Глава пятая
Прошло две недели. Новокаиновую блокаду области сердца Молдаванову так и не сделали. «Обошлось», — говорил он, глубоко и радостно вздыхая. И принимался бодро ходить по палате, словно примериваясь, сможет ли он в скором времени исполнять роли Бориса Годунова, царя Ивана, Досифея или генерала из оперы «Игрок». В другой раз прижмёт ладонь к сердцу, слушает. Боли в груди нет. «Оттаяло, оттаяло, — восклицал торжественно и затем, задумавшись, добавлял: — Нет уж, братец, шалишь — к старому возврата не будет. Чтобы жизнь свою, единственную, неповторимую, да на мелочи разменивать?.. Нет, нет, этому не бывать».
О театре, о гастролях своей труппы в Ленинграде он жадно ловил каждую весть, радовался успеху и, потрясая кулаком, извергал басом: «Молодцы, черти! Держат марку шахтерского края!..» Подсаживался к художнику на койку, говорил: «Вот ведь человек устроен любопытно: сказал себе — не трави душу! — и всё на место встало. Солнце светит, птички поют — я радуюсь! А раньше!.. Маланья мне все уши прожужжала: козни, мол, они против тебя строят. Доказать хотят: и без тебя театр обойтись может, пора, мол, покидать сцену. И я бы слушал Маланью, верил и злился немилосердно. Ах, чёрт! Какая дурь подчас из нас лезет — вспомнить страшно!..»
К Мирсаиду они не заходили, и им никто не напоминал ни о старике, которого Молдаванов поместил в гостиницу, ни о больном, лежавшем за стенкой в соседней палате. Но однажды вечером в палату зашёл старик таджик с белой бородой, в больничном халате. Друзья признали в нём своего знакомца. Неловко и несмело переминался он у порога, пряча в бороде не то смущение, не то радость. Он кивал головой, как буддийский божок, и всё дольше задерживал взгляд на Молдаванове, и, теперь уже было видно, улыбался, и что-то говорил по-своему.
— Дедушка, — всплеснул руками певец, — да что же вы мнетесь у порога — проходите смелее, садитесь, пожалуйста.
И певец, усадив старика, трогал его за халат, спрашивал:
— Как вам живётся в Питере? Что внук? Здоров, поди. Профессор говорил: поправится. Ну мы и того… Успокоились. Не досаждали парню.
Старик ловко выдвинул из-под халата увесистый мешок, поставил на пол между койками:
— Мой дом прислал. Высокий гора, кишлак Чинар — мой дом. Кушай, пожалуйста.
Старик поднялся, сложил руки на груди:
— Гости Чинар езди. Мой дом езди. Город Нурек — наш город. Станция Нурек — наш станция. Сандук-гора — рядом, Индия — тоже рядом. Будешь гости ехать — пожалуйста.
Скрестив руки на груди, старик пятился назад к двери и кланялся. А когда он вышел из палаты, осторожно и плотно затворив за собой дверь, Молдаванов, недоуменно взглянув на мешок, хмыкнул:
— Гостинцев-то сколько!
Запустил руки в мешок… Там было несколько мешочков и в каждом свой вид сушеных фруктов. В одном засушенный, но ещё хранящий теплую влагу горячих гор виноград, в другом урюк, в третьем какие-то липкие брусочки — видимо, из сушеной дыни. На самом дне мешка лежало несколько больших гранатов и яблок. Певец опростал мешок, мешочки разложил на стульях.
— Ешь — не хочу!..
Сердце его медленно, но верно шло на поправку; боли в загрудинной части угомонились, на щеках появился румянец, в глазах вновь засветилось вдохновение. Он с каждым днём укреплялся в вере, что блокаду ему делать не станут и что всё обойдётся без механического вмешательства, чего он сильно боялся. Настроение его бурной волной вздымалось ещё и от сильного потрясения, испытанного им от простой и удивительно ясной мысли: свою жизнь я держу в собственных руках и могу, следовательно, принять меры к недопущению болезни. По крайней мере, болезнь сердца я могу одолеть своими силами, и теперь я знаю, как это нужно сделать.
— Да, — повторял певец, широко шагая по палате, — в жизни надо выбрать главное, а мелочи не должны занимать нашего воображения.
