6.
Из второй роты я вернулся в шалаш, на командный пункт. Там на пустом патронном ящике сидел Рахимов.
- Не спишь?
- Вполглаза дремлю, товарищ комбат, вполуха слушаю.
Будто из-под земли, в шалаше появился Синченко. Видимо, мой верный коновод тоже спал вполуха, поджидая меня.
- Вот, товарищ комбат, я постелил вам потник… Вот ваша шинелька. Сапоги, товарищ комбат, будете снимать?
- Нет. Ложись. Не приставай.
Улегшись, я подложил под голову полевую сумку. Вспомнил белые перчатки Заева, улыбнулся. Эх, Заев, Заев, чудачина! Минуту-другую еще слышал, как неподалеку жуют лошади: "хруп-хруп…" Унесся мыслями в детство, в степь… Там в кибитке или в юрте я нередко засыпал под это лошадиное домашнее "хруп-хруп…". И вскоре окунулся в приятную, влекущую дремоту.
Очнулся от чьего-то прикосновения. В шалаше уже горел костерик, потрескивал в огне хворост. Дым стлался под сводом, уходя сквозь ветви и в шалашный лаз. Меня разбудил Рахимов. Невысокое пламя озаряло двух незнакомых мне людей. Я разглядел пожилого полнотелого капитана с несколько бабьим расплывчатым лицом и молодого лейтенанта.
- Товарищ комбат, к вам, - доложил Рахимов. - Из штаба подполковника Хрымова.
Я приподнялся, сел на своей кошме.
- Вы командир батальона? - не здороваясь, спросил капитан.
- Я.
- Почему допустили такое безобразие? У вас все спят.
- Хорошо, что спят. Я приказал спать.
- Это недопустимо… Это нарушение устава! Это преступление!
И давай меня честить. Позже я близко узнал этого капитана. Он был добродушным, честным, хотя и недалеким офицером, но той ночью наше первое знакомство оказалось далеко не добрым.
Я слушал, слушал и сказал:
- Рахимов, я прилягу. Когда капитан закончит поучения, разбуди.
Капитан обиделся.
- Почему вы так дерзко отвечаете?
- Не люблю, когда попусту болтают. Мне ваши нотации надоели. И кто вы, собственно, такой?
- Капитан Синицын. Начальник химической службы полка.
- То-то вы так благоухаете… Зачем вы ко мне приехали?
- Меня послал командир полка, чтобы подтвердить задачу, данную вам, и проверить боеготовность батальона.
- И больше ничего? А сведения об обстановке, о соседях?
- Я вам уже сказал: обстановка прежняя, задача прежняя.
Тут я по-настоящему разозлился.
- То, что вы привезли, не стоит пота той лошади, на которой вы сюда приехали.
Передайте это вашему командиру.
Капитан оскорбление поджал губы. А я уже не старался сдерживаться. Ругал недостойную, дрянную привычку иных командиров, которые с легким сердцем оставляют без патронов и хлеба чужих - то есть не своей роты, не своего полка - солдат.
- Вашему командиру наплевать на судьбу чужого батальона, - кричал я, - наплевать, что мои люди голодны! Хоть бы прислал патронов! Если завтра нас тут перебьют, как кур, ваш командир даже не почешется!
Синицын все темнел с лица, все хмурился. Наконец попытался меня оборвать:
- Вы не имеете права так говорить о старших…
Я отрезал:
- Убирайтесь из расположения батальона! Передайте вашему командиру, что я задачу выполню. Сложим на этом поле головы, но выполним. Больше с вами разговаривать не желаю. Рахимов, проводи гостей!
Не прощаясь, я улегся, накинул шинель, повернулся к стенке шалаша.
Разумеется, моя резкость была недопустима. Следовало вести себя по-иному. Но несдержанность - мой недостаток. В оправдание мне нечего сказать. Или скажу, пожалуй, вот что: если вы ищете человека без слабостей, ошибок, недостатков, человека без острых краев и углов, то со мной тратите время даром.
