Глава 13

Очередная сессия СМИД, проходившая в Париже с 25 апреля по 15 мая, а затем, после перерыва, еще и с 15 июня до 12 июля 1946 г., была призвана завершить, максимально сблизив позиции трех великих держав, обсуждение проектов мирных договоров с пятью странами — бывшими сателлитами нацистской Германии. Однако проходила она далеко не так гладко, как того можно было бы ожидать после декабрьского московского совещания. Противоречия между США и Великобританией, с одной стороны, и СССР — с другой, не только не сгладились, но предельно обострились, дошли до такой степени, что, комментируя итоги первого раунда заседаний, Молотов — несомненно с одобрения всего узкого руководства — открыто признал появившуюся тенденцию. «Бросалось в глаза, — отметил он на пресс-конференции 27 мая, — что американская и британская делегации действовали обыкновенно в порядке сговора между собой». Не преминул подчеркнуть Вячеслав Михайлович в этой связи и другое: «Советский Союз сделал ряд шагов навстречу общему соглашению».

Некоторая уступчивость Молотова диктовалась стремлением Москвы во что бы то ни стало достичь главной цели: международными соглашениями зафиксировать новую западную границу страны с Финляндией и Румынией, а также с Венгрией — по появившейся после передачи Чехословакией по договору от 29 июня 1945 г. Закарпатской области СССР. Ведь не исключалось, что в случае неуспеха переговоров США и Великобритания могут перенести обсуждение территориальной проблемы на мирную конференцию, в которой должны были участвовать не три, а двадцать одна страна и где все оставшиеся открытыми вопросы решались бы с помощью голосования, а не достижением консенсуса.

В Париже советская делегация отказалась пойти на компромисс только при обсуждении проекта договора с Италией, не уступала, главным образом, по трем позициям — судьба итальянских колоний, Триест (Юлийская краина) и репарации — по следующим причинам. Первая рассматривалась Москвой как возможная компенсация оказавшейся явно бесперспективной проблемы Черноморских проливов. Поэтому Молотов предлагал передать под опеку одного СССР или его и Италии совместно североафриканскую Триполитанию (ныне часть Ливии), честно объясняя коллегам: «Это имело бы большое значение для советских торговых судов на путях Средиземного моря». СССР полагал, что три великие державы, воевавшие с Италией, вправе разделить между собой опеку над всеми ее заморскими территориями, а не отдавать их под управление, сопровождаемое военной оккупацией одной Великобритании либо той и США. Триест послужил яблоком раздора по другой причине. Югославия, новый союзник СССР, категорически настаивала на передаче ей этого стратегически важного порта на Адриатике, вблизи Венеции. Величина репараций — как итальянских, так, впрочем, и германских — для Москвы оставалась, вместе со сроками их выплат, жизненно важной, ибо от нее напрямую зависели и восстановление, и модернизация народного хозяйства.

Все сильнее ощущая потерю Советским Союзом роли великой державы, Молотов попытался воззвать к чувствам Бирнса и Бевина. С затаенной болью и обидой он напомнил им: «Советское государство, вынесшее на себе главную тяжесть борьбы за спасение человечества от тирании фашизма, по праву занимает теперь такое положение в международных отношениях, которое отвечает интересам равноправия больших и малых стран в их стремлении к миру и безопасности»1. Призыв оказался тщетным. О прошлом все уже забыли — окончательно.

Едва удалось достичь в ходе второго раунда парижского СМИД максимально возможного, но без ущерба интересам Советского Союза, сближения позиций трех держав, как сразу же возникло новое осложнение. Открывшаяся 29 июля 1946 г. Парижская мирная конференция занялась обсуждением злосчастного для Кремля вопроса: как следует принимать решения — простым или квалифицированным большинством. На целый месяц делегаты погрузились, как это уже было в Сан-Франциско, в жаркие и далеко не бессмысленные дебаты. США и Великобритания настаивали на простом большинстве, что гарантировало прохождение именно их вариантов проектов. СССР требовал принимать решение квалифицированным большинством, то есть в две трети, ибо только такая процедура могла позволить сопротивляться натиску англо-американского блока с помощью своих трех голосов — СССР, УССР, БССР, еще трех — своих союзников Польши, Чехословакии и Югославии, а также с расчетом на поддержку Индии и Эфиопии. В общей сложности восемь голосов срабатывали лишь при принятии решения квалифицированным большинством. Споры по этому поводу оттянули начало конкретной работы, превратили конференцию в арену словесных состязаний, в которых играли роль не смысл, не факты, а эмоции, и привели к тому, что завершать подготовку мирных договоров пришлось на порожденной этими противоречиями сессии СМИД в Нью-Йорке в ноябре — первой половине декабря.

Происходившее отнюдь не способствовало восстановлению прежнего единства трех великих держав, к чему стремился Кремль, притом весьма настойчиво и упорно. Отношения между ними продолжали ухудшаться, достигнув очередного отрицательного пика осенью.

9 сентября госсекретарь США Джеймс Бирнс, выступая в Штутгарте на совещании руководящих сотрудников американской военной администрации и премьер-министров трех земель американской зоны оккупации, высказал довольно странный взгляд на решение германского вопроса. Он заявил, что американский народ хотел бы возвратить немецкому народу власть в его стране. Бирнс недвусмысленно дал понять, что США не допустят, чтобы Германия оказалась вассалом иностранной державы или попала под иго внутренней или зарубежной диктатуры. Остановился госсекретарь и на территориальной проблеме, в принципе согласился с возможностью присоединения Саара к Франции, но выразил сомнение в праве Польши считать уже своими навсегда восточногерманские земли. Он указал, что пока они — лишь зона польской оккупации, а окончательно их судьба решится при подписании мирного договора. Заодно Бирнс впервые признал существование военного соревнования между Востоком и Западом.

С чисто правовой точки зрения позиция Джеймса Бирнса выглядела безупречно. Действительно, только мирный договор должен был установить окончательно новые границы Германии. Но столь же очевидным являлось и иное: при подготовке такого договора, работа над которым еще и не начиналась, даже на самой будущей мирной конференции соединенные Штаты вполне могут пересмотреть Потсдамские соглашения, вновь сделать их предметом острых споров, подкрепляя свою позицию устойчивым большинством голосов. И если в силу такого поворота событий Польша вдруг лишится обретенных ею западных земель, то рухнет и та принципиальная основа, которая позволила, да еще с огромным трудом, добиться от Варшавы отказа от восточных земель в пользу Советского Союза. Москва отреагировала незамедлительно. Первым выступил Молотов. Спустя несколько дней он дал интервью корреспонденту Польского агентства печати, однозначно заявив: «Историческое решение Берлинской конференции о западных границах Польши никем не может быть поколеблено. Факты же говорят о том, что сделать это теперь уже просто невозможно. Такова точка зрения советского правительства»².

Другой, скрытный аспект речи Бирнса затронул Сталин. Отвечая 17 сентября на вопросы корреспондента лондонской «Санди таймс» Александра Верта, он коснулся более серьезных, глобальных проблем. Во-первых, военного соперничества Востока и Запада и возможности перерастания его в войну. «Я не верю в реальную опасность "новой войны", — сказал Иосиф Виссарионович. — О "новой войне" шумят теперь главным образом военно-политические разведчики и их немногочисленные сторонники из рядов гражданских чинов. Им нужен этот шум хотя бы для того, чтобы… запугать призраком войны некоторых наивных политиков из рядов своих контрагентов и помочь таким образом своим правительствам вырвать у контрагентов побольше уступок… Нужно строго различать между шумихой о "новой войне", которая ведется теперь, и реальной опасностью "новой войны", которой не существует в настоящее время».

Во-вторых, Сталин не обошел и проблему возможности превращения Германии в некоего вассала, подпадение ее под «иго». «Я считаю исключенным, — отметил он, — использование Германии Советским Союзом против Западной Европы и Соединенных Штатов Америки. Я считаю это исключенным не только потому, что Советский Союз связан договором о взаимной помощи против германской агрессии с Великобританией и Францией, а с Соединенными Штатами Америки — решениями Потсдамской конференции трех великих держав, но и потому, что политика использования Германии против Западной Европы и Соединенных Штатов Америки означала бы отход Советского Союза от его коренных интересов. Говоря коротко, политика Советского Союза в германском вопросе сводится к демилитаризации и демократизации Германии».

Заодно, воспользовавшись предоставившимся случаем, Сталин попытался сформулировать и свое понимание более общего, не столько практического, сколько теоретического вопроса, интересного, важного скорее не Западу, а советским людям. Он подтвердил лишний раз свою твердую веру в «возможность дружественного и длительного сотрудничества Советского Союза и западных демократий, несмотря на существование идеологических разногласий», и в «дружественное соревнование» между двумя системами. Проще говоря, выразил убежденность в возможности и необходимости мирного сосуществования.

Сталин пересмотрел прежнюю оценку узким руководством роли ядерного оружия, вернулся к первоначальной, оптимистической, выраженной в первом советском комментарии, данном журналом «Новое время». «Я не считаю, — отметил Сталин, — атомную бомбу такой серьезной силой, какой склонны ее считать некоторые политические деятели. Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб… Конечно, — признал Сталин, — монопольное владение секретом атомной бомбы создает угрозу, но против этого существуют по крайней мере два средства: а) монопольное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено». Он сделал именно такое заявление только потому, что уже твердо знал — советские ученые создают собственное ядерное оружие, но, так как на это уйдет немало времени, пока не следует поддаваться атомному шантажу, а доказывать, что на Советский Союз он повлиять не может. Наконец, в том же интервью Сталин продемонстрировал, но до предела кратко, без излюбленных им обоснований, готовность в будущем вернуться к своему прежнему, 1938 г., суждению о невозможности построения коммунизма в условиях капиталистического окружения. Пока весьма уклончиво согласился с Вертом: «коммунизм в одной стране вполне возможен, особенно в такой стране, как Советский Союз»³. Далеко не случайно употребил слово «возможен», исключив тем самым любую определенность, категоричность, обязательность. Сталин оставил за собой право в будущем вернуться к такому прогнозу, подтвердить или опровергнуть его в зависимости от обстоятельств или политических требований.

Не улучшилось осенью 1946 г. и внутриполитическое положение. Хотя с окончания войны миновало более года, в Прибалтике и западных областях Украины не ослабевало вооруженное сопротивление националистов-сепаратистов. Действовали они, сея страх и смерть, создавая безысходность для мирного, пытавшегося оставаться нейтральным населения, не только небольшими, разрозненными отрядами и группами, но и крупными, координировавшими свои операции соединениями, как, например, Украинская повстанческая армия.

Трагические последствия жесточайшей засухи усугубились затяжными дождями в Сибири во время жатвы. Они привели к давно забытому, страшному результату — голоду, исключавшему даже мысль об обещаной отмене карточной системы. Кроме того, в ущерб собственному положению приходилось выполнять обязательство о поставках зерна во Францию, принятое довольно безрассудно в самом начале апреля⁴. Следовало, в силу политической необходимости, помогать продовольствием, одновременно соглашаясь на сокращение репараций, также пострадавшим от невиданной засухи Румынии и Венгрии. Да еще обеспечивать устойчивое, самое высокое по стране потребление продуктов питания для Эстонии, Латвии, Литвы, чтобы такой мерой предотвратить возможный взрыв недовольства всего населения республик, который могли спровоцировать националисты.

Сталину уже должно было стать ясным: в одиночку, как он намеревался поначалу, сразу после выздоровления, разрешить отнюдь не сокращавшиеся проблемы он не может при всем желании, но и оставлять своим преемникам такое наследие нельзя. И потому ему пришлось вернуться к прежней форме управления, организации власти, то есть к старому механизму принятия решений по кардинальным вопросам общегосударственного характера. Восстановить все то, что чуть менее года назад он сам решительно отверг, попытавшись заменить узкое руководство более покладистым ПБ. Слишком уж слабыми были те, кто составлял большинство в ПБ, кто готов был без размышлений, без тени сомнения поддержать любое предложение, лишь бы его внес вождь. И Андреев, и Ворошилов, и Каганович, и Шверник, даже Жданов, позволивший себе оказаться в ложном положении при конфликте с Кузнецовым, согласившийся на уничижительную роль «хулиганствующего разъяснителя» противных его духу, навязанных ему постановлений, — все они, даже если бы и попытались, не могли помочь в поисках наиболее оптимального курса, который вывел бы страну из тупика.

Помимо вышеназванного, необходимость прекратить становившееся опасным для всех личное соперничество в узком руководстве привела его членов к осознанию насущной важности перемен, возвращению к испытанной и уже оправдавшей себя в недавнем прошлом системе. 3 октября 1946 г. по предложению Сталина было принято решение, формально записанное как пункт 94 протокола № 55 заседания ПБ. Оно гласило:

«1. Поручить Комиссии по внешнеполитическим делам Политбюро (шестерка) заниматься впредь, наряду с вопросами внешнеполитического характера, также вопросами внутреннего строительства, внутренней политики.

2. Пополнить состав шестерки председателем Госплана СССР тов. Вознесенским и впредь шестерку именовать семеркой»⁵.

Так родился очередной компромисс, без которого, как оказалось, решать судьбы власти невозможно. Сталин признал прежний, утраченный статус членов «триумвирата», их исключительное право заниматься всеми важнейшими для судеб страны проблемами, не связывая себя при этом ни Конституцией, ни уставом партии. Взамен же он добился того, что у него слишком долго не получалось: ввел в новый состав узкого руководства своего старого протеже и весьма вероятного наследника по государственным вопросам Вознесенского.

Так своеобразно, хотя и далеко не оригинально, в очередной раз оформила сама себя как высшую власть узкая группировка, и без того давно правившая в СССР. Сталин, Молотов, Берия, Микоян, Маленков, Жданов, Вознесенский провозгласили себя, и лишь себя, только половину состава ПБ, стоящими над всеми без исключения структурами — как государственными, так и партийными. За бортом оказались заместители председателя СМ СССР Андреев, Ворошилов, Каганович, Косыгин; члены и кандидаты в члены ПБ — они же да еще Хрущев, Шверник, Булганин; секретари ЦК ВКП(б) — Патоличев и Попов, составив формально второй, на деле же никакой, иерархический уровень власти. Ведь в партии с этого момента настоящие, протокольные, в полном составе заседания ПБ практически прекратились. За последующие шесть лет собирались лишь дважды: 13 декабря 1947 г. и 17 июля 1949 г. Секретариат превратился в некое подобие отдела кадров всей страны, а региональные комитеты — ЦК компартий союзных республик, крайкомы, обкомы, райкомы — во вспомогательные контрольные и надзирательные органы. И все же, как выяснилось слишком быстро, появление «семерки» не привело к стабилизации положения на вершине политического Олимпа. Вопреки замыслу, оно послужило причиной очередного всплеска безжалостного, не знающего пощады к побежденному личного соперничества. Прямую зависимость усиления борьбы за власть определяли состояние здоровья Сталина, а вместе с тем удачи, ошибки или просчеты тех, кто и оказался в составе нового узкого руководства.

Несомненные лидеры «семерки» — Берия, Вознесенский, возглавлявшие СМ СССР, и Жданов, второй секретарь ЦК ВКП(б), — настойчиво стремились закрепить собственное положение, добивались легитимности и легализации своего ведущего положения, сложившейся расстановки сил на как можно более длительный срок. Именно в этих целях они и настояли уже 7 января 1947 г. на решении ПБ созвать в конце текущего — начале следующего года XIX съезд партии⁶.

Через семь недель, 26 февраля, о предстоящем партийном форуме узнали и участники состоявшегося в тот день пленума ЦК, первого в оказавшейся нескончаемой, растянувшейся почти на четыре десятилетия послевоенной череде заседаний, посвященных проблемам сельского хозяйства и попыткам, ничего не меняя по сути, добиться его резкого подъема. На пленуме основным докладчиком выступил — последний раз за свою политическую карьеру — Андреев, так и не сумевший ничего предложить, буквально ничего — ни полу-, ни даже псевдорадикальных мер, позволивших бы вывести колхозы и совхозы из слишком затянувшегося кризиса. Сообщение о предстоящем съезде, не включенное в официальное информационное сообщение для печати, сделал Жданов. Он огласил намеченную повестку дня работы съезда, в том числе принятие новых программы и устава, назвал тех, кому поручалась подготовка столь важных документов. Разумеется, в числе основных разработчиков оказались сам Жданов и его верный союзник Александров⁷.

Такое развитие событий никак не могло устроить аутсайдеров «семерки» Молотова и Маленкова. Судя по всему, именно они незадолго до пленума и произвели дворцовый мини-переворот: провели через ПБ 8 февраля 1947 г. важнейший документ — совместное постановление СМ СССР и ЦК ВКП(б) «Об организации работы Совета Министров Союза ССР» и с его помощью коренным образом преобразовали состав и структуру этого высшего исполнительного органа власти в стране.

БСМ СССР больше не состояло лишь из Берия, Вознесенского и Косыгина, возглавлялось теперь непосредственно Сталиным и его первым заместителем Молотовым. Оно включало, помимо них, еще и всех зампредов СМ, которые отныне возглавляли самостоятельные участки работы, определенные как отраслевые бюро: по сельскому хозяйству — Маленков, по металлургии и химии — Вознесенский, по машиностроению — Сабуров, по топливу и электростанциям — Берия, по пищевой промышленности — Микоян, по транспорту и связи — Каганович, по торговле и легкой промышленности — Косыгин, по культуре и здравоохранению — Ворошилов.

В непосредственное ведение БСМ, то есть Сталина и Молотова, передали министерства госконтроля, юстиции, материальных и трудовых резервов, Государственную штатную комиссию, ряд Главных управлений СМ СССР. Кроме того, как дополнительные обязанности «наблюдение за работой» Министерства финансов возложили на Вознесенского, МВД и строительством высотных домов в Москве — на Берия, министерств лесной и целлюлозно-бумажной промышленности — на Косыгина. Такие ключевые ведомства, как Специальный комитет (атомный проект), комитеты радиолокационный, реактивной техники (ракетный проект), особый, валютный, поставили под непосредственный контроль Сталина и Молотова. «Вопросы Министерства иностранных дел, Министерства внешней торговли, Министерства государственной безопасности, денежного обращения, валютные вопросы, а также важнейшие вопросы Министерства Вооруженных Сил» сосредоточили в «Политбюро ЦК ВКП(б)», что в сложившихся условиях являлось всего лишь эвфемизмом для обозначения узкого руководства, «семерки».

Таким образом, Молотов вернул себе официально вторую в иерархии должность, Маленков сравнялся по положению и с Берия, и с Вознесенским, да еще сумел восстановить в прежнем ранге своего соратника Сабурова. В свою очередь, Берия лишился контроля за транспортом и транспортным машиностроением, госбезопасностью, госконтролем; Вознесенский — за авиационной и автомобильной промышленностью, тяжелым машиностроением, станко- и судостроени-. ем, строительством военных и военно-морских предприятий. Среди членов БСМ пока остался и Андреев, однако не получив в свое ведение ни одного из отраслевых бюро, лишь формально и к тому же в последний раз он числился на одной из высших государственных должностей⁸.

Серьезнейшие изменения не ограничились только этим, они затронули и более низкий, но не менее значимый уровень властных структур. Молотов добился избавления от всех навязанных ему и довольно опасных заместителей по МИДу: еще 22 августа 1946 г. — от Литвинова, 7 января 1947 г. — от И.М. Майского, а 24 января — от В.Г. Деканозова. Он заменил их молодыми профессионалами, послами в Лондоне — Ф.Т. Гусевым, в Вашингтоне — А.А. Громыко, в Токио — Я.А. Маликом⁹. Тогда же слишком близкие к Берия люди были направлены на работу за пределы СССР: В.Н. Меркулов, недавний министр госбезопасности, — в Румынию, а его заместитель Б.З. Кобулов — в Германию, руководителями советских предприятий, оказавшись в совершенно новой для себя системе — Главного управления советским имуществом за рубежом при Министерстве внешней торговли¹⁰. Под Микояном также сменили подчиненных по отныне подконтрольной ему отрасли, заодно реорганизовав ее. Три министерства, подконтрольные Маленкову, — земледелия, технических культур, животноводства, были слиты в одно — сельского хозяйства. Тем же решением министром сельского хозяйства утвердили И.А. Бенедиктова, а совхозов — Н.А. Скворцова¹¹.

Скорее всего, именно добившаяся реванша группа и настояла на запрете малейшего упоминания в печати о намеченном съезде партии. Вместе с тем, не вполне удовлетворившись достигнутым результатом, эта же группа продолжила перетряску высшего руководства. 12 февраля из состава БСМ вывели Л.М. Кагановича, направив его в Киев первым секретарем ЦК КП(б) Украины, а его обязанности по Совмину возложили на Берия¹²; 5 марта (зловещее предзнаменование!) удовлетворили просьбу Сталина об отставке с поста министра вооруженных сил, что, несомненно, означало признание им утраты прежней работоспособности, — заменили его Н.А. Булганиным, назначенным по должности и заместителем председателя СМ СССР, членом БСМ¹³. (Есть все основания утверждать, что одновременно Булганин был введен и в состав «семерки», ставшей, таким образом, «восьмеркой».)

Происходили серьезнейшие перемены и в партийных структурах. Первым свидетельством этого оказалось небольшое по объему, вроде бы частного характера, но далеко идущее по своим последствиям постановление ПБ от 7 января. Оно признало «необходимым произвести значительное сокращение количественного состава партийных организаторов ЦК ВКП(б) на предприятиях промышленности, транспорта и на стройках» и «Секретариату ЦК ВКП(б) поручило пересмотреть состав предприятий, на которых следует сохранить должности партийных организаторов ЦК ВКП(б), провести сокращение» их¹⁴. Подобным предельно простым способом государственные структуры — министерства, комитеты, главки — предполагалось как можно быстрее вывести из-под оказавшейся бесплодной опеки партии, точнее — возглавляемого А.А. Кузнецовым УК. А вскоре не менее серьезные сокращения коснулись и еще одного партийного органа — Комиссии партийного контроля (КПК). 21 апреля ПБ установило: «Считать нецелесообразным дальнейшее существование института уполномоченных КПК при ЦК ВКП(б) в областях, краях и республиках (автономных. — Ю.Ж.) и признать необходимым его упразднить»15.

И все же целью такого наступления оказалась не столько партия вообще, сколько один из членов «восьмерки» Жданов. Он страдал серьезной болезнью сердца, заставившей его находиться в санатории два решающих месяца — с 1 декабря 1946 г. по 25 января 1947 г. Постепенное отстранение Жданова от власти началось в соответствии со сложившейся успешной практикой — с устранения сначала всех тех, на кого он опирался или мог опереться. В декабре 1946 — феврале 1947 гг. Г.Ф. Александров был лишен двух наиболее сильных из его четырех заместителей: К.С. Кузакова, назначенного заместителем министра кинематографии СССР, и М.Т. Иовчука, утвержденного секретарем по пропаганде ЦК КП(б) Белоруссии¹⁶.

В конце февраля та же участь постигла и Управление по проверке партийных органов. Его начальника, секретаря ЦК ВКП(б) Н.С. Патоличева, направили поначалу секретарем по сельскому хозяйству ЦК Компартии Украины, а шесть месяцев спустя понизили еще раз, сделав секретарем Ростовского обкома. Один из его двух заместителей, будущий министр госбезопасности С.Д. Игнатьев, стал секретарем по сельскому хозяйству в Минске, а один из трех инспекторов управления Н.И. Гусаров — также в Минске, но уже первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии¹⁷.

Расправа с УПиА, ведомством Жданова, и с Управлением по проверке партийных органов, заполненным выдвиженцами Маленкова, явилась превентивным ударом А.А. Кузнецова, соперника отнюдь не Молотова и Маленкова, впервые выступившего с поднятым забралом, человека, поверившего заверениям Сталина сделать его своим преемником по партийной ветви власти, а потому и претендовавшего на место Жданова, на реальное положение второго секретаря, члена «восьмерки», уже сейчас.

…Возвращение Молотова на роль второго человека в государстве свидетельствовало, помимо прочего, еще и о том предпочтении, которое следовало отдавать внешнеполитическим вопросам, говорило о явном намерении узкого руководства воспользоваться не только опытом, но и связями, установленными лично Вячеславом Михайловичем за годы войны, а его новыми заместителями — совсем недавно. Необходимо было использовать все возможное, чтобы попытаться как-то восстановить рушившиеся отношения с Вашингтоном и Лондоном, однако именно на международной арене Кремль ожидали самые ощутимые неудачи.

12 марта 1947 г. в час пополудни Трумэн выступил в зале заседаний палаты представителей конгресса США, где присутствовали и сенаторы, с программной речью. Он сослался на некую коммунистическую опасность, нависшую над Грецией и Турцией. Правда, не уточнил, что в Греции гражданскую войну при поддержке британских войск ведут монархисты против республиканцев, одновременно являвшихся и коммунистами. Не сказал, что правительство Великобритании на днях подтвердило, что не позднее 1 апреля выведет свои воинские части из-за отсутствия средств, бросив Грецию на произвол судьбы. Умолчал Трумэн и о том, что Турция вообще не испытывает реального, действенного давления со стороны Советского Союза, а просто при молчаливой поддержке Вашингтона и Лондона отказывается пересматривать режим мореплавания в Черноморских проливах, то есть не делает того, на чем сам же он, Трумэн, открыто настаивал еще в июле 1945 г. в Потсдаме вместе со Сталиным.

Обойдя все эти щекотливые детали, президент ограничился эмоциями и риторикой, фактически повторил, только с другим конкретным предложением, фултоновскую речь Черчилля. Он призвал конгресс одобрить просимые им ассигнования: 250 млн. долларов на военную помощь Греции и 150 млн. — Турции. Сделать это следовало во имя интересов «свободных народов», поддержка которых отныне становится основной целью внешней политики Соединенных Штатов. Конгресс поддержал предложение, почти сразу же названное «доктриной Трумэна»¹⁸.

Сообщение из Вашингтона о содержании речи президента США должно было быть воспринято в Кремле как гром среди ясного неба, но реакция узкого руководства все же оказалась довольно спокойной, не привела немедленно к открытой конфронтации и каким-либо резким действиям политического или идеологического характера, означавшим бы начало «холодной войны» — во всяком случае, со стороны Советского Союза. Привело всего лишь полунаучный скандал — «дело КР», не породившее, как то бывало в 30-е годы, всплеска массовых репрессий, но все же собравшее свою жатву жертв.

Микробиолог Н.Г. Клюева и гистолог Г.И. Роскин еще весной 1946 г. завершили работу над рукописью «Биотерапия рака», высказали в ней уверенность, что создали препарат, способный излечивать рак. 13 марта ученые выступили с докладом о результатах открытия на заседании президиума Академии медицинских наук. Всего этого оказалось достаточно, чтобы самые фантастические слухи об обретенном наконец лекарстве, в котором так нуждались сотни тысяч страждущих во всем мире, поползли по столице. Достигли они и посла США в Москве Уолтера Смита. Заручившись разрешением министра здравоохранения СССР Г.А. Митерева и согласием МИДа, он посетил 20 июня Институт эпидемиологии, микробиологии и инфекционных болезней, встретился с работавшими там Клюевой и Роскиным и предложил им издать книгу в США, а необходимые еще незавершенные опыты по проверке препарата продолжать не только в СССР, но и в американских медицинских центрах.

Информация о происшедшем, сразу же поступившая к Жданову, оказалась на редкость противоречивой. Заместитель министра здравоохранения А.Я. Кузнецов не только поддержал идею Смита, но и направил в США находившемуся там в служебной командировке академику В.В. Ларину телеграмму с согласием на предложение посла. МИД в лице Г.Н. Зарубина, только что назначенного послом в Лондон, и С.К. Царапкина, заведующего отделом США, наоборот, настаивал на отказе от американской поддержки. Заместитель начальника УК ЦК ВКП(б) Андреев занял выжидательную позицию, ограничился констатацией факта да не преминул сослаться на мнение замминистра госбезопасности Огольцова, приведя его слова о том, «что беседа Смита с профессорами Клюевой и Роскиным организована была нормально». Почувствовав явную опасность, Жданов попытался уклониться от принятия решения, переадресовал его Молотову, но тот весьма дипломатично предложил Минздраву запросить Сталина. 14 ноября 1946 г. на Кавказ к находившемуся на отдыхе Иосифу Виссарионовичу ушла шифротелеграмма:

«Товарищу Сталину. Товарищ Молотов запрашивает Вас о возможности передачи американцам рукописи Клюевой и Роскина «Биотерапия рака», а также препарата Клюевой-Роскина для лечения рака. Книга печатается у нас для широкого опубликования. Академик Ларин, находящийся в США, сообщает, что группа врачей-онкологов, посланная в Америку, получает широкую и нужную им информацию от американских врачей и учреждений по раку. Наши ученые специалисты считают возможным передать американцам препарат для дальнейшего экспериментального изучения. Министерство здравоохранения это поддерживает.

Просим дать Ваши указания.

Замминистра здравоохранения СССР Кузнецов».

Получив резко отрицательный ответ Сталина, замначальника УК Павленко и заведующий Отделом управления Петров, явно с согласия или даже по поручению своего шефа А.А. Кузнецова, направили Жданову записку «О неправильном отношении министра здравоохранения СССР т. Митерева к разработке противоракового препарата «КР» профессоров Клюевой и Роскина». В частности, в записке отмечалось: «Посещение господином Смитом лаборатории нельзя рассматривать иначе, как демарш опытного разведчика, как попытку купить советских ученых, внести разложение в их среду посулами и обещаниями». А завершен документ был конкретным предложением: «Считаем необходимым решение Секретариата за непартийное отношение к важнейшему открытию советских ученых и за невыполнение указаний Секретариата ЦК ВКП(б) о всемерной помощи профессорам Клюевой и Роскину объявить министру здравоохранения СССР т. Митереву выговор и предупредить его, что при повторении подобного случая он будет снят с занимаемого им поста». Начальник УК А.А. Кузнецов, не дожидаясь требуемых «оргвыводов», вызвал Митерева и указал тому «на необходимость оказать серьезную помощь в разработке проблемы и соблюдать строгую секретность, избежать того, чтобы сведения о препарате попали в руки американцев». Но наказание для Митерева было уже не проблематичным, а неминуемым. Парин еще 27 ноября передал американским ученым рукопись Клюевой и Роскина.

Кара для ослушников не заставила себя ждать. 29 января вернувшийся из отпуска Жданов вызвал к себе Митерева, также только что завершившего отдых, и предупредил его о серьезнейших последствиях из-за происшедшего 19; 17 февраля ГА. Митерева освободили от занимаемой должности и отправили директором Научно-исследовательского института санитарии²⁰, а В.В. Парина, сразу после приезда в столицу, арестовали.

Вряд ли «дело КР» имело бы продолжение, не появись на свет доктрина Трумэна. Она-то и потребовала использования достаточно жестких мер по отношению ко всему, что прямо или косвенно связывалось с США, с нормальными отношениями с ними. Решение нашлось довольно быстро. 28 марта ПБ одобрило текст совместного постановления СМ СССР и ЦК ВКП(б) «О судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах», с помощью вроде бы «общественного мнения» попыталось воздействовать на умонастроения пока только государственного аппарата, как бы подготовить его к более чем возможной идеологической, по меньшей мере, конфронтации, а заодно создать на будущее и новый, оригинальный механизм для расправы с неугодными людьми, не прибегая в то же время к репрессиям.

Постановление предусматривало создание повсеместно, во всех без исключения учреждениях, «судов чести». Эти суды призваны были рассматривать поступки людей, которые «не подлежат наказанию в уголовном порядке». Приговором должны были стать общественный выговор или общественное порицание. Лишь в крайнем случае не исключалась и иная возможность — передача дела «следственным органам для направления в суд в уголовном порядке»²¹.

Второй, более серьезной реакцией на «доктрину Трумэна» стало создание 30 мая 1947 г. при МИДе собственной зарубежной разведывательной службы — Комитета информации. Возглавил его Молотов, а первым замом был утвержден К.К. Родионов, одновременно и начальник Службы дезинформации²². Комитету информации предстояло собирать и анализировать сведения об отношении отдельных западных государств или групп государств к крупным политическим проблемам, особенно по ключевым вопросам повестки дня Генеральной Ассамблеи ООН, Совета Безопасности. Тем самым создавалась возможность определять границы возможного политического маневра, придания большей гибкости позиции делегации СССР.

Тем временем, несмотря ни на что, отнюдь не «подковерная» аппаратная борьба не только не стихала, а усиливалась. Новый ее раунд открыло постановление ПБ, принятое 22 апреля, о проведении второй (первая состоялась в январе) дискуссии о книге Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии». В отличие от уже состоявшегося обсуждения, чисто научного и по характеру, и по результатам, теперь явно предполагалось добиться негативной оценки труда начальника УПиА, опорочить тем самым политически ее автора, создав базу для принятия впоследствии и «оргмер»²³.

Наконец, еще одним бесспорным свидетельством надвигавшихся перемен оказалось введение 22 мая «опросом» М.А. Суслова в Секретариат вместо Н.С. Патоличева, утверждение его начальником Управления по проверке партийных органов с сохранением за ним поста руководителя Отделом внешней политики. Последнее было наиболее симптоматичным, ибо сразу же после назначения Суслова на последнюю должность в апреле 1946 г. Сталин выразил недовольство подобранной кандидатурой и настойчиво посоветовал Жданову подыскать на такой пост «кого-либо другого, знающего языки»²⁴. Однако почему-то указание Иосифа Виссарионовича не было выполнено.

А дальше все развивалось предельно просто и стремительно.

25 июня завершилась вторая философская дискуссия, которая, наконец, признала книгу начальника УПиА Александрова ошибочной и порочной. Однако наиболее заслуживающим внимания здесь явились не вполне предсказуемые ее итоги, а сам порядок проведения, то, что Жданов как секретарь по идеологии стал хотя и основным, но все же лишь участником дискуссии. Организовал ее, руководил ходом другой человек — начальник УК А.А. Кузнецов, рядом с которым в президиуме сидел Суслов.

В июле-августе подготовка смещения второго секретаря партии продолжилась и выразилась в беспрецедентных, не известных ранее и не повторившихся в дальнейшем резких нападках «Правды» на орган УПиА газету «Культура и жизнь» в безосновательном осуждении заведующего Отделом пропаганды СМ. Ковалева. Уже только одно это свидетельствовало о полной утрате Ждановым контроля за положением в подведомственной ему сфере, нежелании или невозможности решать внутренние, кадровые вопросы подотчетного управления без излишней огласки.

Но только 17 сентября свершилось главное: Г.Ф. Александрова вместе с его заместителем П.Н. Федосеевым (последнего — за сокрытие «кулацкого» происхождения) отстранили от руководства УПиА. Идеологическое ведомство партии поручили возглавить М.А. Суслову, сумевшему сохранить за собою опять, как и в мае, более, видимо, важную для него должность — заведующего Отделом внешней политики. Первым заместителем по управлению утвердили Д.Т. Шепилова²⁵, по образованию и профессии экономиста, тем не менее работавшего последнее время редактором отдела пропаганды «Правды».

Так Жданов оказался в положении генерала без армии, окончательно утратив возможность воздействовать на подготовку, а следовательно, и принятие решений, еще оставаясь вторым, но только номинально, секретарем ЦК ВКП(б). Он всего лишь председательствовал на заседаниях Секретариата и ОБ, а все его фактические властные полномочия как «главного идеолога» страны оказались у Суслова. На этом серьезнейшие, кардинальные кадровые перестановки не исчерпались, захватив, но уже по совершенно иным причинам, круг высших военачальников. Первым из них пал Н.Г. Кузнецов, бывший в годы войны наркомом ВМФ. 19 февраля 1947 г. его сняли с должности замминистра Вооруженных Сил — главкома ВМС, которую он занимал после слияния двух наркоматов, и без каких-либо объяснений отправили начальником Управления военно-морских учебных заведений в Ленинград.

