Гностические машины
В
«Философскую огласку» получила другая статья A.M.Тьюринга «Может ли машина мыслить?» (
Некогда ответ на вопрос, что такое мышление, что значит мыслить, подразумевался. В лучшем случае следовала ссылка на человека, как на существо, обладающее мышлением. Вопрос о том, что же такое мышление, по‑настоящему возник, когда всерьез стали обсуждать возможность встречи с разумными существами из иных миров и когда в связи с кибернетикой встала проблема искусственного разума.
Ответ на этот вопрос не дан и посейчас, и более или менее ясно, что его дадут лишь в ходе исследования человеческого разума и попыток построить разум искусственный. Не попадаем ли мы в порочный круг? Чтобы построить разум, надо знать, что это такое, а чтобы узнать, что такое разум, его надо построить!
История науки изобилует подобными «кругами», и здесь имеется два выхода из положения. Первый — ждать озаренья, кое открыло бы нам «правильное определение», а вместе с ним и «завершенную конструкцию». Этот выход можно назвать «теологическим». Второй выход — в том, чтобы принять какое‑нибудь неточное, «однобокое», «уязвимое» для «пуристов» определение и попытаться с ним что‑то сделать.
По этому второму пути пошел А. M. Тьюринг. Он предложил элегантную «игру в имитацию» (см. ор. cit.), и к этому же методу вслед за Тьюрингом обращается Ст. Лем. При этом Лем выстуаает как противник априорного ограничения возможностей кибернетических машин. Впрочем, он не впадает в high animal spirits[46] иных «пророков будущего», которые не видят трудностей в моделировании, скажем, эвристических процессов.
Как ныне в виде атомного реактора сбылась мечта алхимиков о философском камне, так, может быть, завтра сбудется их мечта о гомункуле, этом человечке из реторты. И не был ли предтечей кибернетиков «лаборант» Фауста Вагнер, который встретил рождение гомункула словами:
Нам говорят «безумец» и «фантаст»,
Но, выйдя из зависимости грустной,
С годами мозг мыслителя искусный
Мыслителя искусственно создаст.[47]
Наивные споры
Лем, конечно; находится в лагере «гомункулистов», а спор в кибернетике между «гомункулистами» и «антигомункулистами» он расценивает как спор, говорящий о детстве науки, подобный спору «эпигенетиков» и «преформистов» в биологии в XVII‑XVIII вв.
Левенгук (1632—1723) впервые увидел в семени трески микроскопически мелкие подвижные элементы. Он назвал их сперматозоидами — животными семени — и стал думать, что в них‑то в виде мельчайшего зачатка заключен взрослый организм. Этот взгляд получил название анималькулизма . Марчелло Мальпиги (1628—1694) — профессор медицины в Болонье — также прославился своими открытиями с помощью микроскопа. Он считал, что взрослый организм «заключен» в яйцеклетке. Это был овизм . Простим этим исследователям‑пионерам их наивную попытку выработать общую концепцию, концепцию преформизма (предопределенности организма зародышем)! Без них не было бы современной медицины и биологии.
На смену преформизму пришел эпигенез (греч. эпи — над, генесиз — происхождение), согласно которому развитие не предопределено, а представляет собой процесс последовательных новообразований. От него прямой путь вел к витализму — признанию неких «творческих сил». Сегодня эпигенез и витализм также неприемлемы!
Но с чего же должна была начинать бедняжка‑биология?! Путем озарения выработать наши сегодняшние, увы, по‑видимому, все еще наивные представления о нуклеиновых кислотах?! Так и кибернетика сейчас переживает свой «детский спор»!
Лем считает этот спор бесплодным. В принципе человекоподобный «разум» построить можно, но строить его никто не будет. «Искусственных людей не будет, потому что это не нужно. Не будет и „бунта“ мыслящих машин против человека» (гл. IV).
Один из «пророков». Три возможности
Как бы там ни было, а спор идет. Одним из самых прославившихся «антигомункулистов» является Мортимер Таубе. Мы советуем читателю прочесть его книгу.[48] Впрочем всерьез полемизировать с М.Таубе не стоит, и тем более в академическом тоне. Его книга, так сказать, образец «просвещенного обскурантизма».
Вопрос о возможном превосходстве «машинного мышления» над человеческим Лем в противовес Таубе склонен решать «в пользу» машин. Он выделяет здесь три a priori возможных ответа.
Первый гласит, что «машинное мышление» принципиально не может превысить «потолок человеческого интеллекта». Второй — что оно может превысить этот потолок, однако человек всегда сможет контролировать «познавательную стратегию машин». Наконец, третий возможный ответ гласит, что машины способны превзойти интеллектуальный потолок человека как в том, что человек еще может понять, так и в том, чего он понять уже не может.