…Нервы были еще взвинчены, когда топот коней возвестил, что посланцы подполковника Хрымова уехали. Постепенно раздражение притупилось, усталость взяла свое, я снова заснул.
7.
Под утро из полка Хрымова к нам прибыла повозка. Штаб полка прислал несколько ящиков патронов и два ведра вареного мяса. Я обрадовался патронам, но сокрушенно смотрел на куски мяса. Два ведра! Это на батальон-то, на пятьсот голодных ртов!
- Синченко, - приказал я, - расстилай плащ-палатку. Рахимов, у тебя глаз верный. Дели.
Рахимов достал перочинный нож, оглядел разложенное на плащ-палатке мясо и без единого слова принялся делить. Я послал связных за командирами рот.
Раньше других пришли Заев и Бозжанов. Нынче, как я знал, Бозжанов провел у Заева почти полночи, взялся быть его подчаском, дал ему поспать.
Пришедшие недоуменно уставились на несколько порций мяса.
- Заев, - сказал я, - это на всю твою роту.
- На роту? Я один все съем.
Я прикрикнул:
- Хватит дурить! Раздай бойцам и объясни, что у комбата, нет больше ничего. Расскажешь, как Рахимов на плащ-палатке делил мясо. Ступай буди людей. Дело к свету! Пора! Начинай окапываться, зарывайся глубже. И присылай за патронами. Денек будет горячим.
- Есть, товарищ комбат. Денек будет горячим, - просипел Заев.
Я покачал головой: снова он чудит. Кто мог предвидеть, каким страшным, роковым окажется этот день для него, лейтенанта Заева?
Двадцать восьмое октября
1.
День двадцать восьмого октября - следующий день после того, как пал Волоколамск, - помнится мне так.
…Я лежу на бугре в кустах - это мой наблюдательный пункт. Телефонной связи я не имею, управляю ротами через связных. Бугор невысок, я вижу лишь центральную часть рубежа, позицию роты Дордия. Брустверы одиночных окопов, обложенных свежим дерном, сливаясь с пожелтевшей травой луга, кажутся затравеневшими кочками. Линия этих кочек заграждает мост.
Там и сям возле окопов вздымается земля; немцы уже разведали наш передний край, гвоздят и гвоздят из леса.
Внимание напряжено… Противник вот-вот где-нибудь рванется. Но где именно?
Здесь ли - напрямик к мосту? Или слева, где у меня нет соседей, где дугой окопалась рота Заева?
…Трава на рубеже уже потеряла свой жухло-зеленый цвет, на ней осели пыль и копоть. Всюду чернеют оспины воронок.
Противник молотит и молотит. Нелегко сейчас бойцам в одиночных стрелковых ячейках. Мы уже стреляные воробьи: от грохота близких разрывов у бойца уже не мутится рассудок, боец ценит свой окоп, свою винтовку, и все же подавленность, свойственная отступающим, нас не покидает. Незримая волна словно доносит ко мне тоску солдата, его страх, его темные предчувствия.
Меня тоже томит, сосет страх за моих солдат, за судьбу батальона, гложет ожидание удара.
…Что это? Чья-то фигура несется от кочки к кочке. Тотчас узнаю Бозжанова.
Шинелька безукоризненно заправлена, талия не тонка: все в его роду были толстяками. Бежит умеючи, не теряя головы. Вот сделал зигзаг, вот низко пригнулся… Добежал! Камнем пал в окоп, скрылся, будто сгинул.
Немного погодя две ушанки чуть приподымаются над краем ямы - бойца и политрука Бозжанова. Неунывающий, общительный Бозжанов принес с собой в окоп шутку, мужество. Слегка двинулась лежащая на возвышении винтовка, приклад прильнул к плечу; какая-то цель, может быть гадательная, взята на мушку. Знаю, Бозжанов сейчас несколько раз выстрелит. Это его слабость, любит пострелять.