Затем пришла очередь маршала Жукова. В марте 1946 г. маршала вернули из Берлина в Москву, назначили заместителем министра Вооруженных Сил — главкомом сухопутными войсками, но уже четыре месяца спустя резко понизили в должности из-за его моральных качеств. Высший военный совет, как именовалась расширенная коллегия Министерства Вооруженных Сил, на своем заседании 9 июня «установил»: «Маршал Жуков, утеряв всякую скромность и будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, приписывал при этом себе в разговорах с подчиненными разработку и проведение всех основных операций Великой Отечественной войны, включая те операция, к которым не имел никакого отношения… противопоставляя себя тем самым правительству и Верховному Главнокомандованию»²⁶. Или проще — пытался конкурировать по славе победителя со Сталиным. Только на этом основании Жукова и перевели командующим Одесским военным округом, чрезвычайно важным стратегически, но все же лишь округом. Правда, оставили кандидатом в члены ЦК ВКП(б).

В феврале 1947 г., накануне открытия пленума, Жуков, сам о том не ведая, оказался в более опасном положении. Сталин в беседе со Ждановым настаивал на том, чтобы вывести маршала из состава ЦК, а вместе с ним, заодно, еще одного человека — Маленкова (!)²⁷. Свалить Георгия Максимилиановича просто так, без видимой причины, только по прихоти вождя не удалось — слишком уж сильной политической фигурой он оставался. Но унизить Жукова, хоть несколько позже, все же удалось.

21 июня 1947 г. ПБ приняло постановление «О незаконном награждении тт. Жуковым и Телегиным артистки Руслановой и других орденами и медалями Советского Союза»:

«ЦК ВКП(б) установил, что тт. Жуков и Телегин, будучи первый главнокомандующим группы советских оккупационных войск в Германии, а второй — членом военного совета этой же группы войск, своим приказом от 24 августа 1945 г. № 109/Н наградили орденом Отечественной войны первой степени артистку Русланову и приказом от 10 сентября 1945 г. № 94/Н — разными орденами и медалями группу артистов в количестве 27 человек. Как Русланова, так и другие награжденные артисты не имеют никакого отношения к армии. Тем самым тт. Жуков и Телегин допустили крупное нарушение указа Президиума Верховного Совета СССР от 2 мая 1943 г. «Об ответственности за незаконное награждение орденами и медалями СССР», караемое, согласно указу, тюремным заключением сроком от 6 месяцев до 2 лет.

Для того чтобы скрыть противозаконное награждение Руслановой, в приказе от 24 августа были придуманы мотивы награждения Руслановой якобы «за активную личную помощь в деле вооружения Красной Армии новейшими техническими средствами», что представляет из себя явную фальсификацию, свидетельствует о низком моральном уровне Жукова и Телегина и наносит ущерб авторитету командования. #page#

Сама обстановка награждения Руслановой и вручение ей ордена в присутствии войск во время парада частей 2-го кав. корпуса (им тогда командовал муж Л.А. Руслановой, генерал-лейтенант В.В. Крюков. — Ю.Ж.) представляло постыдное зрелище и еще более усугубляет вину тт. Жукова и Телегина. ЦК ВКП(б) считает, что т. Телегин как член военного совета группы войск несет особую ответственность за это дело, и та политическая беспринципность, которую он при этом проявил, характеризует его как плохого члена партии.

Учитывая изложенное и выслушав личные объяснения тт. Жукова и Телегина, ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Тов. Жукову Г.К. объявить выговор.

2. Тов. Телегина К.Ф. перевести из членов ВКП(б) в кандидаты.

3. Принять предложение т. Булганина об освобождении т. Телегина от политической работы в армии и увольнении из Вооруженных Сил.

4. Войти в Президиум Верховного Совета СССР с предложением об отмене награждения артистки Руслановой, а также других артистов в количестве 27 человек, поименованных в приказе Жукова и Телегина № 94/Н»²⁸.

Так удалось реальную жизнь подогнать под схему только что созданного второго, значительно расширенного варианта «Краткой биографии» Сталина, появившейся в продаже именно в феврале 1947 г., написанной коллективом авторов под руководством Г.Ф. Александрова (что, впрочем, не избавило его от падения) и утверждавшей как незыблемую истину: Сталин — это «мудрый полководец, с именем которого на устах шли в бой советские войска, предвидел развитие событий и подчинил своей воле ход гигантского сражения». Имена других полководцев упоминались в книге лишь раз — как «подобранных, воспитанных и выдвинутых» все тем же Сталиным, да еще в таком перечне, отнюдь не алфавитном, где первое место отвели Булганину, а Жукову — только пятое²⁹.

Лично же Сталину удалось гораздо большее — переиграть своих возможных оппонентов в узком руководстве. Сначала он добился элементарного, арифметического большинства в «восьмерке». Его всегда, в любом случае поддержали бы Микоян, Жданов, Вознесенский, Булганин против Молотова, Берия, Маленкова, даже не учитывая более чем возможного перехода на его сторону кого-либо из последних. А затем обезопасил себя и тем, что обеспечил явно неминуемую вскоре замену Жданова. 17 сентября А.А. Кузнецову было поручено курирование МГБ, что перед тем составляло прерогативу самого Сталина³⁰, доверено само существование «девятки» (судя по косвенным данным, в тот же день Кузнецова ввели и в этот высший круг власти), ПБ, БСМ. Ведь МГБ не только охраняло всех членов руководства, но и обеспечивало их всем необходимым — квартирами и дачами, машинами и мебелью, одеждой и едой.

Так Сталин подготовился к неблагоприятному для СССР и себя лично повороту событий. Теперь он мог при необходимости ужесточить свой курс, отказавшись от прежних взглядов и заявлений. Мог принять любое, самое неожиданное решение, отвечающее только его видению и оценке ситуации, не опасаясь ничего.

Глава 14

Когда Трумэн выступал в конгрессе США и назвал «захваченными» Советским Союзом страны Восточной Европы, он вроде был не так уж и далек от истины. Во всяком случае, в Польше, Венгрии, Румынии, Болгарии действительно прошли первые волны арестов, но их лишь с огромной натяжкой можно было рассматривать как политические репрессии. На самом деле они пока носили иной характер, затронули относительно небольшие, 30—60 человек, группы, обвиняемые в «монархизме» (Венгрия), «сепаратизме» (Румыния), «терроризме» (Польша), и отнюдь не свидетельствовали о насильственной советизации, полном подчинении Москве.

Сталин не торопил события, Он оставался приверженцем мирного сосуществования. Недавно, в канун 1946 г., дал интервью Элиоту Рузвельту для журнала «Лук», перепечатанное «Правдой» 23 января, пытаясь донести свои взгляды до Белого дома.

«Вопрос: Считаете ли вы возможным для такой демократии, как Соединенные Штаты, миролюбиво жить бок о бок в этом мире с такой коммунистической формой государственного управления, которая существует в Советском Союзе, и что ни с той, ни с другой стороны не будет предприниматься попытка вмешиваться во внутренние дела другой стороны?

Ответ: Да, конечно. Это не только возможно. Это разумно и вполне осуществимо. В самые напряженные времена в период войны различия в форме правления не помешали нашим двум странам объединиться и победить наших врагов. Еще в большей степени возможно сохранение этих отношений в мирное время.

Вопрос: Считаете ли вы, генералиссимус, что важным шагом на пути к всеобщему миру явилось бы достижение широкого экономического соглашения о взаимном обмене промышленными изделиями и сырьем между нашими двумя странами?

Ответ: Да, я полагаю, что это явилось бы важным шагом на пути к установлению всеобщего мира. Конечно, я согласен с этим. Расширение мировой торговли во многих отношениях благоприятствовало бы развитию добрых отношений между нашими двумя странами.

Вопрос: Считаете ли вы полезным созыв нового совещания Большой тройки для обсуждения всех международных проблем, угрожающих в настоящее время всеобщему миру?

Ответ: Я считаю, что должно состояться не одно совещание, а несколько совещаний. Если бы состоялось несколько совещаний, они послужили бы весьма полезной цели…

Вопрос: Чему вы приписываете ослабление дружественных связей и взаимопонимания между нашими двумя странами со времени смерти Рузвельта? Ответ: Я считаю, что если этот вопрос относится к связям и взаимопониманию между американским и русским народами, то никакого ухудшения не произошло, а, наоборот, отношения улучшились. Что касается отношений между двумя правительствами, то затем поднялся большой шум, начали кричать о том, что в дальнейшем отношения еще больше ухудшатся, но я не вижу здесь ничего страшного в смысле нарушения мира или военного конфликта. Ни одна великая держава, даже если ее правительство и стремится к этому, не могла бы в настоящее время выставить большую армию для борьбы против другой великой державы, ибо в настоящее время никто не может воевать без своего народа, а народ не хочет воевать. Народы устали от войны. Кроме того, нет никаких понятных целей, которые бы оправдали новую войну. Никто не знал бы, за что он должен бороться, и поэтому я не вижу ничего страшного в том, что некоторые представители правительства Соединенных Штатов говорят об ухудшении отношений между ними. В свете этих соображений я полагаю, что угроза новой войны нереальна».

Даже после речи Трумэна в конгрессе Сталин не утратил надежды добиться взаимопонимания с Вашингтоном и Лондоном и благодаря ему получить возможность вести Советский Союз мирным курсом. Беседуя 9 апреля 1947 г. с одним из лидеров республиканской партии США Гарольдом Стассеном, он вновь заявил о приверженности мирному сосуществованию: «Советскую систему называют тоталитарной или диктаторской, а советские люди называют американскую систему монополистическим капитализмом. Если обе стороны начнут ругать друг друга монополистами или тоталитаристами, то сотрудничества не получится. Надо исходить из исторического факта существования двух систем, одобренных народом. Только на этой основе возможно сотрудничество»¹.

Изменило, и самым решительным образом, отношение узкого руководства к США вторая, весьма важная внешнеполитическая акция администрации Трумэна. 5 июня новый госсекретарь, занявший эту должность только в январе, Джордж К. Маршалл выступил в Гарвардском университете (Бостон) с развернутым планом оказания экономической помощи тем странам Европы, которые в ней нуждались.

Правительства Великобритании, Франции, Италии и ряда других государств сразу же поддержали эту идею. Решено было провести в Париже 12—16 июля Европейское экономическое совещание и предложено принять в нем участие Советскому Союзу и странам Восточной Европы. Столь неожиданная перспектива заставила узкое руководство после длительных колебаний избрать окончательный курс, определить, какой же должна стать в ближайшем обозримом будущем политика СССР — направленной на широкое международное сотрудничество или изоляционистской?

Поначалу Кремль склонялся в пользу первого варианта. На парижском совещании министров иностранных дел Франции, Великобритании и Советского Союза, созванном 27 июня для выработки общего отношения к плану Маршалла, глава советской делегации Молотов однозначно занял положительную позицию, а 30 июня даже внес на рассмотрение коллег такое предложение: «Совещание министров иностранных дел Франции, Великобритании и СССР признает важное значение задачи ускорения восстановления и дальнейшего развития нарушенной войной национальной экономики европейских стран и считает, что выполнение этой задачи было бы облегчено предоставлением со стороны Соединенных Штатов Америки экономической помощи, о которой государственный секретарь США г-н Маршалл сделал заявление 5 июня… Считает целесообразным… создать Комитет содействия» для получения заявок от европейских стран и составления на их основе сводной программы»².

Но в конечном итоге и в самый последний момент выбор пал на второй, негативный вариант возможного решения. В Кремле, видимо, так и не смогли смириться с неминуемой, как казалось, потерей престижа великой державы, с предуготовленной для СССР в случае принятия плана Маршалла ролью младшего, опекаемого и зависимого партнера. Несомненна и иная причина, обусловившая именно такой выбор. Узкое руководство сознавало, что, восстанавливая народное хозяйство и одновременно направляя огромные средства на разработку новых видов вооружений, страна больше не может, как это было совсем недавно, до войны, опираться только на собственные силы, вынуждена рассчитывать на помощь США либо максимально использовать экономический потенциал новообретенных союзников, их индивидуальную мощь и сырьевые ресурсы. Но вместе с тем руководство не могло не понимать, что помощь по плану Маршалла неизбежно вынудит восточноевропейские страны в конце концов отказаться от ориентации исключительно на СССР в пользу общеевропейской интеграции³.

Жребий был брошен, скорее всего, 1 июля, ибо именно на следующий день, видимо не без императивной «подсказки» из Москвы, Молотов объявил о невозможности для советской делегации участвовать в дальнейшем в парижском совещании, а заодно обвинил Великобританию и Францию в стремлении расколоть Европу «на две группы государств», следствием чего явятся «новые затруднения между ними». «В этом случае, — подчеркнул Вячеслав Михайлович, — американские кредиты будут служить не делу экономического восстановления Европы, а делу использования одних европейских стран против других европейских стран в том смысле, как это будут считать для себя выгодным некоторые сильные страны, стремящиеся к мировому господству»⁴. Под сильными странами Молотов, скорее всего, имел в виду США, однако прямо так и не назвал их.

Следующим шагом Кремля стала демонстрация собственной силы, возможности, если потребуется, быстро создать восточный блок в противовес западному. Достаточно явным подтверждением этого можно считать согласованную, что не вызывает сомнений, акцию — заявленный практически одновременно, 9 и 10 июля, категорический отказ Албании, Болгарии, Венгрии, Польши, Румынии, Финляндии, Чехословакии и Югославии от участия в Парижском экономическом совещании. Так советское руководство сделало встречный шаг на пути, ведшем к расколу мира, к конфронтации, к «холодной войне». Не располагая реальными возможностями для соревнования с Западом в наиболее очевидном, самом существенном — в повышении жизненного уровня населения, в насыщении быта и труда техникой, само себя обрекшее на состязание, оно неминуемо и практически сразу пришло к единственно посильному — к «идеологической борьбе», к безудержному, зачастую голословному осуждению западного образа жизни, западной политики и к такому же восхвалению всего «социалистического», «советского». Выполнение такой задачи выпало не столько на УПиА, собственно, и существовавшее только ради этого, сколько на различные «общественные», вроде бы «независимые» структуры. Решением ОБ от 31 июля «Литературную газету» преобразовали из чисто литературной в «общественно-политическую и литературную», оставив, но только формально, органом правления СП СССР, хотя и значительно расширив ее задачи. В их число включили «разоблачение реакционной сущности современной буржуазной культуры», постоянную борьбу «со всеми проявлениями низкопоклонства перед Западом», «освещение вопросов советской демократии и показ ее превосходства над антинародной буржуазной демократией». Фактически же главной целью «Литературной газеты» становилась: «Мобилизация общественного мнения во всем мире (так! — Ю.Ж.) против поджигателей войны, против буржуазных теорий расового превосходства и господства, против всех идеологических агентов империализма. Разоблачение буржуазной лжи и клеветы на советский народ, его социалистическое государство, его культуру… лженаучных теорий и борьба со всеми искажениями учения Ленина — Сталина». Дабы усилить воздействие газеты на читателей, в основном интеллигенцию, ее тираж увеличили в десять раз — довели до 500 тыс. экземпляров, изменили и периодичность — с одного до двух раз в неделю, а редакции позволили иметь собственных зарубежных корреспондентов в одиннадцати странах, в том числе в США, Великобритании, Франции, Германии, Китае, Японии⁵.

Преобразовывая «Литературную газету», узкое руководство стремилось к созданию подчеркнуто неправительственного органа, который мог бы себе позволить выражать мнение, якобы не отвечающее или не во всем совпадающее с мнением партии и правительства. Сталин пытался воплотить в явь свою мечту об органе для острастки и «своих», и «чужих». По свидетельству писателя и драматурга Константина Симонова, на заседании ОБ 27 августа Иосиф Виссарионович настойчиво советовал редакции газеты «быть в некоторых вопросах острее, левее нас… расходиться в остроте постановки вопроса с официально выраженной точкой зрения. Вполне возможно, что мы иногда будем критиковать за это «Литературную газету», но она не должна бояться этого, она, несмотря на критику, должна продолжать делать свое дело»⁶. Однако несколько позже писатель и публицист Илья Эренбург, достаточно явно выражая отнюдь не свою позицию, высказал цель газеты более откровенно. Она должна «воспитать ненависть к нашим сегодняшним недоброжелателям, — сказал он на одном из совещаний в СП. — Какова должна быть основная мишень? Ясно, Америка и американский образ жизни, который американцы стараются навязать миру»⁷.

Первый номер кардинально измененной «Литературной газеты» вышел в установленный ОБ срок, 20 сентября. Он содержал беспрецедентный по оскорбительному тону памфлет писателя Бориса Горбатова «Гарри Трумэн», тут же вызвавший обмен резкими нотами между США и СССР. Было в номере и открытое письмо «С кем вы, американские мастера культуры?», подписанное Вандой Василевской, Всеволодом Вишневским, Борисом Горбатовым, Валентином Катаевым, Александром Корнейчуком, Леонидом Леоновым, Николаем Погодиным, Константином Симоновым, Александром Твардовским, Александром Фадеевым, Константином Фединым, Михаилом Шолоховым. В нем, в частности, утверждалось: «Мы просим вас задуматься над тем, что после окончания войны с фашизмом именно в вашей стране нашлись люди, которые, облекая это в другие внешние формы, по существу, проповедуют и все больше осуществляют на практике те самые бесчеловечные идеи, которые проповедовал и осуществлял разбитый нашими народами фашизм».

В следующем номере, от 24 сентября, антиамериканская кампания усилилась, стала совершенно отчетливой. Это выразилось в статьях Вс. Вишневского «Фашистский легион в Америке», Дм. Заславского «Простые люди мира аплодируют Вышинскому», В. Василевской «Эрнст Бевин или сказка не о Золушке», Н. Погодина «Шейлок с Уолл-стрит» (о Джордже Маршалле), И. Эренбурга «Заметки писателя» («Мы не одни, — писал он, — в той духовной войне, которую нам объявили белокожие черносотенцы Америки»). Затем газета стала систематически выступать против низкопоклонства перед Западом, сделав первыми своими жертвами президента АН БССР генетика А.Р. Жебрака и буржуазных националистов Украины. Почувствовав полную безнаказанность, главный редактор «Литературной газеты» В.В. Ермилов позволил себе нападки даже на руководство СП СССР — А. Фадеева, К. Симонова, А. Твардовского. Затем открыто поддержал «агробиологическую науку» Лысенко…

Не желая сжечь за собой все корабли, пытаясь оставить пути к отступлению — к примирению, прежним, дружественным отношениям с США, ведение антиамериканской кампании узкое руководство возложило и на еще одну формально общественную организацию — бывшее Всесоюзное лекционное бюро при Министерстве высшего образования, преобразованное 2 января 1947 г. по решению ПБ во Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний⁸. Обращение с призывом к его созданию «ко всем деятелям советской науки, литературы и искусства, к научным, общественным и другим организациям и учреждениям Советского Союза» было опубликовано центральной прессой 1 мая, а уже 13 мая заявил о себе некий оргкомитет общества. Он включил президентов академий наук: СССР — С.И. Вавилова, УССР — А.В. Палладина, КазССР - К.И. Сатпаева, ГССР - Н.И. Мусхелишвили, сельскохозяйственной СССР — Т.Д. Лысенко; академиков Н.Г. Бруевича, Е.С. Варгу, Е.В. Тарле, Б.Д. Грекова, И.И. Артоболевского, А.И. Опарина, И.И. Минца; зампреда БСМ СССР А.А. Вознесенского, секретаря ВЦСПС Н.В. Попову, министра высшего образования СССР С.Ф. Кафтанова, председателя Всеславянского комитета генерал-майора М.Р. Галактионова и других⁹. С осени 1947 г. под их неустанным контролем по апробированным, обязательно опубликованным в виде брошюр текстам лекторы нового общества начали действовать: объяснять причину разрыва со вчерашними боевыми союзниками, США и Великобританией — почему и как они стали врагами советского народа; убеждать население, особенно сельское, лишенное почти повсеместно радио и газет, в правоте позиции только СССР, только советского государственного и большевистского руководства.

Наконец, те же практически цели преследовал Кремль и при создании осенью 1947 г. Информационного бюро коммунистических партий, или, как его чаще именовали, Коминформа.

Еще 4-6 июля, несмотря на уже заявленную собственную твердую позицию по отношению к плану Mapшалла, узкое руководство рекомендовало восьми восточноевропейским странам направить свои делегации для участия в Парижском экономическом совещании, не обязательно принимая предлагаемую программу помощи. Но в ночь на 7 июля в столицы этих стран была направлена телеграмма, потребовавшая отказа от поездки в столицу Франции¹⁰.

Внезапный поворот на 180 градусов в отношениях СССР с Западом логически вызвал и пересмотр курсов компартий семи стран (Финляндию решено было не затрагивать предстоящими действиями), прежде всего значительную корректировку ранее, в 1944-м — первой половине 1947 годов, приветствуемого и поддерживаемого Москвой «национального пути к социализму». Концепции, которая базировалась не на революционном, а на мирном переходе к новому строю с помощью парламентаризма, широких демократических блоков, в своей основе повторяла идею народного фронта. Вместе с тем необходимость подобного пересмотра внутренней политики и тактики обусловливалась и собственными интересами самих компартий восточноевропейских стран. Их должны были серьезно насторожить, даже внушить страх за будущее положение поражения коммунистов на выборах в мае 1947 г. во Франции и Италии, лишившихся там министерских портфелей, а также усиление влияния мелкобуржуазных и социал-демократических партий в собственных странах.

Впервые идея созыва совещания ряда компартий была предложена Польшей, но детально обоснована в записке, подготовленной 15 августа Отделом внешней политики (ОВП) ЦК ВКП(б), возглавляемым Сусловым. После согласования ее основных положений сначала со Ждановым, а затем и со Сталиным на свет появился еще один документ ОВП — «О международных связях ВКП(б)». В нем уже категорически выражалась мысль о необходимости незамедлительного создания международной коммунистической структуры¹¹. После всех требовавшихся уточнений 22 сентября 1947 г. в небольшом польском курортном городке Шклярска Поремба, расположенном примерно в 100 километрах к западу от Вроцлава, вблизи штаба Северной группы войск Советской Армии, открылось совещание компартий девяти стран: Болгарии, Венгрии, Италии, Польши, Румынии, СССР, Франции, Чехословакии и Югославии. На деле оно свелось к анализу ошибок, допущенных коммунистами Италии и Франции, к оценке ситуации, сложившейся в восточноевропейских странах, перечислению далеко не бесспорных успехов и трудностей, а также к ставшим не просто основными, но программными докладам, прочитанным Маленковым — о деятельности ВКП(б) и Ждановым — о международном положении.

Решающим для совещания оказался доклад Жданова. Именно в нем после практически более чем десятилетнего перерыва возродилась, вернув себе значимость непререкаемой доктрины, концепция двух лагерей: «капиталистического» и «социалистического». При этом в последний, помимо СССР, были включены и восточноевропейские страны, за исключением Финляндии, названные «миролюбивыми», «демократическими», «странами новой демократии». Поражение компартий Италии и Франции на выборах, чему Жданов уделил весьма много внимания, объяснялось результатом «нового похода» империализма, стремлением США «закабалить Европу». Но самое главное, ключевое содержалось в неопубликованной части последнего, четвертого раздела, посвященного «Руководящей роли компартий в деле сплочения всех демократических антифашистских миролюбивых элементов в борьбе против новых планов войны и агрессии». Его главный тезис повторял достаточно старый, широко использовавшийся Коминтерном в 20-е — первой половины 30-х годов:

«Поскольку во главе сопротивления новым попыткам империалистической экспансии стоит Советский Союз, братские компартии должны исходить из того, что, укрепляя политическое положение в своих странах, они одновременно заинтересованы в укреплении мощи Советского Союза как главной опоры демократии и социализма. Эту политику поддержки Советского Союза как ведущей силы в борьбе за прочный и длительный мир, в борьбе за демократию компартиям следует проводить честно и открыто. Надо со всей силой подчеркнуть, что усилия, направленные на укрепление СССР со стороны братских компартий, совпадают с коренными интересами их стран. Нельзя признать правильным постоянное подчеркивание некоторыми деятелями братских компартий своей независимости от Москвы. Дело не в независимости, потому что Москва никого не ставила и не желает ставить в зависимое положение. Нарочитое подчеркивание этой "независимости" от Москвы, "отречение" от Москвы по сути означает угодничество, приспособленчество, подыгрывание тем, кто считает Москву врагом. Компартии не должны бояться заявлять полным голосом, что они поддерживают миролюбивую и демократическую политику Москвы, не должны бояться заявлять, что политика Советского Союза соответствует интересам других миролюбивых народов»¹².

Но, казалось бы, неизбежный отсюда вывод — о полной консолидации, в том числе и организационной, наподобие Коминтерна, международного коммунистического движения так и не последовал. Более того, даже в дни работы совещания в узком руководстве продолжалась борьба сторонников «мягкого» и «полужесткого» решений. В своем вступительном докладе 22 сентября Маленков говорил лишь об «усилении связи между компартиями», «установлении между ними постоянного контакта в целях взаимного понимания и координации действий». Несколько позже из Москвы, 25 сентября, Молотов настаивал на образовании Информбюро «без функций координации». Сталин же телеграфно сообщил Жданову свое особое мнение — не ограничиваться информационными функциями новой организации. В конце концов, и далеко не без воздействия представителей ряда компартий, восторжествовал компромисс. Участники встречи согласились с тем, чтобы «на Информационное бюро возложить задачу организации обмена опытом и, в случае необходимости, координации деятельности компартий на основах взаимного согласия» ¹³.

Подчеркивало именно такое решение и то, что вскоре, в октябре, Москва категорически отвергла попытки создать аналогичные по сути региональные организации компартий: североевропейскую, ближневосточную, азиатскую¹⁴.

И все же некоторые участники совещания в Шклярской Порембе сумели добиться весьма выгодных для себя, хотя и довольно своеобразных, результатов. Вдохновленные содержавшимся в докладе Жданова призывом к радикальным действиям без малейшей оглядки на мнение или реакцию Запада, они насильственно устранили с политической сцены наиболее опасных своих соперников — пользовавшиеся широкой поддержкой населения партии, входившие вместе с коммунистами в национальные фронты. А после этого изменили государственное устройство своих стран, что, разумеется, принесло преимущество только им, то есть совершили квазиреволюцию.

В Болгарии еще в июне была арестована группа руководящих деятелей Болгарского земледельческого народного союза во главе с ее лидером Николой Петковым. Процесс над ними послужил предлогом сначала для роспуска этой партии, а вслед за тем и для внеочередных парламентских выборов, которые и позволили коммунистам получить около 60 процентов голосов, а Отечественному фронту в целом — 78,3 процента. Опираясь на полученное абсолютное большинство в законодательном органе страны, Болгарская компартия сумела 4 декабря 1947 г. утвердить и удобную, выгодную для дальнейших перемен новую конституцию. В Венгрии 30 мая находившийся на отдыхе в Швейцарии премьер-министр Ференц Надь, представлявший Партию мелких сельских хозяев (ПМСХ), опасаясь возможного ареста, заявил об уходе в отставку и своем невозвращении на родину. Сменивший его на посту главы кабинета Лайош Диньеш также являлся, по соглашению о Национальном фронте независимости, членом ПМСХ. Зато коммунисты в новом составе правительства сумели получить важнейшие, ключевые посты: Матиаш Ракоши — заместителя премьера, Ласло Райк — министра внутренних дел, Иштван Рис — министра юстиции. Но даже и при таком, максимально благоприятном положении Венгерская компартия на проведенных 31 августа выборах в парламент добилась всего 21,8 процента голосов, в то время как ПМСХ — 15,2 процента, а социал-демократы — 14,6 процента. Изменить ситуацию удалось лишь в июне 1948 г., благодаря слиянию коммунистической и социал-демократической партий в Венгерскую партию трудящихся, сразу же получившую значительный перевес над всеми остальными политическими группами — и входившими в Национальный фронт, и оппозиционными.

В Румынии отправной точкой изменений также послужили политические репрессии. 16 июля в Бухаресте было объявлено о раскрытии «антидемократического заговора», якобы организованного царанистами и их лидером, членом правительства Юлиу Маниу. Это позволило уже две недели спустя, даже до суда и вынесения приговора, запретить национал-царанистскую партию, а в ноябре заодно еще и национал-либеральную. Устранив таким образом соперников, компартия настояла 30 декабря 1947 г. на отречении короля Михая I от престола, отмене конституции и роспуске парламента. Взамен стали действовать назначенный ею же президиум Румынской народной республики в составе беспартийных К. Пархона, М. Садовяну, Ш. Войтека, Г. Стере, Н. Никуда и практически однопартийное правительство коммуниста Петру Грозы.

Несколько позже сходную акцию, но с совершенно иными побудительными причинами, провели и в Чехословакии. Там 20 февраля 1948 г. двенадцать министров в знак несогласия с политикой, проводимой премьером, коммунистом Клементом Готвальдом, подали в отставку. В соответствии с конституцией в таком случае должна была последовать отставка и всего кабинета. Однако пять дней спустя оставшиеся члены правительства — коммунисты просто заполнили образовавшиеся вакансии своими сторонниками. 9 мая они организовали принятие новой конституции, а в июне Готвальд сменил Эдуарда Бенеша на высоком посту президента.

Экономические проблемы, остававшиеся так и не решенными вследствие отказа от плана Маршалла, всем восточноевропейским странам пришлось начать решать за счет прямой советской помощи. СССР были заключены двухсторонние договоры: торговый — 11 декабря 1947 г. с Чехословакией, о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи — 4 февраля 1948 г. с Румынией, 18 февраля с Венгрией, 18 марта с Болгарией, 6 апреля с Финляндией. Польша и Югославия аналогичные, почти однотипные соглашения подписали гораздо раньше, еще в 1945 году.

…Столь же кардинально узкому руководству пришлось изменить и всю внешнюю политику: утвердившись окончательно в Восточной Европе, отказаться от старых планов в отношении других регионов, прилегающих к советской границе; прекратить требовать от Турции пересмотра режима мореплавания в Черноморских проливах; ввязаться заведомо безрезультатно в гражданскую войну в Греции, не только открыто, в ООН, защищать коммунистов-партизан, но и начать нелегально, через Югославию, снабжать оружием армию образованного 24 декабря 1947 г. повстанческого временного народно-демократического правительства Свободной Греции. Пришлось узкому руководству смириться и с провалом всех своих акций в Иране: бездействовать, когда 10 декабря 1946 г. правительственные войска начали наступление против автономных Южного Азербайджана и Северного Курдистана; молча снести весной 1947 г. казни лидеров организованных Москвой движений и лишь подчеркнуто нейтрально сообщить о переходе на территорию СССР остатков сил курдских автономистов во главе с шейхом Мустафой Барзани. Практически никак Кремль не отреагировал на предоставление США летом 1947 г. кредита Тегерану в размере 25 млн. долларов на перевооружение армии, а 22 октября — на отказ меджлиса Ирана ратифицировать заключенный за полтора года до этого договор с СССР о разведке и добыче нефти.

И все же национальные интересы Советского Союза требовали незамедлительных ответных действий, вынуждали использовать какие угодно средства ради одного — обеспечения безопасности страны прежде всего на самом опасном, южном фланге. Необходимо было добиваться теперь уже не превращения Турции и Ирана в союзников или хотя бы просто дружественные страны, а нейтрализации их, вывода из-под прямого влияния США и Великобритании. А потому Кремль решил отвлечь внимание Вашингтона и Лондона, заставить их глубоко увязнуть в каком-либо региональном конфликте, в причастности к которому трудно было бы заподозрить СССР. Для этой цели лучше всего подходил Ближний Восток — одна из самых чувствительных точек мировой экономики. Вот уже четверть века он являлся ареной ожесточеннейшего соперничества за контроль над нефтяными полями Ирака, южного побережья Персидского залива, Саудовской Аравии. Здесь, как небезосновательно полагало узкое руководство, противоречия интересов США и Великобритании должны были оказаться сильнее их «атлантической» солидарности. К тому же именно на Ближнем Востоке давно назревал и столь нужный конфликт — в Палестине, британской подмандатной территории.

Проблема создания еврейского очага на библейской земле Израиля, отошедшая с началом Второй мировой войны на дальний план, после разгрома Германии вновь стала актуальной, ведь с отъездом на «историческую родину» связывали свои судьбы сотни тысяч евреев, оказавшихся в лагерях перемещенных лиц в американской и британской зонах оккупации. Между тем Великобритания, вынужденная считаться прежде всего с мнением арабских стран — своих союзников, и особенно Ирака и Саудовской Аравии, ограничила въезд евреев в Палестину, установила для них жесткую квоту — не больше 18 тысяч человек в год. В то же время еврейские организации США настойчиво требовали от Трумэна воздействовать на британского премьера Эттли, добиться от того разрешить немедленный въезд на землю обетованную сразу 100 тысячам евреев.

Трумэн, как позже он признался в мемуарах, поддался нажиму как прямому, во время встреч с руководителями сионистских организаций, так и косвенному, через национальный комитет демократической партии. Он обратился 31 августа 1945 г. к Эттли с письмом, настаивая на разрешении въезда в Палестину сразу 100 тысяч евреев — перемещенных лиц¹⁵. На эту и без того достаточно трудную проблему наложилась и еще одна — спор о политическом будущем Палестины, разногласия по поводу того, быть или не быть там независимому еврейскому государству. Создававшиеся дважды для выработки совместной позиции по этому вопросу англо-американские комиссии так и не сумели прийти к общему мнению. Великобритания, не желавшая конфликта с арабскими странами, настаивала на принятии выработанного Гербертом Моррисоном, министром внутренних дел и национальной безопасности в кабинете Черчилля, плана «провинциальной автономии»: образования в Палестине трех автономных территорий — арабской, еврейской и Иерусалима, находящегося под прямым контролем центрального правительства.

Аналогичную позицию заняла британская делегация и на второй Конференции круглого стола по Палестине, проходившей в Лондоне в сентябре—октябре 1946-го и январе—феврале 1947 гг. Правда, теперь к плану Моррисона был добавлен для возможности выбора еще и план министра иностранных дел Бевина. Он же предлагал «кантонизацию» — еще большее дробление Палестины на небольшие зоны компактного проживания арабов и евреев. Как и следовало ожидать, против обоих планов выступили и представители арабского населения Палестины, и Еврейское агентство. Последнее признавало только одно решение: немедленное объявление британским правительством создания независимого еврейского государства. Арабы же не менее твердо выступали и против создания еврейского государства даже в форме автономии или кантонов, и против дальнейшего въезда евреев в Палестину.

Невозможность добиться компромисса оказалась столь очевидной, что Великобритания решила вообще устраниться от решения вопроса, из-за которого она подвергалась нападкам со стороны США (в феврале Трумэн вновь потребовал впустить в Палестину сразу 100 тысяч евреев) и со стороны арабских стран. 2 апреля 1947 г. постоянный представитель Великобритании в ООН и Совете Безопасности Александр Кадоган передал заместителю генерального секретаря ООН просьбу своего правительства включить палестинский вопрос в повестку дня ближайшей сессии Генеральной Ассамблеи.

В то же самое время в Москве, в аппарате ЦК ВКП(б), решалась судьба Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). Его создали осенью 1941 г. с единственной задачей — служить всего лишь одним из многих инструментов внешнеполитической пропаганды. Вместе с Совинформбюро, антифашистскими комитетами советских женщин, советской молодежи, советских ученых ЕАК должен был в материалах для иностранной прессы «показать еврейским массам за рубежом, как надо бороться с фашизмом», «мобилизовать общественные симпатии вокруг беспрецедентной борьбы народов Советского Союза»¹⁶.

Возглавив в апреле 1946 г. ОВП ЦК, М.А. Суслов начал работу с того, с чего обычно начинают все, получившие в ведение новый для себя, совершенно незнакомый и огромный аппарат. Он стал знакомиться с деятельностью всех подразделений ОВП, в том числе и с находившимися в двойном подчинении, МИДа и отдела, антифашистскими комитетами, и выяснил, что два из них, женщин и молодежи, быстро сориентировались в изменившейся ситуации, сочли изначальные задачи выполненными и нашли для себя иные. В конце 1945 г. они стали ядрами двух новых международных организаций: Международной демократической федерации женщин и Всемирной федерации демократической молодежи, активно, по подсказке МИДа и ОВП, направляя их работу в нужное для СССР русло. А еще два, ученых и еврейский, продолжали упорно цепляться за прежние, давно утратившие актуальность функции, которые более успешно и профессионально выполняло Совинформбюро.

