Глава 4. ПРИБЛИЖЕНИЕ ШАГОВ
Самый важный день моей жизни — тот, когда приехала ко мне моя учительница Анна Салливан. Я преисполняюсь изумления, когда думаю о безмерном контрасте между двумя жизнями, соединенными этим днем. Это произошло 7 марта 1887 года, за три месяца до того, как мне исполнилось семь лет.
В тот знаменательный день, после полудня, я стояла на крыльце немая, глухая, слепая, ожидающая. По знакам моей матушки, по суете в доме я смутно догадывалась, что должно случиться что-то необычное. Поэтому я вышла из дома и села ждать этого «чего-то» на ступеньках крыльца. Полуденное солнце, пробиваясь сквозь массы жимолости, согревало мое поднятое к небу лицо. Пальцы почти бессознательно перебирали знакомые листья и цветы, только-только распускающиеся навстречу сладостной южной весне. Я не знала, какое чудо или диво готовит мне будущее. Гнев и горечь непрерывно терзали меня, сменяя страстное буйство глубоким изнеможением.
Случалось вам попадать в море в густой туман, когда кажется, что плотная на ощупь белая мгла окутывает вас, и большой корабль в отчаянной тревоге, настороженно ощупывая лотом глубину, пробирается к берегу, а вы ждете с бьющимся сердцем, что будет? До того, как началось мое обучение, я была похожа на такой корабль, только без компаса, без лота и какого бы то ни было способа узнать, далеко ли до тихой бухты. «Света! Дайте мне света!» — бился безмолвный крик моей души.
И свет любви воссиял надо мною в тот самый час.
Я почувствовала приближение шагов. Я протянула руку, как полагала, матушке. Кто-то взял ее — и я оказалась пойманной, сжатой в объятиях той, что явилась ко мне открыть все сущее и, главное, любить меня.
На следующее утро по приезде моя учительница повела меня в свою комнату и дала мне куклу. Ее прислали малыши из института Перкинса, а Лора Бриджмен ее одела. Но все это я узнала впоследствии. Когда я немножко с ней поиграла, мисс Салливан медленно по буквам нарисовала на моей ладони слово «к-у-к-л-а». Я сразу заинтересовалась этой игрой пальцев и постаралась ей подражать. Когда мне удалось, наконец, правильно изобразить все буквы, я зарделась от гордости и удовольствия. Побежав тут же к матушке, я подняла руку и повторила ей знаки, изображавшие куклу. Я не понимала, что пишу по буквам слово, и даже того, что оно означает; я просто, как обезьянка, складывала пальцы и заставляла их подражать почувствованному. В последующие дни я, так же неосмысленно, научилась писать множество слов, как, например, «шляпа», «чашка», «рот», и несколько глаголов — «сесть», «встать», «идти». Но только после нескольких недель занятий с учительницей я поняла, что у всего на свете есть имя.
Как-то, когда я играла с моей новой фарфоровой куклой, мисс Салливан положила мне на колени еще и мою большую тряпичную куклу, по буквам написала «к-у-к-л-а» и дала понять, что слово это относится к обеим. Ранее у нас произошла стычка из-за слов «с-т-а-к-а-н» и «в-о-д-а». Мисс Салливан пыталась объяснить мне, что «стакан» есть стакан, а «вода» — вода, но я продолжала путать одно с другим. В отчаянии она на время прекратила попытки меня вразумить, но лишь для того, чтобы возобновить их при первой возможности. Мне надоели ее приставания и, схватив новую куклу, я швырнула ее на пол. С острым наслаждением я почувствовала у своих ног ее обломки. За моей дикой вспышкой не последовало ни грусти, ни раскаяния. Я не любила эту куклу. Во все еще темном мире, где я жила, не было ни сердечных чувств, ни нежности. Я ощутила, как учительница смела останки несчастной куклы в сторону камина, и почувствовала удовлетворение от того, что причина моего неудобства устранена. Она принесла мне шляпу, и я поняла, что сейчас выйду на теплый солнечный свет. Эта мысль, если можно назвать мыслью бессловесное ощущение, заставила меня запрыгать от удовольствия.
