Глава 16. ДРУГИЕ ЯЗЫКИ
До октября 1893 года я изучала различные предметы самостоятельно и беспорядочно. Я читала об истории Греции, Рима и Соединенных Штатов, учила французскую грамматику по книжкам с выпуклым шрифтом, и так как уже немножко знала французский, то часто забавлялась, составляя в уме короткие фразы с новыми словами, по возможности игнорируя при этом правила. Я также попробовала без посторонней помощи освоить французское произношение. Конечно, было нелепо браться за такую большую работу моими слабыми силами, но это развлекало в дождливые дни, и таким путем я приобрела достаточное знание французского, чтобы с удовольствием читать басни Лафонтена и «Мнимого больного».
Я также потратила значительное время на улучшение своей речи. Я читала и пересказывала вслух мисс Салливан отрывки из моих любимых стихотворений, а она исправляла мое произношение. Однако лишь в октябре 1893 года, справившись с усталостью и волнениями от посещения Всемирной Выставки, я начала получать уроки по специальным предметам в отведенные для них часы.
В это время мы с мисс Салливан гостили в Халтоне (Пенсильвания), в семье м-ра Уильяма Уэйда. Их сосед, м-р Айрон, был хорошим латинистом; он дал согласие на то, что я стану заниматься под его руководством. Я вспоминаю на редкость милый характер этого человека и его обширные знания. В основном он учил меня латыни, но часто помогал и с арифметикой, которую я находила скучной. М-р Айрон прочел мне также «In memoriam» Теннисона. Я много читала книг до этого, но никогда не рассматривала их с критической точки зрения. Впервые я поняла, что означает узнавать автора, его стиль, как я узнаю пожатие дружеской руки.
Поначалу я неохотно учила латинскую грамматику. Мне казалось нелепым тратить время, анализируя каждое встречающееся слово (существительное, родительный падеж, единственное число, женский род), когда его значение ясно и понятно. Но красота этого языка стала доставлять мне истинное наслаждение. Я развлекалась, читая отрывки на латыни, выхватывая отдельные слова, которые понимала, и стараясь догадаться о смысле всей фразы.
По-моему, нет ничего прекраснее, чем мимолетные, ускользающие образы и чувства, которые преподносит нам язык, когда мы только начинаем с ним знакомиться. Мисс Салливан сидела рядом со мной на уроках и чертила на моей руке по буквам все, что говорил м-р Айрон. Я только-только начала читать «Галльскую войну» Цезаря, когда пришла пора возвращаться в Алабаму.
Глава 17. ДУЮТ ВЕТРА С ЧЕТЫРЕХ СТОРОН
Летом 1894 года я приняла участие в съезде Американской ассоциации поддержки обучения глухих устной речи, происходившем в Чотокве. Там было решено, что я отправлюсь в Нью-Йорк, в школу Райта-Хьюмейсона. Я поехала туда в октябре, в сопровождении мисс Салливан. Эта школа была выбрана специально для того, чтобы использовать высшие достижения в области вокальной культуры и обучения чтению по губам. Кроме этих предметов, в течение двух лет я изучала в школе арифметику, географию, французский и немецкий.
Мисс Рими, моя учительница немецкого, умела пользоваться ручной азбукой, и, после того, как я приобрела некоторый словарный запас, мы с ней при каждой возможности разговаривали по-немецки. Через несколько месяцев я могла понимать почти все, что она говорила. Еще до окончания первого года учебы в этой школе я с восторгом читала «Вильгельма Телля». Пожалуй, в немецком я преуспела больше, чем в других предметах. Французский давался мне хуже. Его я изучала с мадам Оливье, не знавшей ручной азбуки, поэтому ей приходилось давать мне объяснения устно. Я с трудом могла читать по ее губам, так что мое продвижение в этом было куда медленнее. Тем не менее, мне вновь довелось прочитать «Мнимого больного», и это было забавно, хотя не так увлекательно, как «Вильгельм Телль».