Получив такую, в общем объективную, без какой-либо примеси антисемитизма, оценку, Суслов полностью согласился с мнением отдела: «ЕАК распустить, а функции по пропаганде возложить на Советское информационное бюро. Газету «Единение», как орган ЕАК, не оправдывающий свое назначение, закрыть. Вопрос о необходимости существования еврейской газеты для еврейского населения (СССР. — Ю. Ж.) передать на рассмотрение отдела печати Управления пропаганды». Считая, что вопрос достаточно прост, Суслов 23 сентября 1946 г. обратился к Жданову с просьбой внести на рассмотрение Секретариата предложение ОВП о роспуске ЕАК . Но, встретив решительный отказ, решил все же добиться своего, прибегнув к хорошо знакомым ему «аппаратным играм».

Трудно предположить, что судьбой ЕАК совершенно случайно буквально в те же самые дни заинтересовались еще два ведомства. Мало того, они сами, как бы независимо друг от друга, пришли к тому же мнению, что и Суслов. А именно такими по содержанию оказались две записки. Первая — «О националистических и религиозно-мистических тенденциях в советской еврейской литературе», направленная 7 октября заведующим отделом печати УК М.И. Щербаковым своему шефу А.А. Кузнецову. В ней резко критиковались стихи и проза членов ЕАК П. Маркиша, И. Фефера, Д. Бергельсона, других писателей и поэтов, писавших на идише. Негативную оценку получила и газета «Эйникайт» («Единение») за публикацию этих произведений. В заключение же речь велась почему-то о ЕАК в целом, «который проявляет неразборчивость в посылке за границу произведений советских авторов», и делался вывод: отдел «считает целесообразным обсудить вопрос… на Секретариате» ¹⁸.

Спустя пять дней, 12 октября, на свет появилась вторая записка — «О националистических проявлениях некоторых работников Еврейского антифашистского комитета». В подписанной лично министром госбезопасности B.C. Абакумовым записке повторялся смысл предыдущего документа и предлагалось все то же — рассмотреть судьбу ЕАК на Секретариате и распустить его¹⁹.

Заручившись столь серьезной поддержкой, Суслов возобновил натиск. 19 ноября 1946 г. он направил всем членам ПБ пространную, на семнадцати машинописных страницах очередную записку, посвященную ЕАК. В ней безапелляционно утверждал, что деятельность ЕАК «приобретает все более сионистско-националистический характер и потому является идеологически вредной и нетерпимой». Доказав такую оценку примерами, Суслов в качестве единственно возможной меры предложил: «Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) считает дальнейшее существование Еврейского антифашистского комитета в СССР нецелесообразным и политически вредным и вносит на ваше рассмотрение предложение о его ликвидации»²⁰.

Под давлением столь весомых аргументов, да еще отчетливо понимая значимость мнения министра госбезопасности, Жданов изменил свое первоначальное решение отложить на некоторое время определение судьбы ЕАК, однако, не желая упускать инициативу из своих рук, проект постановления поручил подготовить начальнику УПиА Г.Ф. Александрову. Тому человеку, который сможет составить необходимые документы так, как желательно ему, Жданову, а не Абакумову, Кузнецову или Суслову.

Александров быстро выполнил поручение, 8 января 1947 г. направил Молотову, как куратору международных вопросов в ПБ, и А.А. Кузнецову, ответственному за кадры, два документа. Для узкого круга — проект постановления ЦК: «1. В связи с тем, что задачи, поставленные перед Антифашистским комитетом советских ученых и Еврейским антифашистским комитетом, исчерпаны, принять предложение Управления пропаганды и агитации и Отдела внешней политики ЦК ВКП(б) о прекращении деятельности этих комитетов². Внести на утверждение Политбюро».

Обосновывалось же такое решение Александровым следующим образом: «В период Великой Отечественной войны Еврейский антифашистский комитет сыграл известную положительную роль, содействуя мобилизации зарубежного еврейского населения на борьбу с немецким фашизмом. С окончанием войны деятельность комитета приобретает все более националистический, сионистский характер, она объективно способствует усилению еврейского буржуазно-националистического движения за границей и подогреванию националистических, сионистских настроений среди части еврейского населения в СССР». Но далее, в отличие от авторов предыдущих записок, Александров снимал с руководства ЕАК ответственность за создавшееся положение, давал ему возможность с честью выйти из игры: «Управление пропаганды и агитации и Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) вели беседы с председателем Еврейского антифашистского комитета т. Михоэлсом и ответственным секретарем комитета т. Фефером о неправильности установившейся практики в работе комитета в послевоенное время. В ходе этих бесед тт. Михоэлс и Фефер признали задачи комитета исчерпанными».

Опираясь на отмеченную выше договоренность, для возможного гласного использования Александров предложил проект еще одного документа — постановления «О самороспуске Еврейского антифашистского комитета». «В послевоенное время, — говорилось в нем, — когда укрепляются связи советских народов с народами зарубежных стран, в том числе с еврейским населением, через общественные организации — профсоюзные, женские, молодежные, общество культурной связи, — Еврейский антифашистский комитет в СССР считает свои задачи исчерпанными и выносит решение о прекращении своей деятельности»²¹. #page#

И вот тогда, когда, казалось бы, судьба ЕАК решилась окончательно и бесповоротно, притом так, что подчеркивались его заслуги и обходились обвинения в национализме, сионизме, вопрос о роспуске так и не был вынесен ни на Секретариат, ни на ПБ. Записка Александрова попала к Молотову, возможно, в тот самый момент, когда к нему поступила информация о подписании турецко-трансиорданского договора и, скорее всего, вынудила искать то, что могло бы отвлечь внимание Вашингтона и Лондона от Турции и Ирана, а СССР все же дать возможность проникнуть в регион, хоть и с черного хода, захватить прочные позиции в тылу у потенциального противника. Можно допустить и иное. Молотов вспомнил о записке Суслова, вернулся к ней и нашел там то, что столь настойчиво искал, — указание и на конфликт, которым он мог воспользоваться, и на канал проникновения. Ведь ЕАК, как услужливо информировал заведующий ОВП, преследуя прямо противоположную цель, имел давние, прочные связи с такими влиятельными организациями, как Всемирный еврейский конгресс, Еврейский конгресс США, «Джойнт» и многими другими. В том числе и с действующими в Палестине, что могло оказаться решающим.

Есть и прямое доказательство заинтересованности Молотова делами ЕАК. Начиная с 1947 г. у комитета сменили одного из двух кураторов, сохранили, но лишь по линии ОВП, то есть сугубо открытой, пропагандистской деятельности, Жданова. Но Кузнецова полностью отрешили от надзора за ЕАК, вместо него появился Молотов. Это бесспорно и однозначно подтверждают все документы, связанные с комитетом. Они либо содержат такие фразы: «в соответствии с указаниями товарища Жданова А.А. и товарища Молотова В.М.», либо несут не менее многозначительные резолюции Жданова: «Согласен. Сообщите т. Молотову»²².

Однако Суслова, которому формально и подчинялся ЕАК, продолжала беспокоить деятельность комитета — количество и содержание статей, готовившихся там и направлявшихся за границу для публикации в еврейских газетах преимущественно США и Палестины. Потому он одобрил очередную записку ОВП (ее подписал сотрудник УПиА) и дал ей ход в июле 1947 г. «Комитет, — отмечалось в ней, — не ведет борьбы против еврейского национализма и сионизма в зарубежных странах. Ни в статьях, посылаемых за границу, ни на страницах издаваемой комитетом газеты «Эйникайт» («Единение») не разоблачаются сильно активизировавшиеся в последнее время еврейские националисты всех оттенков и сионисты, не подвергаются критике националистические ошибки еврейских социал-демократических организаций и отдельных их деятелей». Более того, в тексте записки прозрачно намекалось на отсутствие должного сотрудничества ЕАК с МГБ по выполнению установленных для него функций разведки: «Свои связи с зарубежными еврейскими учеными, общественно-политическими и культурными деятелями комитет не использовал с целью получения от них полезной для советского государства научно-технической и политической информации»²³.

Действуя именно таким образом, Суслов, только что утвержденный секретарем ЦК, несомненно, стремился настоять на своем первоначальном предложении хотя бы сейчас и заставить ЕАК, если уж не удалось ликвидировать его, безропотно подчиниться лично ему. И для этого вместе с запиской он направил Жданову проект очередного постановления, предлагал установить, «что в работе Еврейского антифашистского комитета имеются серьезные политические ошибки и недостатки», потребовать от комитета устранения их и заодно, в тех же целях, радикально изменить его состав. Вместе с тем Суслов попытался определить задачи ЕАК на будущее: «пропаганда за рубежом достижений Советского Союза… разоблачение антисоветской кампании англо-американских реакционных кругов… получение полезной для Советского Союза информации»²¹.

Но опять, как и в январе, мнение Суслова оказалось гласом вопиющего в пустыне. Его предложения просто не стали рассматривать, лишь поручили ЕАК готовить, начиная с августа, для ОВП ежемесячные специальные информационные бюллетени — только в двух экземплярах, под грифом «строго секретно», объемом четыре печатных листа — обзоры зарубежной прессы по палестинской проблеме²⁵.

Тем временем эта самая палестинская проблема вступила в критическую стадию. Вооруженные еврейские организации Хагана и Лехи (группа Штерна) фактически развернули партизанскую борьбу против британских войск и арабского населения, требуя немедленного создания государства Израиль. ООН признала ситуацию угрозой миру в регионе и 28 апреля созвала специальную сессию Генеральной Ассамблеи, в повестке дня которой значился только один вопрос — положение в Палестине. Представитель СССР А.А. Громыко выразил твердое убеждение в необходимости пригласить на заседание с совещательным голосом Бен Гуриона, главу делегации Еврейского агентства в США, как одной из двух заинтересованных сторон, ведь интересы другой конфликтующей стороны выражали представители арабских стран. Однако советское предложение поддержки не нашло и было отклонено.

Обсуждение проблемы пошло по традиционному пути. Выработку проекта решения передали Первому комитету, рекомендации которого и утвердили 15 мая. Из представителей Австралии, Гватемалы, Индии, Ирана, Канады, Нидерландов, Перу, Уругвая, Швеции (председатель), Чехословакии и Югославии образовали специальную комиссию, на которую возложили подготовку предложений.

Комиссия приступила к работе 26 мая и к концу своего существования, 31 августа, провела пятьдесят два заседания: четыре в Нью-Йорке, тридцать шесть на Ближнем Востоке и двенадцать в Женеве (с выездом в Германию и Австрию для посещения лагерей перемещенных лиц), где и подготовила окончательные документы. Не один, как предполагалось, а три — из-за непримиримости позиций, невозможности прийти к какому-либо компромиссу. Первый проект плана действий ООН, одобренный всеми, устанавливал прекращение британского мандата на Палестину в самое ближайшее время. Второй, поддержанный большинством, предполагал раздел Палестины на два самостоятельных государства, еврейское и арабское, с выделением Иерусалима в особую интернациональную зону. Третий, за который высказались представители Индии, Ирана и Югославии (представитель Австралии не поддержал ни первый, ни второй), рекомендовал сохранить единство Палестины с двумя автономными образованиями.

Вторая сессия Генеральной Ассамблеи открылась 16 сентября, но только 29 ноября состоялось голосование по палестинскому вопросу. Тридцатью тремя голосами «за» (включая СССР, БССР и УССР) при тринадцати «против» (в основном арабские страны) и десяти воздержавшихся (в том числе и Великобритания) была принята резолюция, предусматривающая прекращение британского мандата и создание на территории Палестины к октябрю 1948 г. двух независимых государств, еврейского и арабского.

Однако еврейские поселенцы не захотели ждать год ради выполнения всех предусмотренных в таком случае необходимых юридических формальностей. Уже в декабре их боевые организации — Хагана, Иргун, Лехи — начали «необъявленную войну» и до официального раздела попытались максимально расширить зону, которой предстояло стать Израилем. Они стали вытеснять арабов из Галилеи, Иудеи, Негева и готовиться к настоящей войне со странами — участниками Арабской лиги, которые уже не раз открыто заявляли, что не допустят создания в Палестине еврейского государства.

«Конечно же, — вспоминала Голда Меир, — мы были совершенно не готовы к войне. То, что нам так долго удавалось более или менее удерживать в известных границах местных арабов, вовсе не означало, что нам удастся справиться с регулярными армиями. Нам срочно нужно было оружие — если мы сумеем найти кого-нибудь, кто захочет нам его продать»²⁶.

Да, у будущего Израиля солдаты уже были — около 25 тысяч. Их дала предусмотрительная организация иммиграции, отправив из лагерей перемещенных лиц в Палестину прежде всего людей призывного возраста, прошедших военную подготовку, либо механиков, водителей. Они-то и могли с успехом противостоять готовящемуся нападению стран Арабской лиги, которые, как вскоре выяснилось, смогли выставить всего 23 тысячи солдат. Будущим израильтянам не хватало только оружия, ввоз которого британские власти запрещали. И все же оружие они нашли, и очень быстро.

Сведения об этом начали поступать в разведывательное управление сухопутных войск США уже в январе 1948 г. Американский военный атташе в Ливане майор Стивен Мид сообщил в Вашингтон о регулярных ночных посадках самолетов без опознавательных знаков примерно в 50 км к востоку от Бейрута. Позднее, в марте, Миду от своих информаторов удалось узнать, что эти самолеты доставляли оружие и боеприпасы для еврейских боевых организаций. Американцы тогда так и не установили, кто и откуда поставлял оружие в Ливан. Зато в конце марта обнаружили, что американец Ральф Кокс из Праги на американском транспортном самолете «Скаймастер» начал регулярные рейсы в Палестину, перевозя чешское оружие и боеприпасы, и делал он это при явном содействии местной госбезопасности. Несколько позже в Вашингтоне получили веские доказательства того, что воздушный мост Прага — Палестина не только постоянный, но и действует по двум маршрутам: одним — прямым, вторым — через юг Франции.

После тщательных проверок этих сообщений директор ЦРУ адмирал Рескоу Хилленкеттер направил 12 апреля Трумэну меморандум, отметив в нем факт контрабанды чехословацкого оружия в «район повышенной политической напряженности» и подчеркнув, что участие в такой операции американских граждан, использование американских самолетов являются «безответственными действиями», которые могут иметь «неблагоприятные последствия для национальной безопасности США». Президент на меморандум не отреагировал²⁷. В своей открыто антиизраильской позиции директор ЦРУ был не одинок. Разделял ее и государственный секретарь Джордж Маршалл, намеревавшийся в июне заявить правительству Чехословакии официальный протест и не сделавший этого только по настойчивой рекомендации посла США в Праге. Тех же взглядов придерживались министр обороны Джеймс Форрестол и заместитель госсекретаря Роберт Ловетт. Более того, еще в середине января 1948 г. представитель США в ООН Уоррен Остин прямо заявил: Соединенные Штаты больше не считают резолюцию Генеральной Ассамблеи от 29 ноября приемлемой для решения палестинской проблемы; предлагают отказаться от принятого плана и ввести прямую опеку ООН над единой Палестиной. Трумэн, возмущенный явным противодействием своей политике, дезавуировал речь Остина в письменном заявлении ²⁸.

Схожую ситуацию разлада можно было наблюдать в то время и в Москве. 26 марта 1948 г. Абакумов, явно не без ведома своего куратора А.А. Кузнецова, направил в ЦК свою вторую по счету записку «О Еврейском антифашистском комитете», где вновь обратил внимание членов ПБ на проповедь членами комитета национализма.

Глава 15

Палестинская проблема при всей своей значимости не являлась для Кремля главной и тем более единственной, ждущей своего разрешения. Несоизмеримо большего внимания, и уже не двух-трех, а всех без исключения членов узкого руководства, притом без малейшего отлагательства, требовало решение тех задач, от которых напрямую зависело дальнейшее развитие страны: восстановление разрушенной промышленности, возрождение хотя бы на довоенном уровне пришедшего в полный упадок сельского хозяйства. Все это в совокупности при сложившихся крайне неблагоприятных условиях подталкивало к. реанимации, использованию в очередной раз достаточно старой и явно изжившей себя идеи — построения коммунизма. Ведь только она и позволяла убедить население согласиться или, вернее, примириться скрепя сердце с продолжением лишений, тягчайших трудностей уже в мирные годы, с сохранением мизерной, не отвечающей нормальному прожиточному уровню оплатой труда. Творцы подобной перемены идеологического курса, видимо, считали, что таким образом можно хоть отчасти, на какой-то период возродить былой энтузиазм масс, заставить работать не ради сегодняшнего или завтрашнего дня, а лишь во имя абстрактной, весьма отвлеченной цели. Правда, памятуя суровый урок прошлого, на этот раз они не решились устанавливать даже приблизительный срок наступления «светлого будущего».

15 июля 1947 г., принимая постановление о подготовке к намеченному XIX съезду очередной программы ВКП(б), ПБ поначалу очень осторожно сформулировало новую установку: во второй, «практическо-политической» части документа «должны быть сформулированы основные задания партии с точки зрения развития советского общества к коммунизму в разрезе 20-30 лет»¹. Однако всего три недели спустя, б августа, отважилось на большую конкретизацию, утвердив текст, предложенный Н.А. Вознесенским. «Поручить Госплану СССР, — отмечалось в постановлении, — приступить к составлению генерального хозяйственного плана СССР, примерно на 20 лет, рассчитанного на решение важнейшей экономической задачи СССР — перегнать главные капиталистические страны в отношении размеров промышленного производства на душу населения и на построение в СССР коммунистического общества». Предварительный проект 20-летнего плана следовало представить узкому руководству к 15 января 1948 г.²

Пока же, достаточно хорошо понимая, что обещаниями население сыто не будет, узкое руководство пошло наконец на давно назревший, но отложенный из-за последствий страшной засухи первый, оказавшийся и единственным шаг на пути возвращения к нормальной экономике. 13 декабря 1947 г. ПБ одобрило работу созданной 27 мая Комиссии по денежной реформе (Молотов, Вознесенский, Берия, Жданов, Микоян, Маленков, Косыгин, а также Зверев, Голев, Косяченко) и утвердило совместное постановление СМ СССР и ЦК ВКП(б), то есть за подписями Сталина и Жданова, «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары». Предполагалось, в частности: «передать 14 декабря в 6 часов вечера по радио, а в центральной печати («Правда», «Известия») опубликовать 15 декабря» этот важный документ³ для того, чтобы устранить любые возможные махинации.

Для всех без исключения жителей страны постановление означало вполне реальное улучшение положения, возможность по твердым, довольно низким ценам (стоимость муки и хлеба одновременно понижалась на 12 процентов, круп и макаронных изделий на 10 процентов) свободно, без каких-либо ограничений покупать необходимые продукты, одежду, обувь, папиросы и сигареты — именно то, в чем люди испытывали острый недостаток вот уже шесть лет. Отмена карточной системы и ликвидация порожденных ею «лимитных» магазинов, а вместе с ними и «коммерческих», торговавших по «свободным», точнее, необычайно высоким ценам стала возможной лишь «благодаря» жесточайшей политике по отношению к колхозам и совхозам, выколачиванию из них по чисто символическим закупочным ценам и в размерах, устанавливаемых государством, всей их продукции — зерновых и картофеля, мяса и птицы, молока и яиц, шерсти и технических культур. Кроме того, столь же значительную роль сыграло целеустремленное накопление запасов продовольствия в виде государственных резервов, а также частичная конверсия, позволившая ряду предприятий вернуться к выпуску товаров широкого потребления.

Для узкого руководства гораздо большее значение имела первая составляющая постановления — денежная реформа. Она на редкость честно, открыто объяснялась необходимостью ради стабилизации, оздоровления финансовой системы страны — ключа к решению всех экономических задач резко, существенно сократить денежную массу: и ту ее часть, которая появилась из-за инфляционных, по сути неоднократных выпусков за годы войны большого количества денег, и возникшую по вине Германии, печатавшей наряду с явными суррогатами — оккупационными бонами еще и фальшивые советские червонцы. Именно потому обмен денег проводили двояко. Наличный новый рубль приравнивался к десяти старым, дореформенным. Безналичные, «трудовые сбережения», находившиеся на счетах в сберкассах, по более льготному курсу. При вкладах до 3 тысяч — один к одному, от 4 до 10 тысяч — два к трем; свыше 10 тысяч — один к трем. Такой дифференцированный подход фактически не затрагивал интересы подавляющей весьма бедной части населения, наносил ощутимый ущерб только обеспеченным людям, составлявшим явное меньшинство, но главным образом различного рода спекулянтам и деятелям теневой торговли, нажившимся в годы войны.

Проводя реформу, узкое руководство не забыло и о необходимости вписать себя в новую систему. Еще 9 декабря установило «денежные оклады» для лиц, занимающих высшие государственные и партийные посты: председателю СМ СССР, то есть Сталину, — 10 тысяч рублей (примерно двенадцать средних зарплат), заместителям председателя СМ СССР — 8 тысяч; председателю ПВС СССР Швернику — 10 тысяч; секретарям ЦК ВКП(б) — 8 тысяч⁴. Кроме того, уже после ликвидации карточной системы, 29 декабря, обязало «Министерство государственной безопасности (т. Абакумов) прекратить с 1 января 1948 года продажу промышленных товаров через закрытую сеть для членов и кандидатов в члены Политбюро, секретарей ЦК ВКП(б) и других ответственных работников, снабжаемых через Министерство государственной безопасности»⁵.

Еще одной мерой, но более конкретной, нежели 20-летний план, призванной вывести экономику из кризисного состояния в столь же отдаленном будущем, стало совместное постановление СМ СССР и ЦК ВКП(б) — «О плане полезащитных лесонасаждений, внедрении травопольных севооборотов, строительства прудов и водоемов для обеспечения высоких и устойчивых урожаев в степных и лесостепных районах Европейской части СССР». Документ, утвержденный ПБ более года спустя, 22 октября 1948 г., был подготовлен отнюдь не Госпланом, как можно было того ожидать, а сельскохозяйственными министерствами, их научно-исследовательскими институтами и Всесоюзной академией сельскохозяйственных наук под общим курированием Г.М. Маленкова, отвечавшего тогда за данную отрасль. Постановление с момента публикации в газетах и журналах пропагандой было услужливо названо «сталинским планом преобразования природы». Осуществление намеченного в нем должно было устранить (и устранило в значительной степени) постоянную угрозу для Поволжья, Северного Кавказа и Южной Украины неожиданной, непредсказуемой и безжалостной засухи. И хотя выращивание лесов являлось делом нескольких десятилетий, оно все же вселило в колхозников, рабочих совхозов значительной территории страны уверенность в возможности собирать, пусть пока в будущем, то, что было ими выращено. Ну а будет ли урожай высоким, действительно зависело только от труда крестьян, от применения ими агротехники. Вместе с тем это постановление оказалось единственной, правда, запоздалой практической мерой, предложенной государством и партией для подъема сельского хозяйства. Ведь проведенный в феврале 1947 г. пленум ЦК так и не смог сформировать ничего конкретного…

Между тем Н.А. Вознесенский, которому как главе Госплана СССР и зампреду СМ СССР предстояло 15 января 1948 г. представить на рассмотрение узкого руководства проект 20-летнего плана, не торопился с выполнением задания. И поступил, как оказалось, правильно, ибо в установленный срок никто так и не напомнил ни о намеченном съезде, ни о новой программе партии. Жданов, более других заинтересованный в официальной фиксации новых идеологических ориентиров, продолжал болеть. Другие члены узкого руководства вспоминать о том не пожелали. Пятимесячной временной паузой Вознесенский распорядился довольно своеобразно — потратил ее на откровенную фальсификацию буквально вчерашнего прошлого, на создание «теоретического» труда «Военная экономика СССР в период Отечественной войны». Небольшая по объему книга — всего двенадцать авторских листов — весьма примечательна по замыслу и его решению. Она призвана была подготовить жителей страны к принятию серьезнейших изменений в высшем руководстве, а вместе с тем подкрепить те самые положения, которые уже легли в основу незадолго перед тем вышедшего второго варианта «Краткой биографии» Сталина.

Главной целью труда Вознесенского стало вытеснение из людской памяти с помощью умолчания существования в годы войны ГКО, его деятельности и подлинной роли. На 189 страницах первого издания книги, вроде бы посвященной тому чем занимались Молотов, Берия, Маленков, а также Микоян, комитет упоминался только трижды, да еще просто как таковой без раскрытия его состава и тем более распределения обязанностей между его членами. На странице 21-й всего лишь констатировался факт его создания, что никак уж нельзя было замолчать. На страницах 33-й и 41-й говорилось о ГКО как об органе «во главе с товарищем Сталиным», «сталинским», и только. Вместе с тем весьма умело используя прежде никогда не публиковавшиеся, остававшиеся под грифом «совершенно секретно» постановления и решения именно ГКО, Вознесенский вполне сознательно приписал роль последнего в мобилизации экономики, обеспечении всех нужд как фронта, так и тыла исключительно Сталину. Правда, неоднократно поминал имя вождя вместе с его официальным постом — как председателя СНК СССР. Нельзя исключить, что делал это автор книги для того, чтобы реабилитировать значимость и самого правительства, и свою собственную, заместителя председателя СНК СССР.

Таким образом Н.А. Вознесенский решал две задачи. Прежде всего, возвеличивал Сталина, одновременно мифологизируя его личность, активно способствуя поддержанию, усилению культа вождя, который якобы один и принимал все без исключения судьбоносные решения. Вместе с тем Вознесенский открыто демонстрировал свой выбор, свою личную безграничную преданность Сталину, и только ему, твердую готовность идти с ним до конца в борьбе за единоличное лидерство в узком руководстве и с явными, и с потенциальными соперниками. К первым, как явствовало из использования в книге умолчания, несомненно, следовало отнести Молотова, Берия и Маленкова, и, возможно, Микояна. Ведь именно их имена загодя, как бы предвосхищая события, вычеркивали из будущей официозной истории страны.

Поступая таким образом, Вознесенский, скорее всего, исходил из собственного прогноза о неизбежности в самом скором времени очередного раунда схватки на вершине власти. Основанием могло послужить появление 9 июня 1947 г. указа ПВС СССР «О разглашении государственной тайны» — акта, органически связанного с деятельностью судов чести, уточнявшего их сущность, цели и задачи, направленного прежде всего против тех, кто занимал высокие посты в партийных и государственных структурах. Ведь именно они и являлись основными носителями настоящих тайн, а потому могли стать обвиняемыми в соответствии с новым карательным указом.

Еще более неоспоримым свидетельством близкого усиления борьбы в узком руководстве стало решение ПБ от 23 сентября 1947 г., признавшее «необходимым иметь в аппарате ЦК ВКП(б) Суд чести»⁶. Сделано это было далеко не случайно, ибо на рассмотрение последнего одновременно выносились «антигосударственные поступки» уже снятых со своих постов заместителя начальника УПиА К.С. Кузакова и заведующего Отделом печати УК М.И. Щербакова⁷. Им обоим инкриминировалось одно и то же: «покровительство» только что «разоблаченному» как британский шпион Б.Л. Сучкову, «протаскивание» его сначала на должность заместителя заведующего Отделом издательств УПиА, а 23 апреля 1947 г. — директора Издательства иностранной литературы.

«Дело» Сучкова, павшего одним из первых в обострявшейся с каждым днем борьбе Кузнецова со Ждановым, послужило формальным предлогом для проведения чистки УПиА, устранения из него, вскоре пониженного в статусе и реорганизованного в отдел, самостоятельно мыслящих сотрудников, ориентировавшихся на Александрова и Жданова, для полного подчинения оставшихся там работников новым руководителям Суслову и Шепилову. Вскоре аналогичные методы использовали и в Министерстве Вооруженных Сил (МВС), где Булганин столь же своеобразно утверждал себя в новой роли.

8 ноября в Москву вызвали тех, кто возглавлял в прошлом НКВМФ: адмиралов Н.Г. Кузнецова — наркома в 1939—1946 гг., Л.М. Галлера — замнаркома в 1940—1946 гг., В. А. Алафузова — начальника Главного морского штаба в 1942—1943 и 1944—1945 гг., Г.А. Степанова — начальника Главного морского штаба в 1943—1944 гг. Их обвинили в незаконной передаче союзникам в годы войны секретной документации по парашютной торпеде. 11 декабря на совещании у Булганина их дело решено было передать на рассмотрение суда чести министерства, что на следующий день подкрепило соответствующее постановление СМ СССР. Состоявшееся месяц спустя, 12-15 января 1948 г., заседание суда чести МВС, как и предусматривало положение о нем, передало дело четырех адмиралов в военную коллегию Верховного суда СССР, а та 3 февраля приговорила Алафузова и Степанова к десяти годам лишения свободы, Галлера — к четырем, неожиданно милостиво отнесясь к Кузнецову. Его только понизили в звании до контр-адмирала, но уже 10 июня частично реабилитировали, назначили заместителем главнокомандующего войсками на Дальнем Востоке по Военно-Морским Силам⁸.

Столь сокрушительная деятельность судов чести, как можно догадываться, породила у некоторых членов узкого руководства серьезные опасения за свое положение, возможно, вызвав предчувствие, что ситуация весьма легко может выйти из-под их контроля, перерасти в новую волну массовых репрессий, неизбежно приведет к полной дезорганизации всего государственного аппарата, совершенно недопустимой в условиях конфронтации с Западом. Только поэтому, можно с полной уверенностью утверждать, 15 марта 1948 г. ПБ сочло необходимым установить: «Запретить впредь министрам организовывать суды чести над работниками министерств без санкции Политбюро ЦК». Более того, в данном решении упоминались те, кто в тот момент и представлял явную угрозу для большинства членов узкого руководства. Как повод использовался достаточно второстепенный инцидент: «Считать неправильным, что т. Абакумов организовал суд чести над двумя работниками министерства без ведома и согласия Политбюро, что и поставить т. Абакумову на вид. Указать секретарю ЦК т. Кузнецову, что он поступил неправильно, дав т. Абакумову единолично (выделено мною. — Ю. Ж.) согласие на организацию суда чести над двумя работниками. Решение суда чести Министерства государственной безопасности в отношении тт. Бородина и Надежкина приостановить до разбора дела Секретариатом ЦК»9.

Скорее всего, данное решение вышло из-под пера тех, кто не только не желал потворствовать подобным репрессивным акциям, но и попытался использовать представившуюся возможность для существенного ограничения слишком возросших прав Кузнецова, действовавшего совместно с Абакумовым и его грозным министерством. Авторы решения в какой-то мере добились желаемого. Во всяком случае, с весны 1948 г. суды чести проводились все реже и реже, а затем просто прекратили существование. Но еще ранее обозначилась иная, более «мягкая» методика, позволявшая дискредитировать и устранять с политической сцены лиц, по той или иной причине нежелательных или неугодных власть предержащим. Именно так поступили с Г.К. Жуковым, отказавшись и от политических обвинений, и от использования суда чести, а нашли выглядевший более веским, понятным генералитету и офицерскому корпусу повод.

20 января 1948 г. ПБ приняло постановление «О т. Жукове Г. К., Маршале Советского Союза»:

«ЦК ВКП(б), заслушав сообщение комиссии в составе тт. Жданова, Булганина, Кузнецова, Суслова и Шкирятова, выделенной для рассмотрения поступивших в ЦК материалов о недостойном поведении командующего Одесским военным округом Жукова Г.К., установил следующее.

Тов. Жуков в бытность главнокомом группы советских оккупационных войск в Германии допустил поступки, позорящие высокое звание члена ВКП(б) и честь командира Советской Армии. Будучи полностью обеспечен со стороны государства всем необходимым, тов. Жуков злоупотреблял своим служебным положением, встал на путь мародерства, занявшись присвоением и вывозом из Германии для личных нужд большого количества различных ценностей.

В этих целях т. Жуков, давши волю безудержной тяге к стяжательству, использовал своих подчиненных, которые, угодничая перед ним, шли на явные преступления, забирали картины и другие ценные вещи во дворцах и особняках, взломали сейф в ювелирном магазине в г. Лодзи, изъяв находящиеся в нем ценности, и т. д.

В итоге всего этого Жуковым было присвоено до 70 ценных золотых предметов (кулоны и кольца с драгоценными камнями, часы, серьги с бриллиантами, браслеты, броши и т. д.), до 740 предметов столового серебра и серебряной посуды и сверх того еще до 30 килограммов разных серебряных изделий, до 50 дорогостоящих ковров и гобеленов, более 600 картин, представляющих большую художественную ценность, около 3700 метров шелка, шерсти, парчи, бархата и др. тканей, свыше 320 шкурок ценных мехов и т. д.

Будучи вызван в комиссию для дачи объяснений, т. Жуков вел себя неподобающим для члена партии и командира Советской Армии образом, в объяснениях был неискренним и пытался всячески скрыть и замазать факты своего антипартийного поведения.

Указанные выше поступки и поведение Жукова на комиссии характеризуют его как человека, опустившегося в политическом и моральном отношении.

Учитывая все изложенное, ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Признавая, что т. Жуков Г.К. за свои поступки заслуживает исключения из рядов партии и предания суду, сделать т. Жукову последнее предупреждение, предоставив ему в последний раз возможность исправиться и стать честным членом партии, достойным командирского звания.

2. Освободить т. Жукова с поста командующего Одесским военным округом, назначив его командующим одним из меньших округов. 3. Обязать т. Жукова немедленно сдать в госфонд все незаконно присвоенные им драгоценности и вещи»¹⁰.

13 февраля маршал Г.К. Жуков вступил в должность командующего Уральским военным округом, не только меньшим по территории, но и просто захолустным, не имевшим стратегического значения, тыловым.

…О вполне вероятных переменах на вершине власти свидетельствовали не одни только карательные акции, но и столь же симптоматичные кадровые перемещения, начавшиеся с реорганизации долгие десятилетия всемогущего Госплана СССР. 13 декабря 1947 г. из него были выделены как полностью самостоятельные учреждения общесоюзного масштаба два новых государственных комитета — по материально-техническому снабжению народного хозяйства (Госснаб) и по внедрению новой техники в народное хозяйство (Гостехника). Руководителем сравнительно ослабленного в своей значимости Госплана (вскоре из-под его подчинения вывели еще и Центральное статистическое управление) оставили Н.А. Вознесенского. Пост председателя Госснаба получил возвращенный решением ПБ от 15 декабря в Москву скорее всего по иным мотивам Л.М. Каганович, а Гостехники — В.А. Малышев. Для последнего, несмотря на сохраненную за ним курацию Министерства транспортного машиностроения, которое он возглавлял перед тем, такое перемещение означало существенное понижение уровня и места в широком руководстве.

То же, что и с Малышевым, произошло с еще одним, уже не молодым «капитаном индустрии» М.Г. Первухиным. Его еще 29 ноября также освободили от обязанностей министра химической промышленности, утвердили — всего лишь — первым заместителем начальника ПГУ, поставив тем самым под прямой и непосредственный контроль Берия. А 26 января 1948 г. сняли с поста председателя Комитета по делам искусств М.Б. Храпченко, «как не обеспечившего правильного руководства», допустившего, что курируемый им «оргкомитет Союза советских композиторов проводил в корне неправильную линию в области советской музыки… превратился в рассадник осужденного партией формалистического, антинародного направления в советской музыке, чем нанес серьезный ущерб ее развитию»¹¹.

Некоторое понижение в должностях Малышева и Первухина, с момента появления во властной элите наиболее близких к Маленкову, можно чисто предположительно рассматривать как своеобразный удар по Георгию Максимилиановичу. Снятие же Храпченко столь же условно следует оценить как попытку дискредитировать работу уже Жданова, отвечавшего на самом деле за деятельность всех творческих союзов, в том числе композиторов, и имевшего прямое отношение к формированию первого его оргкомитета.