Как мы отмечали выше, Лем упускает возможность такой автоэволюции человека, когда тот будет все время идти «впереди» создаваемых им машин. Для этой цели человеку вовсе не обязательно превращаться в спрутообразного «марсианина» из «Войны миров» Герберта Уэллса.
Итак, перечисленные три ответа не представляются нам исчерпывающими; впрочем, и наше дополнительное соображение отнюдь не исчерпывает всех возможностей.
Точка зрения Лема и наша
Лем отвергает первый и второй ответы и останавливается на третьем. «Усилители интеллекта» — Лем называет их гностическими машинами (греч. гносиз — познание) — будут обладать «коэффициентом усиления» не меньшим, чем коэффициент усиления физической силы человека энергетическими машинами.
Мы считаем, однако, что Лем недостаточно осветил «усиление интеллекта» с точки зрения современных психологических теорий. Здесь, безусловно, «скрыто» много тем для размышлений как футуролога, так и писателя‑фантаста. Скрыто много эссе, рассказов и романов. Мы обратим лишь внимание читателя на недавно изданную (
Электрократия — нелепость, считает Лем, и мы с ним полностью согласны. «Ни один Усилитель Интеллекта не станет электронным Антихристом», — говорит он (гл. IV). Необходима «социологическая кибернетика», а не искусство постройки управляющих машин» (там же). Со всем этим нельзя не согласиться, а форма, в которой автор преподносит этот тезис, производит немалое впечатление. И все же мы считаем, что Лем недостаточно осветил здесь другую сторону дела.
Уже сейчас математические машины управляют на расстоянии сталеплавильными процессами, уже сейчас они заведуют деятельностью нефтеперегонных заводов и т.д. Видимо, управляющие машины будут срастаться с управляемыми отраслями технологии, а эволюция таких «сростков» будет идти без детального контроля человека. Вряд ли можно строить «роботы» так, как сейчас строятся радиоприемники. «Схема» нуклеиновых кислот человека заняла бы много томов, и система такой сложности, как человек, воспроизводима лишь «статистически». Так же и «роботы» будут производиться на основе лишь общих «блок‑схем», ибо детальные схемы попросту невозможны. Среди «роботов» будет идти «отбор», лучшие будут сохраняться на службе цивилизации, худшие — идти на слом. По мере усложнения «роботов» — скажем, самодвижущихся экипажей с электронным мозгом и «вечной» энергетической установкой (такие экипажи описаны Лемом в «Возвращении со звезд») — будет эволюционировать и «мозг», управляющий их производством. Этот «центральный мозг» будет сам решать, как ему себя «надстроить», «расширить». Мозг будет заниматься своей собственной «автоэволюцией». И вот на каком‑то этапе он, скажем, решит, что для эволюции экипажей необходимы нуклеиновые кислоты, которые употребляются для исправления генетических дефектов человека, решит и тем самым заложит основы антропоморфизации экипажей.
Последствия такого решения могут оказаться самыми пагубными. Остановить производство будет нельзя, подобно тому как сейчас невозможно в целой стране остановить хотя бы на неделю всю металлургию. Это не «бунт» машин и не «электрократия», это — «лжеэволюция», начало которой может наступить незаметно, без угрозы. В чем же средство против такой лжеэволюции и других опасностей? Мы думаем, что оно — в научном регулировании симбиоза людей и кибернетических машин. Сегодня одним из подходов к этому является как раз «социологическая кибернетика».
Эта наука возникла в сущности при рождении кибернетики. О «кибернетике и обществе» писал Норберт Винер. С годами идеи кибернетики стали все шире проникать в гуманитарные науки.[49]
Взгляд Лема на роль кибернетики в социальных исследованиях определен, таким образом, фактическим движением науки. И, конечно, в отличие от этнолога или «конкретного» социолога кибернетик должен абстрагироваться от содержания тех или иных ритуалов, заповедей и норм поведения. Лем говорит, и это верно, что кибернетика в первую очередь интересует социостаз, т.е. гомеостаз в области социальных структур. Социолог‑кибернетик должен искать «оптимальные модели» социостаза. Приближение к оптимуму может означать, например, устранение избыточности, ограничение разнородности функций людей в данном обществе. В оптимизации нуждается всякая социальная структура. Последнее замечание Лема особенно приложимо к тому обществу, в котором основным принципом станет «полное и свободное развитие каждого индивидуума».[50]
Эпистемология и Шалтай‑Болтай
Термин «эпистемология» происходит от греческого слова эпистэмэ — знание. Эпистемология, таким образом, теория познания . Этот термин широко распространен во французской и особенно в англо‑американской литературе. Менее — в немецкой. Придавать «эпистемологии» какой‑либо иной смысл, например, связывать ее исключительно со взглядами того или иного мыслителя — значит отнимать лавры у бедного Шалтая‑Болтая. Ведь это именно Шалтай‑Болтай — яйцо, «в облике которого было нечто человеческое», утверждал, что когда он берет слово , оно значит то, что он хочет .[51]
Вопросам эпистемологии Лем уделяет большое внимание. При этом он опирается на идеи кибернетики. Мы начнем обсуждение его взглядов… с Электрибальда.