Прогресс мой в освоении устной речи и чтения по губам оказался не таким быстрым, как учителя и я надеялись и ждали. Я стремилась говорить, как другие люди, и учителя считали, что это вполне возможно. Однако, несмотря на упорную и тяжкую работу, цели своей мы не вполне достигли. Полагаю, мы слишком высоко метили. Я продолжала относиться к арифметике как к сети ловушек и капканов и балансировала на грани догадок, отвергая, к вящему неудовольствию учителей, широкую дорогу логических рассуждений. Если мне не удавалось догадаться, каким должен быть ответ, я делала поспешные выводы, и это, вдобавок к моей тупости, усугубляло трудности.
Впрочем, хоть эти разочарования временами и приводили меня в уныние, я с неослабевающим интересом продолжала другие занятия. Особенно привлекала меня физическая география. Какая радость была узнавать тайны природы: как, согласно яркому выражению из Ветхого Завета, дуют ветра с четырех сторон небес, как пары восходят ввысь от четырех концов земли, как реки пробивают путь сквозь скалы, и горы корнями опрокидываются, и каким образом человек может преодолеть силы, большие, чем он.
Два года в Нью-Йорке были счастливыми, я оглядываюсь на них с истинным удовольствием. Особенно запомнились мне ежедневные прогулки, на которые отправлялись мы в Центральный парк. Я всегда радовалась встрече с ним, любила, когда мне его всякий раз описывали. Каждый день из девяти месяцев моей жизни в Нью-Йорке парк был по-разному красивым.
Весной нас водили на экскурсии по всяким интересным местам. Мы плавали по Гудзону, бродили по его зеленым берегам. Мне нравились простота и дикое величие базальтовых столбов. Среди мест, которые я посетила, были Вест Пойнт, Тарритаун, дом Вашингтона Ирвинга. Там прошлась я по воспетой им «Сонной лощине».
Преподаватели Райт-Хьюмейсонской школы постоянно думали о том, каким путем обеспечить своим ученикам преимущества, которыми пользуются те, кто не лишен слуха. Они всеми силами стремились максимально пробудить немногие дремлющие воспоминания малышей и вывести их из темницы, куда их загнали обстоятельства.
Еще до того, как я покинула Нью-Йорк, светлые дни были омрачены второй величайшей печалью, которую я когда-либо испытала. Первой была смерть отца. А вслед за ним умер м-р Джон Сполдинг из Бостона. Лишь те, кто знал и любил его, могут понять, какое значение имела для меня дружба с ним. Он был необыкновенно добр и ласков со мной и мисс Салливан, да и всех остальных делал счастливыми, в своей милой ненавязчивой манере…
Пока мы чувствовали, что он с интересом следит за нашей работой, мы не теряли бодрости и мужества. Его уход образовал в нашей жизни пустоту, которая никогда больше не заполнилась.
Глава 18. МОИ ПЕРВЫЕ ЭКЗАМЕНЫ
В октябре 1896 года я поступила в Кембриджскую школу для молодых леди, чтобы подготовиться к поступлению в колледж Рэдклифф.
Когда я была маленькой, во время визита в Уэллсли, я изумила своих друзей заявлением: «Когда-нибудь я поступлю в колледж… и непременно в Гарвард!» Когда меня спросили, почему не в Уэллсли, я ответила, потому что там только девочки. Мечта поступить в колледж постепенно переросла в жгучее желание, которое побудило меня, несмотря на открытое противодействие многих верных и мудрых друзей, вступить в состязание с девушками, обладающими зрением и слухом. К тому времени, как я покинула Нью-Йорк, это стремление стало ясной целью: было решено, что я отправлюсь в Кембридж.