Скоро он явится ко мне с ворохом вестей о роте Дордия: сообщит о потерях, о том, что примечено, засечено перед фронтом роты.
Потом Рахимов (он не покидает шалаша в лощине) все это зафиксирует на карте или в полевой книжке. По существу, оба они начальники штаба у меня: Рахимов - сидячий начштаба, а Бозжанов - ходячий, курсирующий из роты в роту и ко мне.
…Огонь немцев усилился. Не предвестие ли это атаки?
Да! Из леса выбежала цепь солдат в летних зеленых пилотках, зеленых шинелях.
Бегут к нашим окопам… Немецкие минометы и пушки замолкают. Тишина. Зеленые шинели приближаются. Чернеют прижатые к животам, направленные вперед автоматы.
Наши начали стрелять. Немцы перебегают, надвигаются. Неужели же, неужели мы не устоим? На это, конечно, и рассчитывает противник: рус постреляет и даст драла.
Огнем автоматов, струями трассирующих пуль немцы прокладывают себе дорогу.
Чувствую: вот она, критическая минута боя. Не могу вздохнуть, грудь будто в тисках.
И вдруг рявкнули четыре наши пушки, скрытые около моста. Картечь ударила по атакующим. Еще! Еще!
Немцы легли, стали откатываться.
…Удар отбит. Но за это пришлось заплатить. Пушки обнаружившие себя, не успели переменить позицию. Стволы противника обрушили на них огонь.
Вскоре связной доставил мне известие: две пушки разбиты, артиллеристы понесли потери, командир батареи лейтенант Кубаренко убит.
Прощай, Кубаренко! Прощай, друг по оружию!
…Филимонов донес через связного: немцы пытались атаковать и на его участке. И тоже отбиты.
Лишь Заева противник пока не трогал.
…Я по-прежнему лежу на бугре, вижу мост, далекий лес, окопы роты Дордия.
Опять кто-то бежит по рубежу. Кобура пистолета обвисла на нетуго стянутом поясном ремне; шинель плохо пригнана, великовата; полы путаются между ногами. И все же он - я уже признал щупленького Дордия, - все же он, верный велению долга, бежит сквозь эти взбросы, грохот, вспышки пламени, чтобы рассеять подавленность, страх уткнувшихся в землю бойцов.
…Укрываясь между кустами, ко мне на бугор пришел Тимошин.
- Прибыл от Заева, товарищ комбат.
Дыхание слегка учащенное. На загорелом, юношески открытом лице я не приметил волнения. Однако какая-то чрезмерная твердость в складке губ, в устремленных на меня серых глазах не сулила доброй вести.
- Чего стоишь? Ложись. Что там? Докладывай!
Тимошин сообщил, что немцы обошли позицию Заева, охватили нас полупетлей. Заев растянул загнутый фланг, но немцы продвигаются все глубже. Я ожидал, предугадывал эту весть. Сейчас ощущение нависшего удара, ощущение обуха, занесенного над головой, стало еще острее.
Я посмотрел вперед. На фронте роты Дордия по-прежнему взметывалась земля. По склону к речке отползал раненый.
Я сказал Тимошину:
- Иди к Рахимову. Сообщи обстановку. Передай, что я, возможно, пойду отсюда к Заеву.
Тимошин поднялся, поднес ладонь к ушанке. В этот миг рядом с его головой чиркнула пуля. Тонкий голый прутик, которого касалась его шапка упал, будто перерубленный. Я дернул Тимошина вниз. Он даже не успел побледнеть.
- Не тянись, когда не надо! - крикнул я. - Иди!
Пригнувшись, он стал пробираться по кустарнику. Что же это? Шальная пуля? Или снайпер обнаружил мой наблюдательный пункт?
Ко мне сзади подполз Синченко.
- Чего тебе?