Мы пошли по тропинке к колодцу, привлеченные ароматом жимолости, увивавшей его ограждение. Кто-то стоял там и качал воду. Моя учительница подставила мою руку под струю. Когда холодный поток ударил мне в ладонь, она вывела на другой ладони по буквам слово «в-о-д-а», сначала медленно, а потом быстро. Я замерла, мое внимание было приковано к движению ее пальцев. Внезапно я ощутила неясный образ чего-то забытого… восторг возвращенной мысли. Мне как-то вдруг открылась таинственная суть языка. Я поняла, что «вода» — это чудесная прохлада, льющаяся по моей ладони. Живой мир пробудил мою душу, дал ей свет.
Я отошла от колодца полная рвения к учебе. У всего на свете есть имя! Каждое новое имя рождало новую мысль! На обратном пути в каждом предмете, которого я касалась, пульсировала жизнь. Это происходило потому, что я видела все каким-то странным новым зрением, только что мною обретенным. Войдя в свою комнату, я вспомнила о разбитой кукле. Я осторожно приблизилась к камину и подобрала обломки. Тщетно пыталась я сложить их вместе. Глаза мои наполнились слезами, так как я поняла, что наделала. Впервые ощутила я раскаяние.
В тот день я выучила много новых слов. Не помню сейчас, какие именно, но твердо знаю, что среди них были: «мать», «отец», «сестра», «учитель»… слова, которые заставили мир вокруг расцвести, как жезл Аарона. Вечером, когда я легла в кроватку, трудно было бы найти на свете ребенка счастливее меня. Я заново переживала все радости, которые этот день мне принес, и впервые мечтала о приходе нового дня.
Глава 5. РАЙСКОЕ ДЕРЕВО
Я вспоминаю много эпизодов лета 1887 года, последовавших за внезапным пробуждением моей души. Я ничего не делала, кроме того, что ощупывала руками и узнавала имена и названия каждого предмета, которого касалась. И чем больше вещей я касалась, чем больше выучивала их названий и назначения, тем уверенней в себе я становилась, тем больше крепла моя связь с окружающим миром.
Когда пришла пора цветения маргариток и лютиков, мисс Салливан за руку повела меня через поле, которое пахали фермеры, готовя землю под посев, на берег реки Теннесси. Там, сидя на теплой траве, я получала первые свои уроки постижения благодати природы. Я узнала, как солнце и дождь заставляют расти из земли каждое дерево, приятное для зрения и полезное для еды, как птицы вьют свои гнезда и живут, перелетая с места на место, как белка, олень, лев и всякое иное существо находят себе пищу и укрытие. По мере того как росло мое знание о предметах, я все больше и больше радовалась миру, в котором живу. Задолго до того, как научилась я складывать числа или описывать форму Земли, мисс Салливан научила меня находить красоту в аромате лесов, в каждой травинке, в округлостях и ямочках ручки моей маленькой сестренки. Она связала мои ранние мысли с природой и заставила меня почувствовать, что я ровня птицам и цветам, счастлива, как они. Но примерно в это же время я испытала нечто, внушившее мне, что природа не всегда добра.
Как-то мы с моей учительницей возвращались после долгой прогулки. Утро было прекрасным, но, когда мы повернули в обратный путь, стало знойно. Два или три раза мы останавливались передохнуть под деревьями. Последняя наша остановка была у дикой вишни неподалеку от дома. Раскидистое и тенистое, это дерево было как будто создано для того, чтобы я могла залезть на него с помощью учительницы и устроиться в развилке ветвей. На дереве было так уютно, так приятно, что мисс Салливан предложила мне там позавтракать. Я пообещала сидеть смирно, пока она сходит домой и принесет еду.