Только после этих, как бы подготовительных кадровых перестановок последовали три решения ПБ, уже напрямую менявшие положение в узком руководстве, баланс сил в нем. Решение от 16 февраля 1948 г.: «Ввиду того, что Политбюро в своей работе трудно обойтись без министра Вооруженных Сил, Политбюро считает необходимым поставить на голосование членов ЦК предложение о переводе т. Булганина Н.А. из состава кандидатов в состав членов Политбюро ЦК»12. (Разумеется, необходимое согласие было получено незамедлительно.) От 25 марта: «Признать неправильным, что т. Молотов не согласовал с Политбюро ЦК вопрос о выступлении посла (СССР в Вашингтоне. — Ю.Ж.) т. Панюшкина на митинге в США и о тексте этого выступления»13. И от 29 марта: «В связи с перегруженностью, удовлетворить просьбу т. Молотова об освобождении его от участия в заседаниях Бюро Совета Министров СССР с тем, чтобы т. Молотов мог заняться главным образом делами по внешней политике. Председательствовать на заседаниях Бюро Совета Министров СССР возложить поочередно на заместителей председателя Совета Министров СССР тт. Вознесенского, Берия и Маленкова»14.

Все три решения ПБ в совокупности означали фиксацию внезапного передела власти. Второй человек в стране Вячеслав Михайлович Молотов, как и в мае 1941 г., практически отстранялся от своих важнейших обязанностей фактического главы правительства страны и оставался — но надолго ли? — лишь министром иностранных дел. Его место в Совмине вновь занял Н.А. Вознесенский, правда, вынужденный до поры до времени делить обретенную власть с Л.П. Берия и Г.М. Маленковым. Берия лишний раз продемонстрировал незыблемость своего положения, напрямую зависевшего от важности создания Советским Союзом собственного ядерного оружия и средств его доставки. Более того, частично вернул утраченное — возможность воздействовать на деятельность госбезопасности. 17 апреля ПБ поручило именно ему возглавить особую комиссию, включившую Кагановича, Маленкова, Вознесенского, Абакумова, Власика, но почему-то без Кузнецова, призванную принять или отвергнуть представленный МГБ проект «обеспечения полной секретности телефонной связи между членами девятки»¹⁵. Маленков же сумел доказать всем не только то, что у него не ослабла воля к власти, но и сохранились способности и умение неуклонно возвращать себе потерянные вроде бы позиции.

Одновременно начало 1948 г. показало и утверждение, закрепление жесткого внутриполитического курса, тех его черт, которые, казалось бы, остались навсегда в далеких 30-х годах, Неоспоримым свидетельством этого стали явно не случайно совпавшие по времени до дня еще два постановления ПБ, принятые 5 апреля. В соответствии с первым из них (по регистрации) М.Б. Храпченко и его уже бывшим подчиненным по комитету предъявлялись обвинения в «систематических нарушениях финансово-бюджетной дисциплины в расходовании государственных средств»¹⁶. Обвинения в преступлении, которое могло при желании рассматриваться и как просто административное упущение, и как уголовно наказуемое деяние.

Второе постановление по своей сути сразу же приобретало характер дамоклова меча, снова повисшего над всей властной элитой, за исключением узкого руководства, ибо создавался очередной неконституционный карательный орган, общий для обеих ветвей власти страны. «В интересах укрепления партийной и государственной дисциплины, — гласил этот документ, — борьбы с проявлением разложения и антигосударственными проступками, роняющими честь и достоинство руководящих советских и партийных работников, организовать при Совете Министров СССР и Центральном Комитете ВКП(б) суд чести. На суд чести при Совете Министров СССР и Центральном Комитете ВКП(б) возлагается рассмотрение антигосударственных и антиобщественных поступков, совершенных министрами союзных министерств и их заместителями, председателями комитетов Совета Министров СССР и их заместителями, начальниками главных управлений при Совете Министров СССР и их заместителями, секретарями ЦК компартий союзных республик, председателями Советов Министров союзных республик и министрами союзных республик…» И, как это уже было при создании суда чести для ЦК ВКП(б), сразу же, но только другим пунктом протокола, определялась первая, оказавшаяся и единственной, жертва: «Дело об антигосударственных поступках т. Ковалева передать на рассмотрение суда чести при Совете Министров СССР и ЦК ВКП(б) с освобождением его от обязанностей министра путей сообщения. Обязать первого заместителя министра путей сообщения т. Бещева немедля приступить к исполнению обязанностей министра путей сообщения»¹⁷.

Широкому руководству следовало насторожиться, возможно, даже испугаться не только этих двух постановлений ПБ, но и того, что сопровождало их. Слишком уж нарочитым стало снятие со своих постов министров, которым вроде бы не следовало ничего опасаться. Ведь они не только прошли беспримерно суровую школу подчинения и управления, но и успешно выдержали своеобразный экзамен в годы войны, доказали конкретной работой умение справляться с любыми, самыми сложными поручениями. Тем не менее именно их и затронула необычная чистка. Только за три месяца были освобождены по различным причинам девять членов правительства: уже упоминавшиеся В.А. Малышев, М.Г. Первухин, И.В. Ковалев, М.Б. Храпченко, а кроме того, министры юстиции — Н.М. Рычков, финансов — А.Г. Зверев, связи — К.Я. Сергейчук, Морского Флота — П.П. Ширшов, председатель Комитета по делам физкультуры и спорта — Н.Н. Романова¹⁸.

Лишь одно могло послужить некоторым утешением для всех — и затронутых, и не затронутых чисткой. Никому не предъявляли обвинений политического характера, никого — даже тех, кого снимали, включая и Ковалева — не отдавали под суд, не приговаривали к лишению свободы, тем более к расстрелу. Даже Храпченко, хотя его «дело» и сопровождалось идеологическими акциями, по своим масштабам более значительными, нежели в августе-сентябре 1946 г. «Дело» его оказалось напрямую связанным с принятием ПБ 10 февраля суровым по тону постановлением «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели», а до того — с проведением 10 — 13 января необычного, в ЦК ВКП(б), широкого совещания «деятелей» советской музыки. На этом совещании Жданов играл ведущую роль, но почему-то сидел в президиуме вместе с другими секретарями ЦК — М.А. Сусловым, А.А. Кузнецовым, Г.М. Поповым. Совещание как бы естественно перетекло в 1-й съезд Союза советских композиторов, заседавший с 19 по 25 апреля. И на совещании, и на съезде практически все участники, поддерживая Жданова, пытались связать пресловутую давнюю «правдинскую» статью «Сумбур вместо музыки» с днем настоящим, дружно осуждали творчество выведенных из оргкомитета Арама Хачатуряна, Вано Мурадели, Левона Атовмьяна, а также Дмитрия Шостаковича, Сергея Прокофьева, Виссариона Шебалина, Юрия Шапорина, Николая Мясковского.

Именно отсутствие политических мотивов, судебных наказаний при освобождениях от должности или признании серьезных «идеологических» ошибок и создавало ощущение странной, «аппаратной» игры, которую вели те, кто скрывался за кулисами, оставался в тени, игры во имя достижения непонятной остальным цели, остающейся загадочной и поныне. Даже сегодня нельзя дать однозначное, обоснованное объяснение происходившему тогда во власти. Нельзя, прежде всего, потому, что ужесточение отношения к высшим государственным служащим в равной степени подрывало позиции и А.А. Кузнецова, возглавлявшего УК, и Г.М. Маленкова, до своего ухода с этого поста выдвигавшего на руководящие посты тех, кто и подвергался опале. Мало того, жесткий кадровый курс оказывался выгодным двум членам узкого руководства и Сталину. Ведь именно в то время Иосиф Виссарионович вновь начал проявлять прежнюю активность, укрепляя свое положение единоличного лидера. Не довольствуясь тем, что с помощью Кузнецова-Абакумова и Булганина полностью контролировал силовые структуры, госбезопасность и армию, он напрямую подчинил себе еще одно столь же значимое, только с точки зрения экономики, ведомство. Заменил 23 марта Косыгиным Зверева, пониженного до уровня первого заместителя, на посту министра финансов, сразу же приняв «наблюдение и контроль за работой» этого министерства на себя. А 12 апреля весьма странным образом преобразовал еще и валютный комитет ПБ, включил в его состав А.Н. Косыгина, Л.З. Мехлиса и В.Ф. Попова¹⁹.

Но массовые репрессии, непременный атрибут жесткого курса, все же возобновились, и именно в это самое время, правда, на весьма ограниченной территории — в республиках Прибалтики и западных областях Украины — и в ограниченных размерах — затронули исключительно сельское население, невольно служившее опорной базой не ослабевавшего вооруженного сопротивления сепаратистов. В столь же узких рамках формы наказания по большей части свелись к высылке населения из западных областей Украины в центральные и восточные.

Как уже отмечалось выше, 15 декабря 1947 г. по решению ПБ первого секретаря ЦК КП(б) Украины Л.М. Кагановича отозвали в Москву. На освободившуюся должность утвердили единственного возможного кандидата — члена ПБ Н.С. Хрущева, а для сохранения разделения полномочий назначили главой республиканского правительства Д.С. Коротченко. В силу возвращенного высокого положения Никите Сергеевичу теперь в несоизмеримо большей степени, нежели прежде как председателю СМ УССР приходилось отвечать за положение в западных областях, где продолжали сопротивление всем органам власти, и советским, и партийным, ОУН и ее «военное крыло» УПА. Мало того, Хрущеву было необходимо как-то оправдать свои четырехлетней давности шапкозакидательские заявления. Утверждения донельзя оптимистические — мол, ликвидация вооруженного подполья произойдет в самое ближайшее время, став простой операцией. #page#

21 марта 1944 г. Н.С. Хрущев в сообщении на имя Сталина писал: «Что касается вопроса об украинско-немецких националистических бандах, то надо сказать, что разговоры об их действиях сильно преувеличены… Я уверен, что мы скоро наведем в этих районах порядок». Правда, мимоходом он отмечал — для восстановления спокойствия уже используются кавалерийская дивизия, двадцать броневиков, восемь легких танков, ожидается прибытие частей НКВД. Однако даже с такими силами решить проблему не удалось. Хотя лишь с 19 февраля по 20 сентября того же 1944 г. было уничтожено 13 442 националиста-экстремиста, а 7456 захвачено в плен, борьба с ними не завершилась, и конца ей не было видно. Боевые действия не спадали, а возрастали по мере продвижения Красной Армии на запад, усилились настолько, что вызвали после одобрения узким руководством появление совместного приказа по НКВД и НКГБ от 9 октября — «О мероприятиях по усилению борьбы с оуновским подпольем и ликвидации банд ОУН в западных областях Украинской ССР». В начале следующего, 1945 г. аналогичное постановление вынуждено было принять и ЦК КП(б) Украины²⁰.

Даже после окончания войны вооруженное сопротивление украинских экстремистов на Волыни, во Львовской, Тернопольской, Дрогобычской, Станиславской областях не только не было сломлено, но даже усилилось, перекинулось за границу, охватив территорию Юго-Восточной Польши и Словакии. Потребовались скоординированные усилия органов госбезопасности трех стран, мощных армейских группировок для того, чтобы ликвидировать отряды бандеровцев за пределами СССР, да и то лишь к началу 1949 г. Тем временем не утихавшая в западных районах УССР борьба приобрела, в конце концов, политический характер и отрицательно повлияла на стремление Киева быстро провести коллективизацию, поскольку крестьяне, уже смирившиеся с неизбежным, как они понимали, вступлением в колхозы, все же не делали этого из-за вполне реальной угрозы погибнуть от пуль бандеровцев.

Поставленный перед жестким и суровым долгом любой ценой провести коллективизацию, Хрущев нашел видившийся ему, судя по всему, единственно приемлемым выход. 10 февраля 1948 г. он внес на рассмотрение ПБ предложение, носившее поначалу чисто региональное значение — о необходимости применения упрощенной процедуры высылки всех тех, кто отказывался вступать в колхозы, а также в той или иной степени был связан с сепаратистским подпольем.

ПБ поддержало инициативу Хрущева и сформировало особую комиссию в составе зампреда СМ СССР Л.П. Берия, первого секретаря ЦК КП(б) Украины Н.С. Хрущева, секретарей ЦК М.А. Суслова, А.А. Кузнецова, министров: госбезопасности — B.C. Абакумова, внутренних дел — С.Н. Круглова, юстиции — К.П. Горшенина, генерального прокурора Г.Н. Сафонова. Им было поручено подготовить документ совершенно иного рода, направленный на разработку «вопросов о переселенцах, административно-ссыльных и высланных, об организации специальных тюрем и лагерей для особо опасных преступников, в том числе шпионов, а также вопроса о высылке из Украины вредных элементов в деревне с предоставлением предложений в Бюро Совета Министров»²¹.

Спустя всего десять дней, 21 февраля, Н.М. Шверник подписал указы ПВС СССР «О выселении из Украинской ССР лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный и паразитический образ жизни» — то есть тех, кто отказывался вступать в колхозы, и «О направлении особо опасных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на поселение в отдаленные местности СССР»²². Последний юридический акт означал уже бессрочную высылку на Колыму, в Красноярский край и Северный Казахстан всех тех, кто отбыл или должен был вскоре отбыть заключение по 58-й статье Уголовного кодекса, то есть означал возобновление в Советском Союзе репрессий, возможно — массовых.

7 мая ПБ, не довольствуясь масштабами новых карательных мер, поручило еще одной комиссии, теперь уже в составе Г.М. Маленкова (председатель), А.А. Жданова, Н.С. Хрущева, М.А. Суслова, Родионова и С.Н. Круглова, «выработать на основе опыта Украины проект постановления Совета Министров СССР и проект указа Президиума Верховного Совета СССР о мерах высылки в отдаленные районы антисоциальных элементов по решениям колхозных собраний»²³. И снова требуемый юридический акт не заставил себя ждать. Указ ПВС СССР «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни» был утвержден 2 июня 1948 г. и тотчас распространен на республики Прибалтики, западные области Белоруссии и Молдавию — на ту территорию, где и следовало в кратчайший срок завершить коллективизацию, унифицировав тем самым аграрную сферу народного хозяйства страны.

Чтобы усилить действенность новых юридических актов, 24 августа ПБ за проявление «мягкости» и «нерешительности» освободило от занимаемых должностей председателя Верховного суда СССР И.Т. Голякова и его заместителя, председателя военной коллегии В.В. Ульриха, заменило их на более покладистых, «управляемых» — А.А. Волина и А.А. Чепцова²¹. А 26 октября оформление возрожденной карательной системы завершилось появлением «директивы» МГБ и Генеральной прокуратуры СССР, установившей, что аресты и направление в бессрочную ссылку всех освобождаемых из тюрем и лагерей по отбытию наказания производятся без суда, лишь по решению пресловутого особого совещания при МГБ²⁵. И, как можно уверенно предположить, при одобрении куратора этого ведомства А.А. Кузнецова.

Но все же наиболее отчетливо ужесточение курса узкого руководства проявилось не столько во внутренней пометке, сколько во вступлении, если так можно выразиться, Советского Союза в «холодную войну». Правда, поначалу действия на международной арене еще не стали однозначными, отражали мучительные колебания, предшествовавшие окончательному выбору, неуверенность в том, следует ли открыто, на государственном уровне, вполне официально вступить в конфронтацию с США и их союзниками.

После завершения работы пятой сессии 15 декабря 1947 г. в Лондоне прекратил существование основной координационный орган четырех стран СМИД, созданный по решению Потсдамской конференции. А с его крахом уже нечего было и думать о подготовке и подписании в скором будущем мирного договора с Германией. Повисали в воздухе правовое обеспечение демилитаризации самого опасного противника, дважды за полстолетие угрожавшего существованию страны, и всеобщее юридическое признание включения в состав СССР части Восточной Пруссии (будущей Калининградской области), а также западных территорий Белоруссии и Украины, компенсированных Польше так никем еще не одобренной границей по Одеру и Нейсе. Более того, 17 марта 1948 г. представители Великобритании, Франции, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга осуществили давно задуманное Черчиллем — подписали в Брюсселе договор о создании Западного союза, оказавшегося своеобразным эмбрионом НАТО.

До этого колебания при выборе окончательного курса продолжались. Особенно ярко они проявились в ходе возникновения и развития советско-югославского конфликта, его метаморфоз, надежно скрывших истинную причину, породившую этот конфликт.

Разногласия между Москвой и Белградом наметились весной 1947 г. Суть их сводилась к оценке Кремлем инициативы Тито и Димитрова решить национальный вопрос и рассмотреть территориальные взаимные претензии всех стран давней «пороховой бочки Европы» в полном соответствии с учением Ленина и Сталина — путем создания Балканской федерации. Государственное образование, включило бы поначалу Югославию, Болгарию, Албанию, а впоследствии и Грецию. Таким образом ликвидировалась бы проблема Косово и Македонии. 19 апреля 1947 г. Кардель в беседе со Сталиным твердо заверил, что югославская сторона не намерена ратифицировать задуманный договор с Болгарией до того, как отпадут все ограничения, связанные с условиями мирного договора, подписанного в Париже и вступавшего в силу только 15 сентября. Однако 1 августа это обещание было нарушено. Тито и Димитров объявили, что ими окончательно согласован бессрочный договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи двух стран, к которому могут присоединиться и другие балканские государства.

Обеспокоенный подобным развитием событий, Сталин 12 августа направил Тито письмо, в котором отметил: «Советское правительство считает, что своей торопливостью оба правительства облегчили дело реакционных англо-американских элементов, дав им лишний повод усилить военную интервенцию в греческие и турецкие дела, против Югославии и Болгарии»²⁶. Два балканских лидера вняли рекомендации Кремля и 27 ноября подписали в Евксинограде (неподалеку от Варны) задуманный договор, но уже не бессрочный, а только на 20 лет. И пошли на это, несмотря на принятую незадолго перед тем Второй Генеральной Ассамблеей ООН резолюцию, осудившую Белград, Софию и Тирану за вмешательство во внутренние дела Греции, военную помощь партизанам-коммунистам.

Советское руководство все еще не меняло своей позиции по данному вопросу и загодя одобрило подписание договора, что вполне ясно выразил Молотов: «Это не должно препятствовать проведению мер в деле объединения Югославии и Болгарии так, как руководство этих стран сочтет нужным»²⁷. Было одобрено и другое. 9 января 1948 г. во время беседы с прибывшим в Москву Джиласом Сталин заявил: «Мы согласны, чтобы Югославия проглотила Албанию… чем скорее, тем лучше»²⁸.

Подход узкого руководства к проблеме стал меняться только после получения достоверной информации о предстоящем заключении Брюссельского договора. Поводом для выражения новой позиции Кремля послужило интервью Димитрова, данное им 17 января в Софии относительно будущей Балканской федерации. Бывший номинальный глава Коминтерна заявил, что видит в ее составе не только Югославию, Болгарию, Албанию, но и дунайские страны — Венгрию и Румынию, даже Чехословакию и Польшу, в будущем еще и Грецию. Неделю спустя Сталин сообщил Димитрову, что такое предложение «наносит ущерб странам новой демократии и облегчает борьбу англо-американцев против этих стран»²⁹. А 28 января «Правда» опубликовала откровенно официозный комментарий по поводу интервью болгарского премьера, безоговорочно осудивший идею создания Балканской федерации, квалифицировав ее как «проблематичную» и «надуманную».

В тот же день Сталин, используя на этот раз дипломатические каналы, уведомил Тито о кардинальном изменении своего прежнего отношения к созданию нового государства. «В Москве получено сообщение, — отмечалось в очередном советском документе, — что Югославия намерена в ближайшие дни направить одну свою дивизию в Албанию к южным ее границам… Москва опасается, что в случае вступления югославских войск в Албанию англосаксы расценят этот акт как оккупацию Албании югославскими войсками и нарушение ее суверенитета, при этом возможно, что англосаксы используют этот факт для военного вмешательства в это дело под предлогом «защиты» независимости Албании». Не довольствуясь одними объяснениями, Кремль поспешил ужесточить позицию. Уже 1 февраля Тито была вручена телеграмма, подписанная Молотовым, но выражавшая мнение Сталина, разгневанного тем, что его могли втянуть не в «холодную», а во вполне «горячую» войну с США и Великобританией. Советское правительство, говорилось в этом своеобразном послании, «совершенно случайно узнало о решении югославского правительства относительно посылки ваших войск в Албанию… СССР не может согласиться с тем, чтобы его ставили перед совершившимся фактом. И, конечно, понятно, что СССР как союзник Югославии не может нести ответственности за последствия такого рода действий, совершаемых югославским правительством без консультаций и даже без ведома советского правительства»³⁰.

Для разрешения кризисной ситуации Сталин потребовал незамедлительно созвать совещание трех заинтересованных сторон — югославской, болгарской и советской. Встреча на высшем уровне открылась в Москве 10 февраля 1948 г. СССР на ней представляли Сталин, Молотов, Маленков, Жданов, Суслов и Зорин; Болгарию — Димитров, Коларов и Костов; Югославию — Кардель, Бакарич, Джилас и Попович.

На совещании Сталин не выступил, предоставив сделать это Молотову. Лишь время от времени, прерывая ораторов, он бросал короткие реплики, предельно эмоциональные, резкие, даже злые. Но именно они и позволяют понять тогдашнее состояние Иосифа Виссарионовича, не скрываемый им — ведь вокруг только свои — страх, смертельную боязнь того, чем рано или поздно может обернуться созданная им самим с огромным трудом блоковая система, призванная надежно обеспечить безопасность СССР, к чему могут привести непродуманные, несогласованные не действия, а всего лишь заявления Белграда и Софии, как оценит их Запад, сознательно истолковывающий все в соответствии с собственными надуманными представлениями о заведомой «агрессивности» Москвы.

Позволяют эти реплики установить и другое. Сталин был уверен: в накалившейся до предела международной обстановке даже выражение намерений может неожиданно послужить поводом для локального поначалу балканского конфликта. Ну а тот неизбежно перерастет в третью мировую войну, втянет и США — в соответствии с доктриной Трумэна, и СССР — как союзника Югославии, что приведет к самым нежелательным послесловием, ибо Москва, не обладая ни атомными бомбами, ни дальними бомбардировщиками, обязательно потерпит сокрушительное поражение.

Потому-то Сталин и пытался втолковать Димитрову существенную разницу между его былым партийным постом и нынешней должностью главы правительства Болгарии с высочайшей ответственностью за судьбу не только своей страны, но и всех государств, связанных с нею союзами о взаимопомощи, особенно Советского Союза. «Вы хотели удивить мир, — ехидно заметил Иосиф Виссарионович, — как будто вы все еще секретарь Коминтерна». А потом стал внушать высоким гостям: «Все, что Димитров говорит, что говорит Тито, за границей воспринимается как сказанное с нашего ведома». А еще позже, прервав Молотова, зачитывавшего текст одного из пунктов югославо-болгарского соглашения, Сталин прямо заявил: «Но ведь это превентивная война…» И, не смущаясь откровенной поучительности, добавил: «Это самый обычный комсомольский выпад. Это обычная громкая фраза, которая только дает пищу врагам»³¹. Он явно подразумевал отсутствие у Димитрова и Тито государственной мудрости.

Встреча завершилась на следующий день подписанием СССР с Югославией и Болгарией порознь соглашений о консультациях по внешнеполитическим вопросам. Однако ни сама встреча, ни появившиеся как ее результат документы не устранили серьезных опасений Кремля в непредсказуемости последствий происшедшего. Необходимо было искать способ, который твердо убедил бы Запад — Вашингтон и Лондон — в истинных, миролюбивых намерениях Советского Союза. Единственным же средством для этого могло стать дезавуирование подписанного в Евксинограде соглашения либо обоими его создателями, либо хотя бы одной стороной, но при обязательном отстранении от него Москвы и непременном согласии на то Тито или Димитрова. Георгий Димитров уже на совещании выразил полную готовность отречься от своих прежних заявлений и замыслов. Позиция же Иосипа Броз Тито пока оставалась неясной прежде всего из-за его непонятного отказа приехать в Москву, и прояснилась только 1 марта, когда расширенное заседание ПБ КПЮ в своем решении зафиксировало особое мнение по поводу происшедшего: «В последнее время отношения между Югославией и СССР зашли в тупик»³². Получив информацию об этом, узкое руководство попыталось использовать привычный способ жесткого давления. Как первое более чем серьезное предупреждение, 18 марта из Югославии были отозваны советские советники, экономические и военные, и практически одновременно, уже 27 марта, Молотов и Сталин (именно в такой последовательности и далеко не случайно стояли их подписи) специальным письмом выразили руководству Югославии политическое недоверие, сознательно преувеличенно обвинили его в ревизионизме и оппортунизме. Это грубое по форме и тону послание, без сомнения, придало драматический характер всем последующим событиям, явно спровоцировало их.

Оскорбленный Тито не стал торопиться, проект своего ответа он вынес на обсуждение пленума ЦК КПЮ, созванного лишь 12 апреля. Тот же не только полностью поддержал своего лидера, одобрив именно его позицию в конфликте, но и пошел гораздо дальше — обвинил члена ПБ С. Жуйовича и члена ЦК А. Хембранга, выступивших в защиту взглядов Сталина, в… шпионаже в пользу Москвы. Столь неожиданный, даже странный поворот при обсуждении вопроса усугубили А. Ранкович и сам Тито, заявившие в прениях, что СССР, мол, давно уже создал в Югославии свою разветвленную, всеохватывающую разведывательную сеть. Тем самым, и отнюдь не по инициативе Кремля, в полемике двух стран, двух партий появился весомый, хотя и бездоказательный, аргумент, присущий охоте на ведьм. Между тем Сталин еще до получения ответа Тито поспешил сделать окончательный выбор. Он решил объявить югославского лидера не только главным, но и единственным виновником обострения отношений. Сталин счел необходимым принести союзные отношения с крупнейшей балканской страной в жертву, отказаться открыто от советского влияния на нее ради того, чтобы избежать весьма еще проблематичного военного конфликта с Западом. Он стремился доказать весьма радикальным образом, что Москва не собирается вмешиваться в греческие дела, а заодно, связав общей ответственностью лидеров и правящие партии стран Восточной Европы, окончательно превратить их в покорных исполнителей только своей воли, продемонстрировать, кому же позволено определять и внешне-, и внутриполитический курс, отныне общий для всех без исключения членов пока официально не оформленного, но тем не менее уже реально существующего советского блока. Для этого был использован механизм бездействовавшего год и наконец пригодившегося Информбюро.

Центральным комитетам входивших в него компартий «для информации» было направлено письмо от 27 марта с явным желанием заручиться одобрением. Единодушные резолюции в поддержку Москвы вскоре, как и предполагалось, начали поступать в Белград, придав тем самым двусторонней полемике широкий международный характер. Это подтолкнуло, в чем трудно сомневаться, Югославию к непродуманному шагу, усугубившему ситуацию, — демонстративному игнорированию ею соглашения с СССР от 11 февраля. Причем дважды: в связи с попыткой США, Великобритании и Франции пересмотреть Парижский мирный договор и передать Свободную территорию Триест под управление одной Италии и в связи с должным насторожить заявлением США о нежелании поддерживать Грецию в ее стремлении изменить в свою пользу границу с Албанией, использовав вооруженные силы. Подобного рода «компромат» — любые подлинные и надуманные ошибки югославского руководства тщательно выявлялись, бережно копились услужливым и предусмотрительным Сусловым с помощью сотрудников подчиненного ему международного отдела и регулярно приобретали форму «записок», направляемых членам ПБ ВКП(б). Они помогли Сталину осознать, что проблема назрела и ее необходимо рассмотреть на совещании Информбюро не позднее первой половины июня. Именно такое предложение содержало новое, от 4 мая, письмо Сталина восьми компартиям—в Варшаву, Прагу, Будапешт, Бухарест, Софию, Белград, Париж и Рим.

Несмотря на категорическое возражение КПЮ, 19 июня совещание все же открылось, на этот раз под Бухарестом. ВКП(б) на нем представляли не только Жданов и Маленков, но еще и Суслов, вполне заслуживший наконец столь высокое поручение. Два дня ушло на двусторонние консультации, согласование общей позиции и ожидание, скорее всего, невозможной, но весьма желательной капитуляции КПЮ, приезда ее делегации в румынскую столицу. Только по истечении срока, отведенного Белграду — 21 июня, работа совещания началась. Разумеется, с доклада Жданова, построенного на основе положений писем от 27 марта и 4 мая, а также тенденциозно излагавшихся действий югославской компартии, в том числе и решений ее апрельского пленума. Широко использовались давно забытые приемы шельмования, формулировки типа «Всю ответственность за создавшееся положение несут Тито, Кардель, Джилас и Ранкович. Их методы — из арсенала троцкизма» с неизбежными при подобном подходе выводами: «Своими антипартийными и антисоветскими взглядами, несовместимыми с марксизмом-ленинизмом … руководители КПЮ противопоставили себя коммунистическим партиям, входящим в Информбюро… ЦК КПЮ ставит себя и Югославскую компартию вне семьи братских компартий…»³³

Все участники прений — Якуб Берман (ПРП), Матиаш Ракоши (ВКП), Жак Дюкло (ФКП), Трайчо Костов (БРП), Рудольф Сланский (КПЧ), Пальмиро Тольятти (ИКП), Василе Лука (РРП) — не просто поддержали отлучение товарищей по движению, но и внесли свою лепту в обвинение Белграда во всех смертных грехах. А 23 июня совещание приняло ту самую резолюцию, ради которой его и созвали, — «О положении в Коммунистической партии Югославии», не только повторившую оценку, уже высказанную от имени ВКП(б) Ждановым и решение об исключении КПЮ из Информбюро, но и содержавшую новое, недвусмысленно сформулированное возможное будущее вмешательство СССР в дела любых компартий:

«Информбюро не сомневается, что в недрах Компартии Югославии имеется достаточно здоровых элементов, верных марксизму-ленинизму, верных интернационалистическим традициям Югославской компартии, верных единому социалистическому фронту. Задача этих здоровых сил КПЮ состоит в том, чтобы заставить нынешних руководителей открыто и честно признать свои ошибки и поправить их, порвав с национализмом, вернуться к интернационализму и всемерно укреплять единый социалистический фронт против империализма или, если нынешние руководители КПЮ окажутся не способными на это, сменить их и выдвинуть новое, интернационалистическое руководство КПЮ.

Информбюро не сомневается, что Компартия Югославии сумеет выполнить эту почетную задачу»³⁴.

При анализе возникновения и развития советско-югославского конфликта на его первом этапе заслуживает самого пристального внимания не только его подлинная цель, но и многие другие аспекты. То, что Сталин при решительных действиях стремился отойти на второй план, прикрываясь именем Молотова, что он превратил межпартийные по форме разногласия в подчеркнуто межгосударственные, позаботился о том, чтобы в резолюции Информбюро фигурировали весьма важные для его жесткого внешнеполитического курса новые по содержанию формулировки: «единый социалистический фронт», скрывавший за собою Восточный, советский блок, «интернационализм», означавший в возникшей ситуации полное подчинение каждой страны, входившей в блок, общим интересам, выражавшимся исключительно Советским Союзом, «национализм», под которым теперь следовало понимать отступление от общеблоковых позиций, игнорирование их.

Столь серьезная, значительная жертва, как Югославия, требовала, судя по всему, равноценного ответного хода со стороны Запада, который компенсировал бы потерю, уравнял позиционное положение в Европе в условиях пока еще не принявшего необратимую форму противоборства США и СССР. А единственно возможным для Москвы встречным шагом бывших союзников мог стать их отказ от контроля над своими зонами оккупации Берлина. Потому-то именно в канун того самого дня, когда второе совещание Информбюро завершило свою работу отлучением Югославской компартии, Кремль начал вторую радикальную внешнеполитическую акцию, призванную либо подтолкнуть Вашингтон, Лондон и Париж, либо вынудить их принять ожидаемое решение. 22 июня командующий советскими оккупационными войсками в Германии маршал Соколовский уведомил своих коллег, генералов Клея, Робертсона и Кенига, об установлении блокады Западного Берлина.

Узкое руководство пошло на то, что не только выглядело вполне оправданным и обоснованным, но и к чему его практически подталкивали сепаратные действия США, Великобритании и Франции. Как уже отмечалось выше, пятая сессия СМИД, призванная согласовать условия мирного договора с Германией, закончилась ничем. Возможно, Москва и смирилась бы с очередной неудачей дипломатов, с новой задержкой решения важнейшего для нее внешнеполитического вопроса, уповая на разрешение рано или поздно проблемы и дожидаясь следующей встречи министров иностранных дел четырех держав. Но Москва никак не могла согласиться с тем, что произошло через два месяца.

20 февраля 1948 г. собравшиеся в Лондоне главы внешнеполитических ведомств США, Великобритании и Франции, подчеркнуто игнорируя интересы СССР и его неоспоримое право участвовать в решении германского вопроса, пришли к необычному соглашению. Они одобрили экономическое присоединение Саарской области к Франции, а также учли пожелание Бельгии, Нидерландов и Люксембурга более активно влиять на разрешение германской проблемы. Но на этом Вашингтон, Лондон и Париж не остановились. Последовали рекомендации, сразу получившие название «лондонских», — о распространении плана Маршалла на три западные зоны оккупации Германии; о необходимости предоставить немецкому народу возможность создать юридическую основу — конституцию — для свободной и демократической формы правления и достижения единства страны о передаче немцам в самое ближайшее время полной ответственности за управление страной и ограничении в этих целях до минимума прав оккупационной администрации.

СССР поначалу реагировал на происходившее вполне корректно, нотами — от 13 февраля и 6 марта. В них подчеркивалось: подобные действия уже «привели к подрыву соглашения четырех держав о Контрольном совете в Германии и к подрыву Потсдамского соглашения о Совете министров иностранных дел, на который была возложена вся подготовительная работа по мирному урегулированию в Европе. Эта политика трех держав не только не содействует установлению прочного демократического мира в Европе, но и чревата такими последствиями, которые могут быть только на руку всякого рода поджигателям новой войны»³⁵.

Неформальный ответ Запада оказался более чем своеобразным. 23 марта Вашингтон, Лондон и Париж отказались продолжать участвовать в работе Контрольного совета в Германии. А 4 мая посол США в Москве Смит на встрече с Молотовым, состоявшейся по инициативе посла, не сказал ни слова об откровенно сепаратных действиях по германской проблеме, лежавшей в основе последних. Зато он использовал факты заключения Советским Союзом в феврале-апреле новых договоров о дружбе и взаимопомощи с теми странами, где незадолго до того изменились строй и форма правления, — Румынией, Венгрией, Болгарией, а также февральские «события» в Чехословакии как повод для обвинения Москвы в ухудшении двухсторонних отношений. «Европейское сообщество стран и США, — заявил Смит, — встревоженные тенденциями советской политики, сплотились для взаимной самозащиты, и Соединенные Штаты полны решимости играть свою роль в этих совместных мероприятиях, направленных на восстановление и самооборону». Смит попытался, таким образом, представить то, что делал Запад в феврале, следствием предпринятого СССР позже, в феврале-апреле. Правда, понимая всю уязвимость подобных умозаключений (вернее, стоявший за ним государственный департамент), высказался и более оптимистично: «Мы до сих пор никоим образом не отказались от надежды на такой поворот в событиях, который даст нам возможность найти путь к установлению хороших и разумных отношений между нашими двумя странами вместе с коренным ослаблением того напряжения, которое в настоящее время повсюду оказывает столь неблагоприятное воздействие на международные отношения»³⁶. Он прозрачно намекнул, что лишь отказ СССР от политики влияния на страны Восточной Европы, рассматривающей их как сферу советских интересов и национальной безопасности, может послужить основой для улучшения отношений двух стран.

Пять дней потребовалось узкому руководству на то, чтобы определить свое отношение к такому по сути категорическому требованию. Только 9 мая Молотов пригласил Смита и изложил ему, а вместе с тем государственному департаменту и президенту Трумэну, советскую позицию, отказался от каких бы то ни было возможных уступок в Восточной Европе как совершенно неприемлемых для СССР. Вместе с тем Молотов выразил искреннюю готовность к улучшению отношений. Советское правительство, отметил он, «всегда проводило политику миролюбия и сотрудничества в отношении Соединенных Штатов Америки, которая всегда встречала единодушное одобрение и поддержку со стороны народов СССР. Правительство СССР заявляет, что оно и впредь намерено проводить эту политику со всей последовательностью»³⁷.