- Ничего. Нахожусь при вас.
Помолчав, Синченко добавил:
- Вы вроде сказали, что собираетесь до Заева. Кони, товарищ комбат, в готовности.
Я ничего не ответил.
- Ожидаю ваших слов, - продолжал Синченко.
- Не суйся, пока тебя не звали, - оборвал я.
Мой коновод обиженно засопел.
- Пройду лощиной. Ты с конями оставайся здесь!
- Дело ваше… Вам видней…
Синченко любил оставить последнее слово за собой. Я прикрикнул:
- Хватит болтать!
2.
…Вместе с Бозжановым и связным Ткачуком шагаю вдоль речонки к Заеву. Илистый берег прихвачен морозцем, тверд. Обгоняем двух или трех плетущихся к перевязочному пункту раненых. Вот еще один. Прижимает к лицу напитанную кровью тряпку, кровь каплями сбегает с шинели на траву, отмечая каждый его шаг. У него хватает сил самому передвигать ноги, но все же двое бойцов, взяв винтовки на ремень, поддерживают его.
- Стой! Какой роты? Филимонова?
- Да, товарищ комбат.
- Почему бросили окопы?
- Сопровождаем раненого, товарищ комбат.
- Доберется сам!
Пожалуй, следовало добавить: "Он исполнил долг солдата. А вы? Вы этим пользуетесь, чтобы не исполнять свой!" Но мой взгляд, думается, уже сказал все это. Кричу:
- Марш по местам! Бегом!
Послушные приказу, бойцы припустились обратно.
Смотрю на раненого. Его глаза, странно расширенные, с необычно большими белками, все еще таят ужас той секунды, когда на землю, на шинель, на руки брызнула, захлестала его кровь.
- Тут доктор уже рядом, - успокаивает Бозжанов. - Сейчас помогут, перевяжут, и пойдешь в тыл героем. Передай там девушкам от нас привет.
…Шагаю дальше. Вот и палатка, где развернулся наш медпункт. Там же, задрав дышло к небу, стоит вернувшаяся из ночного похода санитарная фура, уже старательно вымытая речной водой.
В палатке кто-то стонет. На воле разведен костер. Возле костра сидят и лежат раненые, человек двадцать. У многих шинели внакидку, ясно видны недвижные, покоящиеся на марлевых повязках забинтованные руки. Немало ранений в голову, в лицо. Порой тот или иной отхаркивается кровью.
И вдруг - словно и нет войны - раздается по-домашнему покойный, со стариковской приятной хрипотцой, голос фельдшера Киреева:
- Товарищ комбат, чайку не откушаете? И сахарок есть…
- Некогда, Киреев. Спасибо. Как тут у тебя дела?
- Собираю команду в путь-дорогу.
- Какую команду? Куда?
- Товарищ Рахимов приказал, чтобы все легкораненые, кто может идти сам, шли потихоньку-полегоньку в деревню… Напою сейчас ребят, и тронутся…
Ребят… Я не любил этого выражения, но у добряка фельдшера с серебрящейся щетинкой на лице оно звучало как-то кстати. Он ворковал хозяйственно, несуетливо. В мыслях я отметил и Рахимова. В эти тяжелые, даже, может быть, роковые для батальона часы, сидя в шалаше, без телефона, Рахимов распоряжался с обычной точностью и предусмотрительностью. Мой маленький штаб действовал, управлял.
Кивком подтвердив приказание Рахимова, иду дальше по береговой впадине. За мной по-прежнему следуют Бозжанов и связной Ткачук.
Вот кого-то несут на шинели к перевязочному пункту.
Посторонившись, я увидел покачивающуюся на шинели белобрысую голову без шапки, очень бледное, со смеженными веками лицо. Губы казались неживыми, по ним будто мазнули белой краской. Столкнувшись со мной, бойцы, несшие раненого, приостановились. Он открыл глаза - слегка выпуклые, черные, восточные. Дордия!