Внезапно с деревом произошла какая-то перемена. Солнечное тепло исчезло из воздуха. Я поняла, что небо потемнело, так как жар, означавший для меня свет, куда-то исчез из окружающего пространства. От земли поднимался странный запах. Я знала, что такой запах всегда предшествует грозе, и безымянный страх сжал мне сердце. Я почувствовала себя абсолютно отрезанной от друзей и твердой земли. Неизведанная бездна поглотила меня. Я продолжала сидеть тихо, в ожидании, но леденящий ужас медленно овладевал мною. Я жаждала возвращения учительницы, больше всего на свете хотела спуститься с этого дерева.
Наступила зловещая тишина, а затем трепетное движение тысячи листьев. Дрожь пробежала по дереву, и порыв ветра чуть не сшиб меня вниз, если бы я не прильнула изо всех сил к ветке. Дерево напряглось и закачалось. Мелкие сучки с хрустом ломались вокруг меня. Дикое желание спрыгнуть охватило меня, но ужас не давал шевельнуться. Я скорчилась в развилке ветвей. Время от времени я ощущала сильное сотрясение: что-то тяжелое падало вниз, и удар падения возвращался вверх по стволу, до ветви, на которой я сидела. Напряжение достигло высочайшей точки, но как раз в ту минуту, когда я решила, что дерево и я упадем наземь вместе, учительница схватила меня за руку и помогла спуститься. Я прильнула к ней, дрожа от осознания нового урока, что природа «ведет открытую войну со своими детьми, и под ее нежнейшим прикосновением зачастую таятся предательские когти».
После этого переживания прошло много времени, прежде чем я решилась вновь залезть на дерево. Одна мысль об этом наполняла меня ужасом. Но, в конце концов, манящая сладость душистой мимозы в полном цвету преодолела мои страхи.
Прекрасным весенним утром, когда я сидела одна в летнем домике и читала, на меня внезапно повеяло чудесным нежнейшим ароматом. Я вздрогнула и невольно протянула вперед руки. Казалось, дух весны пронесся надо мной. «Что это?» — спросила я и в следующую минуту узнала запах мимозы. Ощупью я прошла в конец сада, зная, что у забора, на повороте тропинки, растет мимозовое дерево. Да, вот оно!..
Дерево стояло, трепеща в солнечном свете, его отягощенные цветами ветки почти касались высокой травы. Было ли раньше в мире нечто столь же изысканно прекрасное! Чуткие листья съеживались от малейшего прикосновения. Казалось, это райское дерево, чудесным образом перенесенное на землю. Сквозь ливень цветов я пробралась к стволу, постояла мгновение в нерешительности, затем поставила ногу в широкую развилку ветвей и стала подтягиваться. Держаться за ветки было трудно, потому что ладонь моя едва могла их обхватить, а кора больно впивалась в кожу. Но я испытывала изумительное ощущение, что проделываю нечто необычное и удивительное, и потому лезла все выше и выше, пока не добралась до маленького сиденья, устроенного кем-то в кроне так давно, что оно вросло в дерево и стало его частью. Я сидела там долго-долго, чувствуя себя феей на розовом облаке. После этого я провела множество счастливых часов в ветвях моего райского дерева, погруженная в черные думы и светлые грезы.
Глава 6. ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ
Дети, обладающие слухом, обретают дар речи без особых усилий. Слова, которые роняют чужие уста, они с восторгом подхватывают на лету. Глухой ребенок должен усваивать их медленно и часто мучительно. Но, как ни тяжел этот процесс, результат его чудесен.
Постепенно, шаг за шагом, продвигались мы с мисс Салливан вперед, пока не одолели огромное расстояние от первых запинающихся слогов до взлета мысли в строках Шекспира.
Поначалу я задавала мало вопросов. Мои представления о мире были смутными, а словарный запас убог. Но, по мере того, как мои знания расширялись и я узнавала все больше слов, поле моих интересов тоже расширялось. Я вновь и вновь возвращалась все к тому же предмету, жаждая новых сведений. Иногда новое слово оживляло образ, запечатленный в моем мозгу каким-то ранним опытом.