Вошла сестра, подала Молдаванову письмо от Маланьи.
Она писала часто, почти каждый день. Певец мрачнел при виде очередного письма, неохотно брал его из рук сестры, принимался читать. Обыкновенно до конца не дочитывал; швырял со злостью на тумбочку, ворчал: «Барахольщица, бес её за ногу! Срам читать!..» А однажды, не разрывая конверта, протянул его художнику.
— Послушай, сделай милость, прочти письмо. И если там нет ничего для меня важного, брось в корзину. И все другие письма также читай, а мне сообщай из них только важное. Маланьины письма — яд для меня, это сейчас единственный мой раздражитель. Как прочту, так сердце болеть начинает, словно кто когтями царапнул. Да ты вот прочти и сам убедишься.
— Неловко как-то… чужие письма…
— Ерунда!.. Я же тебя прошу. Для здоровья моего — сделай милость!..
Нехотя взял художник письмо, стал читать:
«Дорогой мой Олежек, милый мой соколик! Если бы ты знал, как я без тебя скучаю. Как беспокоюсь, как боюсь за твое драгоценное здоровье.
Дела с наследством подвигаются плохо, и нет никакой надежды на скорое завершение. Словно чёрт из-под земли вынырнул братец Викентий и потребовал ни мало ни много — половину. Я посылала матери деньги, покупала корову, нанимала плотников, а он мотался бог знает где, а теперь налетел ровно коршун и рвет добычу. Я хотела с ним по-хорошему: предложила половину суммы от продажи дома, а он нет — я имею такие же права, как и ты, давай делить всё поровну: и мебель, и вещи, и всё, что на усадьбе. Я, понятное дело, противлюсь, дважды с ним поссорилась и теперь лежу с больным сердцем на маминой кровати — на той, на которой она умерла, — и пью валерианку, глотаю таблетки. Ну ничего, ты не печалься, я этому негодяю нос утру — вот только бы мне подняться! Поеду в район, найму адвоката, и мы вместе с ним докажем братцу пьянчужке, кому какая доля положена по закону».
— О чём она? Поди, о том же — о наследстве?
— Да, там братец объявился, долю требует.
— Викешка непутевый. И ладно. Пусть бы отдала ему наследство. Пропьёт, однако же, мерзавец, и то дело. Нам-то зачем?..
— Там небось деньги большие?
— Сущие пустяки! Домик ветхий, барахлишко разное. Говорил Маланье: брось канитель! Стыдно тебе! Жена певца известного! Да разве ж ты её убедишь? Глупая женщина — одно слово!..
Певец замолчал. Больше об этом письме не заговаривали. А через два дня сестра снова принесла письмо. И протянула певцу, но он её руку с письмом отклонил в сторону соседа. Сказал:
— Ему теперь отдавайте… все письма, что идут ко мне с Полтавщины.
Художник принялся читать второе письмо Маланьи:
«Дорогой Олежек! Пишу тебе, а рука дрожит, и я вся в слезах — нет моих сил тут больше оставаться; вот, кажется, бросила бы всё и полетела к тебе в Питер. Был бы ты рядом, всё бы устроилось проще, не посмел бы этот несчастный пьяница Викентий называть меня последними словами и гнать из родительского дома, где всё нажито при моей помощи и принадлежит мне, только мне одной! И до чего люди теряют своё лицо, когда им засветят эти проклятые денежки или что-нибудь такое, что можно продать, обменять, из чего можно сделать выгоду. Вчера пришёл пьяный с дружками, и они меня всячески поносили и требовали оставить всё Викентию. Мол, я и так богата, а у него жена больная, трое детей. Я, конечно, не уступила. Кончилось тем, что пригрозили ночью поджечь дом. «Сгоришь тут, и духу твоего не останется», — сказал мне братец. Я тотчас же побежала в сельсовет, разыскала милиционера, написала форменное заявление. А вечером вызвала врача и всю ночь не спала, и сердце болит — боюсь, как бы здоровье совсем не расстроилось.
Но я на своё посягать некому не позволю.
Скорей поправляйся и прилетай ко мне. Ну хотя бы на один денёчек. Я вся дрожу от слез и не знаю, что мне ещё предпринять и как поступить. Может, и вправду бросить всё и вернуться к тебе в Питер?..