У тамошних преподавателей не было никакого опыта обучения подобных мне учеников. Единственным средством моего с ними общения было чтение с губ. В первый год мои занятия включали английскую историю, английскую литературу, немецкий язык, латынь, арифметику и сочинения на свободные темы. До тех пор я никогда не изучала систематически курс какого-то предмета, но была хорошо натаскана в английском мисс Салливан, и моим преподавателям скоро стало ясно, что по этому предмету мне никакой особой подготовки не требуется, кроме как критического анализа книг, предписанных программой. У меня было также основательно начато изучение французского, я полгода изучала латынь, но лучше всего, несомненно, была знакома с немецким языком.
Однако, несмотря на все эти преимущества, в моем продвижении в науках возникли большие сложности. Мисс Салливан не могла переводить мне ручной азбукой все требуемые книги, было очень трудно своевременно получать учебники, исполненные выпуклой печатью, хотя мои друзья в Лондоне и Филадельфии прилагали все силы, чтобы это ускорить. Какое-то время мне приходилось самой переписывать по Брайлю мои латинские упражнения, чтобы заниматься с остальными девушками. Преподаватели вскоре достаточно освоились с моей несовершенной речью, чтобы отвечать на мои вопросы и исправлять мои ошибки. Я не могла делать в классе записи, но писала сочинения и переводы дома на особой пишущей машинке.
Каждый день мисс Салливан отправлялась со мной в классы и с бесконечным терпением писала по буквам на моей руке все, что говорили учителя. В часы домашних занятий ей приходилось объяснять мне значения новых слов, читать и пересказывать мне книги, которых не существовало в выпуклой печати. Нудность этой работы трудно себе представить. Фрау Грёте, учительница немецкого, и м-р Джилман, директор школы, были единственными преподавателями, которые изучили пальцевую азбуку, чтобы заниматься со мною. Никто не понимал лучше дорогой фрау Грёте, насколько медленно и неумело она ею пользовалась. Но по доброте сердца она дважды в неделю на специальных уроках старательно писала у меня на руке свои объяснения, чтобы дать передышку мисс Салливан. Хотя все были очень ко мне добры и полны готовности помогать, только ее верная рука превращала скучную зубрежку в удовольствие.
В тот год я закончила курс арифметики, освежила латинскую грамматику и прочла три главы «Записок о Галльской войне» Цезаря. По-немецки я прочитала, частью собственными пальцами, частью с помощью мисс Салливан, шиллеровские «Песнь колокола» и «Платок», «Путешествие по Гарцу» Гейне, «Минну фон Барнхельм» Лессинга, «О государстве Фридриха Великого» Фрайтага, «Из моей жизни» Гете. Я получала огромное удовольствие от этих книг, особенно от чудесной лирики Шиллера. Мне жаль было расставаться с «Путешествием по Гарцу», с его жизнерадостной шутливостью и прелестными описаниями холмов, покрытых виноградниками, ручьев, журчащих и сверкающих на солнце, затерянных уголков, овеянных легендами, этими седыми сестрами веков давно прошедших и чарующих. Так написать мог лишь тот, для кого природа есть «чувство, и любовь, и вкус».
Часть года м-р Джилман занимался со мной английской литературой. Мы вместе прочитали «Как вам это понравится?» Шекспира, «Речь о примирении с Америкой» Берка и «Жизнь Самуэля Джонсона» Маколея. Тонкие объяснения и обширные познания м-ра Джилмана в литературе и истории облегчили мою работу и сделали ее намного приятнее, чем это могло быть, если б я только механически читала записи классных уроков.
Речь Берка дала мне больше понимания политики, нежели я могла почерпнуть из любой другой книги об этом предмете. Ум мой будоражили картины того тревожного времени, передо мной проходили события и характеры, находившиеся в центре жизни двух противоборствующих наций. По мере того как разворачивалось мощное красноречие Берка, я все больше и больше поражалась, как могли король Георг и его министры не услышать предостережения о нашей победе и своем неминуемом унижении.