Мне вспоминается утро, когда я впервые спросила о значении слова «любовь». Я нашла в саду несколько ранних фиалок и принесла их моей учительнице. Она попыталась поцеловать меня, но в то время я не любила, чтобы меня целовал кто-либо, кроме моей матушки. Мисс Салливан ласково обвила меня рукой и нарисовала по буквам на моей ладони: «Я люблю Елену».
«Что такое любовь?» — спросила я.
Она привлекла меня к себе и сказала: «Это здесь», — указывая на мое сердце, удары которого я тогда ощутила впервые. Ее слова меня сильно озадачили, потому что я тогда не понимала того, чего не могла потрогать.
Я понюхала фиалки в ее руке и, отчасти словами, отчасти знаками, задала вопрос, смысл которого означал: «Любовь — аромат цветов?» «Нет», — отвечала моя учительница.
Я снова задумалась. Теплое солнце освещало нас.
«А это — любовь? — настаивала я, указывая в сторону, откуда шел живительный жар. — Разве не это любовь?»
Мне казалось, что не может быть ничего прекраснее солнца, чье тепло заставляет все жить и расти. Но мисс Салливан покачала головой, и я снова притихла, озадаченная и разочарованная. Я подумала: как странно, что моя учительница, которая столько всего знает, не может показать мне любовь.
День или два спустя я нанизывала бусы разных размеров, чередуя их симметрично: три большие — две маленькие, и так далее. При этом я делала много ошибок, и мисс Салливан терпеливо, вновь и вновь, указывала мне на них. Наконец я сама заметила явную ошибку в последовательности, на миг сосредоточилась и попыталась сообразить, как сочетать бусины дальше. Мисс Салливан коснулась моего лба и написала по буквам с нажимом: «Думай».
Мгновенной вспышкой меня озарило, что это слово является названием процесса, происходящего в моей голове. Это было мое первое сознательное понимание абстрактной идеи.
Долгое время я сидела, не думая о бусинах у меня на коленях, а пытаясь, в свете этого нового подхода к процессу мышления, найти значение слова «любовь». Я хорошо помню, что в тот день солнце пряталось за облаками, шли краткие ливни, но внезапно солнце прорвалось сквозь тучи со всем южным великолепием.
Я снова спросила мою учительницу: «Это любовь?»
«Любовь — что-то вроде облаков, закрывавших небо, пока не выглянуло солнце, — ответила она. — Понимаешь, ты ведь не можешь коснуться облаков, но чувствуешь дождь и знаешь, как рады ему после жаркого дня цветы и страдающая от жажды земля. Точно так же ты не можешь коснуться любви, но ты чувствуешь ее сладость, проникающую повсюду. Без любви ты не была бы счастлива и не хотела бы играть».
Прекрасная истина озарила мой ум. Я ощутила невидимые нити, протянувшиеся между моей душой и душами других людей…
С самого начала моего обучения мисс Салливан ввела в обычай беседовать со мной так, как с любым, не глухим ребенком. Единственная разница состояла в том, что она рисовала фразы по буквам у меня на руке, а не выговаривала их вслух. Если я не знала слов, необходимых для выражения моих мыслей, она сообщала их мне, даже подсказывала ответы, когда я не могла поддержать разговора.
Этот процесс продолжался несколько лет, потому что глухой ребенок не может выучить за месяц или даже за два-три года бесчисленные словосочетания, используемые в простейшем повседневном общении. Ребенок, обладающий слухом, научается им от постоянного повторения и подражания. Разговоры, которые он слышит дома, пробуждают его любознательность и предлагают все новые темы, вызывая в его душе невольный отклик. Этого естественного обмена мыслями лишено глухое дитя. Моя учительница повторяла мне, по мере возможности, дословно, все что слышала вокруг, подсказывая мне, как я могу принять участие в разговорах. Однако прошло еще много времени, прежде чем я решилась проявить инициативу, и еще больше, прежде чем я сумела говорить подходящие слова в подходящий момент.