Заметив меня, он зашевелился, лоб порозовел. Стиснув губы, он хотел подняться, но я не позволил.
- Ладно, Дордия, ладно…
- Товарищ комбат… Я ранен в грудь. Перевязка сделана. Роту сдал командиру взвода младшему лейтенанту Терехину.
- Лежи… Несите его в медпункт. Сейчас с санитаром отправим тебя в Быки.
Дордия привстал. В устремленных на меня черных глазах я прочел мольбу. Или, может быть, это лишь боль?
- Товарищ комбат, у меня просьба.
- Давай… Обещаю выполнить.
Он помедлил.
- Я могу… Вполне могу… Никуда, товарищ комбат, меня не отправляйте… Такой момент…
Беспомощный, раненый Дордия хотел в этот грозный день остаться с нами, с теми, кого узнал в бою. Вероятно, он догадался, что у меня мелькнула мысль о его беспомощности, и заставил себя еще раз произнести:
- Могу еще понадобиться.
И опять посмотрел с мольбой:
- Вы же… Вы же, товарищ комбат, меня не бросите…
- Никогда не брошу, - сказал я. - Ладно, Дордия, будь по-твоему.
Он прикрыл глаза. Его подхватили, уложили на шинель. Губы уже не были мертвенно-белыми; кто-то словно стер с них белесые мазки.
Кто-то… Кто же это сделал, вернул спокойствие духа раненому Дордия? Отвечу:
это была вера. ВЕРА! Большими буквами пишите это слово.
3.
Я сказал Бозжанову:
- Иди в роту Дордия. На время останешься там командиром.
- Есть! Покомандую, - без запинки откликнулся Бозжанов.
Напряжение боя, раненые, кровь - все это, конечно, действовало и на него, но он даже и теперь не потерял неистощимой жизнерадостности и приказ взять на себя командование воспринял с явной охотой.
Выбравшись из буерака, он зашагал по некрутому подъему. Неожиданно из-за какого-то бугра навстречу Бозжанову вынеслась толпа солдат. Бозжанов закричал:
- Куда? Стой! Стой!
Окрик прозвучал впустую, никто не повернул голову, не задержался. Оравой - даже не различишь, кто впереди, - ничего вокруг не замечая, целый взвод тяжело топал, бежал вниз. Извечная солдатская поклажа - лопаты, вещевые мешки, подсумки - была захвачена явно впопыхах. Винтовки торчали как попало - то за спиной, то в руке наперевес. Среди бегущих я узнал молодого высокого Савицкого, который был связным командира роты, узнал худенького остролицего Джильбаева, усатого Березанского, других. Они неслись мимо меня.
Неужели же все кончено? Неужели их гонит враг?
Я бросился вслед за толпой, нагнал, опередил. Набрал в легкие воздуха, гаркнул во всю мочь:
- Стой!
Остановились, сбились кучей.
- В чем дело? Почему бежите?
Ответа нет.
- Савицкий, почему бежишь?
- Все ушли, товарищ комбат… Ушли, когда ранило командира роты. Мы остались там одни.
- Врешь! Где командир взвода?
- Ранен. Ушел на перевязку.
Я приказал построиться.
- Смирно! По порядку номеров…
Рассчитались. Оказалось, тридцать три человека. У меня все внутри дрожало. Я сказал:
- Трусы! Весь советский народ борется за Родину! А вы тридцать три предателя, бросили окопы, открыли врагу фронт.
Кто-то в задней шеренге пробурчал:
- У нас ничего нет, кроме винтовок.
- Молчать!
Я кричал чуть не в истерике. В ту минуту мне казалось: все, чем крепок батальон, все мои святыни - воинская честь, верность присяге, долгу, дисциплина, боевая традиция батальона, - все это разваливается гибнет.