Не менее для меня интересной, хоть и совсем по иному, была «Жизнь Самуэля Джонсона». Мое сердце тянулось к этому одинокому человеку, который среди трудов и одолевавших его жестоких страданий тела и души всегда находил доброе слово, протягивал руку помощи бедным и униженным. Я радовалась его успехам, я закрывала глаза на его ошибки и удивлялась не тому, что он их совершал, но тому, что они его не сокрушили. Однако, несмотря на блеск языка Маколея и его изумительную способность излагать обыденное свежо и живо, я временами уставала от его постоянного пренебрежения истиной ради большей выразительности и от того, как навязывает он читателю свое мнение.
В кембриджской школе я впервые в жизни наслаждалась обществом зрячих и слышащих девочек моего возраста. Я жила вместе с несколькими из них в небольшом уютном домике, рядом со школой. Я принимала участие в общих играх, открыв для себя и для них, что слепой тоже может резвиться и дурачиться на снегу. Я ходила с ними на прогулки, мы обсуждали наши занятия и читали вслух интересные книжки, поскольку некоторые из девочек научились разговаривать со мной.
На Рождественские каникулы ко мне приехали моя матушка и сестра. М-р Джилман любезно предложил Милдред учиться в его школе, так что она осталась со мной в Кембридже, и последующие счастливые шесть месяцев мы не расставались. Я радуюсь, вспоминая наши совместные занятия, в которых мы помогали друг другу.
Я держала предварительные испытания в колледж Рэдклифф с 29 июня по 3 июля 1897 года. Они касались познаний в области немецкого языка, французского, латыни и английского, а также греческой и римской истории. Я успешно прошла испытания по всем предметам, а по немецкому и английскому «с отличием».
Возможно, следует рассказать, каким образом проходили эти испытания. Студенту полагалось пройти экзамены за 16 часов: 12 отводилось на проверку элементарных знаний, еще 4 отводилось знаниям повышенным. Экзаменационные билеты выдавались в 9 утра в Гарварде и доставлялись в Рэдклифф посыльным. Каждый кандидат был известен только по номеру. Я была № 233, но в моем случае анонимности не получалось, так как мне разрешили пользоваться пишущей машинкой. Было сочтено целесообразным, чтобы во время экзамена я находилась в комнате одна, так как шум пишущей машинки мог помешать другим девочкам. М-р Джилман зачитывал мне все билеты с помощью ручной азбуки. Во избежание недоразумений у дверей был поставлен дежурный.
В первый день проходил экзамен по немецкому. М-р Джилман сел рядом со мной и сначала прочел мне билет целиком, затем фразу за фразой, а я повторяла вопросы вслух, чтобы удостовериться, что правильно его поняла. Билеты были трудными, и я очень волновалась, когда печатала ответы на машинке. Затем м-р Джилман прочитывал мне то, что я написала, опять-таки с помощью ручной азбуки, при этом я делала нужные, по моему мнению, поправки, и он их вносил. Должна сказать, что в дальнейшем таких условий во время экзаменов у меня больше никогда не было. В Рэдклиффе никто не читал мне ответов после того, как они были написаны, и возможности исправить ошибки мне не предоставлялось, разве что я заканчивала работу задолго до истечения отведенного на нее времени. Тогда в оставшиеся минуты я вносила те исправления, что могла вспомнить, печатая их в конце ответа. Я успешно выдержала предварительные экзамены по двум причинам. Во-первых, потому что никто не перечитывал мне мои ответы, а во-вторых, потому что я проходила испытания по предметам, отчасти знакомым мне до занятий в кембриджской школе. В начале года я там держала экзамены по английскому, истории, французскому и немецкому языкам, для которых м-р Джилман использовал гарвардские билеты предыдущего года.
Все предварительные экзамены проходили подобным же образом. Самым трудным был первый из них. Так что я запомнила день, когда нам привезли билеты по латыни. Вошел профессор Шиллинг и сообщил мне, что я удовлетворительно выдержала экзамен по немецкому. Это меня в высшей степени ободрило, и я печатала дальше свои ответы твердой рукой и с легким сердцем.