Слепым и глухим очень трудно приобрести навыки любезной беседы. Насколько же возрастают эти трудности для тех, кто слеп и глух одновременно! Они не могут различать интонации, придающие речи смысл и выразительность. Они не могут наблюдать выражение лица говорящего, не видят взгляда, раскрывающего душу того, кто с тобой говорит.
Глава 7. ДЕВОЧКА В ШКАФУ
Следующим важным шагом моего образования стало обучение чтению.
Как только я смогла складывать несколько слов, моя учительница дала мне кусочки картона, на которых выпуклыми буквами были отпечатаны слова. Я быстро сообразила, что каждое напечатанное слово обозначает предмет, действие или свойство. У меня была рамка, в которой я могла собирать слова в маленькие предложения, но, прежде чем составлять эти предложения в рамке, я, так сказать, осуществляла их из предметов. Я клала мою куклу на кровать и выкладывала рядом слова «кукла», «на», «кровать». Таким образом я составляла фразу и одновременно выражала смысл этой фразы самими предметами.
Мисс Салливан вспоминала, что однажды я прикрепила слово «девочка» к своему переднику и встала в платяной шкаф. На полке я разложила слова «в» и «шкаф». Ничто не доставляло мне такого же удовольствия, как эта игра. Мы с учительницей могли играть в нее часами. Часто вся обстановка в комнате была переставлена в соответствии с составными частями различных предложений.
От выпуклых печатных карточек был один шаг до печатной книжки. В моей «Азбуке для начинающих» я выискивала слова, которые знала. Когда я их находила, радость моя была сродни радости «водящего» в игре в прятки, когда он обнаруживает того, кто от него спрятался.
Долгое время у меня не было регулярных уроков. Я занималась очень старательно, но это походило скорее на игру, чем на работу. Все, чему учила меня мисс Салливан, она иллюстрировала прелестной историей или стихотворением. Когда мне что-то нравилось или казалось интересным, она разговаривала со мной на эту тему так, словно сама была маленькой девочкой. Все, что дети считают нудной, мучительной или пугающей зубрежкой (грамматика, трудные математические задачи или еще более трудные занятия), до сих пор относится к самым любимым моим воспоминаниям.
Не могу объяснить особую симпатию, с которой мисс Салливан относилась к моим развлечениям и капризам. Возможно, это было следствием ее долгого общения со слепыми. К этому добавлялась ее удивительная способность к ярким и живым описаниям. Она бегло касалась неинтересных деталей и никогда не терзала меня проверочными вопросами, чтобы удостовериться, что я запомнила из позавчерашнего урока. С сухими техническими подробностями наук она знакомила меня понемножку, делая каждый предмет настолько радостным, что я не могла не запомнить, чему она меня обучала.
Мы читали и занимались на воздухе, предпочитая дому залитые солнцем леса. Во всех моих ранних занятиях присутствовало дыхание дубрав, терпкий смолистый запах сосновой хвои, смешанный с ароматом дикого винограда. Сидя в благословенной тени тюльпанового дерева, я училась понимать, что во всем есть значимость и оправданность. «И красота вещей научила меня пользе их…» Поистине все, что жужжало, щебетало, пело или цвело, принимало участие в моем воспитании: громкоголосые лягушки, сверчки и кузнечики, которых я бережно держала на ладони, пока они, освоившись, не заводили вновь свои трели и пиликанья, пушистые птенчики и полевые цветы, цветущий кизил, луговые фиалки и яблоневый цвет.