Электрибальд и подсознание
Ст. Лем был, наверно, знаком с работой А.Н.Колмогорова «Жизнь и мышление как особые формы существования материи».[52] Во всяком случае, есть прямая связь между заключительным примечанием А.Н.Колмогорова и рассказом Ст. Лема «Путешествие первое А, или Электрибальд Трурля».[53] Приведем для ясности примечание А.Н.Колмогорова:
«Возможно, что автомат, способный писать стихи на уровне больших поэтов, нельзя построить проще, чем промоделировав все развитие культурной жизни того общества, в котором поэты реально развиваются».
В своей статье А. Н. Колмогоров рассматривает вопрос о связи сознания и подсознания. Он пишет: «В развитом сознании современного человека аппарат формального мышления не занимает центрального положения. Это скорее „вспомогательное вычислительное устройство“, запускаемое в ход по мере надобности». И там же: «…кибернетический анализ работы развитого человеческого сознания и его взаимодействия с подсознательной сферой еще не начат».
Вот эти‑то вопросы и привлекают внимание Ст. Лема. Он отмечает, например, что информация, которую перерабатывает мозг лыжника во время слалома, куда больше той информации, которую перерабатывает за тот же отрезок времени мозг блестящего математика. При этом под информацией здесь понимается не шенноновская мера, а «количество параметров», которыми управляет мозг слаломиста. Быть может, в этом сравнении и есть нечто верное, однако в целом оно неудачно. Лем говорит, что большинство параметров слаломиста находится вне сферы его сознания. Отсюда — эффективность. Но кто учел те «параметры», которые приходят в движение в подсознании математика, когда он размышляет о банаховых алгебрах?
Сказать свое слово о подсознании давно пытается психоанализ. Отвергнуть его целиком было бы неверно, в нем есть островки трезвой мысли, но лишь островки — среди океана вымыслов.
Другое дело — логика, теория познания и психология. Эти науки давно стремятся раскрыть природу познавательных психических процессов. Особенно интригуют исследователей эвристические процессы, т.е. процессы поиска решения той или иной задачи.[54]
Вот что об этом пишет А.Н.Колмогоров (ор. cit.). «Общеизвестно, что карандаш и бумага необходимы в процессе интуитивных творческих поисков. Вместо полностью выписанных формул иногда на бумаге появляются их предположительные схемы с незаполненными местами, несколько линий и точек изображают фигуры в многомерном или бесконечномерном пространстве, иногда знаками обозначается ход перебора вариантов, сгруппированных по принципам, которые перестраиваются в ходе перебора и т.д. Вполне возможно, что вычислительные машины с надлежащим устройством ввода и вывода данных могли бы быть полезны уже на этой стадии научной работы».
Процедуры поиска подчиняются не «черно‑белой» дедуктивной логике, не логике «истины» и «лжи», «да» и «нет», а малоизученной «цветной», «гадательной» логике, логике «наверно это так».
Следуя этим общим воззрениям, Лем связывает с моделированием творческих процессов проблемы «внемозгового воспроизведения» «неалгоритмических процедур». При этом, конечно, приходится «деалгоритмизировать» алгоритм, например вводить «генератор акцидентальности», т.е. делать выбор шагов случайным. Или же использовать не «предписывающие», а «разрешающие» правила типа: если получено то‑то, то можно делать то‑то или то‑то. Наборы таких предписаний иногда называют диспозициями . Алгоритмы становятся при этом «пластичными».
Обучение и перцептроны. Гештальт
Устройство, которое достаточно хорошо моделирует реальные познавательные процедуры, должно обладать механизмами обучения и самообучения. Сейчас активно ведутся работы по созданию алгоритмов и машинных программ опознавания образов, т.е. по созданию перцептронов.[55]
Быть может, перцептроны выяснят, наконец, на «машинном уровне» онтологический статус универсалий. «Быть может, — пишет Лем, — будущие перцептроны подведут нас ближе к пониманию „интуиции“ (гл. IV).
Ведь восприятие — мгновенный психический «снимок» объекта как целого — имеет аналог в интеллектуальной сфере. Речь идет о понятии целостного образа, о так называемом гештальте , введенном гештальт‑психологией (нем. die Gestalt — образ). Это направление психологии перенесло понятие целостного образа из сферы чувственного восприятия в интеллигибельную сферу.