Глава 19. ЛЮБОВЬ К ГЕОМЕТРИИ
Свой второй год пребывания в школе я начала исполненная надежд и решимости добиться успеха. Но в первые же несколько недель столкнулась с непредвиденными трудностями. Д-р Джилман согласился с тем, что весь этот год я буду заниматься главным образом точными науками. Так что я с энтузиазмом взялась за физику, алгебру, геометрию и астрономию, а также за греческий и латынь. К несчастью, многие нужные мне книги не были переведены в выпуклую печать к моменту начала занятий. Классы, в которых я занималась, были слишком многолюдны, и преподаватели не могли уделять мне повышенное внимание. Мисс Салливан пришлось читать мне все учебники ручной азбукой и вдобавок переводить слова учителей, так что впервые за одиннадцать лет ее милая рука не в состоянии была справиться с непосильной задачей.
Упражнения по алгебре и геометрии нужно было писать в классе и там же решать задачи по физике. Этого я не могла делать, пока мы не купили брайлевскую доску для письма. Лишенная возможности следить глазами за начертанием на классной доске геометрических фигур, я должна была накалывать их на подушке прямыми и кривыми проволочками, концы которых были загнуты и заострены. Мне приходилось держать в уме буквенные обозначения на фигурах, теорему и заключение, а также весь ход доказательства. Надо ли говорить, какие трудности я при этом испытывала! Теряя терпение и мужество, я проявляла свои чувства способами, о которых мне стыдно вспоминать, особенно потому, что этими проявлениями моего огорчения потом попрекали мисс Салливан, единственного из всех добрых друзей, кто мог сгладить шероховатости и спрямить крутые повороты.
Тем не менее, шаг за шагом трудности мои стали сходить на нет. Прибыли книжки с выпуклой печатью и другие учебные пособия, и я с новым рвением погрузилась в работу, хотя нудные алгебра и геометрия продолжали сопротивляться моим попыткам уяснить их себе. Как я уже упоминала, у меня совершенно не было способностей к математике, тонкости различных ее разделов не были объяснены мне с должной полнотой. Особенно досаждали мне геометрические чертежи и диаграммы, никоим образом я не могла установить связи и отношения между различными их частями, даже на подушечке. Только после занятий с м-ром Кейтом смогла я получить более-менее ясное представление о математических науках.
Я уже начинала упиваться своими успехами, когда произошло событие, все вдруг изменившее.
Незадолго до того, как прибыли мои книжки, м-р Джилман стал пенять мисс Салливан, что я слишком много занимаюсь, и, несмотря на мои бурные возражения, уменьшил объем заданий. В самом начале занятий мы согласились, что, если понадобится, я стану готовиться к колледжу пять лет. Однако успешные экзамены в конце первого года показали мисс Салливан и мисс Харбо, заведовавшей джилмановской школой, что я без труда смогу закончить подготовку в течение двух лет. М-р Джилман сначала согласился на это, но, когда задания стали вызывать у меня затруднения, стал настаивать на том, чтобы я оставалась в школе три года. Меня такой вариант не устраивал, я хотела поступать в колледж со своим классом.
17 ноября я плохо себя чувствовала и не пошла в школу. Мисс Салливан знала, что мое недомогание не очень серьезно, однако м-р Джилман, услышав об этом, решил, что я на грани психического срыва, и внес изменения в расписание, которые сделали невозможным для меня сдачу выпускных экзаменов вместе с моим классом. Разногласия между м-ром Джилманом и мисс Салливан привели к тому, что матушка забрала меня и Милдред из школы.
После некоторой паузы было договорено, что я продолжу занятия под руководством частного преподавателя, м-ра Мертона Кейта из Кембриджа.
С февраля по июль 1898 года м-р Кейт приезжал в Рентэм, в 25 милях от Бостона, где мы с мисс Салливан жили у наших друзей Чемберленов. М-р Кейт осенью занимался со мной по часу пять раз в неделю. Каждый раз он объяснял мне то, что я не поняла на прошлом уроке, и давал новое задание, а с собой уносил греческие упражнения, которые я выполняла дома на пишущей машинке. На следующий раз он возвращал их мне исправленными.