Я трогала раскрывающиеся коробочки хлопка, осязала их рыхлую мякоть и мохнатые семена. Я ощущала вздохи ветра в движении колосьев, шелковистый шелест длинных листьев маиса и возмущенное фырканье моего пони, когда мы поймали его на лугу и вложили ему в рот удила. Ах, Боже мой! Как же прекрасно помню я пряный клеверный запах его дыхания!..
Иногда я поднималась на рассвете и пробиралась в сад, пока обильная роса еще лежала на травах и цветах. Немногие знают, какая это радость — ощутить нежность лепестков розы, льнущих к твоей ладони, или прелестное колыхание лилий на утреннем ветерке. Иногда, срывая цветок, я захватывала с ним какое-нибудь насекомое и осязала слабое шевеление пары крылышек, трущихся друг о друга в приступе внезапного ужаса.
Другим любимым местом моих утренних прогулок был фруктовый сад, где, начиная с июля, созревали плоды. Большие персики, покрытые легким пушком, сами ложились мне в руку, а когда шаловливые ветерки врывались в кроны деревьев, к ногам моим падали яблоки. О, с каким наслаждением собирала я их в свой передник и, прижимаясь лицом к гладким яблочным щечкам, еще теплым от солнца, вприпрыжку торопилась домой!
Мы с учительницей часто ходили к Келлерову Причалу, старой обветшавшей деревянной пристани на реке Теннеси, которой пользовались для высадки солдат во время Гражданской войны. Мы провели там с мисс Салливан много счастливых часов, изучая географию. Я строила из гальки запруды, создавала озера и острова, углубляла русло реки, все ради удовольствия, совершенно не задумываясь, что при этом учу уроки. С возрастающим удивлением слушала я рассказы мисс Салливан об окружающем нас большом мире, с его извергающими огонь горами, погребенными в земле городами, движущимися ледяными реками и многими другими, не менее странными явлениями. Она заставляла меня лепить из глины выпуклые географические карты, чтобы я могла почувствовать горные хребты и долины, проследить пальцем извилистое течение рек. Мне это очень нравилось, а вот деление Земли на климатические зоны и полюса вносило в мою голову растерянность и смятение. Иллюстрирующие эти понятия шнурки и деревянные палочки, обозначавшие полюса, казались мне настолько реальными, что по сию пору одно упоминание о климатической зоне вызывает у меня образ многочисленных кружков из бечевки. Не сомневаюсь, что если бы кто-то постарался, я могла бы навсегда поверить в то, что белые медведи в самом деле вскарабкиваются на Северный полюс, торчащий из земного шара.
Кажется, только арифметика не вызывала у меня никакой любви. С самого начала я совершенно не интересовалась наукой о числах. Мисс Салливан пыталась учить меня счету, нанизывая бусы группами, или сложению и вычитанию, передвигая в ту или другую сторону соломинки. Однако у меня никогда не хватало терпения подобрать и расположить более пяти или шести групп за урок. Едва закончив задание, я считала свой долг исполненным и мгновенно убегала на поиски товарищей по играм.
В столь же неторопливой манере изучала я зоологию и ботанику.
Однажды какой-то джентльмен, имя которого я позабыла, прислал мне коллекцию окаменелостей. Там были ракушки с красивыми узорами, кусочки песчаника с отпечатками птичьих лапок и прелестный выпуклый рельеф папоротника. Они стали ключами, открывшими мне мир до потопа. Дрожащими пальцами воспринимала я образы жутких чудищ с неуклюжими непроизносимыми названиями, бродивших когда-то по первобытным лесам, обдирая для еды ветки с гигантских деревьев, и умиравших затем в болотах доисторических времен. Эти странные существа долго потом тревожили мои сны, а мрачный период, в который они жили, стал темным фоном для моего радостного Сегодня, полного солнечного света и роз, отзывающегося легким топотом копыт моего пони.