Ученые, художники и музыканты подтверждают эту догадку психологов[56], а Лем резюмирует их свидетельства. Он говорит, что ученый‑теоретик, сжившийся с аппаратом и абстракциями своих теорий, воспринимает эти теории как некие целостные образы — гештальты. Эти образы связываются в сознании ученого с чувственными образами и знаковыми формами. И зачастую общность двух теорий ученый улавливает именно как некую общность их гештальтов. Или же интуитивно предчувствует, что два гештальта можно слить в некое, еще неизвестное целое — обобщение. Предчувствует до фактического построения.
Его Величество Значение
Построить модель познавательного процесса? Хорошо бы! Но это упирается в проблему значения . Этой проблеме автор уделяет много места. Его взгляды подчас расходятся с общепринятыми точками зрения. Скажем несколько слов о самой проблеме. Увы, это не так‑то просто! Одним из первых осветил эту проблему Готлоб Фреге (1848—1925).[57] Речь идет о связи экстралингвистической ситуации с языком. Мы разъясним эту связь на «модели».
Новый мир. Имена
Представим себе, что на неизведанной планете высадились космонавты и перед ними открылся необычайный мир. Захватывающие пейзажи, странные минералы, удивительные растения и животные. Пусть на планете нет никаких разумных существ.
Космонавты попали в экстралингвистическую (т.е. «внеязыковую») ситуацию. (Кажется, в таком положении впервые оказался библейский Адам.)
Космонавтам предстоит дать имена всем «предметам» нового мира, его минералам, растениям и животным. Всем связям в этом мире, всем его антагонизмам и симбиозам, всему, всему… Космонавты должны описать эту внеязыковую ситуацию неким языком. Отобразить ее некой знаковой системой.
В Школе Космических Полетов средь многих других дисциплин эти юнцы штудировали логику и семиотику. (Без этого они попросту не поняли бы, как отражается в мозгу корабля внеязыковая космическая обстановка.) К тому же у них есть фантазия и они легко придумывают всевозможные слова.
В ШКП им говорили, что «объект», который предстоит назвать, это «денотат», или «номинат», или «сигнификат», а слово, которым его обозначают, — его «имя». Такие обороты речи, как «имя денотата» или «денотат имени» хорошо знакомы космонавтам. И на планете они «раздают» имена «денотатам».
Некоторые предметы, движения или связи получают по одному имени. Все согласны, что оно — самое удачное, что оно — «ухватывает объект». Другие — получают много имен, и каждое из них «ухватывает» лишь какую‑то «сторону объекта». В одном имени — в имени а «ухвачено», что денотат порхает, в имени b — что он мяукает, наконец, в имени с — то, что он охотно ест шоколад из рук. У этих имен — один и тот же денотат, но различный смысл , различное содержание , различное значение . Они — отнюдь не синонимы.
Итак, у имени есть денотат и смысл (значение, смысловое содержание), имя называет или обозначает свой денотат и выражает смысл. «Ассоциация», которая возникает в мозгу космонавта, когда он произносит имя, и представляет собой смысл имени. Про смысл говорят, что он есть концепт (понятие) денотата и что он определяет денотат. Эти концепты также имеют внеязыковую природу, но уже иную, это, как мы сказали, определенные «ассоциации» в мозгу космонавтов.
Но вот две группы космонавтов после вылазки вернулись на корабль и привезли с собой каждая по находке. И каждая упрямо называла свою находку, ну, скажем, ринограденцией.
Так создается омонимия — одно и то же имя может иметь разные денотаты и выражать разный смысл. Это не очень мешает космонавтам, ведь в разговоре каждый раз ясно, о какой ринограденции идет речь — о животном или о минерале.
И вот, наконец, возникла связь между экстралингвистической ситуацией и языком, описывающим эту ситуацию. Со всеми обычными — «неприятностями», с омонимией, синонимией и т.д. И даже с именами без денотатов, но с концептами! Да, да, бывает и так! На Земле, скажем, «король финляндский» — это имя, имеющее концепт, т.е. вызывающее в мозгу определенные «ассоциации», но не имеющее и никогда не имевшее денотата.
На языке, созданном космонавтами, могут быть написаны тексты. Пусть их даже пишут алфавитом, специально изобретенным для этой цели. Всякий член экипажа, прошедший через всю работу экспедиции, сможет эти тексты читать. При чтении в мозгу читающего проходят определенные «картины» — цепь внеязыковых «ассоциаций». Реальный мир, для которого был создан этот язык, «дефилирует» через сознание читающего. Причем при чтении одного и того же текста у двух различных космонавтов проходят две в общем‑то не тождественные цепи ассоциаций.