Не довольствуясь этим, узкое руководство попыталось усилить значимость сделанного предложения. 17 мая, использовав как формальный предлог открытое письмо кандидата в президенты США Генри Уоллеса, теперь уже Сталин подтвердил неизменность прежней советской позиции по фундаментальному вопросу международных отношений. «Несмотря на различие экономических систем и идеологий, — подчеркнул он в ответе, — сосуществование этих систем и мирное урегулирование разногласий между СССР и США не только возможны, но и, безусловно, необходимы в интересах всеобщего мира»³⁸.

Однако последовательные и достаточно твердые заверения со стороны Москвы оказались напрасными. Запад не проявлял ни малейшей склонности даже к поискам компромисса и продолжил действия, направленные на окончательный раскол Германии и Европы. Об этом свидетельствовало коммюнике завершившегося 1 июня Лондонского совещания, которое зафиксировало окончательное утверждение ранее согласованных мер чисто экономического порядка, направленных на объединение трех западных зон Германии и неминуемое присоединение последней к Западному союзу. Оно констатировало и более серьезное: изменение германской границы, но только западной, в пользу стран Бенилюкса. А это в соответствии с решениями Ялтинской и Потсдамской конференций являлось прерогативой только мирной конференции при непременном участии Советского Союза.

Наконец, чтобы осуществить высказанные намерения, сделать их необратимыми, США, Великобритания и Франция объявили 18 июня о проведении в своих зонах оккупации денежной реформы, введении в них и, разумеется, в Западном Берлине новой, единой германской марки. Это вынудило узкое руководство окончательно остановиться на наиболее жестком варианте внешнеполитического курса, отныне вполне оправданном, неизбежном введении с 23 июня полной блокады Западного Берлина. Такая позиция была подкреплена единодушной поддержкой стран Восточной Европы, заявлением срочно, 23 июня, созванного в Варшаве совещания министров иностранных дел СССР, Албании, Болгарии, Чехословакии, Югославии (это был последний раз, когда Белград выступил единым фронтом с Москвой), Польши, Румынии и Венгрии. Тем самым Западному союзу и США продемонстрировали: отныне им предстоит иметь дело не с одним Советским Союзом, но с Восточным блоком, тесно сплоченным вокруг своего бесспорного лидера.

«Холодная война» стала реальностью, очевидностью.

Глава 16

Столь радикальные сдвиги на международной арене, приведшие к открытому противостоянию, означали стремительное сползание к наиболее непредсказуемой ситуации, теперь зависящей от любой, самой незначительной случайности и чреватой чем угодно — от оголтелой идеологической борьбы вплоть до регионального конфликта и даже третьей мировой войны. Потому они и вызвали в Кремле второй за полгода передел власти, наиболее серьезные, но вместе с тем и ставшие неизбежными изменения как в составе узкого руководства, так и баланса сил в нем. Эти изменения отразили, прежде всего, стремление Сталина предельно упрочить свое положение, становящееся крайне опасным в случае провала избранного лично им жесткого курса. Отразили и иное: попытку других членов узкого руководства использовать неотвратимые перемены для усиления собственных позиций, получения преимуществ по сравнению с соперниками.

Сложное, запутанное переплетение противоречивых личных и государственных интересов не могло не привести к закулисным переговорам и их следствию — очередному компромиссу. Сталину пришлось — после отстранения Молотова — все же согласиться с возвращением другого члена «триумвирата» военной поры, Маленкова, в Секретариат ЦК ВКП(б) и примириться с тем, что тот вновь, как и немногим более двух лет назад, сравняется с ним, Сталиным, заняв ключевые посты в обеих структурах власти — государственной и партийной. Показательным оказалось и еще одно важное кадровое перемещение — утверждение в тот же день, 1 июля, и тем же решением ПБ секретарем ЦК П.К. Пономаренко¹, человека, несомненно, близкого к Маленкову.

Таким образом, наиболее важный, ибо он действовал непрерывно, постоянно, орган ЦК — Секретариат уже включал семерых: Сталина, Жданова, Кузнецова, Суслова, Попова, Маленкова, Пономаренко. Им и предстояло отнюдь не демократическим способом, без голосования, а всего лишь с помощью закулисных интриг и «аппаратных игр» определить, останется ли тяжело больной Жданов на посту второго человека в партии или уступит это место Кузнецову, Маленкову, а быть может, и Суслову. Острая проблема разрешилась в два этапа. Вначале, десять дней спустя, при радикальной реорганизации аппарата ЦК ВКП(б), сопровождавшейся обычным в подобных случаях перераспределением обязанностей между секретарями и тем самым серьезнейшим изменением их властных полномочий.

По постановлению, принятому 10 июля 1948 г. от имени ПБ, три управления ЦК прекратили существование, вместо них создали принципиально иную структуру, возвращавшую партию далеко назад, к тому, что было до XVIII съезда, — отраслевым отделам. При этом сразу же были оговорены их функции: «Считать основными задачами отделов подбор кадров по соответствующим отраслям и проверку исполнения решений ЦК и правительства (выделено мною. — Ю.Ж.)».

Управление пропаганды и агитации стало одноименным отделом с Д.Т. Шепиловым во главе. Управление по проверке партийных органов преобразовали в Отдел партийных, профсоюзных и комсомольских органов, заведующим которого назначили Б.Н. Черноусова. Управление кадров, на протяжении девяти лет остававшееся неприкосновенным, монолитным, разделили на семь отделов, никак не взаимосвязанных между собой: административный (зав. Е.Е. Андреев), занимающийся подбором и расстановкой кадров в министерствах Вооруженных Сил, государственной безопасности, внутренних дел и юстиции, а также в прокуратуре и всей судебной системе, и отраслевые — тяжелой промышленности (зав. С.Б. Задионченко), легкой промышленности (зав. Н.М. Пегов), машиностроения (зав. В.М. Чураев), транспортный (зав. Т.А. Чумаченко), планово-финансово-торговый (зав. Сазонов), сельскохозяйственный (зав. А.И. Козлов).

Эта новая, а вернее, старая структура выглядела как полное и окончательное торжество консервативных тенденций, которые уже однажды не оправдали надежд и не привели к успешному выполнению в полном объеме двух первых пятилетних планов. Они вылились тогда в торжество партократии — малограмотной, не разбиравшейся даже элементарно в специфике тех отраслей, которые она «курировала». Внешне реорганизация свидетельствовала также о том, что все попытки реформировать партию, существенно ограничить ее оказавшееся сугубо негативным воздействие не только на собственно экономику но и на всю систему управления, попытки, которые последовательно предпринимались Маленковым и Молотовым с 1939 г. и время от времени поддерживались Сталиным, завершились полным провалом. Однако распределение отделов между секретарями свидетельствовало о далеко не случайной половинчатости постановления ПБ от 10 июля, скорее преднамеренности многого, не сразу бросавшегося в глаза.

Жданов сохранил контроль за Отделом пропаганды и агитации. Суслов — за не затронутым реорганизацией Отделом внешней политики, которому лишь сменили название — он стал называться Отделом внешнеполитических сношений. Кузнецов сумел удержать за собой Административный отдел, но получил в ведение как дополнительную нагрузку еще один, машиностроения. Пономаренко вверили надзор за отделами транспортным и планово-финансово-торговым. Зато Маленков получил тот самый отдел, который отныне и призван был заменить УК, — партийных, профсоюзных и комсомольских органов, обязанный повседневно и скрупулезно контролировать весь партийный аппарат, центральный и местный, за исключением столичного городского и областного комитетов, оставшихся за Поповым, да еще и все без исключения министерства (включая МГБ и ПГУ), комитеты, главные управления с низовыми структурами, подчиненными им организациями, учреждениями и предприятиями — через их партийные организации. Вместе с тем пришлось Георгию Максимилиановичу отвечать еще и за работу Сельскохозяйственного отдела².

Именно такое, ничем не обоснованное распределение обязанностей и вскрывало истинную сущность реорганизации, предполагало неизбежное столкновение интересов двух групп руководителей — партийных и государственных. Оно вело либо к своеобразному «двоевластию», либо к непременным трениям, столкновениям между ними: между Кузнецовым и Сабуровым, в равной степени отвечающими за машиностроение (Секретариат и Совмин), при явном преимуществе второго, поскольку Кузнецов, имея всего лишь среднее образование, не мог при всем желании разбираться даже в общих вопросах вверенной ему отрасли; между Пономаренко, окончившим Московский институт инженеров транспорта и хоть недолго, всего два года, но все же работавшим по специальности, и Берия (транспорт); Пономаренко и Вознесенским (Госплан); Пономаренко и Крутиковым, буквально накануне, 9 июля, сменившим Косыгина «ввиду перегруженности» того на посту председателя Бюро при СМ по торговле и легкой промышленности и для того утвержденного зампредом СМ СССР³. Не менее показательным оказалось и то, что два отдела, тяжелой и легкой промышленности, надолго остались вообще без опеки кого-либо из секретарей. Все это демонстрировало: новая структура призвана была не столько улучшить систему управления, сколько усложнить и запутать ее, обязательно сделать яблоком раздора между партаппаратом и правительством.

Ситуация несколько прояснилась лишь через полтора месяца, когда очередное постановление ПБ от 26 августа показало, что правительство все же обладает известной самостоятельностью. Министерству госконтроля, возглавляемому Мехлисом, практически подчинявшемуся непосредственно Сталину, запретили «отстранять от должности, налагать дисциплинарные взыскания… проводить ревизии министерств, изымать документы» без предварительного разрешения на то БСМ СССР⁴. О том же, но только косвенно, свидетельствовал и один из пунктов постановления ПБ от 10 июля, призванный в очередной раз попытаться нормализировать деятельность органов ЦК ВКП(б). Он предусматривал восстановление регулярности заседаний: ОБ — «два раза в месяц, по понедельникам», и Секретариата — «раз в неделю, по пятницам», как бы забыв о существовании самого ПБ, о необходимости организации планомерной работы этой структуры. Данный пункт прозрачно намекал, на то, что ведущая роль отводится прежде всего Секретариату, объяснить же это можно только тем, что из семи его членов абсолютное большинство, четверо, входили в узкое руководство.

Новый баланс сил, еще более неустойчивый, нежели тот, что возник в марте, оказался весьма непродолжительным. Он завершил первый этап передела власти, второй начался практически сразу вслед за ним. В день принятия постановления о реорганизации структуры партаппарата, 10 июля, Жданов по состоянию здоровья вынужден был во второй раз за 1948 год уйти в двухмесячный отпуск, из которого ему так и не суждено было вернуться. Только поэтому все вопросы идеологической работы, курирование Отдела пропаганды и агитации — до 31 августа временно, а затем сразу после смерти Жданова постоянно взял на себя Маленков. Он вновь стал вторым секретарем ЦК ВКП(б), окончательно вернул себе прежнее положение во власти. Естественно, что этому, скорее всего, неожиданному для некоторых членов узкого руководства, и прежде всего Кузнецова и Суслова, событию предшествовала классическая по характеру и исполнению «аппаратная игра». Чтобы устранить А.А. Жданова, своего основного соперника на пути к вожделенному посту, Маленков использовал положение, сложившееся в… сельском хозяйстве, в подведомственной именно ему сфере. Георгий Максимилианович выступил, но закулисно, на стороне президента ВАСХНИЛ, самоучки-дилетанта Т.Д. Лысенко в его борьбе со светилами биологической науки, в конечном итоге обернувшейся вполне предсказуемой ликвидацией на несколько лет отечественной школы генетики. Сугубо «научная» дискуссия о мифической ветвистой пшенице, которую якобы получил в результате своих опытов Лысенко и которая сможет если не сегодня, то непременно завтра полностью обеспечить страну хлебом, накормить наконец весь народ, так и не ощутивший еще улучшения жизни после отмены карточной системы, оказалась роковой для тяжелобольного Жданова. Его досадная промашка — выдвижение сына, Ю.А. Жданова, на должность заведующего сектором науки Отдела пропаганды и агитации, который выступил с резкой, но вполне обоснованной критикой фантастических утверждений и воинствующего обскурантизма Лысенко, была использована для дискредитации А.А. Жданова.

15 июля, всего через пять дней после отъезда А.А. Жданова на Валдай для лечения и за полтора месяца до его смерти, ПБ при нескрываемой поддержке Сталина приняло постановление, направленность которого не вызывала ни малейшего сомнения:

«В связи с неправильным, не отражающим позиции ЦК ВКП(б) докладом Ю.А. Жданова по вопросам биологической науки, принять предложение Министерства сельского хозяйства СССР, Министерства совхозов СССР и Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина об обсуждении на июльской сессии Академии сельскохозяйственных наук доклада акад. Т.Д. Лысенко на тему: «О положении в советской биологической науке», имея в виду опубликование этого доклада в печати»⁵. #page#

Тем самым были предрешены и ход самой «научной» дискуссии, и ее результаты, и даже последствия. Действительно, сессия ВАСХНИЛ завершила свою работу 7 августа объявлением взглядов Лысенко единственно верными и правильными, отныне не подлежащими ни критике, ни сомнению в их правоте. А всего через день, 9 августа, — явное свидетельство заблаговременной подготовки необходимых кадровых «представлений» — все противники Лысенко были удалены со своих должностей решениями ПБ. B.C. Немчинова, директора ВАСХНИЛ, заменили В.Н. Столетовым, деканов факультетов биологии МГУ и ЛГУ, С.Д. Юдинцева и М.Е. Лобашева — И.И. Презентом и Н.В. Турбиным, заведующего кафедрой дарвинизма МГУ И.И. Шмальгаузена — тем же Презентом. На следующий день последовало еще одно, самое бессмысленное по сути решение: А.Р. Жебрака сняли с должности заведующего кафедрой генетики биофака МГУ и утвердили на его место Лысенко⁶, открыто клеймившего эту самую генетику «буржуазной лженаукой».

25 августа все газеты Советского Союза сообщили о «разгроме антинаучного течения» в биологии, 1 сентября — о смерти после тяжелой и продолжительной болезни А.А. Жданова. Взаимосвязь этих двух событий преувеличивать не следует, но и игнорировать их просто невозможно.

В те летние месяцы 1948 г., столь насыщенные политическими событиями, успех сопутствовал не только Маленкову, но и Сталину. Он наконец получил весомое подтверждение правильности избранного жесткого варианта внешнеполитического курса, да притом по основному — германскому направлению.

Отрезанный от трех оккупационных зон, Западный Берлин снабжался с конца июня продовольствием и топливом по «воздушному мосту», оказавшемуся весьма эффектным, особенно для пропаганды, но слишком дорогостоящему и к тому же явно недостаточному для обеспечения помимо нужд населения еще и бесперебойного производства на предприятиях. Крайне раздосадованные далеко не блестящими результатами США, Великобритания и Франция в очередной раз выступили солидарно против бывшего союзника и направили 6 июля тождественные по содержанию ноты протеста Советскому Союзу, в которых резко осудили блокаду как «нарушение действующих соглашений», но ссылались при этом почему-то на обмен посланиями 14 и 16 июня 1945 г. между Трумэном и Сталиным. В нотах категорически требовалось незамедлительно к прежнему нормальному положению, но вместе с тем не исключилось устранение разногласий «путем переговоров или любыми другими мирными методами». Правда, оговаривалось, что предпосылкой должно обязательно стать восстановление функционирования межзональных коммуникаций, свободное передвижение людей и грузов.

Для Сталина, можно с уверенностью утверждать, подобная позиция означала проявление слабости, а потому нажим был усилен. Ответная советская нота от 14 июля излагала обычную аргументацию МИД СССР, базировавшуюся на решениях Ялтинской и Потсдамской конференций. Указывалось, что к ухудшению ситуации, ее обострению привели лондонские рекомендации, но особенно — сепаратная денежная реформа, дестабилизировавшая положение в Германии. Содержалась в ноте и слабо завуалированная новая угроза — заявление о готовности Москвы «своими средствами обеспечить достаточное снабжение для всего "Большого Берлина". Вместе с тем выражалась готовность и к мирному разрешению конфликта: «Не возражая против переговоров, Советское правительство… не может связывать начало этих переговоров с выполнением каких-либо предварительных условий и что, во-вторых, четырехсторонние переговоры могли бы иметь эффект лишь в том случае, если они не будут ограничиваться вопросом об управлении Берлином, так как этот вопрос невозможно оторвать от общего вопроса о четырехстороннем контроле в отношении Германии»⁷.

Чтобы подкрепить твердость своих намерений, Москва почти сразу же объявила о проведении с 25 июля денежной реформы в советской зоне оккупации.

Западные державы вынуждены были смириться с проигрышем. Поздно вечером 2 августа Сталин и Молотов приняли послов США — Смита, Великобритании — Робертса, Франции — Шатенью по их просьбе. Выслушав претензии по поводу блокады Западного Берлина, Сталин, не смущаясь отсутствием новизны в своих словах, изложил позицию СССР, единожды уже доведенную до сведения Вашингтона, Лондона и Парижа в ноте. Он, в частности, сказал: «Одновременно с ликвидацией ограничительных мер по транспорту, принятых военной администрацией советского правительства, должна быть отменена специальная валюта — марка «Б», введенная тремя державами в Берлине, и заменена той валютой, которая имеет хождение в советской зоне, то есть валютой «дойчемарк». Это первое. Во-вторых, должно быть дано заверение, что исполнение решений Лондонской конференции будет отложено до того, пока представители четырех держав не встретятся и не договорятся по всем основным вопросам, касающимся Германии. 1 сентября правительства США, Великобритании и Франции хотят созвать Парламентский совет в Германии и тем создать западногерманское правительство. Если они это сделают, о чем говорить?» А далее четко, в привычной для себя форме Сталин выразил собственное видение возможного развития событий: «Если союзникам удастся создать одно правительство для Германии, то все вопросы снимутся. Если не удастся этого сделать, то восточная и западные зоны будут развиваться по-разному»⁸. Тем самым он открыто предупредил оппонентов — в случае дальнейших сепаратных действии Запада Советский Союз вынужден будет пойти на аналогичные меры, на создание еще одного германского государства, в советской зоне оккупации.

Вашингтон, Лондон и Париж, уведомленные о содержании беседы, состоявшейся 2 августа, в конце концов приняли предложения Сталина и согласились продолжить в Москве переговоры ради того, чтобы попытаться найти компромисс и разрешить все накопившиеся вопросы. И, казалось, дело сдвинулось с мертвой точки. 28 августа удалось согласовать текст общего документа, а спустя два дня утвердить его как «Директиву правительств СССР, США, Великобритании и Франции четырем главнокомандующим оккупационных войск в Германии». В документе предусматривалось снятие блокады Западного Берлина и использование марки советской зоны как единственного платежного средства для Большого Берлина, поручалось «провести в возможно короткий срок детальные мероприятия, необходимые для осуществления этих решений и сообщить Вашему правительству не позднее 7 сентября о результатах Ваших дискуссий, в том числе о точной дате, когда мероприятия… могут быть осуществлены»⁹.

Добившись несомненного успеха, Сталин поспешил использовать его, чтобы прежде всего укрепить свои позиции в узком руководстве, восстановить прежний баланс сил в нем, обеспечив себе заведомое большинство. 1 сентября он добился перевода А.Н. Косыгина из кандидатов в члены ПБ. Решение сопровождалось еще одним, более значимым пунктом: «Пополнить состав девятки тов. Косыгиным А.Н.»¹⁰. Сделал Сталин это как нельзя вовремя. Уже на следующий день оказалось, что сближение позиций Москвы и Вашингтона, Лондона, Парижа более чем призрачно, лишь тактический ход последних, ни на йоту так и не отступивших от своих долгосрочных планов. Несмотря на настойчивое предупреждение Сталина о неизбежных последствиях — расколе Германии, 1 сентября, как и было объявлено ранее, в Бонне открылся Парламентский совет и под председательством Конрада Аденауэра начал разработку конституции для трех зон. Но, главное, чуть позже главнокомандующие западных оккупационных войск при обсуждении с Соколовским порученных им «директивой» мероприятий неожиданно для советской стороны вновь стали настаивать, как прежде их правительства, на снятии прежде всего блокады и лишь после этого готовы были согласовывать изменение денежной системы Большого Берлина.

Подтверждением нового обострения отношений явилась памятная записка США, Великобритании и Франции от 14 сентября. Она не только констатировала сохранение диаметрально различных подходов к решению берлинской проблемы, но и усиливала вероятность того, что согласие вряд ли удастся достигнуть. Выдвигались новые требования, заведомо неприемлемые для Советского Союза: в частности, расширение полномочий четырехсторонней финансовой комиссии, создаваемой лишь для введения в Берлине восточной марки, превращение ее в орган контроля над Немецким эмиссионным банком, оперировавшим только в советской зоне.

Несмотря на явное противодействие, Москва попыталась все же добиться общего согласия, возобновила переговоры, в которых участвовали Молотов и послы трех стран, на этот раз завершившиеся полным провалом. 22 сентября очередная нота США констатировала, что продолжение переговоров бесполезно, а потому информировала о переносе вопроса на рассмотрение ООН. Все дальнейшие попытки советской дипломатии добиться лишь одного — одновременности снятия блокады и введения восточной марки — так и не увенчались успехом. А 25 октября уже Совет Безопасности отклонил проект резолюции, содержавший все тот же вариант выхода из кризиса, предложенный представителем СССР. Столь же волнообразно — от радужных надежд до полного разочарования — развивалась ситуация и в Палестине, поначалу обещавшая стратегический прорыв на Ближнем Востоке.

Еще 14 мая 1948 г. верховный комиссар Великобритании в Палестине Алан Канинхэм объявил о прекращении британского мандата, и было провозглашено создание независимого Израиля, сформировано временное правительство во главе с Давидом Бен-Гурионом. Временным президентом стал уроженец белорусского города Пинска Хаим Вейцман, возглавлявший с 1929 г. Еврейское агентство. В тот же день войска Египта, Трансиордании, Ирака, Сирии и Ливана перешли границы Палестины и открыли боевые действия против еврейских подразделений. 15 мая новое государство признали Советский Союз — де-юре и Соединенные Штаты — де-факто.

«Как бы радикально ни изменилось советское отношение к нам за последующие двадцать пять лет, — вспоминала Голда Меир, — я не могу забыть картину, которая представлялась мне тогда. Кто знает, устояли бы мы, если бы не оружие и боеприпасы, которые мы смогли закупить в Чехословакии и транспортировать через Югославию и другие балканские страны в черные дни начала войны, пока положение не переменилось в июне 1948 года? В первые шесть недель войны мы очень полагались на снаряды, пулеметы и пули, которые Хагане удалось закупить в Восточной Европе, тогда как даже Америка объявила эмбарго на отправку оружия на Ближний Восток, хотя, разумеется, мы полагались не только на это»¹¹.

Обеспеченный с помощью Советского Союза оружием и боеприпасами Израиль сумел не только выдержать первый удар арабских сил, но и сразу перейти в контрнаступление на трех участках фронта — в Галилее, Иудее, Иерусалиме. Четырехнедельные бои продемонстрировали столь значительное превосходство Цахал — регулярной израильской армии, что Совет Безопасности, опасаясь расширения вооруженного конфликта за пределы Палестины, потребовал немедленно прекратить огонь и предоставить посреднику ООН графу Фольке Бернадотту возможность приступить к официальному разделу территории между евреями и арабами, созданию демилитаризованной зоны Иерусалима.

Тем временем поставка оружия из Чехословакии в Израиль, осуществлявшаяся группой американских пилотов и механиков, достигла своего пика. Представители США в Праге попытались пресечь незаконную деятельность своих сограждан, вызвали их и предупредили, что в случае продолжения подобной деятельности у них отберут паспорта, а ведомые ими самолеты будут сбиваться без предупреждения¹². Однако жесткий демарш привел только к тому, что база тайных операций была перенесена из Праги в Брно, где и находились знаменитые оружейные заводы «Шкода».

Спустя месяц, в августе 1948 г., директор ЦРУ Хилленкеттер вынужден был направить Трумэну новый меморандум, в котором констатировалось, что Чехословакия стала «основной базой для операций разветвленной подпольной организации, занятой тайной переброской по воздуху военных материалов в Палестину», а опасность представляют не только огромные масштабы контрабанды оружия, но и то, что ведется она с ведома местных, чехословацких властей при непосредственном участии тайной полиции¹³.

После февральских «событий», когда Бенеша на посту президента сменил Готвальд, а правительство Чехословакии представляло фактически только одну партию, коммунистическую, у Вашингтона не оставалось ни тени сомнения, чью же волю выполняет Прага. Но возросшая обеспокоенность Хилленкеттера объяснялась еще и тем, что часть оружия перебрасывалась в Чехословакию из западноевропейских стран, в том числе из Великобритании и даже из США. А делалось это при посредничестве президента Мексики Мигеля Алемана, под прикрытием фиктивной авиакомпании «Линеас унидас де Панама». Имелись в ЦРУ и иного рода сведения — о том, что в чехословацких городах Оломоуц, Велке Штребне, Либерец, Ческе-Будеевице проходят подготовку около четырех тысяч человек, завербованных в израильскую армию в странах Восточной Европы, Великобритании, США. Вербовкой же американцев, их доставкой в Прагу занимается еврейская благотворительная организация «Джойнт», штаб-квартира которой располагается в Нью-Йорке.

Если Хилленкеттер вынужден был ограничиваться только уведомлением президента о фактах нарушения законов США и соглашения ООН о перемирии в Палестине, то государственный секретарь Маршалл стал действовать и санкционировал вручение министерству иностранных дел Чехословакии ноты протеста США, более того, он уведомил обо всем Бернадотта и тем самым ООН. Поэтому чехословацкому правительству пришлось оперативно отреагировать на утечку секретной информации. Две недели спустя Владимир Клементис, сменивший в феврале Масарика на посту министра иностранных дел, сообщил послу США: все американцы, упомянутые в ноте, покинули пределы Чехословакии. Но, разумеется, ни словом не обмолвился, что тайные операции продолжались с прежним размахом, только теперь брали начало не в Брно, а в небольшом городке под Братиславой, там, где наверняка не могло оказаться посторонних и чрезмерно любопытных людей.

Тем временем поддержка советским блоком Израиля приняла столь широкий характер, что сведения об оказании ему военной помощи утратили прежнюю секретность. Стали чем-то само собой разумеющимся, нормальным и потому вышли из-под воздействия прежних правил, начали проникать даже в содержание внутренней переписки, циркулировавшей в аппарате ЦК ВКП(б). Так, в одной из справок, регулярно готовившихся Отделом внешней политики, референт, то есть самый младший по должности сотрудник ближневосточного подотдела, П. Милоградов, 16 июля 1948 г. с недоумением и укоризной отмечал:

«В создавшихся в Палестине условиях ЦК Компартии Израиля… взял на себя роль агента израильского правительства по доставке оружия и вербовке добровольцев за границей для еврейской армии. Для осуществления этих целей секретарь Еврейской компартии т. Микунис С. разъезжает по странам народной демократии, где пытается получить помощь обученными военному делу людьми и вооружением»¹¹.

Милоградов не учел одного, самого важного. Подобные действия, бесспорно, означали то, что в соответствии с правилами Микунис вел переговоры, и отнюдь не по собственной инициативе, с сотрудниками исключительно соответствующих отделов ЦК компартий Восточной Европы, вынуждал их вступать в переговоры с коллегами, работавшими в партийном и государственном аппаратах. А потому с каждым новым зарубежным визитом Микуниса круг лиц, осведомленных о тайных операциях, неуклонно расширялся, способствовал циркулированию различных слухов, в которых вымысел наслаивался на правду, перемешиваясь с нею.

Тому же способствовало и вызывающее поведение руководства Израиля, откровенно пренебрегавшего общественным мнением, действовавшего довольно двусмысленно потому, что именно тогда началось первое открытое противостояние двух блоков — блокада Западного Берлина.

22 августа боевики Лехи (группа «Штерн», давно подозревавшаяся Западом в тесных связях с Москвой) похитили старшего шифровальщика генерального консульства США в Иерусалиме Джефри Паро. Почти сутки его держали под арестом, непрерывно допрашивая, а затем столь же неожиданно, как и захватили, освободили, вернее, передали израильской полиции. Однако, как и в конце мая, когда неизвестным снайпером был убит генеральный консул США в Иерусалиме Томас Вассон, госдепартамент вынужден был смолчать, никак не прореагировать на столь вопиющий, явно недружелюбный акт, не желая ухудшать отношения с Тель-Авивом, и без того переживавшие далеко не лучшие времена.

17 сентября членами той же организации Лехи был убит в еврейском секторе Иерусалима посредник ООН Фольке Бернадотт. Израильское правительство сделало вид, что начало разыскивать террористов, даже арестовало несколько человек, явно не имевших прямого отношения к преступлению. Тем временем чехословацкие консульства в Иерусалиме и Хайфе работали до глубокой ночи, срочно оформляли визы для тридцати членов Лехи, скорее всего, для тех, кто имел самое непосредственное отношение и к подготовке, и к проведению покушения на Бернадотта. 18 и 19 августа все они вылетели в Прагу, где их след затерялся навсегда.

В конце октября израильтяне обстреляли в Хайфе шлюпку американского эсминца «Маккензи», а 13 ноября — американский корабль «Гейнард». И снова Джорджу Маршаллу пришлось проглотить оскорбление, не заметить происшедшего, хотя он, как и его коллега по администрации Форрестол, был детально осведомлен обо всем генеральным консулом США.

Между тем война за независимость, которую столь успешно вел Израиль, подходила к концу. 14 октября, нарушив третье перемирие, установленное ООН, Цахал развернул очередное наступление и приступил к ликвидации египетских войск, окруженных в районе города Фалуджи. Теперь уже нельзя было сомневаться в полном разгроме арабских армий. Нельзя было говорить и о возможности претворения в жизнь посреднического плана ООН, который предусматривал создание арабского государства Палестина, включавшего Негев, и демилитаризацию Иерусалима, полностью занятых еврейскими силами. Использовав накопленную благодаря поддержке СССР военную мощь, Израиль был в состоянии навязать и соседним странам, и всему мировому сообществу собственные условия мира.

Только теперь Тель-Авив мог позволить себе прекратить боевые действия, выполнив требования ООН, и дожидаться: выполнит ли в случае переизбрания Трумэн свое давнее обещание — признает Израиль де-юре, предоставит через Экспортно-импортный банк долгосрочный заем в 135 млн. долларов или нет? Осуществит ли он на практике пункт предвыборной платформы Национального комитета демократической партии, предусматривавший признание тех границ Израиля, которые тот установит сам, исходя лишь из собственных интересов?

Избранный 7 ноября 1948 г. президентом США на второй срок, Гарри Трумэн в первой же речи подтвердил готовность следовать старому своему курсу по отношению к Израилю, поддержать все его устремления.

Советское руководство оказалось поставленным перед жесткой необходимостью заново оценить ситуацию на Ближнем Востоке, предусмотреть и такой вариант, при котором Израиль изменит свою ориентацию. Заодно Кремлю следовало пересмотреть внешнеполитическую доктрину или скорректировать ее, учитывая возможное столкновение интересов и стратегических планов СССР и США в еще одном районе мира. Сделать же все это не представляло особого труда. Произраильская позиция американского президента, несмотря на противодействие ряда членов его администрации, не являлась тайной для Москвы. Известно было и многое другое.

В январе 1948 г. И. Фефер, ответственный секретарь ЕАК, сообщал, основываясь на содержании переговоров с болгарской еврейской делегацией, своим кураторам в ЦК ВКП(б): «Джойнт» усвоил «язык американских реакционеров, а планы помощи «Джойнт» (Израилю. — Ю.Ж.) сильно отдают доктриной Трумэна и планом Маршалла»'⁵. Известно было в Москве и более чем многозначительное, весьма показательное заявление руководителя «Джойнт» Генри Моргентау опубликованное буквально накануне президентских выборов 31 октября в «Бюллетене Джойнт»: «Из всех народов средиземноморского бассейна только евреи могли бы создать прочный центр обороны против распространения коммунизма»¹⁶.

Летом того же 1948 г. в период максимальных поставок оружия Тель-Авиву Отделу внешней политики ЦК следовало обратить самое серьезное внимание на ставшее ему известным мнение обозревателя тель-авивской коммунистической газеты «Кол гаам». Формально, писал комментатор, «Израиль не может примкнуть к какой-либо стороне в международной политической борьбе, но фактически является ширмой для проведения политики подчинения американскому империализму… Захват американцами молодого государства фактически уже начался» 17.

Весьма возможно, что именно отчетливое ощущение непрочности, временного характера тесных отношений с правительством Израиля и вынудило узкое руководство уклониться от прямой политической поддержки того как одной из конфликтующих сторон. Отсюда, бесспорно, и запрещение появления в печати заявлений советских граждан — евреев, адресованных ЕАК и выражавших готовность отправиться в Израиль отстаивать его свободу и независимость. Отсюда и осуществление поставок оружия и боеприпасов, сбор и подготовка добровольцев для еврейской армии на территории не СССР, а Чехословакии, которая до марта 1948 г. могла считаться не присоединившейся окончательно к восточному, советскому блоку.

Лишь переизбрание 7 ноября 1948 г. Трумэна, его заявление об отношении к Израилю заставили узкое руководство все же отказаться от политики балансирования и занять более определенную позицию. 20 ноября ЕАК, который вскоре должен был направить в Тель-Авив делегацию для установления прямых связей с ишувом, был ликвидирован. Постановление, принятое в тот день ПБ, гласило: «Утвердить следующее решение Бюро Совета Министров СССР: Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государственной безопасности СССР немедля распустить Еврейский антифашистский комитет, так как, как показывают факты, этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки. В соответствии с этим органы печати этого комитета закрыть, дела комитета забрать. Пока никого не арестовывать»¹⁸. Однако постановление все же сделали секретным, оставив тем самым возможность и пересмотреть его, и вернуться к прежней ориентации.

Обвинение ЕАК в сотрудничестве с зарубежными разведывательными организациями возникло далеко не случайно, ведь оно создавало более чем удобное основание не только для изъятия и чистки архивов комитета, выявления в них всего, что могло иметь отношение к тайным операциям и подтверждало их организацию Советским Союзом. В будущем можно было в случае крайней необходимости устранить тех людей, кто был связан с поставками оружия в Израиль. По той же причине, скорее всего, в те же дни и были свернуты, но, как оказалось, пока временно, все операции по контрабандным поставкам вооружений, проводившимся из Чехословакии. Тогда же государственный департамент и военная разведка США стали получать сведения об ухудшении отношений между СССР и Израилем, о роспуске еврейских общественных и культурных организаций в Польше, Румынии, Болгарии, об арестах их руководителей.

Однако решительный разрыв узкое руководство пока себе еще не позволило. В декабре Москву посетила чехословацкая правительственная делегация, в состав которой входили премьер А. Запотоцкий, министры финансов — Я. Доланский, промышленности — А. Климент, иностранных дел — В. Клементис. После непродолжительных переговоров, в которых участвовали Сталин, Молотов и Микоян, она отбыла на родину, и сразу же операции по поставке оружия в Израиль возобновились, вернее, стали спокойно и планомерно завершаться. Все прошедшие военное обучение в Чехословакии израильские военнослужащие, так называемая Бригада Готвальда, с оружием, и не только личным, организованно вылетела в Тель-Авив. Тогда же еврейская сторона преподнесла СССР подарок, оказавшийся прощальным, — похитила в США и доставила в Прагу образец новейшего секретного мобильного радара раннего обнаружения.

Окончательно операции по контрабанде оружия советское руководство свернуло лишь в начале февраля 1949 г., только тогда, когда сразу же после инаугурации, совпавшей с кануном выборов в израильский парламент, Кнессет, 24 января, США признали правительство Бен-Гуриона де-юре, а Трумэн подписал закон о предоставлении Израилю обещанного многомиллионного долгосрочного займа.