В другой раз мне подарили красивую раковину, и с детским восторгом я узнала, как этот крохотный моллюск создал себе сияющий домик, и как в тихие ночи, когда бриз не морщит зеркало воды, моллюск-наутилус плывет по синим волнам Индийского океана в своем кораблике из перламутра. Моя учительница прочитала мне книжку «Наутилус и его домик» и объяснила, что процесс сотворения раковины моллюском похож на процесс развития ума. Точно так же, как чудотворная мантия наутилуса поглощаемое из воды вещество преобразует в часть себя, так и частицы знаний, поглощаемых нами, претерпевают подобную перемену, превращаясь в жемчужины мыслей.
Рост цветка давал пищу другому уроку. Мы купили лилию с островерхими, готовыми раскрыться бутонами. Мне показалось, что тонкие, охватывающие их, словно пальцы, листья открывались медленно и неохотно, как бы не желая являть миру прелесть, которую скрывали. Процесс расцветания шел, но планомерно и непрерывно. Всегда находился один бутон крупнее и красивее других, который расталкивал внешние покровы с большей торжественностью, словно красавица в нежных шелковых одеждах, уверенная, что является лилией-королевой по праву, данному ей свыше, в то время как ее более робкие сестры застенчиво сдвигали свои зеленые колпачки, пока все растение не превращалось в единую кивающую ветвь, воплощение аромата и очарования.
Одно время на подоконнике, уставленном растениями, стоял стеклянный шар-аквариум с одиннадцатью головастиками. Как весело было запустить туда руку и ощутить быстрые толчки их движения, дать головастикам проскальзывать между пальцами и вдоль ладони. Как-то самый честолюбивый из них подпрыгнул над водой и выскочил из стеклянной чаши на пол, где я и нашла его, скорее мертвого, чем живого. Единственным признаком жизни было легкое подрагивание хвостика. Однако, едва возвратившись в свою стихию, он рванулся ко дну, а затем стал плавать кругами в бурном веселье. Он совершил свой прыжок, он повидал большой мир и теперь готов был спокойно ждать в своем стеклянном домике под сенью огромной фуксии достижения зрелого лягушачества. Тогда он отправится на постоянное житье в тенистый пруд в конце сада, где наполнит летние ночи музыкой своих забавных серенад.
Вот так я училась у самой природы. Вначале я была всего лишь комочком нераскрытых возможностей живой материи. Моя учительница помогла им развиться. Когда она явилась, все вокруг наполнилось любовью и радостью, обрело значение и смысл. С тех пор она никогда не упускала случая показать, что красота пребывает во всем, и никогда не прекращала стараний своими мыслями, действиями, примером сделать мою жизнь приятной и полезной.
Гений моей учительницы, ее мгновенная отзывчивость, ее душевный такт сделали первые годы моего обучения такими замечательными. Она уловила нужный момент для передачи знаний, я смогла их воспринять с удовольствием. Она понимала, что ум ребенка подобен неглубокому ручейку, который бежит, журча и играя, по камешкам познания и отражает то цветок, то кудрявое облачко. Все дальше устремляясь по этому руслу, он, как любой ручеек, будет питаться потаенными ключами, пока не станет широкой и глубокой рекой, способной отразить волнистые холмы, сияющие тени деревьев и голубые небеса, равно как и милую головку скромного цветка.
Каждый учитель может привести ребенка в классную комнату, но не каждый в силах заставить его учиться. Ребенок не будет работать охотно, если не почувствует, что свободен выбрать занятие или отдых. Он должен ощутить восторг победы и горечь разочарования до того, как примется за труды, ему неприятные, и бодро начнет прокладывать свой путь через учебников.
Моя учительница так мне близка, что я не мыслю себя без нее. Мне трудно сказать, какая доля моего наслаждения всем прекрасным была в меня заложена природой, а какая пришла ко мне благодаря ее влиянию. Я чувствую, что душа ее неразделима с моей, все мои шаги по жизни отзываются в ней. Все лучшее во мне принадлежит ей: нет во мне ни таланта, ни вдохновения, ни радости, которые не пробудило бы во мне ее любящее прикосновение.