Глядя на выстроившихся, ненавидя их, я, не сдерживая себя, выпаливал:
- Да, ваш командир роты ранен. Командир батареи, которая воевала рядом с вами, убит. От имени раненых, от имени павших, от имени тех, кто честно сражается в окопах, я сейчас всех вас расстреляю. Бозжанов, прикажи принести ручной пулемет.
Бозжанов козырнул, медленно пошел к связному Ткачуку.
- Чего волочишь ноги? Быстрей!
В строю все стояли бледные, суровые. Я подошел к одному из солдат, деревенскому парню, здоровяку Прохорову.
- Почему бежал?
Он не ответил. Его толстые, сильные пальцы, державшие взятую к ноге винтовку, были бледными, будто бескровными, - так крепко они стиснули ствол. О чем он сейчас думал? Я спросил:
- Женат?
Сжатые губы шевельнулись:
- Да.
- Давай документы.
Свободной рукой он рванул крючки шинели, полез в прорезанный на груди карман гимнастерки.
- Вынимай все, что есть в кармане.
Он вынул красноармейскую книжку и маленькую фотографию. На фотокарточке было запечатлено молодое улыбающееся женское лицо.
- Это твоя жена? Посмотри на нее перед смертью, больше ее не увидишь.
Парень вдруг неумело, по-мужски, в голос заревел и кинулся мне в ноги. Никогда этого я еще не видел; у казахов нет этого обычая - падать в ноги.
- Прохоров, встань!
Все еще рыдая, он поднялся. Я оглядел бойцов. На правом фланге вытирал слезы Савицкий.
- Савицкий, выходи из строя! Джильбаев, выходи! Ты тоже выходи! И ты…
Всех, у кого слезы, вывел из строя.
- Почему плачете?
Молчание.
- Абиль, почему заплакал?
Джильбаев выговорил:
- Пусть убьет немец, а от вашей руки…
И не досказал. Слова, собственно, уже не были нужны. Джильбаев, как и я, происходил из рода воинов. "Честь сильнее смерти". Эта поговорка казахов была для нас заветом. На миг я представил себя на его месте: потерявший честь, бежавший с поля боя, я стою здесь у обрыва, приговоренный к расстрелу. Меня скосят не вражеские пули, а свои - непрощающие пули верных сынов Родины,
вершащих воинское правосудие. Я содрогнулся, все еще чувствуя себя Джильбаевым.
Нет, нет, пусть со мной станется что угодно, но не это!
- Идите! - сказал я. - Я вас прощаю. На, Прохоров, бери фотографию, пусть твоя жена будет при тебе. За ваши слезы прощаю ваш позор.
Обращаюсь к другим:
- А что делать с вами?
За всех ответил Березанский:
- Мы тоже будем воевать.
- Кто "мы"? Ты?
- Все будут.
Позади меня стоял Бозжанов. Я знал - мельком увидел по его лицу, - как он волнуется, как переживает эту драму. До этой минуты он не позволял себе вмешиваться, исполнил приказание, послал за пулеметом, а сейчас без моего разрешения скомандовал:
- Кто хочет честно умереть в бою, выходи из строя!
Все, как один, шагнули вперед. Я посмотрел на Березанского, вспомнил, как он, сорокапятилетний усатый солдат, на Тимковской горе блуждал ночью по грязи, отыскивая свой взвод, как под утро занял место в боевой цепи, в цепочке устланных соломой окопов, уснул там с чистой совестью.
- Березанский, - произнес я, - ты сказал "мы", держал ответ за всех. Иди командуй этим взводом. А ты, Бозжанов, принимай командование ротой. Ну, отправляйтесь занимать позицию.
Будто опасаясь, что я передумаю, Бозжанов, не теряя минуты, крикнул:
- Товарищи, за мной!
Вскочив на невысокий, ниспадающий к речке обрыв, он побежал к линии брошенных окопов. Сдергивая с плеч винтовки, вынося их вперед, наперевес, бойцы кинулись за ним.