В те же январские дни в Москве продолжились (или скорее начались) аресты членов ЕАК, действительно работавших, а не числившихся в нем и, судя по всему, использовавшихся Молотовым, разведывательной службой МИД СССР — Комитетом информации. Вслед за руководителем ЕАК И. Фефером, его заместителем, бывшим консулом СССР в Сан-Франциско, причастным к атомному шпионажу Г. Хейфецем, последовали аресты бывшего главы Совинформбюро С.А. Лозовского, а также Л. Квитко, П. Маркиша, Б. Шимелиовича и других. Возможно, среди арестованных оказались и те, кто не знал, к чему невольно оказался причастен. На судьбе же «свадебных генералов» ЕАК — писателей В. Гроссмана, И. Эренбурга, поэта С. Маршака, пианистов Э. Гилельса, Я. Флиэра, архитектора Б. Иофана, композитора А. Крейна, скульпторов П. Сабсая, И. Чайкова, режиссера А. Таирова, театральных художников И. Рабиновича, А. Тышлера, кинорежиссера Ф. Эрмлера, публициста, постоянного автора газеты «Правда» Д. Заславского, сатирика из журнала «Крокодил» Г. Рыклина, очень многих других, менее или совсем неизвестных, ликвидация ЕАК практически не отразилась.

И все же лишь роспуском ЕАК решительный пересмотр ближневосточной политики Советского Союза не мог ограничиться, он должен был неизбежно затронуть и более высокий уровень. И очень скоро затронул, стал поводом для очередного, оказавшегося самым значительным передела власти в Кремле.

Глава 17

После победы над нацистской Германией минуло три с половиной года. Однако практически ни одну задачу из тех, что поставила сама жизнь и небезосновательно выдвинуло узкое руководство, как наиболее насущные, первоочередные, решить так и не удалось.

Города и деревни тех областей, по которым дважды — с запада на восток и обратно — прошел страшный и безжалостный каток боевых действий, еще не были подняты из руин, хотя время, отведенное на восстановление, почти истекло. Рабочую силу, немногие имеющиеся средства приходилось прежде всего и главным образом направлять на восстановление промышленности, но и там дела оказались далеко не блестящими. Только в конце 1948 г. удалось начать выпуск крайне необходимой для сельского хозяйства продукции на Минском и Харьковском тракторных заводах, Ростовском и Харьковском комбайновых. Тогда же завершилось восстановление крупнейшей в европейской части СССР ГЭС — Днепровской, Азовского и Макеевского металлургических комбинатов, предприятий комплекса Криворожского бассейна, частично — шахт Донбасса.

До некоторой степени явные просчеты, недостатки, неудачи компенсировались тем, что бросалось в глаза, могло служить не только весомым доказательством все же имевшихся достижений, но и их рекламой. В 1947 г. в значительной степени благодаря репарациям, вывозу из Германии промышленного оборудования начался массовый выпуск в Москве, Горьком и Ярославле автобусов «ЗИС-154» и «ЗИС-155»; легковых автомобилей «Москвич», «Победа», «ЗИМ», «ЗИС-110»; грузовиков «ЗИС-150», «ЗИС-151»; «ГАЗ-63», «ЯАЗ-200», «ЯАЗ-210», а на новом автозаводе в Минске — МАЗ-2». В конце 1946 г. стало возможным приступить к серийному производству пассажирского самолета «Ил-62», а спустя два года еще и многоцелевого «Ан-2», что воссоздало гражданскую авиацию.

Причины серьезнейших отставаний в выполнении пятилетнего плана восстановления и подъема народного хозяйства крылись в оценке и подходах к международному положению: в неприятии монополии США на ядерное оружие, в признании правил «холодной войны» с ее непременным атрибутом — гонкой вооружений. Это вынуждало узкое руководство направлять чуть ли не все возможности экономического потенциала страны преимущественно на два направления, те, что стали, но лишь для власти, первостепенными, вынуждая откладывать все остальное до лучших времен.

Первое направление — атомное: работа промышленных ядерных центров под Арзамасом, Челябинском, научных — в Москве и Сухуми; строительство полигона под Семипалатинском. 6 ноября 1947 г. Молотову удалось поразить мир — заявить во всеуслышание на торжественном заседании Моссовета по случаю 30-летия Октябрьской революции: «Известно, что в экспансионистских кругах Соединенных Штатов Америки распространилась новая своеобразная религия: при неверии в свои внутренние силы — вера в секрет атомной бомбы, хотя этого секрета давно уже не существует».

Пришлось Советскому Союзу, хотел он того или нет, сосредоточить экономические возможности и на еще одном, не менее важном направлении — на создании средств доставки ядерного оружия: для отдаленного будущего — ракет, для ближайшего — бомбардировщиков дальнего действия, четырехмоторных «Ту-4», фактически точных копий американского самолета «В-29»; реактивных — «Ту-12», впервые поднятого в воздух летом 1947 г., и «Ту-14», испытания которого состоялись в конце того же года.

По мнению узкого руководства, лишь паритетность, создание собственного ядерного щита могли позволить говорить с США на равных, защищать национальные интересы Советского Союза, гарантировать его безопасность в настоящем и будущем. И это заставляло вновь и вновь откладывать решение более насущных, но уже для населения, задач — резкого увеличения производства продуктов питания, предметов широкого потребления, строительства жилья. Вынуждало направлять на оборону гигантские средства: только на содержание собственно Вооруженных Сил, притом открытое, с утверждением на сессиях ВС СССР, в 1946 г. — 22,8 процента расходной части всего бюджета, в 1947-м — 15,8, но уже в 1948-м — 17,5, а на 1949 г. запланировать и того больше — 19,1 процента. Несколько меньше выделяли на МВД с его собственными войсками. Наконец, огромные средства требовали и министерства, в той или иной степени работавшие на оборону. При этом с 1946 по 1949 годы расходы только на строительство Военно-Морского Флота увеличились почти в два раза.

Осложняло внутреннее положение СССР и все еще не сломленное вооруженное сопротивление сепаратистов в республиках Прибалтики и западных областях Украины. Откровенно антисоветские подпольные движения, после утверждения конгрессом осенью 1947 г. закона о национальной безопасности и создания в соответствии с ним ЦРУ, США чуть ли не открыто поддерживали: материально — снабжая оружием, радиостанциями, деньгами, и морально — обещая в радиопередачах на эстонском, латышском, литовском, украинском языках радиостанций «Голос Америки», «Свободная Европа» скорую войну — уже не «холодную», а настоящую, «горячую» — Запада с Советским Союзом.

Такая ситуация напрямую отражалась на отношениях Центра с регионами, обусловливая усиление позиций последних. В качестве пропагандистской контрмеры, по крайней мере на словах, приходилось защищать федерализм в ущерб давно назревшему унитаризму, сохранять все внешние атрибуты «самостоятельности» союзных республик, усиливать роль их правительств в руководстве экономикой на подведомственной территории, способствовать на деле развитию национальных языков, культуры. В свою очередь, подобная политика вынуждала наращивать мощь партии, ее местных структур как основного противовеса, сдерживающей силы возраставших центробежных тенденций, партии в целом, лишь потому и начавшей медленно, но неуклонно возвращать себе прежние позиции, властные, достаточно широкие полномочия. Пришлось реанимировать и, казалось бы, забытую навсегда идею движения к коммунистическому обществу, программу его «построения», но на этот раз не краткосрочную, а рассчитанную на весьма длительный период.

Серьезными провалами сопровождалась и советская внешняя политика, вернее, ее жесткий вариант, окончательно взятый на вооружение летом 1948 г. И он не смог позволить отыграть ни одну из позиций, потерянных буквально за два года.

Советскому Союзу пришлось смириться с тем, что важнейший для него германский вопрос так и не был разрешен. Все еще оставалось неясным, состоится ли подписание мирного договора с поверженным противником, а если и состоится, то когда и на каких условиях. Следовательно, оказались не подтвержденными мировым сообществом западная граница СССР с Польшей и включение в состав страны северной части Восточной Пруссии (будущей Калининградской области). Не помогла ускорить договоренность с США, Великобританией и Францией об условиях и сроках подписания мирного договора с Германией и отчаянная по своей сути блокада Западного Берлина, акция, лишь обострившая конфронтацию, сделавшая ее явной, несомненной.

Советскому Союзу пришлось пойти на раздел Кореи и за полгода до вывода оттуда советских оккупационных войск создать летом 1948 г. Корейскую Народно-Демократическую Республику только для того, чтобы не позволить приблизить вполне вероятное американское военное присутствие у еще одного участка своей границы — дальневосточного, региона, и без того ставшего зоной повышенной напряженности после начала «холодной войны» из-за размещения в Японии войск США.

Пришлось смириться Советскому Союзу и с тем, что весной 1946 г. его войска вынудили уйти из Ирана, хотя британские части были эвакуированы почти через год. Смириться и с предоставлением Соединенными Штатами займа в 25 млн. долларов Ирану для перевооружения — иными словами, с тем, что Вашингтон сумел расширить зону своего влияния на восток от Турции вдоль значительного участка границы СССР.

Советский Союз не участвовал в решении судеб африканских колоний Италии — Киренаики, Триполитании и Феццана (будущая Ливия), Эритреи и Сомали. Тем самым его фактически исключили из числа великих держав. Откровенно проигнорировали законные права СССР как победителя, державы, всего два с лишним года назад являвшейся одной из вершительниц судеб мира.

Пришлось Советскому Союзу смириться и с проигрышем схватки в Палестине, где все поначалу выглядело столь надежно, оптимистично, многообещающе, где победа казалась неминуемой с того момента, когда летом 1947 г. практически все еврейские организации мира, в том числе и США, восторженно приветствовали выступление А.А. Громыко на пленарном заседании Генеральной Ассамблеи ООН, его прочувствованные, проникновенные слова, произнесенные 15 июня:

«Огромное количество уцелевшего еврейского населения Европы оказалось лишенным своей родины, крова и средств существования. Сотни тысяч евреев бродят по разным странам Европы в поисках средств существования, в поисках убежища. Большая часть из них находится в лагерях перемещенных лиц, все еще продолжая терпеть большие лишения… Пора не на словах, а на деле оказать этим людям помощь. Необходимо проявить заботу о неотложных нуждах народа, перенесшего тяжелые страдания в результате войны, развязанной гитлеровской Германией… То обстоятельство, что ни одно западноевропейское государство не оказалось в состоянии обеспечить защиту элементарных прав еврейского народа и оградить его от насилий со стороны фашистских палачей, объясняет стремление евреев к созданию своего государства. Было бы несправедливо не считаться с этим и отрицать право еврейского народа на осуществление такого стремления. Отрицание такого права за еврейским народом нельзя оправдать…»

Спустя полтора года уверенное в близкой и несомненной победе на Ближнем Востоке, отыгрыше, таким образом, неудачи с Западным Берлином узкое руководство продолжало открыто поддерживать позицию уже ставшего реальностью еврейского государства Израиля. Выступая 15 ноября 1948 г. в Совете Безопасности, советский представитель Я.А. Малик решительно потребовал немедленно заключить постоянное перемирие в Палестине, сохранив присутствие израильской армии в Негеве, который по плану ООН должен был стать частью арабской Палестины. Ну а причину столь категорической позиции СССР несколько раньше, 21 сентября, выразил якобы от своего имени, как собственное мнение Илья Эренбург. В статье «По поводу одного письма», опубликованной в тот день газетой «Правда», он недвусмысленно рекомендовал Тель-Авиву: «Гражданин социалистического общества смотрит на людей любой буржуазной страны, в том числе и на людей государства Израиль, как на путников, еще не выбравшихся из темного леса… Судьба еврейских тружеников всех стран связана с судьбой прогресса, судьбой социализма». Тем самым Эренбург донельзя популярно объяснил, что же именно ждет Москва от Тель-Авива. Более недвусмысленно, хотя и с претензией на образность, взгляды советского руководства, его явное желание видеть Израиль своим надежным партнером, другом, а может быть, и союзником выразить было невозможно.

Однако вскоре последовала очередная, не менее определенная, но соответствовавшая кардинально изменившемуся положению оценка. Менее чем через месяц после так и оставшегося сверхсекретным постановления ПБ о ликвидации ЕАК, но в полном соответствии с ним появилось, наконец, то самое заявление, которое и следовало воспринимать как неформальное выражение новой вполне официальной позиции Кремля по данной проблеме. Для этого, как и сразу же после взрыва атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки, использовали «независимый» журнал «Новое время».

В его предпоследнем за 1948 г. номере, 51-м от 15 декабря, была опубликована редакционная (что усиливало ее значимость) статья под весьма характерным для советской прессы той поры заголовком «С чужого голоса». С ее помощью уведомляли читателей: в Израиле «нашлись определенные круги и печатные органы, занявшие явно недружественную позицию по отношению к Советскому Союзу». Подтвержден же данный тезис был обычным в таких случаях перечнем «вороха клеветнических выдумок» — о положении евреев в СССР, о трудностях работы израильской миссии в Москве. Далее с вполне справедливой, естественной обидой в статье констатировалось, что «реакционные газеты… усиленно подчеркивают «большое значение» позиции американской делегации» в ООН при обсуждении ситуации в Палестине. И сделан однозначный вывод: «В ущерб интересам еврейского народа они (израильские газеты. — Ю. Ж.) выполняют заказ американских монополий, которые стараются погреть руки у огня палестинского конфликта».

Газеты Израиля, чьи материалы анализировала статья «Нового времени», не назывались, ибо дело было, конечно, не в них. Московский журнал стремился продемонстрировать другое — осознание советским руководством того, что Тель-Авив без предупреждения и объяснения изменил свой внешнеполитический курс и намеревался отныне следовать за Вашингтоном, стремительно сближаясь с ним в ущерб далеко идущим планам и расчетам Кремля.

Весьма возможно, что очередная неудача, постигшая советскую дипломатию, была бы вскоре предана забвению, как и проблемы Черноморских проливов, иранская, Западного Берлина. Ведь о проигрыше никто не любит вспоминать… Но на этот раз нарушила привычный ход вещей, все резко изменила чистая случайность — склока, возникшая именно тогда же, в декабре 1948 г., между драматургами и театральными критиками. Скандал разразился из-за крайне редкого явления — несогласованности в работе двух секторов одного и того же отдела ЦК ВКП(б) — пропаганды и агитации. Узковедомственный конфликт только в силу невольного совпадения по времени с проигрышем Советским Союзом ближневосточной партии наложил характерный отпечаток на слишком многие события жизни страны последующих четырех лет и послужил вместе с тем надежным прикрытием для более серьезного, действительно значимого — решительной схватки за лидерство в узком руководстве.

Все началось с самого обычного, заурядного для аппарата ЦК происшествия — с записки первого секретаря ЦК ВЛКСМ Н.А. Михайлова, направленной 16 ноября (за четыре дня до постановления ПБ о судьбе ЕАК) Маленкову. Намечая, видимо, новые рубежи карьеры, Михайлов решил проявить себя в необычной для него сфере — культуре. И обратился для начала к кризису, охватившему, по его мнению, театры страны.

«Считаем необходимым доложить Вам, — писал Михайлов, — о крупных недостатках в работе советских театров… Для характеристики сложившейся в театрах обстановки приведем лишь некоторые данные. По всей стране посещаемость составляет не более 50-55%. Большинство театров план не выполняет. В Горьковском театре оперы и балета посещаемость составляет 39,7%, в Молотовском театре — 50,7%, в Харьковском драматическом театре — 32%, в театре имени Спендиарова в Армении — 27%. За первое полугодие театры страны задолжали государству около 100 млн. рублей». #page#

Вожак комсомольцев не только констатировал далеко не блестящее положение, он пытался объяснить, что же привело к нему: «Молодежь часто высказывает недовольство тем, что в театрах мало хороших советских пьес. Темы послевоенной жизни и борьбы советского народа почти не находят отражения в пьесах… Комитет по делам искусств при Совете Министров СССР неудовлетворительно выполняет постановление ЦК ВКП(б) "О репертуаре". Вместо того, чтобы выработать хороший и активный план проведения в жизнь этого постановления ЦК ВКП(б), комитет ограничился полумерами. Настоящей борьбы за выполнение указаний ЦК ВКП(б), глубокой перестройки работы в соответствии с новыми требованиями Комитет по делам искусств не проводит».

Михайлов, естественно, предложил и свое видение решения проблемы. Среди первостепенных действий такое: «Подготовить и провести всесоюзное совещание по вопросам советской драматургии. Организаторами такого совещания могут быть Союз советских писателей, Всесоюзный комитет по делам искусств. Совещание должно заслушать доклады тт. Фадеева и Лебедева о задачах советского драматического искусства и выработать меры, обеспечивающие серьезный подъем советского драматического искусства» ¹.

Уже на следующий день, что в немалой степени предопределило все последующие действительно драматические события, документ поступил к заведующему ОПиА Д.Т. Шепилову с четкой, требовавшей незамедлительной реакции резолюцией Маленкова: «Прошу разобраться в этом деле. Доложите предложения. На Секретариат». Ответ, весьма уклончивый и потому подписанный не самим Шепиловым, а его заместителем А.Н. Кузнецовым и заведующим сектором искусств Б.С. Рюриковым, последовал тут же: отдел «готовит в настоящее время докладную записку о выполнении постановления ЦК ВКП(б) о репертуаре драматических театров, при подготовке которой будут учтены предложения т. Михайлова»². А далее события развивались стремительно, подводя к неизбежному.

Из объяснительной записки Рюрикова от 14 февраля 1949 г. Шепилову:

«В ноябре п(рошлого) г(ода) сектор искусств решил привлечь группу критиков для подготовки материала о состоянии драматургии и театров в связи с предполагавшимся представлением докладной записки о состоянии репертуара драматических театров после постановления ЦК ВКП(б) от 26 августа 1946 г. и предполагавшимся выступлением на 12-м пленуме правления Союза советских писателей. 27 ноября в Отдел пропаганды и агитации были вызваны Залесский, Калашников, Рудницкий, Борщаговский, Бояджиев, Крон, Юзовский, Гурвич и др., которым т. Прокофьев (замзав сектора искусств. — Ю. Ж.) должен был дать поручение — продумать и представить сектору соображения по отдельным вопросам. Критики были разбиты по группам для работы по разделам: о репертуаре — Калашников, Крон, Гурвич, Малюгин, Борщаговский; о театрах — Залесский, Варшавский, Бояджиев; о критике — Альтман, Юзовский, Ростоцкий, Мацкин.

В совещании 28 ноября я не участвовал в связи с болезнью. Тов. Прокофьев мне сообщил по телефону, что созыв совещания санкционирован Вами, а порядок работы и список участников согласован с т. Кузнецовым А.Н. Как явствует из стенограммы, Прокофьев допустил ошибку, сообщив критикам, что они привлекаются для подготовки материалов для ЦК ВКП(б), и не дал отпора отдельным участникам совещания, выступавшим с позиций, чуждых советскому искусству.

4 декабря 1948 г. перечисленные критики явились в сектор с подготовленными ими материалами. В этот день указанную группу принимал я вместе с т. Прокофьевым и Писаревским (инструктор сектора. — Ю. Ж.). В. Залесский зачитал раздел о работе театров, раздел был обсужден, собравшиеся выступили со своими замечаниями, затем И. Альтман зачитал раздел о критике, который также обсуждался участниками совещания. 6 декабря таким же образом обсуждался раздел Калашникова по драматургии.

После второго обсуждения материалов я вызвал т. Прокофьева и Писаревского и сказал им, что эти встречи оставили у меня тяжелое ощущение, что их участники не понимают и не знают вопроса и что следует, не полагаясь ни на каких критиков, самим взяться за анализ данных и по драматургии, и по работе театров, и по критике. После этого т. Прокофьев и Писаревский с привлечением некоторых работников сектора литературы подготовили свою редакцию материалов. Вами она была признана неудовлетворительной. Тогда я заново, на основе Ваших указаний, составил материал о положении в драматургии. Вы нашли его, в основном, приемлемым. В основе материала лежала мысль о положительных задачах, стоящих перед драматургами: показ новых людей, новых общественных отношений, роли большевистской партии в строительстве коммунизма.

И созыв первого совещания критиков с ненужными общими разговорами, и дальнейшие обсуждения представляемых критиками материалов были глубочайшей ошибкой сектора»¹.

Б.С. Рюриков, по образованию преподаватель русской литературы — в 1932 году он окончил историко-филологический факультет Горьковского педагогического института, долго работал в печати. Только в 1946 году его взяли на чисто партийную работу — в аппарат ЦК сначала инструктором, а в середине 1948 г. утвердили в должности заведующего сектором. Поэтому Рюриков отлично понимал: скорее всего, именно его, «новичка», обязательно сделают виноватым, и потому принял неизбежное — стоически полностью признал свою вину. Он не сообщил в объяснении лишь о том, что впрямую не касалось его и относилось к компетенции председателя Комитета по делам искусств при СМ СССР П.С. Лебедева: о конференции Всесоюзного театрального общества (ВТО), ставшей катализатором вспыхнувшего вскоре конфликта.

П.С. Лебедев — Маленкову, 25 января 1949 г.:

«Комиссия по драматургии Союза советских писателей и секция театральных критиков Всероссийского театрального общества решили провести 29 ноября 1948 г. творческую конференцию для обсуждения спектаклей, поставленных московскими театрами к 31-й годовщине Октябрьской революции. Проведение этого мероприятия и приглашение критика Борщаговского в качестве основного докладчика не было согласовано с комитетом. Узнав об этом, я предложил Главному управлению драматических театров вмешаться в это дело и принять участие в обсуждении, поскольку будут обсуждаться новые работы наших театров. Несмотря на требование Главного управления драматических театров, тезисы доклада Борщаговский не предъявил, заявив, что он достаточно ориентирован в основных творческих вопросах советского театра.

В своем докладе, сделанном с позиций формалистически-эстетской критики, Борщаговский, прежде всего, обрушился на творчество молодых советских драматургов — тт. Сурова и Софронова, подвергнув резкой критике их последние пьесы «Зеленая улица» и «Московский характер» …голословно выступил против МХАТ СССР имени Горького и Малого театра, критикуя их за спектакли «Зеленая улица» и «Московский характер».

Представитель комитета т. Пименов выступил на этом совещании против основных утверждений Борщаговского…

В заключительном слове Борщаговский обвинил Комитет по делам искусств в том, что он якобы не позволяет критиковать МХАТ и Малый театр и апеллировал к собравшимся критикам, требуя их поддержки.

Вопрос о враждебной советскому искусству позиции Борщаговского и его сторонников после этого совещания несколько раз обсуждался в Союзе советских писателей в связи с подготовкой к пленуму Союза советских писателей. В моей беседе с т. Фадеевым и в выступлениях членов комитета, тт. Беспалова и Пименова на секретариате Союза писателей была установлена общая точка зрения на критику, представляемую Борщаговским, Юзовским и другими…

Считаю нужным сообщить, что работники сектора искусств Отдела пропаганды ЦК ВКП(б) занимали в этих вопросах неправильную позицию. В период подготовки к пленуму Союза писателей работники сектора искусств проводили большую работу по подготовке документа о состоянии театра и драматургии. К этой работе сектор искусств привлек главным образом эстетствующих критиков, высказывания которых были резко осуждены на пленуме Союза писателей. В секторе искусств Отдела пропаганды незадолго до пленума Союза писателей было проведено совещание театральных критиков, в котором участвовали Гурвич, Малюгин, Юзовский, Бояджиев, Борщаговский, Крон, Мацкин, Залесский, Альтман, Калашников.

По заявлению зам. заведующего сектором искусств т. Прокофьева участникам совещания, задача этого совещания состояла в том, чтобы подготовить докладную записку секретарям ЦК ВКП(б) об основных вопросах развития драматургии, театра и критики. На этом совещании был разработан предварительный план документа и подготовка его была возложена на участвовавших в совещании критиков. Намечены были периодические встречи для обсуждения подготовляемых разделов этого документа.

Следует отметить, что указанное совещание было проведено 26 ноября, т. е. за три дня до выступления Борщаговского на конференции по обсуждению октябрьских спектаклей. Это обстоятельство в значительной мере определило развязное поведение Борщаговского на конференции»⁴.

В своем предположении о причинах уверенного («развязного») поведения A.M. Борщаговского на конференции ВТО Лебедев не ошибался. Опытный критик и старый газетный волк великолепно понимал, выступая 29 ноября, какую выгоду лично для него представляют участие в подготовке постановления ЦК и знание — по кому будет нанесен удар партии, в каких грехах и кто конкретно будет обвинен. Уверенность, чувство превосходства над другими давало Борщаговскому и несомненное знакомство с уже определившейся позицией сектора искусств, а следовательно, и отдела, и, скорее всего, Секретариата ЦК по отношению к последним спектаклям.

Борщаговского обязательно должны были — чтобы «ввести в курс дела» — познакомить с нелицеприятным мнением отдела о пьесе Софронова «Московский характер», уже шедшей на сцене Малого театра, указать, с каких позиций отдел осуждал пьесы Ромашова «Великая сила», Вирты «Хлеб наш насущный» и «В одной стране» («Заговор обреченных»), непременно объяснить, почему же в праздничные дни так и не состоялась премьера пьесы Сурова «Зеленая улица», принятой МХАТом, чтобы отметить свое пятидесятилетие. Может быть, Борщаговскому даже дали прочитать записку, выражавшую мнение двух заместителей заведующего Агитпропом, Л.Ф. Ильичева и А.Н. Кузнецова, следующим образом оценивших творение Сурова: «Актуальная тема разрешена автором поверхностно, примитивно и во многом неубедительно. Ряд образов лишен психологической глубины, показан схематично и подчас фальшиво… Спектакль «Зеленая улица» не может быть показан в дни юбилея МХАТ и требует большой дополнительной работы. Отдел пропаганды и агитации считает необходимым дать указание Комитету по делам искусств об исключении его из репертуара юбилейной декады и о доработке пьесы и спектакля»⁵.

Выступая на конференции ВТО слишком уверенно, безапелляционно, Борщаговский невольно раскрыл намерения Агитпропа, фактически дал понять драматургам, и прежде всего Софронову и Сурову, об опасности, нависшей над ними. Ну а те, естественно, не стали спокойно дожидаться утверждения Секретариатом ЦК документа, еще дорабатывавшегося в секторе искусств, немедленно перешли в контрнаступление. Драматурги, упреждая события, поспешили, заручившись поддержкой сектора художественной литературы того же Агитпропа, признать недостатки в работе театров, но ответственными за это сделали не себя, а своих оппонентов. Обвинителей превратили в обвиняемых. Не располагая убедительными аргументами, попытались сосредоточить внимание на том, что никакого отношения к проблеме не имело, но именно потому и являлось беспроигрышным ходом. Весьма прозрачно намекнули на национальность большинства театральных критиков, используя лишь звучание их фамилий, а заодно навесили на них те самые ярлыки, которые давно уже использовались партийной пропагандой в идеологической борьбе, но в совершенно иных целях — применительно к «внешнему врагу». Театральные критики были обвинены в эстетстве и формализме, что вот уже пять лет являлось непременным атрибутом термина «космополитизм», пока еще, но только пока, открыто не произнесенного.

Полем битвы стал 12-й пленум правления ССП, на котором поначалу предполагали обсудить более нейтральные вопросы — развитие армянской, латышской, казахской литератур за период, прошедший после постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», и лишь мимоходом, чисто формально, «для галочки», затронуть проблемы драматургии.

Сама же драма начала разыгрываться в пятницу, 17 декабря, на вечернем заседании, когда Софронов сделал доклад об актуальных проблемах советской драматургии. Разумеется, чтобы не подвергнуться обвинению в односторонности, корпоративности, он разнес последние произведения А. Галича, К. Исаева, Л. Левина, И. Меттера, В. Полякова, К. Финна, В. Финка, Н. Погодина, по мнению Софронова, тех драматургов, «пьесы которых страдают оторванностью от жизни, низким идейно-художественным уровнем». Но основной удар нанес по критикам, обвинил их в том, что ими «не изжит эстетский подход к явлениям искусства, приятельскими отношениями нередко подменяется принципиальный подход к делу, далеко не достаточно ведется борьба за большевистскую партийность в драматургии и критике». Вынудил тем самым названных в этой связи Борщаговского, Варшавского, Малюгина, Рудницкого, Гурвича, Бояджиева, Юзовского уже не нападать, а оправдываться, спасая самих себя.

На следующий день погром продолжился. Председатель Комитета по делам искусств Лебедев подверг критике собственные издания, за которые и отвечал, — газету «Советское искусство», журнал «Театр». Осудил их за то, что они, мол, «в ряде вопросов неправильно, с чисто формалистических позиций ориентируют читателей, театр и деятелей искусства». А руководитель писательского союза А.А. Фадеев обрушился, в свою очередь, на критиков, «которые подходят к явлениям советской жизни, отраженным в драматических произведениях, с позиций эстетства и формализма»⁶.

Так именно те, кто, казалось бы, должен был оказаться в положении подвергнутого жесточайшей критике, и сомкнули ряды, чтобы отразить натиск общего противника — сектора искусств Агитпропа. Однако опасаясь, естественно, последствий открытого выступления против одного из органов аппарата партии, они не упоминали в выступлениях ни Рюрикова, ни Прокофьева, а накинулись дружно на участвовавших в подготовке нежелательного документа. Обвинения их в одной из резолюций пленума были сформулированы следующим образом:

«В секции театральных критиков Всероссийского театрального общества и в комиссии по драматургии при Союзе писателей группируются критики, стоящие на осужденных партией позициях аполитичности искусства, отстаиваемых ими в более или менее открытой или завуалированной форме. Менее откровенно на страницах печати и более откровенно на всевозможных совещаниях при ВТО и в Центральном доме литераторов этого рода критики (Гурвич, Юзовский, Малюгин и др.) с формалистических и эстетских позиций пытаются дискредитировать положительные явления в советской драматургии… Желая расшатать доверие театров к современной советской теме с позиций аполитичного искусства, они неправильно ориентируют советского зрителя и мешают развитию творческого дарования многих драматургов, обращающихся к современной теме. Среди критиков этого рода культивируется низкопоклонство перед буржуазной культурой Запада (выделено мною. — Ю.Ж.), игнорируется богатейшее наследство русской классической драматургии, существует нигилизм по отношению к значительному опыту советской драматургии…

Часть советских театральных критиков (Борщаговский, Бояджиев, Варшавский) фактически идут на поводу у критики формалистической, эстетской; другие (Альтман, Холодов) примиренчески относятся к этим чуждым взглядам на драматургию и театральное искусство. Таким образом, прежние и нынешние работы критиков, стоящих на аполитичных позициях, на позициях «чистого искусства», «искусства для искусства», остаются до сих пор не разоблаченными и не раскритикованными» ⁷.

Работа пленума завершилась 20 декабря, но только три дня спустя, да и то после настойчивых просьб Софронова, его доклад как статья «За дальнейший подъем советской драматургии» появился на третьей полосе «Правды». Пытаясь развить успех, Софронов 25 декабря вместе с Фадеевым, а 31 декабря — с Тихоновым обратился к Маленкову, испрашивая его согласие на публикацию в «Правде» еще и резолюций 12-го пленума ССП⁸.

Шепилов, Ильичев и Кузнецов, к которым попадали эти обращения, остро ощущали уязвимость собственного положения, отлично понимали, на что, по сути, направлена резолюция по драматургии, и потому всячески противились тому, чтобы она, как и все остальные, увидела свет. 8 января они объясняли Маленкову: «Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), ознакомившись с постановлением по вопросу драматургии, обратил внимание секретариата Союза советских писателей на то, что в этом постановлении не вскрыты недостатки Комитета по делам искусств, театров, а также самого секретариата Союза советских писателей. Кроме того, в постановлении неудовлетворительное положение в области драматургии объяснялось односторонне, главным образом состоянием критики (здесь и далее выделено мною. — Ю.Ж.)… Учитывая это, считали бы целесообразным в очередном номере газеты «Культура и жизнь» поместить статью, правильно оценивающую положение в области драматургии»9.

Начался второй акт драмы.

Четыре дня Маленков решал для себя, какую же из конфликтующих сторон следует поддержать, и в конце концов встал на защиту ССП и Комитета по делам искусств. Скорее всего, потому, что для него спор шел не по линии «критики — драматурги», а по линии «партаппарат — госструктуры», а потому, следуя давнему замыслу всемерно ограничить власть партии, 13 января он согласился с просьбой Софронова и дал согласие на публикацию в «Правде» резолюций 12-го пленума правления ССП. Но такое решение вынудило Шепилова тут же изменить, причем полностью, свой прежний взгляд на происходившее. 23 января вместе с Кузнецовым, курировавшим сектор искусств, он направил Маленкову новую записку, поторопился изложить в ней прямо обратное тому, на чем сам же настаивал за две недели до того. Вложил в нее то, что требовало, как он полагал, от него руководство:

«ЦК ВКП(б) в ряде документов и указаний подчеркивал серьезное неблагополучие в области литературной критики. Факты показывают, что особенно неблагополучно обстоит дело в театральной критике. Здесь сложилась антипатриотическая (выделено мною. — Ю.Ж.) буржуазно-эстетская группа, деятельность которой наносит серьезный вред делу развития советского театра и драматургии. Эта группа, в состав которой входят критики Ю. Юзовский, А. Гурвич, Л. Малюгин, И. Альтман, А. Борщаговский, Г. Бояджиев и др., заняла монопольное положение, задавая тон в ряде органов печати и таких организациях, как Всероссийское театральное общество и комиссия по драматургии Союза советских писателей. Критики, входящие в эту группу, последовательно дискредитируют лучшие произведения советской драматургии, лучшие спектакли советских театров, посвященные важнейшим темам современности. Вместо поддержки хороших пьес и четкого направления кадров работников театра и драматургии в основных вопросах развития театрального искусства эта группа дезориентировала драматургов и работников искусства».

Дав отрицательную характеристику каждому из членов созданной в первом абзаце «группы», Шепилов и Кузнецов позволили себе прямо написать то, на что так и не решился Софронов, — ввернули сведения о перевыборах бюро секции критиков при ВТО годичной давности только для того, чтобы подчеркнуть: «Из 9-ти избранных оказался лишь 1 русский. Следует заметить, что национальный состав секции критиков ВТО крайне неудовлетворительный; только 15% членов секции — русские». Заключили же записку авторы предложением рассмотреть вопрос в ЦК ВКП(б) и, как полагалось в таких случаях, приложили проект постановления «О буржуазно-эстетских извращениях в театральной критике». Разумеется, практически все пункты его постановляющей части начинались со слов «осудить», «разоблачить», «освободить от работы»¹⁰.

Нельзя исключить того, что проект постановления с какими-либо исправлениями был бы принят, если бы на следующий день к Маленкову не поступила еще одна записка — «О неправильной позиции работников Агитпропа ЦК в связи с активизацией антипатриотической группы театральных критиков», на этот раз от главного редактора «Правды» П.Н. Поспелова. В ней проблема представала в совершенно ином свете:

«1. Работники Агитпропа ЦК, видимо, прозевали так называемую "творческую конференцию" по вопросу о новых пьесах, происходившую 29-30 ноября 1948 г. На этой конференции Борщаговский выступил с докладом, направленным, по сути дела, против современных советских пьес, и, в частности, с грубым, издевательским выпадом в заключительном слове по адресу Малого театра (см. вырезку из "Литературной газеты" и выдержки из стенограммы заключительного слова Борщаговского и речи художественного руководителя Малого театра К.А. Зубова). Агитпроп ЦК никак не реагировал на недостойную позицию "Литературной газеты", присоединившейся к шельмованию и оплевыванию Борщаговским К.А. Зубова, выступавшего с правильными, патриотическими установками.

2. Тов. Прокофьев, работник Агитпропа, занимающийся вопросами театра, принимал Борщаговского и, по словам Фадеева, находится под влиянием Борщаговского. Не случайно, видимо, в конце сентября 1948 г. Борщаговскому предоставили трибуну в газете "Культура и жизнь", где он выступил с большой статьей об украинской драматургии.

3. 2 декабря 1948 г. "Правда" выступила со статьей С. Дурылина по поводу постановки Малым театром "Бесприданницы". "Правда" взяла театр под защиту от клеветнических обвинений в "вульгарном социологизме", содержащихся в статьях Г. Бояджиева к К. Рудницкого. Как бы "поправляя" "Правду" и поддерживая пошатнувшийся "авторитет" Бояджиева, "Культура и жизнь" предоставляет ему трибуну, печатает 11 декабря большую статью Бояджиева»¹¹.