Остаюсь вся твоя,
Маланья».
Прочел художник письмо, украдкой взглянул на соседа. Тот сидел у окна, равнодушно спросил:
— Есть чего важное?..
— Просит прилететь к ней. Дела с наследством не ладятся. Сердце у неё болит.
Певец порывисто поднялся и, весь подавшись к художнику, заговорил:
— Ну зачем ей наследство? Денег не хватает?.. Да у меня зарплата больше, чем у министра. А с гастролей я везу столько, что можно полдеревни её купить.
Он лег, уткнувшись лицом в стену. Часто и тяжело дышал. А вскоре поднялся и начал ходить по палате. Временами вскидывал руки, говорил:
— Вот она, наша глупость! Дичь непролазная! Верно говорит профессор: сами себя убиваем. Э-э… Снова заныло сердце.
— Не хотел огорчать вас, да вы же наказ дали: о главном информировать. Пустяки, конечно. Бросила бы она канитель с наследством да вернулась домой. Или сюда бы, к вам… Здоровье дороже.
— Да, да — пусть она выезжает оттуда.
И обратился к художнику:
— Слушай, друг, сделай милость, пошли телеграмму. Почта у них здесь где-то, внутри здания.
— Охотно. Вот бумага — пишите текст и адрес.
Художник пошёл на почту, а певец попросил сестру вызвать врача: болело сердце. Пришёл заведующий отделением доктор Головин, молодой, крепкий, спокойный с виду мужчина. Внимательно прослушал больного, недовольно поморщился.
— Вам нужно избегать сильных эмоций. — И добавил: — Наверное, профессор назначит блокаду.
День был совсем испорчен.
— Ну вот, не то, так другое. Как в дурном детективе: всё вдруг, и всё глупо!.. — яростно возмущался певец.
Художник пытался его успокоить:
— Блокада — манипуляция несложная и неопасная. Вы же к ней были готовы.
Молдаванов театрально вскидывал голову, принимал царственную позу:
— Да разве блокада меня страшит! Злит меня, бесит другое — дичь наша несусветная, темень кромешная. Избёнку-развалюху делит, платки какие-то, пальтушки!.. В театре узнают — засмеют. У неё один малахитовый столик в спальне, золотом отделанный, многих тысяч стоит. А она тряпье перед всем миром трясёт, гроши собирает. О-о, я, наверное, сойду с ума!..
Вечером в палату зашёл профессор. Певец, не стесняясь, всё ему выложил и сокрушенно вздохнул — таких дураков, как он, лечить не надо, всё зря, — если ты родился без царя в голове, то и все лекарства мира тебе не помогут.
Профессор подсел к нему на кровать.
— Хорошо, хорошо, вы сейчас успокойтесь и постарайтесь думать о другом — переключите свой ум на что-нибудь приятное и светлое. Это необходимо, этого требует весь курс нашего лечения. Завтра будем вам делать блокаду, может быть, повторим три раза, но должен с вами согласиться: никакие блокады не в силах помочь, если вы и впредь будете терзать себя.
— Слышал? Терзать!.. Именно терзать, лучше не скажешь! — воскликнул Молдаванов после ухода профессора.
Своего молодого друга он то называл на «вы», то фамильярно — «ты».
В эту ночь они долго не могли заснуть. А наутро певец взял Сойкина за руки, тихо и как бы робея, проговорил:
— Во время блокады будьте, пожалуйста, со мной рядом…
На следующий день Молдаванова позвали в операционную.
— Мы сейчас идем, одну минуту, — засуетился певец.
По коридору шёл робким, нетвердым шагом и горбился, словно ему было сто лет.
В операционной Молдаванова ожидал профессор в окружении врачей и сестер.
— Мне можно… присутствовать? — спросил художник.
— Да, конечно. Посмотрите, пожалуйста. Наш метод мало где применяют. Может, расскажете где, напишете, привлечёте внимание, рассеете сомнения. Художников я не лечил, не приходилось, а журналисты и писатели мне всегда помогают. Я, знаете ли, люблю иметь с ними дело.
Он повернулся к Молдаванову:
— Олег Петрович, начнем! Идите сюда, ложитесь на стол.