Так шла моя подготовка в колледж. Я обнаружила, что заниматься одной гораздо приятнее, чем в классе. Не было ни спешки, ни недоразумений. У преподавателя хватало времени объяснить мне то, чего я не понимала, так что я училась быстрее и лучше, чем в школе. Математика все еще доставляла мне больше трудностей, чем другие предметы. Я мечтала, чтобы она была хоть вполовину сложнее, чем литература. Но с м-ром Кейтом было интересно заниматься даже математикой. Он побуждал мой ум быть всегда наготове, учил рассуждать четко и ясно, делать выводы спокойно и логично, а не прыгать сломя голову в неизвестность, приземляясь невесть куда. Он был неизменно ласков и терпелив, какой бы тупой я ни казалась, а временами, поверьте, моя тупость истощила бы долготерпение Иова.
29 и 30 июня 1899 года я держала выпускные экзамены. В первый день я сдавала элементарный курс греческого и повышенный латыни, а назавтра — геометрию, алгебру и повышенный курс греческого.
Руководители колледжа не разрешили мисс Салливан зачитывать мне экзаменационные билеты. Одному из преподавателей Перкинсовского института для слепых, м-ру Юджину К. Вайнингу, поручили перевести их мне. М-р Вайнинг был мне незнаком и мог общаться со мной лишь посредством пишущей машинки с азбукой Брайля. Надзиратель за проведением экзаменов также был посторонним и не предпринимал никаких попыток общаться со мной.
Брайлева система хорошо служила, пока дело касалось языков, но когда дошла очередь до геометрии и алгебры, начались трудности. Я была знакома со всеми тремя буквенными системами брайлевой азбуки, применяемыми в США (английской, американской и нью-йоркской точечной). Однако алгебраические и геометрические знаки и символы в этих трех системах отличаются друг от друга. Я, занимаясь алгеброй, пользовалась английским брайлем.
За два дня до экзамена м-р Вайнинг прислал мне написанный брайлем экземпляр старых гарвардских билетов по алгебре. К своему ужасу, я обнаружила, что он написан американским стилем. Я немедленно известила об этом
м-ра Вайнинга и просила его разъяснить мне эти знаки. Я получила обратной почтой другие билеты и таблицу знаков и засела за их изучение. Но в ночь перед экзаменом, воюя с каким-то сложным примером, я поняла, что не могу различить корни, скобки квадратные и круглые. И я, и м-р Кейт были очень встревожены и преисполнены дурных предчувствий относительно завтрашнего дня. Утром мы приехали в колледж пораньше, и м-р Вайнинг подробно объяснил мне систему американских символов Брайля.
Самой большой сложностью, с которой мне пришлось столкнуться на экзамене по геометрии, оказалось то, что я привыкла, чтобы условия задачи мне писали на руке. Печатный «брайль» меня запутал, и я никак не могла уяснить себе, что от меня требуется. Однако, когда я перешла к алгебре, стало еще хуже. Знаки, которые я только что выучила, и которые, как мне казалось, запомнила, смешались в моей голове. Кроме того, я не видела, что печатаю на машинке. М-р Кейт слишком полагался на мои способности решать задачи в уме и не тренировал меня в письменных ответах на билеты. Поэтому я работала очень медленно, снова и снова перечитывая примеры, силясь понять, что от меня требуется. При этом я совсем не была уверена, что правильно читаю все знаки. Я еле держала себя в руках, чтобы сохранить присутствие духа…
Но я никого не виню. Члены руководства колледжа Рэдклифф не сознавали, насколько осложнили они мой экзамен, и не понимали трудностей, с которыми пришлось мне столкнуться. Они невольно поставили на моем пути дополнительные препятствия, и я утешалась тем, что сумела преодолеть их все.