В тот же день, 24 января 1949 г., как обычно вечером состоялось очередное, плановое заседание ОБ. На нем-то, правда, вне повестки дня и без внесения в протокол, Маленков и провел обсуждение не только не стихавшего, но и обострявшегося с каждым часом конфликта, втянувшего теперь в свой водоворот еще и три центральных издания — «Правду», «Культуру и жизнь», «Литературную газету». ОБ без подготовки рассмотрело проблему, решение которой по многим причинам откладывать или затягивать больше было нельзя. Не отказавшись от своего, уже сложившегося мнения остаться на стороне госструктур, Маленков не согласился и с последним предложением Шепилова — о принятии специального постановления ЦК ВКП(б). Он, видимо, справедливо опасался, что такого рода акция лишь осложнит и без того противоречивую ситуацию, и избрал «мягкий», компромиссный вариант: группу театральных критиков осудить, но только в редакционной статье «Правды». Тем самым Маленков стремился избежать уже очевидного раскола, открытого противостояния и внутри аппарата ЦК, и между ним и относительно слабыми, несамостоятельными учреждениями — ССП и Комитетом по делам искусств.

На ОБ сошлись на том, что требуемую статью подготовит П.Н. Поспелов, а в основу ее положит доклад Софронова, записку Шепилова и Кузнецова (это подтверждается простым сопоставлением трех указанных текстов). Поспелов действовал стремительно, уже 27 января смог сделать важную для себя фактически оправдательную запись: «С тов. Маленковым. 3 ч. 55 м. Поправки к статье "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". Для разнообразия дать три формулировки: в первом случае, — где упоминается слово "космополитизм" — уракосмополитизм; во втором — оголтелый космополитизм, в третьем — безродный ( выделено мною — Ю.Ж.) космополитизм. После внесения этой поправки можно печатать в завтрашнем номере "Правды"»12.

Статья действительно появилась 28 января и послужила основанием, точнее, инспирировала тут же начавшуюся шумную, разнузданную кампанию, более всего напоминавшую то, что происходило в 1937— 1938 гг. Позволила проявиться самым низким инстинктам, предоставив возможность начать новую охоту на ведьм, заняться поиском очередного врага — космополитов, облегчавшуюся тем, что достаточно было просто выбрать из своего окружения противников с «нерусскими» фамилиями. Кампания быстро охватила все творческие союзы и организации, научные учреждения, приняв откровенно антисемитский характер. В самом легком положении оказались участники обязательных в те недели собраний — в ВТО, Малом театре, МХАТе. Выступавшим на них артистам Яблочкиной, Озерову, Цареву, Анненкову, режиссерам Кедрову и Зубову, театроведу Морозову требовалось лишь выразить полное одобрение содержания статьи «Правды», единодушно поддержать осуждение тех людей, которые были причислены к «антипатриотической группе». А сделать это можно было с чистой совестью, ибо эти самые критики доставили немало неприятностей московским театрам, публикуя отрицательные рецензии на большинство новых постановок.

Иначе складывалась ситуация в ССП. Там на двух собраниях партийной организации активно продолжилось именно то, что и послужило истинной причиной конфликта, — неприкрытая борьба за различные, но обязательно высокие, номенклатурные посты. Софронов, еще на пленуме избранный секретарем правления Союза, теперь отмалчивался, зато неистовствовал Суров. Он использовал письмо на его имя Варшавского, одного из театральных критиков, в котором тот «подтвердил» существование некоего «заговора» своих коллег, даже якобы начавших «конспиративно» встречаться в… ресторане «Арагви». Молодой драматург не только во всеуслышание заявил, что уже передал министру госбезопасности Абакумову полученную информацию, наигромогласно обвинил в причастности к «группе» Симонова — секретаря правления, главного редактора журнала «Новый мир», и Горбатова — секретаря партийной организации ССП. Явно для всех он стремился «свалить» кого-либо из двоих лишь для того, чтобы самому занять освободившийся пост.

Не менее бурно прошло собрание и в Академии художеств СССР. Ее президент Герасимов, действительные члены Иогансон, Касиян, Ряжский и другие потребовали «до конца разоблачить» собственных, в прямом смысле слова, критиков, не один год досаждавших им, — искусствоведов Эфроса, Лунина, Бескина, Маца, Бассахеса. Мимоходом помянули в этой связи и Эренбурга, припомнив ему восхваление работ Пикассо и неприятие творчества Репина, и сочли, что такая позиция, бесспорно, свидетельствует об «антипатриотизме» известнейшего советского публициста. Поддержали, конечно, статью «Правды» и на собрании в ССК. Однако выступления композиторов Захарова, Штогаренко, дирижера Небольсина, хореографа Мессерера, музыковедов Шавердяна и Келдыша оказались на редкость вялыми. Видимо, накопившиеся за год страсти уже были без остатка излиты ими по адресу «формалистов», то есть все тех же «космополитов»¹³.

Шумная идеологическая кампания, поначалу стремительно разраставшаяся, в начале апреля стала сходить на нет, превращаться в фарс — переименование папирос «Норд» в «Север», «французских» булок в «городские» да всеобщее стремление во что бы то ни стало во всем без исключения утвердить отечественный приоритет. Одновременно, но уже для подавляющего большинства населения, которое совсем не интересовалось страстями, бушевавшими в среде «интеллигентов», власть дала невиданное долгие годы зрелище. В полном противоречии со словами, произносившимися с трибун на собраниях, со статьями, которые заполонили газеты и журналы, на экранах кинотеатров и клубов внезапно появились, почти вытеснив отечественные, давно забытые западные кинофильмы: две серии «Индийской гробницы», «Трансвааль в огне» («Ом Крюгер»), «Охотники за каучуком» («Каучук»), «Граф Монте-Кристо», «Я — беглый каторжник» («Капитан Ярость»), «Собор Парижской богоматери», «Генерал армии свободы» («Вива, Вилья»), «Порт-Артур» («Спасенные знамена») и многие, многие другие. Всего — в самый разгар борьбы с космополитизмом, на конец марта 1949 г. — 37 американских, немецких, итальянских художественных фильмов¹⁴. И произошло это отнюдь не случайно, не по неведению, а по требованию министра финансов, по чисто экономической причине, оказавшейся более значимой, нежели идеология.

В июле 1948 г. министр кинематографии И.Г. Большаков вынужден был признать весьма неприятные для себя факты: из-за неуклонно снижавшегося выпуска советских фильмов только за семь месяцев кинофикация не додала государству 179,4 млн. рублей, а кинопрокат — 21,8 млн.'⁵ Большаков полагал, что положение можно исправить, проведя очередное казенное мероприятие — всесоюзное совещание, оно, мол, и позволит резко увеличить производительность отечественных киностудий. Предлагая такой чисто бюрократический вариант решения, министр не учитывал самого главного: даже в случае успеха, плодотворности совещания число новых фильмов, которые привлекут зрителей, возрастет не раньше, чем через год-два. Деньги же Минфину — для финансирования среди прочего и зарплаты — требовались незамедлительно для реального обеспечения доходной части бюджета следующего года.

Узкое руководство, сочтя мнение Большакова необоснованным, постановило от имени ПБ 31 августа 1948 г. выпустить на «открытые» экраны страны 24 немецких, действительно трофейных фильма, а на «закрытые», то есть клубов, — 26 американских, французских, итальянских¹⁶. С тех пор иностранные кинокартины уже не сходили с советских экранов, а кампания борьбы с космополитизмом столь же внезапно, как и началась, прекратилась в начале апреля 1949 г. Нужда в ней полностью отпала, все, что требовалось сделать «под шумок», свершилось — действительно важные, значимые события, информация о которых была крайне выборочной и предельно скупой, прошли незамеченными, не породили, как это должно было произойти, брожения в умах.

В роковой для театральных критиков день А.А. Кузнецов, член узкого руководства — «девятки», внезапно лишился не только всех своих прав по надзору за работой отделов ЦК, административного и машиностроения, но и вообще оказался выведенным из Секретариата. Правда, первое решение ПБ по его вопросу от 28 января 1949 г. было весьма мягким. В нем говорилось о создании «в целях улучшения связи между ЦК ВКП(б) и парторганизациями отдаленных областей, краев и республик» Закавказского, Среднеазиатского и Дальневосточного бюро ЦК и об утверждении «секретарем Дальневосточного бюро ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А.А., освободив его от обязанностей секретаря ЦК ВКП(б)»¹⁷. Нет сомнений в том, что вышел проект этого решения из Отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов не просто с ведома, но по прямому указанию его куратора Маленкова.

Даже две недели спустя, казалось, ничто не предвещало полного и окончательного краха политической карьеры Кузнецова. 10 февраля ПБ утвердило положение о новых региональных органах ЦК, их состав — Кузнецов продолжал фигурировать как секретарь Дальневосточного бюро — и штаты приданных им сотрудников¹⁸. Но всего через пять дней, 15 февраля, появилось еще одно постановление ПБ — «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А.А., кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М.И. и Попкова П.С»:

«На основании проведенной проверки установлено, что председатель Совета Министров РСФСР вместе с ленинградскими руководящими товарищами при содействии члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А.А. самовольно и незаконно организовали Всесоюзную оптовую ярмарку с приглашением к участию в ней торговых организаций краев и областей РСФСР, включая и самые отдаленные, вплоть до Сахалинской области, а также представителей торговых организаций всех союзных республик. На ярмарке были предъявлены к продаже товары на сумму около 9 млрд. рублей, включая товары, которые распределяются союзным правительством по общегосударственному плану, что привело к разбазариванию государственных товарных фондов и к ущемлению интересов ряда краев, областей и республик. Кроме того, проведение ярмарки нанесло ущерб государству в связи с большими и неоправданными затратами государственных фондов на организацию ярмарки и на переезд участников ее из отдаленных местностей в Ленинград и обратно.

Политбюро ЦК ВКП(б) считает главными виновниками указанного антигосударственного действия кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова и Попкова и члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А.А., которые нарушили элементарные основы государственной и партийной дисциплины, поскольку ни Совет Министров РСФСР, ни Ленинградский обком ВКП(б) не испросили разрешения ЦК ВКП(б) и Совмина СССР на проведение Всесоюзной оптовой ярмарки и, в обход ЦК ВКП(б) и Совета Министров СССР, самовольно организовали ее в Ленинграде.

Политбюро ЦК ВКП(б) считает, что отмеченные выше противогосударственные действия явились следствием того, что у тт. Кузнецова А.А., Родионова, Попкова имеется нездоровый, небольшевистский уклон, выражающийся в демагогическом заигрывании с ленинградской организацией, в охаивании ЦК ВКП(б), который якобы не помогает ленинградской организации, в попытках представить себя в качестве особых защитников интересов Ленинграда, в попытках создать средостение между ЦК ВКП(б) и ленинградской организацией и отдалить таким образом ленинградскую организацию от ЦК ВКП(б)».

Вслед за такими обвинениями последовало еще более важное — попытка связать имя еще одного молодого соратника Сталина, его протеже Вознесенского, с очередной «группой»: «В этом же свете следует рассматривать ставшее только теперь известным ЦК ВКП(б) от т. Вознесенского предложение "шефствовать" над Ленинградом, с которым обратился в 1948 году т. Попков к т. Вознесенскому Н.А». Но самым страшным по своим уже несомненно суровым последствиям оказался последний абзац констатирующей части: «ЦК ВКП(б) напоминает, что Зиновьев, когда он пытался превратить ленинградскую организацию в опору своей антиленинской фракции, прибегал к таким же антипартийным методам…»

После всего изложенного вполне логично шли пункты о снятии Родионова с поста председателя СМ РСФСР, Попкова — с поста первого секретаря ЛК и ЛГК партии, но выглядело непонятным повторное снятие Кузнецова с поста секретаря ЦК, правда, на этот раз — с объявлением ему выговора¹⁹.

Тем потрясения в узком руководстве не ограничились. 4 марта, незадолго до начала работы четвертой сессии ВС СССР, последовало решение ПБ об освобождении с постов министров: иностранных дел — Молотова, внешней торговли — Микояна и утверждение вместо них А.Я. Вышинского и М.А. Меньшикова²⁰. А через три дня ПБ утвердило сразу три решения по одному вопросу: «Освободить т. Вознесенского НА. от обязанностей заместителя председателя Совета Министров СССР и от обязанностей председателя Бюро по металлургии и химии при Совете Министров СССР»; «Предоставить месячный отпуск для лечения в Барвихе»; «Внести на утверждение пленума ЦК ВКП(б) следующее постановление Политбюро: В связи с постановлением Совета Министров СССР от 5 марта с.г. о Госплане СССР, вывести т. Вознесенского Н.А. из состава Политбюро ЦК ВКП(б)»²¹.

Как председателю Госплана, Вознесенскому были предъявлены следующие обвинения: «В результате проверки, проведенной Бюро Совета Министров СССР в связи с запиской Госснаба СССР (т. Помазнева) о плане промышленного производства на I квартал 1949 года, вскрыты факты обмана Госпланом СССР правительства, установлено, что Госплан СССР допускает необъективный и нечестный подход к вопросам планирования и оценки выполнения планов, что выражается прежде всего в подготовке цифр с целью замазать действительное положение вещей, вскрыто также, что имеет место смыкание Госплана СССР с отдельными министерствами и ведомствами и занижение производственных мощностей и хозяйственных планов министерств…

Т. Вознесенский не доложил правительству, что группа руководящих работников Госплана СССР тт. Сухаревский, Иванов и Галицкий еще 15 декабря 1948 г. представила председателю Госплана СССР т. Вознесенскому докладную записку, в которой сообщалось, что государственный план на IV квартал 1948 г. по промышленному производству значительно перевыполняется и выполнение его ожидается в сумме 45,7 млрд. рублей… Председатель Госплана СССР т. Вознесенский при рассмотрении указанной докладной записки и предложений занял фальшивую позицию. С одной стороны, наложил резолюцию с указанием, что он согласен с предложениями (увеличить валовый объем на 1,7 млрд. рублей. — Ю. Ж.), с другой же стороны, дал устно начальнику Сводного отдела народнохозяйственного плана т. Сухаревскому противоположные указания. В действительности, в связи с запиской тт. Сухаревского, Иванова и Галицкого в проект плана I квартала 1949 г. никаких поправок не было внесено…»22

На основании столь серьезного обвинения СМ СССР счел необходимым принять постановления об освобождении Вознесенского от занимаемой должности, о назначении председателем Госплана СССР М.З. Сабурова.

Небывалые радикальные кадровые перемещения одновременно в государственных и партийных властных структурах все не прекращались. 12 марта под предлогом реорганизации Отдела внешней политики ЦК во внешнеполитическую комиссию на посту заведующего этого особого, весьма специфического органа партаппарата М.А. Суслова заменили В.Г. Григорьяном, шеф-редактором органа Информбюро газеты «За прочный мир, за народную демократию»²³. 24 марта очередным решением ПБ министром Вооруженных Сил назначили маршала A.M. Василевского, всего четыре месяца назад перемещенного с должности начальника Генштаба на пост первого замминистра. Н.А. Булганину, теперь экс-министру, поручили наблюдение за работой Второго и Третьего комитетов при СМ СССР, министерств авиапромышленности и вооружения — иными словами, за исключением Первого комитета, оставшегося в безраздельной власти Берия, всего военно-промышленного комплекса. Куратором Министерства Вооруженных Сил стал Сталин. Однако месяц спустя, 25 апреля, и это министерство передали в ведение все того же Булганина²¹. А несколько ранее, 6 апреля, Молотову, три десятилетия занимавшемуся проблемами внешней политики, как бы в насмешку поручили возглавить Бюро по металлургии и геологии при СМ СССР²⁵.

Всего за три месяца узкое руководство претерпело серьезные изменения: из него вывели Вознесенского и Кузнецова; двоим — Молотову и Микояну — понизили статус, лишив привычных, до деталей знакомых обязанностей, даже должностей. Устояли только пятеро: Сталин, Маленков, Берия, Булганин, Косыгин. При этом Булганина резко повысили, поручив действительно весьма ответственную роль. И если вспомнить, что Вознесенский и Кузнецов, Молотов и Микоян принадлежали к группировкам, издавна противостоявшим друг другу, конкурировавшим между собой, время от времени вступавшим в скрытную борьбу, то следует признать: произошел своеобразный размен фигур, однако не равноценный.

Сталин вынужден был, в чем не приходится сомневаться, уступить жесткому и сильному давлению и отказаться от какой бы то ни было дальнейшей поддержки, любой формы защиты своих верных союзников Вознесенского и Кузнецова. Более того, на этот раз ему пришлось согласиться с самым неприятным — их окончательным устранением с политической арены. В свою очередь, в виде компенсации он получил немного — всего лишь снятие Молотова и Микояна с министерских постов, которые остались, несмотря на это, в узком руководстве. Правда, Сталину все же удалось полностью нейтрализовать Молотова, угрожать полной отставкой, шантажируя созданным незадолго перед тем, скорее всего, по его же поручению, «делом» П.С. Жемчужиной, жены Вячеслава Михайловича.

В канун нового, 1949 г., 29 декабря, на рассмотрение ПБ была вынесена справка, подписанная председателем КПК при ЦК ВКП(б) Шкирятовым и министром госбезопасности Абакумовым. В ней сообщалось: «1. Проверкой Комиссии партийного контроля установлено, что Жемчужина П.С. в течение длительного времени поддерживала связь и близкие отношения с еврейскими националистами, не заслуживающими политического доверия и подозреваемыми в шпионаже; участвовала в похоронах руководителя еврейских националистов Михоэлса и своим разговором об обстоятельствах его смерти с еврейским националистом Зускиным дала повод враждебным лицам к распространению антисоветских провокационных слухов о смерти Михоэлса; участвовала 14 марта 1945 г. в религиозном обряде в московской синагоге.

2. Несмотря на сделанные П.С. Жемчужиной в 1939 году Центральным Комитетом ВКП(б) предупреждения по поводу проявления ею неразборчивости в своих отношениях с лицами, не заслуживающими политического доверия, она нарушила это решение партии и в дальнейшем продолжала вести себя политически недостойно.

В связи с изложенным — исключить Жемчужину П.С. из членов ВКП(б)».²⁶

Можно предположить и другое. Сталин, не довольствуясь «делом» Жемчужиной, попытался переложить на Молотова всю ответственность за провалы советской дипломатии в послевоенный период, и особенно — за результаты жесткого внешнеполитического курса, за весьма дорогостоящие, но завершившиеся провалом поддержку Израиля, введение блокады Западного Берлина.

Но в чем бы ни заключались закулисные интриги, в апреле 1949 г. их результаты выглядели следующим образом: «девятка» превратилась в «семерку»; узкое руководство состояло из Сталина, Маленкова, Берия, Булганина, Косыгина, Молотова и Микояна. При этом баланс сил сложился на редкость необычным. Сталин мог рассчитывать теперь на безусловную поддержку только Булганина и Косыгина да лишь уповать на голоса Молотова и Микояна. Еще два сильных человека, Маленков и Берия, избавившись от опасных соперников, вряд ли теперь нуждались в союзе, в сближении ради достижения близкой общей цели. Потому-то и возникла ситуация полной неопределенности, чреватая в силу того любыми неожиданностями, которая должна была рано или поздно завершиться какой-либо консолидацией: Маленкова с Берия, а может быть, и с Молотовым, Микояном, либо Сталина с Берия, Молотовым и Микояном. Самым невероятным могло стать лишь восстановление прежних отношений Сталина и Молотова.

Разумеется, за всеми происшедшими изменениями стояло неизбежное, порожденное присущим всем властолюбием личное соперничество, ничем не прикрытая борьба за власть, небезосновательный страх оказаться проигравшим. Но свидетельствовали перемены в узком руководстве прежде всего об ином, более фундаментальном. Они отражали все возраставшую неуверенность в избранном курсе, так и не приведшем к успеху, выражали опасение перед будущим, в котором отчетливо вырисовывалась главная, в понимании Сталина, угроза для страны — перевооруженная Германия, несомненно, стремящаяся к прочному союзу с Западом, в том числе и с США.

Подобные опасения нельзя было назвать фантастическими, придуманными ради оправдания избранного узким руководством жесткого курса во внутренней и внешней политике. Еще в конце 1948 г. в Вашингтоне и Лондоне появилась идея значительно расширить Западный союз и превратить его в чисто военную организацию. 14 января 1949 г. госдепартамент, а 20 января и президент Трумэн заявили о готовности США присоединиться к новому блоку.

Пытаясь предотвратить неизбежное, Сталин 27 января, отвечая на вопросы главы европейского отделения американского агентства «Интернэшнл ньюс сервис» Кингсбери Смита, попытался довести до сведения Вашингтона миролюбивую позицию Москвы.

«Советское правительство, — подчеркнул Иосиф Виссарионович, — готово было бы рассмотреть вопрос об опубликовании совместной с правительством США декларации, Пакта мира, подтверждающей, что ни то, ни другое правительство не имеют намерений прибегнуть к войне друг против друга… Правительство СССР могло бы, — продолжал Сталин, — сотрудничать с правительством Соединенных Штатов Америки в проведении мероприятий, которые направлены на осуществление Пакта мира и ведут к постепенному разоружению». Сталин подтвердил готовность встретиться с Трумэном ради подписания такой декларации и даже снять блокаду с Западного Берлина, если США, Великобритания и Франция хотя бы отложат создание сепаратного западногерманского государства²⁷.

Ответа из Вашингтона не последовало.

Единственной контрмерой, которую Кремль смог себе позволить при сложившихся крайне неблагоприятных обстоятельствах, стало проведение в Москве 5—8 января 1949 г. совещания. На нем представители СССР, Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии и Болгарии создали Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Прочность только начавшего оформляться организационно Восточного блока подкреплялась как присутствием советских войск в Польше, Венгрии и Румынии, так и политическими репрессиями, которые должны были обеспечить и закрепить верность Кремлю правительств стран «новой демократии», теперь именовавшихся «странами народной демократии».

Тем временем Запад продолжал осуществлять свои не скрываемые ни от кого планы. 18 марта был опубликован текст Североатлантического договора, а уже 4 апреля создание НАТО скрепили своими подписями главы двенадцати стран, в том числе США, Великобритании, Франции, Италии, Канады. Практически одновременно, в конце марта — начале апреля, Вашингтон, Лондон и Париж провели сепаратное изменение западных границ Германии, а затем и юридически оформили объединение своих оккупационных зон, приняли решение о создании на их основе западногерманского государства.

Раскол Европы, раскол мира усиливался, приобретая уже необратимый характер. #page#

Глава 18

Ответы Сталина на вопросы Кингсбери Смита, поначалу не вызвавшие никакой реакции, все же сработали, хотя и не совсем так, как предполагалось. Вашингтон счел возможным и необходимым для себя обратить внимание только на одну из затронутых Иосифом Виссарионовичем проблем. С почти месячным запозданием, 15 февраля, представитель США в ООН Филип Джессеп обратился к своему советскому коллеге Я.А. Малику, защищавшему интересы СССР в Совете Безопасности, и попросил объяснить суть изменений в позиции Кремля — готовность при известных условиях снять блокаду Западного Берлина без прежней жесткой увязки с обязательным введением для бывшей германской столицы единой валюты — восточной марки. Малик, воспользовавшись инициативой американской стороны, сделал ответный ход: предложил обсудить этот вопрос вполне официально на очередной сессии СМИД. А несколько позже, при последующих конфиденциальных беседах, уже располагая четкими директивами из Москвы, смог сообщить более определенное: «Если будет достигнута договоренность о дате созыва Совета министров иностранных дел… ограничения на коммуникациях и в торговле могли бы быть отменены до начала работы» СМИД¹.

Так замысел, вызвавший к жизни блокаду Западного Берлина — путем давления заставить западные страны возобновить диалог по германскому вопросу, увенчался некоторым успехом и послужил толчком если не к решению вопроса, то хотя бы возобновлению его обсуждения. Возможно, сработало и другое обстоятельство — освобождение Молотова с поста министра. Западным странам как бы давали понять, что не исключается некоторое смягчение прежнего курса Кремля.

Согласие Вашингтона, Лондона и Парижа на сделанное предложение, объявленное в Нью-Йорке 4 мая, заставило Москву сдержать свое обещание. 6 мая было опубликовано коммюнике правительств четырех заинтересованных стран, в котором сообщалось о достигнутом важном соглашении. С 12 мая блокада Западного Берлина прекращалась, а 23 мая в Париже должна была приступить к работе шестая сессия СМИД. Правда, Вашингтон вначале самостоятельно 2 апреля, а затем и вместе со своими союзниками Лондоном и Парижем 31 мая, до и после открытия сессии СМИД, попытался прозондировать, насколько далеко может пойти Кремль в своей уступчивости. Было заявлено, что Болгария, Венгрия и Румыния якобы нарушают условия подписанного ими мирного договора, и поэтому для решения спорных вопросов необходимо созвать совещание представителей Великобритании, СССР и США для обсуждения сложившегося положения. Однако Москва, хотя и весьма заинтересованная в положительных результатах парижской сессии, категорически отклонила демарш как явное намерение вмешаться во внутренние дела трех независимых стран.

После этого вполне логичным оказался провал работы министров иностранных дел четырех великих держав: за месяц, с 23 мая по 20 июня, они так и не смогли достигнуть взаимоприемлемого решения для восстановления экономического и политического единства Германии, хотя блокада Западного Берлина и была прекращена. Правда, министры облекли столь пессимистические итоги своей деятельности в оптимистическую упаковку и согласились, что «продолжат свои усилия, чтобы добиться этого результата», на ближайшей сессии ООН, консультативных встречах в Берлине, на еще одной сессии СМИД, правда, не оговорив сроков ее созыва².

В Париже добиться удалось только одного — выработки принципиальных основ условий будущего мирного договора с Австрией; восстановление ее полной независимости, границ на 1 января 1938 г., величину репараций, выплачиваемых Советскому Союзу.

В нелегкой, обострявшейся с каждым месяцем ситуации узкому руководству все еще приходилось не столько рассчитывать на экономический рост страны, сколько уповать на организаторские способности Берия, отвечавшего за ядерный проект, а потому исключить одного его как объект возможных интриг, закулисных сделок по кадровым вопросам, при любых перестановках не ущемлять его статуса и роли. Даже позволить ему провести этническую чистку Грузии — выселить из нее в апреле — октябре 1949 г. турок, армян, греков и персов.

Столь же завидное прочное положение обрел еще и Булганин, волею случая сосредоточивший в своих руках не просто важные — решающие в условиях «холодной войны» при открытом противостоянии двух блоков полномочия по военно-промышленному комплексу.

Позволить себе продолжать борьбу за лидерство в узком руководстве могли только двое, Молотов и Маленков, что они и не преминули сделать. Уже 12 июня, всего через три с половиной месяца после очередного поражения Молотову удалось вернуть утраченное было положение, хотя и в весьма своеобразной форме. Решением ПБ, принятым в тот день, министра металлургической промышленности И.Ф. Тевосяна утвердили заместителем председателя СМ СССР — председателем Бюро по металлургии и геологии, то есть доверили ему пост Молотова. Последнего же, и тем же решением, обязали «сосредоточить свою работу на руководстве делами Министерства иностранных дел и Внешнеполитической комиссии ЦК»³, поставив его не только над Вышинским, но еще и над В.Г. Григорьяном. Суслов теперь ограничился контролем за работой только Агитпропа, заведующим которым его утвердили 20 июля. Шепилов же, обвиненный в пропаганде книги Вознесенского «Военная экономика СССР», был смещен со своей должности, отправлен в полуторамесячный отпуск, после чего вопрос о его дальнейшей работе предстояло решить Секретариату ЦК⁴ Иными словами, Маленкову.

Одновременно последовали и другие серьезные перемещения в системе Агитпропа. Заместителем Суслова по отделу утвердили B.C. Кружкова. Самого Михаила Андреевича назначили — видимо, чтобы он не мог отвлекаться на вопросы Секретариата, — еще и главным редактором «Правды» при заместителях Л.Ф. Ильичеве и Сатюкове, Поспелова отправили в почетную ссылку — директором Института марксизма-ленинизма. Одновременно был смещен и последний из когорты Жданова — Александрова П.Н. Федосеев — с должности главного редактора журнала «Большевик» «за необеспечение должного руководства и неправильные методы в работе»⁵.

Потерю прежнего контроля за Агитпропом Маленков компенсировал вхождением в состав Комиссии ПБ по радиолокации, созданной еще 25 апреля и включавшей, помимо Георгия Максимилиановича, еще Булганина, Берия, Кагановича, Сабурова и министра промышленности средств связи Г.В. Алексеенко⁶. Кроме того, Маленков сумел в значительной степени обеспечить контроль и за всей деятельностью за пределами страны с помощью созданного 29 апреля нового органа ЦК — Отдела кадров дипломатических и внешнеторговых органов, получившего право курировать все назначения не только в МИДе, МВТ, но еще и в Главном управлении советского имущества за рубежом, которое возглавлял бывший министр госбезопасности Меркулов⁷.

Наконец, 1 сентября последовало постановление ПБ, зафиксировавшее некий промежуточный итог борьбы за лидерство в узком руководстве, — об очередной реорганизации СМ СССР. Его руководящий орган, Бюро, преобразовали в Президиум (ПСМ СССР), а председательствование на его заседаниях, иными словами — пост фактического премьера правительства, возложили «поочередно на заместителей председателя Совета Министров СССР тт. Берия, Булганина, Маленкова, Кагановича и Сабурова»⁸. В новой структуре Каганович, получивший еще 15 декабря 1947 г., по возвращении в Москву из Киева, относительно малозначащий пост председателя Госснаба, призван был, как можно догадываться, не столько участвовать в работе, заменив своего предшественника Молотова, сколько лишь представлять былых сталинских сподвижников, олицетворяя тем некую преемственность старых лидеров. Сабурову же предстояло действовать, выполнять обязанности единственного из всех членов ПСМ СССР профессионала в области экономики, претворять в жизнь разработанный и внесенный на рассмотрение ПБ вместе с министрами электростанций — Д.Г. Жимериным, путей сообщения — Б.П. Вещевым и руководителем группы проектных научных институтов С.Я. Жуком принятый ПБ 17 июня десятилетний план электрификации страны⁹. План, заменивший собой долгосрочную, рассчитанную на два десятилетия программу развития народного хозяйства страны, которую так и не разработал Вознесенский и не утвердил несостоявшийся съезд партии.

Определило передел власти и новую расстановку сил в высшем исполнительном органе государственных структур значительно усилившие позицию Сталина событие, происшедшее всего за два дня до того. То, к чему ученые и инженеры, трудившиеся в ПГУ при СМ СССР под неослабным руководством, при неограниченной поддержке, но вместе с тем и под постоянным строжайшим контролем Берия, шли четыре года.

К началу августа стало вполне очевидным, что работа по созданию советского ядерного оружия успешно завершена. 5 августа была проведена официальная приемка готового ядерного заряда, пять дней спустя — пробная сборка атомной бомбы. 21 августа ее в разобранном виде доставили на полигон под Семипалатинском. Через пять дней туда прибыл Берия, которого уже ожидала правительственная комиссия: М.Г. Первухин (председатель), П.М. Зернов, П.Я. Мешик, а также ученые — Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, Г.Н. Флёров, И.В. Курчатов, А.П. Александров и другие лица. В семь часов утра 29 августа 1949 г. был осуществлен взрыв первой советской атомной бомбы — «изделия РДС-1».

1 ноября, но с записью за 29 октября, решением ПБ на создателей советского ядерного оружия пролили золотой дождь. Л.П. Берия наградили сразу двумя орденами Ленина, присвоили ему звание лауреата Сталинской премии первой степени. Б.Л. Ванникову, Б.Г. Музрукову, Н.Л. Духову, Ю.Б. Харитону, К.И. Шёлкину, В.И. Алферову, Я.Б. Зельдовичу присвоили звание Героя Социалистического Труда. Еще сорок четыре сотрудника ядерного центра наградили орденами Ленина, а двадцати восьми присудили Сталинскую премию¹⁰.

Только 23 сентября Трумэн признал, что, по данным его администрации, в СССР недавно произвели атомный взрыв. Однако узкое руководство теперь не стало торопиться с подтверждением вхождения Советского Союза в клуб ядерных держав. Не обладая достаточным количеством атомных бомб (их серийное производство началось лишь в 1950 г.), которое можно было бы рассматривать как действительно состоящее на вооружении новейшее средство массового уничтожения, оно попыталось уйти от прямого признания. В опубликованном 25 сентября советской прессой «Сообщении ТАСС» указывалось, что зарегистрированный американцами взрыв связан… со строительными работами. Но вместе с тем была сделана попытка преувеличить достижения советской науки и техники, отодвинув их хотя и в недавнее, но прошлое: «Что же касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить о том, что еще 6 ноября 1947 г. министр иностранных дел СССР В.М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно не существует». Это заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия и он имеет в своем распоряжении это оружие».

Скорее всего, из-за значительного отставания в накоплении атомных бомб, отсутствия именно в этом паритета с США узкое руководство сочло необходимым и своевременным в том же «Сообщении ТАСС» подчеркнуть: «Советское правительство, несмотря на наличие у него атомного оружия, стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия». В этих целях Москва продолжала активно содействовать весьма близкому по своим устремлениям к пацифизму движению сторонников мира, всемерно помогала ему. Движению, родившемуся еще в апреле 1949 г. на Всемирном конгрессе в Париже, вынужденном завершать заседания в Праге, где и был принят манифест в защиту мира, избран постоянный комитет движения, объявлено об учреждении международных Сталинских премий мира.

Огромное значение не просто для закрепления внешнеполитического курса в его крайне жестком варианте, но и для твердого проведения его в жизнь сыграло, помимо успешного испытания атомной бомбы, еще одно, столь же важное событие, решительно изменившее соотношение сил в мире и усилившее Восточный блок.

В конце апреля 1949 г. коммунистическая народно-освободительная армия Китая развернула широкое наступление одновременно по всем направлениям, на всех фронтах. Всего за четыре летних месяца был установлен полный контроль над северными и центральными районами страны, значительной частью южных. Заняты такие крупнейшие города, как Нанкин, Бейпин, Ханькоу, Учан, Шанхай. И хотя гоминьдановские силы и администрация все еще сохранялись в Тибете, на приграничной территории провинции Юньнань, на островах Тайвань, Хайнань, а в Кантоне функционировало старое правительство, гражданская война практически завершилась.

Подчеркивая именно такой, уже окончательный результат длительной вооруженной борьбы между двумя основными группировками, 21 сентября в Бейпине начала работу первая сессия только что учрежденного высшего представительного органа страны — Народного политического консультативного совета Китая (НПКСК). 31 сентября он единодушно провозгласил создание Китайской Народной Республики (КНР), а 1 октября, переехав в новую столицу Пекин, сформировал центральное народное правительство под председательством Мао Цзэдуна. Уже на следующий день СССР объявил о признании КНР, а 5 октября «Правда» в редакционной статье «Историческая победа китайского народа» поспешила разъяснить всем, что же является самым важным для Кремля и его долгосрочных планов. Была процитирована часть довольно обширной «Общей программы» НПКСК, в которой выражались внешнеполитические ориентиры и приоритеты: «Народная республика Китай объединится со всеми миролюбивыми и свободолюбивыми странами и народами всего мира, и прежде всего с Советским Союзом, со всеми странами народной демократии… будет находиться в лагере международного мира и демократии, бороться совместно против империалистической агрессии (выделено мною. — Ю. Ж.) и защищать мир во всем мире». Будущее время никого не могло ввести в заблуждение. Чисто юридическое оформление союза двух великих держав, союза в равной степени оборонительного и наступательного, если судить по тексту «Общей программы», следовало ожидать весьма скоро.

Получив надежную поддержку мощного восточного соседа, узкое руководство наконец ответило на брошенный ему бывшими союзниками вызов — подчеркнутое пренебрежение интересами СССР, даже его скромной просьбой — не торопиться с созданием западногерманского государства.