Рядом с операционным столом сестра поставила небольшой столик с инструментами, и врачи — их было восемь — образовали полукруг, не стесняя, впрочем, действий профессора. Блокады области сердца делают в клинике давно, методикой этих манипуляций здесь владеют, но метод, разработанный ещё в сороковых годах; на удивление медленно и неохотно внедряется в клиниках и больницах. Действует некий психологический барьер неверия. Стенокардия — болезнь века; подобно раку, гипертонии, она поражает миллионы, и нигде в мире нет радикальных средств её лечения. В крупнейших кардиологических центрах мира стенокардию лишь подлечивают, но не излечивают. Больные, выписываясь из клиник, обыкновенно шутят: «Каким ты был, таким ты и остался». Этот скепсис стал фетишем, роком. И вдруг облегчение на длительный срок. Боли отступают. На несколько лет. Иногда на шесть-восемь-десять. Нет, нет, тут что-то не то.
Другой момент — отпугивающий. Нужна большая аккуратность и точность хирурга. Ошибись немного в выборе места укола — игла попадёт в кровеносный сосуд или ещё куда.
Да, аккуратность нужна. Но разве при других операциях, более сложных, от хирурга не требуется большая точность?..
Профессору подают иглу. Кривую, длинную — словно пика. При взгляде на неё Молдаванов бледнеет, жмурит глаза. Профессор уверенным, точным движением вводит иглу в ямочку на границе шеи с грудиной. Незаметно для глаза из шприца через иглу выдавливается прозрачная жидкость. Потом профессор берёт второй шприц, спрашивает:
— Как себя чувствуете?
— Нормально.
Профессор ввел несколько шприцев жидкости и извлек иглу. Сестрам наказал:
— Отвезите на каталке. В течение двух часов последите за давлением и пульсом.
Когда Молдаванова увезли в палату, профессор посоветовал лечащему врачу:
— Пропишите диету вашему больному; Молдаванов излишне тучен, его вес нужно привести в соответствие с ростом. Это непременное условие успешного лечения болезни.
Питание является важным фактором здоровья и долголетия.
В наше время становится всё больше людей, не знающих страха голода. Появились целые государства — прежде всего социалистические, — где проблема хлеба насущного решена навсегда, по крайней мере, она не возникает перед человеком с той остротой, с какой сталкивались с ней люди нашего поколения в юности, затем в период войны и в первые послевоенные годы. Это великое счастье, и мы верим: придёт время, когда все народы мира забудут муки голода, болезни от недоедания или плохой, некачественной пищи. Но, как всё в мире имеет обратную сторону, так и наше изобилие породило порок, ставший бичом для здоровья сотен тысяч люден: излишний вес, полнота от переедания.
Много лет назад Герцен замечал: «Теперь позвольте вас спросить: при всём германском усердии и преданности, что может выработать желудок немца из пресно-пряно-мучнисто-сладко-травяной массы с корицей, гвоздикой и шафраном, которую ест немец?.. Где тут вырабатывать какой-нибудь упругий, самобытный английский или деятельный, беспокойный французский фибрин! Тут не до силы волн, не до расторопности, а чтоб человек на ногах держался да не совсем бы отсырел.
…Проклятие вам, густые супы, как наша весенняя грязь; пресные соусы… проклятие пяти тарелочкам, на которых подают (между вторым и третьим блюдом) селедку с вареньем, ветчину с черносливом, колбасы с апельсинами! Проклятие курам, вареным с шафраном, дамфнуделям, шарлотам, пудингам… картофелю, являющемуся во всех видах!»
Теперь всё чаще задают вопрос, а как надо питаться? Где тут научные, строго выверенные рекомендации?
Мы не занимались специально вопросами питания, но один из авторов этой книги — хирург, он, наблюдая больных, оперируя на желудочно-кишечном тракте, вот уже более пятидесяти лет изучает, сравнивает, сопоставляет и приходит к выводам, которые, как нам кажется, не лишены смысла.
Первый вывод: питание должно быть разнообразным и в небольших дозах. Лучше поесть четыре раза в день, чем три. В пище обязательно должны быть белки, жиры, углеводы, минеральные вещества и витамины.
