
- До ухода у вас минуты три,- сказал О'Брайен.- Мы встретимся снова… если встретимся…
Уинстон посмотрел ему в глаза.
- Там, где нет темноты? - неуверенно закончил он. О'Брайен кивнул, нисколько не удивившись.
- Там, где нет темноты,- повторил он так, словно это был понятный ему намек.- А пока - не хотели бы вы что-нибудь сказать перед уходом?
Пожелание? Вопрос?
Уинстон задумался. Спрашивать ему было больше не о чем; еще меньше хотелось изрекать на прощание высокопарные банальности. В голове у него возникло нечто, не связанное прямо ни с Братством, ни с О'Брайеном: видение, в котором совместились темная спальня, где провела последние дни мать, и комнатка- у мистера Чаррингтона со стеклянным пресс-папье и гравюрой в рамке розового дерева. Почти непроизвольно он спросил:
- Вам не приходилось слышать один старый стишок с таким началом: "Апельсинчики как мед,- в колокол Сент-Клемент бьет"? О'Брайен и на этот раз кивнул. Любезно и с некоторой важностью он закончил строфу:
Апельсинчики как мед, -
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
И Олд-Вейли ох сердит:
Возвращай должок! - гудит.
Все верну с получки! - хнычет
Колокольный звон Шордитча.
- Вы знаете последний стих! - сказал Уинстон.
- Да, я знаю последний стих. Но боюсь, вам пора уходить. Постойте. Разрешите и вам дать таблетку.
Уинстон встал, О'Брайен подал руку. Ладонь Уинстона была смята его пожатием. В дверях Уинстон оглянулся, но О'Брайен уже думал о другом. Он ждал, положив руку на выключатель телекрана. За спиной у него Уинстон видел стол с лампой под зеленым абажуром, речепис и проволочные корзинки, полные документов. Эпизод закончился. Через полминуты, подумал Уинстон, хозяин вернется к ответственной партийной работе.