Еще 23 мая, в день открытия, как оказалось, последней сессии СМИД, призванной способствовать быстрейшему коллективному решению германской проблемы, с согласия США, Великобритании и Франции представители всех земель трех оккупационных зон приняли конституцию Федеративной Республики Германии. 14 августа там были проведены выборы в бундестаг — парламент новой страны, 12 сентября избран президент Хейс, а три дня спустя и канцлер — Конрад Аденауэр, незамедлительно сформировавший правительство ФРГ. Даже через шестнадцать лет в своих «Воспоминаниях» Аденауэр продолжал весьма своеобразно оправдывать такие действия, нарушившие Ялтинские и Потсдамские соглашения. «Я считал, — писал уже экс-канцлер, — что противоречия между Советской Россией и народами свободного мира будут непрерывно обостряться. Окрепшая Западная Европа становилась жизненно важным фактором и для США. Без Германии она была немыслима»¹¹.

Теперь у Кремля руки оказались развязанными. Он сделал все возможное для подготовки мирного договора с Германией, ее объединения, превращения в демилитаризированную, нейтральную и демократическую страну. Мог со спокойной совестью пойти на ответную меру — также создать, но уже под своей эгидой, второе германское государство. И сделал это.

7 октября в Берлине на своей девятой сессии Немецкий народный совет, изначально чисто консультативный орган, объявил о своем преобразовании во временную Народную палату, парламент одновременно провозглашенной Германской Демократической Республики. Свои же цели, не расходившиеся с позицией Москвы даже в мелочах, он выразил в принятом «манифесте»: восстановление единства Германии «путем устранения сепаратного западногерманского государства, отмены рурского статута, отмены автономии Саара и путем образования общегерманского правительства Германской Демократической Республики; быстрейшее заключение справедливого мирного договора с Германией; отвод всех оккупационных войск из Германии»¹². В тот же день Отто Гротеволю (Социалистическая единая партия Германии) поручили сформировать правительство ГДР. 10 октября Советский Союз передал ему функции управления зоной, ранее принадлежавшие Советской военной администрации, преобразованной незамедлительно в Советскую контрольную комиссию. 11 октября ГДР обрела и своего президента — Вильгельма Пика.

Однако дальнейшее следование жесткому внешнеполитическому курсу не рассматривалось всеми членами узкого руководства как единственно возможное решение. Во всяком случае, один из «семерки», Маленков, вскоре выразил мнение о назревшей необходимости отказаться от конфронтации и начать разрядку. Судить об этом позволяет его вариант порученного ему ПБ доклада на торжественном заседании, посвященном 32-й годовщине Октябрьской революции. В тексте Маленкова содержался следующий, безжалостно вычеркнутый Сталиным абзац:

«За последнее время в лагере противников мира явно замечаются признаки тревоги и беспокойства. Они видят, что их курс на военную авантюру провалился. Убедившись, что с монополией на атомную бомбу покончено, они проявляют все больше нервозности. Всякого рода крупные и мелкие провокации в отношении Советского Союза и стран народной демократии, к которым прибегают незадачливые политики из лагеря поджигателей войны, свидетельствуют лишь о стремлении скрыть свою тревогу и беспокойство. Быть может, некоторые из них готовы отступить от злополучного курса на военную авантюру. Но они не хотят сделать это честно и прямо. Они хотят отступить с барабанным боем, боясь, чтобы их не обвинили в панике. Если дело обстоит так, то из сочувствия к престижу таких деятелей мы заявляем, что, несмотря на барабанный бой, производимый ими, мы готовы приветствовать всякого политика, который одумается и в любой форме на деле откажется от курса на военную авантюру (выделено мною. — Ю. Ж.). Мы хотим мира, и мы поддержим всех, кто является или становится честным сторонником мира».

Более ясно, хотя и с использованием своеобразной лексики, шаржированных образов, пригласить Запад к переговорам, предложить отказаться от продолжения «холодной войны» было невозможно. Но Сталина не устроил этот откровенно примиренческий абзац, он сделал еще два не менее важных для понимания различных подходов к внешней политике СССР исправления. Вариант Маленкова: «Советское правительство недавно предложило, чтобы пять великих держав — США, Великобритания, Франция, Китай и Советский Союз заключили между собой пакт об укреплении мира (имелись в виду ответы Сталина на вопросы К. Смита. — Ю. Ж.). Советский Союз будет и впредь с еще большей энергией вести борьбу за мир. Советские люди не пожалеют ни сил, ни труда для того, чтобы всемерно укреплять и расширять ряды сторонников мира, демократии и социализма».

Вариант Сталина: «Советское правительство недавно предложило, чтобы пять великих держав — США, Великобритания, Франция, Китай и Советский Союз заключили между собой пакт об укреплении мира. Возможно, что поджигатели войны сорвут это предложение. Однако Советский Союз будет и впредь с еще большей энергией вести борьбу за мир. Советские люди не пожалеют ни сил, ни труда для того, чтобы всемерно укреплять и расширять ряды сторонников мира и сорвать преступные замыслы агрессора».

Наконец, вставка, полностью написанная Сталиным: «За последние тридцать лет Германия дважды выступала на мировую арену как агрессивная сила и дважды развязала кровопролитнейшую войну; сначала — первую мировую войну, а потом — вторую мировую войну. Произошло это потому, что во главе германской политики стояли немецкие империалисты, агрессоры-захватчики. Если теперь с образованием Германской Демократической Республики возобладают в Германии народно-демократические силы, стоящие за прочный мир, а агрессоры-захватчики будут изолированы, — то это будет означать коренной поворот в истории Европы. Несомненно, что при наличии миролюбивой политики Германской Демократической Республики наряду с миролюбивой политикой Советского Союза, имеющей сочувствие и поддержку народов Европы, — дело мира в Европе можно считать обеспеченным»¹³. Корректировка Сталиным лишь одного, международного раздела проекта доклада показывает, что в тот момент его прежде всего интересовали вопросы внешней политики, которые рассматривались им как приоритетные. Вместе с тем Сталин пытался использовать любую возможность, чтобы объяснить свой жесткий курс, доказать, что он уже оправдал себя. Но данный раздел доклада Маленкова позволяет высказать следующее предположение. Подобные документы всегда являлись своеобразным плодом коллективного творчества, непременно просматривались остальными членами узкого руководства для того, чтобы внести необходимые исправления либо дополнения. Следовательно, нельзя исключить, что текст доклада был прочитан и Молотовым, но не вызвал у него принципиальных замечаний.

Примечателен установочный, как его должны были воспринимать все, доклад Маленкова не только этим. Содержал он и иные новые принципиальные положения. Георгий Максимилианович констатировал, что главная цель — обеспечение национальной безопасности СССР — достигнута: «Никогда на протяжении всей своей истории наша родина не была окружена столь дружественными нашему государству соседними странами». По-новому сформулировал Маленков и дальнейшие планы СССР во внешней политике: «Советское правительство отстаивает на протяжении всего послевоенного периода программу, осуществление которой послужит серьезному укреплению мира и международной безопасности. Эта программа включает сотрудничество великих держав, сокращение вооружений и безусловное запрещение атомного оружия. Эта программа предусматривает точное выполнение потсдамских решений по германскому вопросу, мирное урегулирование с Японией, расширение торгово-экономических связей между странами». Тем самым всего шестью словами — «точное выполнение потсдамских решений по германскому вопросу», скорее всего, не замеченных Сталиным, он перечеркнул утверждение последнего, что с созданием ГДР проблема Германии закрыта.

Разумеется, Маленков остановился и на внутриполитических вопросах, посвятив им, правда, всего один из трех разделов, но и в них он остался самим собой. Отметил успешное выполнение послевоенного пятилетнего плана, положительные якобы сдвиги в строительстве, в сельском хозяйстве, рост промышленного производства, однако завершил мажорное описание сделанного прямо обратным, недвусмысленным намеком на то, что все далеко не так благополучно по вине руководящих, как это можно было понять из контекста, кадров:

«Людям свойственно преувеличивать. И в нашей среде есть товарищи, страдающие этим пороком. Эти люди, если начинают чем-либо восторгаться, то обязательно делают это захлебываясь. Они не могут правильно оценивать успехи и в то же время подмечать недостатки для того, чтобы их устранить. Между тем наши успехи, размах нашего движения вперед в огромной мере зависят от того, насколько решительно мы ведем борьбу с недостатками в нашей работе… Не пора ли для пользы дела признать, что такие плодовитые на ошибки, незадачливые руководители являются тормозом для нашего движения вперед… Партия добилась успехов потому, между прочим, что она умело проводила в своей работе метод критики и самокритики, исправляла ошибки и на этом воспитывала кадры»¹⁴.

Примечательным для доклада стало и еще одно. Маленков, мимоходом упомянув состоявшийся в Будапеште процесс над Ласло Райком, обвиненным в «троцкизме» и «связях с американской разведкой», приоткрыл завесу над тем, что должно было произойти в самом скором времени на третьем, и последнем, совещании Информбюро: окончательное размежевание не только в Германии — с США, Великобританией и Францией, но и внутри Восточного блока — полное и бесповоротное отторжение от него Югославии.

Решение Сталина отлучить Югославию от мирового коммунистического движения стало наглядно конкретизироваться еще в январе 1949 г., когда ее представителей не пригласили в Москву для создания СЭВ. С тех пор отношения между двумя странами не только не улучшались, но лишь ухудшались. Ноты, которые Советский Союз на редкость часто направлял Белграду, демонстрировали все возраставшую степень негативной оценки руководства этой балканской страны. 11 февраля еще довольно «мягкую» — «Правительство Югославии заняло враждебную позицию в отношении СССР и стран народной демократии»; три с половиной месяца спустя, 31 мая, уже весьма жесткую — в Югославии существует «антикоммунистический и антидемократический террористический режим», который ведет борьбу с Советским Союзом, превратил свою «печать в рупор разнузданной антисоветской агитации, ведомой фашистскими агентами империализма»; 11 августа — югославское правительство «перебежало из лагеря социализма и демократии в лагерь иностранного капитализма и реакции»; 18 августа — «Во всей Югославии царят гестаповские методы управления, Коммунистическая партия Югославии превращена в отделение политической полиции, подчиненной шефу полиции Ранковичу». 29 сентября, мотивируя денонсацию Москвой советско-югославского договора о дружбе, взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве от 11 апреля 1945 г., — процесс над Ласло Райком установил, что «югославское правительство уже длительное время ведет глубоко враждебную подрывную деятельность против Советского Союза»¹⁵.

25 октября из Москвы был выслан югославский посол, а 6 ноября Маленков — первым — огласил ставшее сразу же сакраментальным суровое обвинение: «Националистическая, фашистская клика Тито — Ранковича до конца разоблачена как шпионская агентура империализма»¹⁶. На десять дней он предвосхитил, несомненно, известное ему содержание проекта резолюции третьего совещания Информбюро, которое должно было открыться под Будапештом 16 ноября.

Однако характер формулировок, выражавших трансформацию отношения Москвы к Белграду, зависел не столько от менявшейся оценки Кремлем югославского руководства, сколько от той борьбы, которую начала вести Внешнеполитическая комиссия ЦК ВКП(б), возглавляемая В.Г. Григорьяном, с Матиасом Ракоши, генеральным секретарем Венгерской партии трудящихся (ВПТ) и заместителем премьер-министра. В мае 1949 г. одна за другой в узкое руководство поступило пять (!) записок, подготовленных референтом С.Г. Заволжским, завизированных секретарем Информбюро, а до того заведующим сектором Отдела внешней политики ЦК ВКП(б) Л. С. Барановым. В них в весьма резком тоне и категорической форме велась речь о «неправильной» позиции Ракоши по отношению к неким «венгерским троцкистам»¹⁷ и, по сути, ставился вопрос о назревшем отстранении его от руководства. Опасаясь подобного исхода событий, Ракоши поторопился подставить под удар своего старого соратника Ласло Райка — члена ПБ, секретаря ЦК ВПТ, с 1946 г. члена кабинета, сначала министра внутренних дел, а с 1948 г. — иностранных дел. Он обвинил Райка в заговорщицкой деятельности, прямых связях с Белградом, добился его ареста и процесса над ним и «его соучастниками», открывшегося 16 сентября.

Несомненно, роковую роль в переоценке отношения Кремля к Ракоши и обострении до предела конфликта с югославским руководством сыграл прежде всего М.А. Суслов. Ему следовало понимать, что в случае отстранения венгерского лидера придется отвечать за происшедшее, ибо именно он в силу занимаемого положения и обязан был следить за делами в восточноевропейских странах, контролировать работу их компартий, в том числе и ВПТ. А потому, как можно с уверенностью предположить, спасая лично себя, отстаивая свое место во властных структурах, Суслов поторопился использовать свои знания о той неприязни, которую испытывал Сталин в последнее время к Тито. Кроме того, оказавшись тогда во главе Агитпропа, он более других нуждался — для усиления действенности, но только в его понимании, пропаганды — в новом жупеле, в нестандартном, ярком, предельно понятном для всех образе внешнего врага. Врага, по которому можно было бы безбоязненно, не думая о последствиях для страны, постоянно наносить сильные удары, бившие бы также, но лишь косвенно, по США, по всему западному блоку. Весьма возможно, все это и обусловило, что именно Суслов оказался единственным делегатом ВКП(б), если не считать П.Ф. Юдина, тогда постоянного сотрудника Информбюро, на будапештском совещании.

На заседаниях совещания, продолжавшегося всего четыре дня, было прочитано три доклада, не вызвавших дискуссий и чуть ли не автоматически ставших основой трех одноименных резолюций. Суслова — «Защита мира и борьба с поджигателями войны», Тольятти — «Единство рабочего класса и задачи коммунистических и рабочих партий», Георгиу-Дежа — «Югославская компартия во власти убийц и шпионов». Две первые, откровенно формальные, дежурные, послужили лишь своеобразным прикрытием для третьей, ради принятия которой и собрались, собственно, представители девяти партий.

Но во всех трех докладах и резолюциях красной нитью проходила общая мысль, ставшая определяющей при оценках как внутри-, так и внешнеполитической ситуаций. Мысль крайне опасная, ибо Советский Союз и его новые союзники возвращались в самоизоляцию. Настойчиво подчеркивался раздел мира на два антагонистических лагеря: социалистический во главе с СССР и империалистический — с США. Все три доклада, три резолюции пронизывало указание на существование отныне постоянной угрозы для Советского Союза, стран народной демократии, всего мирового коммунистического и рабочего движения уже со стороны не только НАТО и Западного блока, но и со стороны правых социалистов, особенно «раскольнической клики Тито-Ранковича», выступавшей якобы чуть ли не основным центром «агентов империалистических разведок».

В отличие от Маленкова, который в своем докладе к годовщине революции видел основную опасность в плохих руководителях, не желающих замечать естественных недостатков и потому не борющихся с ними и тем препятствующих поступательному развитию, в Будапеште врагами назвали тех, кто, якобы являясь «агентурой югославских раскольников», наймитами западных спецслужб, пробрался к руководству в странах народной демократии. Политическими деятелями являются не только Райк, но и Костов — член ПБ и секретарь ЦК Болгарской компартии, Лебл — заместитель министра внешней торговли Чехословакии, Новый — главный редактор центрального органа Чехословацкой компартии, газеты «Руде право». Подобный подход привел к неизбежному — нескончаемой череде раскрытий «антиправительственных заговоров» и громких процессов, ставших непременной чертой жизни Восточной Европы вплоть до конца 1952 г.

Резкий сдвиг и предельное ужесточение внутриполитического курса осенью 1949 г. проявились и в СССР, но в несколько иной форме — реанимации обязательного «классового» подхода при оценке любых явлений и событий, нарастающем усилении роли партии, ее настойчивом вмешательстве уже не только в экономику.

Одновременно с подготовкой третьего совещания Информбюро Сталин сумел найти время, чтобы внимательно ознакомиться с запиской заведующего сектором науки Агитпропа Ю.А. Жданова, посвященной столетию со дня рождения физиолога И.П. Павлова. «У меня нет, — ответил Иосиф Виссарионович, — разногласий с Вами ни по одному из вопросов, возбужденных в Вашем письме… Наибольший вред нанес учению академика Павлова академик Орбели… Чем скорее будет разоблачен Орбели и чем основательнее будет ликвидирована его монополия, тем лучше».

Сталин обратился к Маленкову, прямо потребовав от того принять «оргмеры»: «Посылаю Вам копию моего письма Жданову Ю., а также записку Жданова по вопросу об академике Павлове и его теории. Я думаю, что ЦК должен всемерно поддержать это дело (выделено мною. — Ю. Ж.)»18.

Маленков выполнил поручение: организовал научную сессию, посвященную актуальным проблемам учения Павлова, на которой психологи и физиологи дружно осудили Л.А. Орбели, а заодно других своих коллег — И.С. Бериташвили и А.Д. Сперанского, П.К. Анохина и A.M. Алексаняна, К.М. Быкова и других. Правда, состоялась сессия далеко не сразу, а лишь летом 1950 г., уже после того, как Сталин личным вкладом «обогатил» еще одну науку, не менее далекую и от марксизма, и от насущных проблем страны — языкознание.

Тогда же, осенью 1949 г., правда без огласки, незаметно для постороннего глаза, аналогичные события затронули и высший эшелон власти, давно забытые репрессии захлестнули впавших в немилость бывших членов узкого руководства, и не только их.

Закономерной жертвой стал Н.А. Вознесенский, к несчастью, сам напомнив о себе. 17 августа он направил Сталину письмо:

«Обращаюсь к Вам с великой просьбой — дать мне работу, какую найдете возможной, чтобы я мог вложить свою долю труда на пользу партии и родины. Очень тяжело быть в стороне от работы, партии и товарищей. Из сообщений ЦСУ в печати я, конечно, вижу, что колоссальные успехи нашей партии умножены еще тем, что ЦК и правительство исправляют прежние планы и вскрывают новые резервы. Заверяю Вас, что я безусловно извлек урок партийности из своего дела и прошу дать мне возможность активно участвовать в общей работе и жизни партии. Прошу Вас оказать мне это доверие; на любой работе, которую мне поручите, отдам все свои силы и труд, чтобы его оправдать. Преданный Вам Вознесенский»¹⁹.

Ответ, но совсем не тот, который ожидал Николай Алексеевич, не заставил ждать. Полученное письмо послужило поводом для появления достаточно веского компрометирующего материала — записки уполномоченного ЦК ВКП(б) по кадрам Госплана СССР Е.Е. Андреева, которая сделала именно Вознесенского полностью ответственным за обнаруженную вдруг, уже после его отстранения от должности, утрату не подлежащих огласке материалов. 9 сентября председатель КПК М.Ф. Шкирятов подготовил соответствующее предложение, которое два дня спустя было вынесено на рассмотрение ПБ и одобрено им:

«а) Утвердить представленные КПК при ЦК ВКП(б) предложения по вопросу о многочисленных фактах пропажи секретных документов в Госплане СССР, б) Решение об исключении Вознесенского Н.А. из состава членов ЦК ВКП(б) внести на утверждение пленума ЦК»²⁰.

Через три дня члены ЦК, но отнюдь не собравшись на пленум, а при «опросе», единодушно согласились с мнением ПБ, а 27 октября Вознесенского арестовали.

Тогда же последовала бессмысленно жестокая расправа и с А.А. Кузнецовым, она-то и завершила формирование «ленинградского дела», носившего сугубо политическую окраску, в которое оказалось втянуто около ста человек. Еще в конце июня как «английский шпион» был арестован первый секретарь ЛГК Я.Ф. Капустин. Только затем, в августе, арестовали самого Кузнецова, очень многих из тех, кто работал вместе с ним в разное время в городе на Неве — П.С. Попкова, М.И. Родионова, П.Г. Лазутина, а также освобождаемых от своих обязанностей 6 августа — первого секретаря Крымского обкома Н.В. Соловьева, 27 августа — секретаря ЛГК П.И. Левина и второго секретаря Н.А. Николаева. Месяц спустя по требованию Сталина последовала чистка командования Ленинградского военного округа. С постов сняли командующего генерал-полковника Д.Н. Гусева, заместителя командующего по политчасти генерал-лейтенанта В.Н. Богаткина, начальника политуправления генерал-майора Н.Н. Цветаева²¹.

Сегодня все эти события не поддаются разумному объяснению, остаются как бы немотивированными, алогичными. Действительно, кому и зачем нужно было уже поверженных, не просто отрешенных от власти, но и лишенных возможности подняться в обозримом будущем Вознесенского и Кузнецова добивать — в прямом смысле слова, устранять физически? Зачем предъявлять им политические обвинения, да еще не им одним, а и их «соучастникам», если процесс не использовать для формирования и внедрения в массовое сознание образ нового, внутреннего врага, для развязывания повсеместной охоты на ведьм? На древний вопрос «кому это выгодно?» пока, на сегодня, есть лишь один, хотя и голословный, весьма гипотетический ответ — только М.А. Суслову. Ему, и только ему одному, уже разоблачившему в Будапеште «раскольническую клику Тито-Ранковича», связавшему ее с широко разветвленным, охватывавшим якобы все страны народной демократии заговором. Если бы «ленинградскому делу», процессу над Вознесенским и Кузнецовым удалось благодаря помощи Абакумова и Шкирятова придать нужный размах и огласку, то он мог бы сомкнуться с «делом» Ласло Райка, «вывести» на Белград. А Суслов получил бы возможность использовать процесс как трамплин для резкого взлета, получил бы в руки самое действенное оружие, позволявшее ему, как в свое время Ежову, шантажируя членов узкого руководства, манипулировать ими.

Но, как бы то ни было в случае с «ленинградским делом», от мысли возобновить практику шумных политических процессов отказались уже в ноябре. Доказательством тому служит отстранение еще одного человека, занимавшего весьма высокий пост, прошедшее достаточно спокойно, даже вполне нормально, естественно.

1 ноября ПБ образовало комиссию в составе Маленкова, Берия, Кагановича и Суслова «для проверки деятельности т. Попова Г.М. с точки зрения фактов, отмеченных в письме трех инженеров»²². Имелась в виду некая анонимка, поступившая в ЦК и обвинявшая секретаря ЦК ВКП(б) и по совместительству — МК и МГК, да еще и председателя исполкома Моссовета Георгия Михайловича Попова во всех возможных грехах. Комиссия работала почти полтора месяца (весьма возможно, те самые, когда узкое руководство и решало — быть или не быть новым политическим процессам) и подготовила проект постановления ЦК, утвержденный ПБ 12 декабря. В документе явно превалировали идеи, наиболее присущие Маленкову, а не кому-либо другому из членов комиссии, четко прослеживалась та направленность, которая резко контрастировала с сутью «ленинградского дела».

В постановлении, дабы ни у кого не возникло и тени сомнения в сути его, особенно в сложившихся условиях, однозначно устанавливалось: «Считать не-подтвердившимися и клеветническими обвинения, выдвинутые анонимными авторами письма против т. Попова, в политической его неустойчивости, в разгоне проверенных кадров МК и Моссовета и в насаждении т. Поповым на ответственные участки в партии своих людей».

Вместе с тем в постановлении признавались и достаточно серьезные недостатки в деятельности Попова. Оказалось, что он, во-первых, «не обеспечивает развертывания критики и самокритики в московской партийной организации… Вместо того, чтобы, прислушиваясь к этой критике, повышать требовательность к отдельным работникам и улучшать наше общее дело, а работников, неспособных исправиться, освобождать от работы, т. Попов зачастую упорно стремится защищать их, выгораживать и оберегать от критики.

В московской партийной организации имеют место совершенно нетерпимые факты, когда коммунисты, осмеливавшиеся критиковать руководящих партийных, советских и хозяйственных работников Москвы и Московской области, подвергаются гонению и преследованию. Сигналы отдельных коммунистов о неправильном, бездушном отношении к ним со стороны некоторых московских работников, нередко остаются в московском комитете партии без рассмотрения и виновных не наказывают. Подобное бюрократическое отношение к критике, имеющее распространение в практике московского партийного руководства, наносит ущерб делу партии, убивает самодеятельность партийной организации, подрывает авторитет руководства в партийных массах и утверждает в жизни партийной организации антипартийные нравы бюрократов, заклятых врагов партии (здесь и далее выделено мною. — Ю. Ж.)».

Вторым выводом постановления стал следующий: «Бюро МК и МГК ВКП(б) в практике своей работы проявляют антигосударственные тенденции, систематически дают в обход правительства прямые указания предприятиям и министерствам о дополнительных производственных заданиях, что разрушает партийную и государственную дисциплину. Министров, которые не согласны с такой подменой, тов. Попов «прорабатывает» на собраниях партийного актива, на пленумах МК и МГК и партийных конференциях. Возомнив, что ему все позволено, т. Попов требует от министров, чтобы они беспрекословно подчинялись указаниям московского комитета по вопросам, связанным с союзными предприятиями, расположенными в Москве и Московской области, а министерства без согласования с МК не обращались в правительство. Не согласным с этими антигосударственными требованиями министрам т. Попов угрожает тем, что московский комитет будто бы имеет свою резиденцию, куда он и может пригласить министров, и дать им нагоняй. Все это неправильно воспитывает партийные и советские кадры и подрывает партийную и государственную дисциплину».

Наконец, отмечалось и самое, пожалуй, главное: «Порочные методы руководства т. Попова и проявление им зазнайства и самодовольства в своей работе привели к тому, что МК и МГК ВКП(б), занимаясь в основном хозяйственными делами, не уделяют должного внимания вопросам партийно-политической и внутрипартийной работы». Иными словами, после долгого перерыва директивный документ напомнил всем — парткомы любого уровня, даже такого, как МК—МГК, приравненного по положению к ЦК компартий союзных республик, не имеют права вмешиваться в решение вопросов народного хозяйства и других, выходящих за рамки пропаганды и агитации, внутрипартийных дел. Усиливала именно такое значение документа его постановляющая часть: Г.М. Попова освободили от всех возложенных на него обязанностей и 30 декабря демонстративно назначили главой созданного специально «под него» Министерства городского строительства СССР ²³.

А незадолго перед тем, 13 декабря, из Киева срочно отозвали Н.С. Хрущева, «избрали» его на хорошо знакомую ему по довоенной работе должность секретаря ЦК ВКП(б) — первого секретаря объединенного МК — МГК. Председателем же исполкома Моссовета, в отличие от практики прошлых лет, утвердили не Никиту Сергеевича, а М.А. Яснова. Руководителем Украинской республиканской парторганизации стал Л.Г. Мельников²⁴. Однако весьма скоро выяснилось, что демарш Маленкова — его резкое выступление против партийной бюрократии, очередная попытка существенно ограничить ее права и обязанности — не только не увенчался успехом, но и привел к обратному — консолидации противников подобных мер, новому и весьма серьезному переделу власти, укрепившему как никогда за послевоенные годы позицию Сталина. #page#

Как всегда, такие перемены подготовлялись исподволь, выражались поначалу лишь в перераспределении обязанностей членов узкого руководства. Сначала доверие и прежнее положение возвратили Микояну, 19 января 1950 г. его утвердили председателем Комиссии ПБ по внешней торговле, а 26 января — еще и Бюро СМ СССР по торговле и пищевой промышленности. Вслед за тем определили и новую роль для Молотова — 13 февраля поставили во главе Бюро СМ СССР по транспорту и связи, что, с одной стороны, позволило ему участвовать в работе правительства, но с другой — серьезно ограничило возможности заниматься вопросами внешней политики.

Перемены затронули и следующий уровень власти. 17 января М.Г. Первухина назначили заместителем председателя СМ СССР, а 25 января и председателем Бюро СМ СССР по химии и электростанциям. В.А. Малышева «перебросили» с Министерства машиностроительной промышленности на сугубо оборонное, судостроительной. Месяц спустя, 25 февраля, восстановили Министерство Военно-Морского Флота во главе с адмиралом И.С. Юмашевым²⁵.

Только вслед за этим и произошло самое главное. 7 апреля ПБ, а точнее, «семерка», обсудив «вопрос» Совета Министров СССР, постановила «принять следующее предложение тов. Сталина:

1. Назначить первым заместителем председателя Совета Министров СССР тов. Булганина Н.А.

2. Образовать Бюро Президиума Совета Министров СССР, поручив ему рассмотрение срочных вопросов текущего характера, а также вопросов секретных.

3. Утвердить Бюро Президиума Совета Министров СССР в следующем составе: председатель Совета Министров СССР И.В. Сталин, первый заместитель председателя Совета Министров СССР Н.А. Булганин, заместители председателя Совета Министров СССР Л.П. Берия, Л.М. Каганович, А.И. Микоян, В.М. Молотов.

4. Заседания Бюро Президиума Совета Министров СССР проводить два раза в неделю, заседания Президиума Совета Министров СССР — один раз в десять дней.

5. Председательствование на заседаниях Бюро и Президиума Совета Министров СССР в случае отсутствия тов. Сталина осуществлять первому заместителю председателя Совета Министров СССР тов. Булганину Н.А.»²⁶.

Данная реорганизация стала не только выражением открытого вмешательства Сталина в борьбу внутри узкого руководства, она продемонстрировала и более значимое — формирование ядра правительства из явных приверженцев жесткого курса и из тех, кто напрямую отвечал за армию и военно-промышленный комплекс. Именно поэтому новым фактическим главою кабинета стал Булганин, ко всему прочему лишь безропотный, вроде Вознесенского, проводник взглядов Иосифа Виссарионовича, а среди четырех заместителей Булганина оказались, как это было в годы войны, Берия, продолжавший курировать ядерный и ракетный проекты, Молотов и Микоян, получившие в ведение вопросы внешней политики и снабжения. Каганович же, как в ГКО Ворошилов, должен был служить только одному — своим присутствием, своим голосом всемерно подкреплять лидерскую роль Сталина, подстраховывать его в случае резкого расхождения во мнениях.

Вывод из ядра правительства Маленкова вместе с его союзником Сабуровым, скорее всего, стал реакцией Сталина на слишком уж заметное стремление Георгия Максимилиановича настаивать на собственной оценке происходившего, попытку навязать узкому руководству мягкий курс — переход от конфронтации к разрядке, борьбу с партократией, несмотря на сохранение самостоятельности союзных республик. И все же, как оказалось, у Сталина уже недоставало прежних сил, чтобы настоять на беспрекословном исполнении своей воли.

Всего неделю спустя, 15 апреля, та же «семерка» вынуждена была согласиться с весьма настойчивым желанием (или требованием) Маленкова войти в состав БП СМ СССР, ибо он не мог себе позволить при сложившихся обстоятельствах довольствоваться положением второго лица только в партии. ПБ приняло, по сути корректируя предыдущее, еще одно постановление: «Ввести в состав членов Бюро Президиума Совета Министров СССР тов. Маленкова Г.М.»²⁷.

Закрепление теперь уже более чем прочных позиций Маленков завершил очередной сменой заведующих важнейшими функциональными структурами аппарата ЦК ВКП(б). За короткий период, с 30 мая по 13 июня, поставил во главе отделов: дипломатических и внешнеторговых органов — Ф.И. Бараненкова, тяжелой промышленности — В.И. Алексеева, машиностроения — И.Д. Сербина, планово-финансово-торговых органов — Н.Н. Шаталина, партийных, профсоюзных и комсомольских органов — Е.И. Громова, административного — В.Е. Макарова²⁸. Несколько ранее аппарат ЦК обрел и собственную, уже нисколько не зависящую от МГБ систему закрытой связи — шифровки и дешифровки, передачи, доставки секретных материалов, чем призвано было заниматься Главное управление специальной службы при ЦК ВКП(б), образованное 19 октября 1949 г.²⁹

Следующим шагом Маленкова, но уже как секретаря, курировавшего вопросы сельского хозяйства, стала подготовка и утверждение пяти постановлений ЦК ВКП(б): «Об укреплении мелких колхозов» — 30 мая, «О постановке дела пропаганды и внедрения достижений науки и передового опыта» — 19 июня, «О неотложных мерах по обеспечению колхозов собственными высококачественными сортовыми семенами» — 29 июня, «О дальнейшем укреплении состава председателей и других руководящих работников колхозов» — 9 июля, «О некоторых ошибочных положениях в учении В.Р. Вильямса о травопольной системе земледелия и недостатках в практическом ее применении» — 14 июля. Все в совокупности они призваны были, по замыслу, сдвинуть с мертвой точки сельское хозяйство, вывести его из того кризисного состояния, в котором оно находилось уже не один год. Постановления предполагали широкое использование появившейся наконец техники — тракторов, комбайнов. Для оптимального использования машинного парка следовало значительно расширить посевные площади путем слияния небольших по размерам, давно числящихся в «отстающих», не вылезавших из нищеты колхозов. Не ограничиваясь лишь этими мерами, постановления содержали требования радикально перестроить всю работу аграрного сектора, выдвигать на руководящие посты только людей, обладающих высшим или средним специальным образованием, опираясь на достижения агротехнической науки, добиваться существенного повышения урожайности всех культур, но прежде всего зерновых, а также значительного роста поголовья скота.

Тогда же начал обретать конкретные черты и 10-летний план электрификации, разрабатывавшийся под общим руководством Сабурова. 15 июля ПБ утвердило постановление о строительстве Сталинградской и Уральской ГЭС; в августе, но уже СМ СССР — Куйбышевской, что было намечено еще третьим пятилетним планом; в сентябре — Каховской. Одновременно последовала серия правительственных постановлений о развитии ирригации в засушливых районах страны: в июле — о начале работ по прокладке Главного Туркменского канала, в сентябре — Южноукраинского и Северокрымского, в декабре — Волго-Донского. Их созданием предстояло решить одновременно две задачи. Прежде всего, надежно защитить наиболее важные сельскохозяйственные регионы от любых природных случайностей — главным образом, засухи. Завершить то, что было начато еще в 1948 г. работами по созданию полезащитных лесонасаждений. А вместе с тем насытить всю экономику страны в необходимых, гигантских размерах электроэнергией и обеспечить, наряду с прочим, нужды ядерной промышленности.

Пропагандой все эти постановления в совокупности были названы «Великими стройками коммунизма». Как и в годы первой пятилетки, они должны были породить безграничный энтузиазм масс, внушить населению представление о том, что от прекрасного светлого будущего их отделяет уже весьма непродолжительный период. А осуществив планы, удастся не только догнать, а перегнать развитые страны Запада, и не по общим, валовым показателям, но и по более существенным — по производству на душу населения. Однако в который уж раз этим планам и обещаниям пришлось стать всего лишь благими пожеланиями.

Именно тогда, летом 1950 г., «холодная война» неожиданно вступила в самую опасную фазу, и опять Советский Союз был вынужден все свои силы бросить на очередную гонку вооружений.

Глава 19

Новое ядро СМ СССР, оно же — узкое руководство практически в полном составе, лишь без Косыгина, начало менять пространственную ориентацию своей внешней политики и переносить центр тяжести в ней с Западной Европы на Дальний Восток. Казалось, что победа революции в Китае создавала возможность для активного и широкого проникновения, позволяла закрепиться в обширном регионе мира. Вроде бы подтверждало такое восприятие многое: обретение незадолго перед тем независимости Индией, Пакистаном и Бирмой; успешная победа в декабре 1949 г. индонезийского народа над войсками Нидерландов и поддерживавшей их Великобритании; провозглашение в январе 1950 г. независимости Вьетнама — после четырехлетней борьбы с французскими колонизаторами; гражданская война, шедшая на Филиппинах, в Малайе.

12 января 1950 г. Дин Ачесон, только что сменивший Маршалла на посту государственного секретаря США, выступая в национальном клубе печати в Вашингтоне, объявил Японию с островами Рюкю и Филиппины «оборонительной линией» своей страны. Заявил о готовности администрации Трумэна предоставить народам Азии ту помощь, в которой они будут нуждаться. Но отметил и иное. Мол, в полном соответствии с давней, традиционной российской политикой СССР стремится отделить северные территории Китая, присоединив их. Якобы так он уже поступил с Монголией, собирается — с Маньчжурией и Синьцзяном.

Усугубило, без сомнения, подозрительность американцев подписание 14 февраля в Москве советско-китайского договора о дружбе, союзе и взаимной помощи, носившего откровенно антияпонскую направленность. Ведь в нем прямо отмечалось: «В случае если одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению Японии или союзных с ней государств и она окажется, таким образом, в состоянии войны, то другая сторона немедленно окажет военную и иную помощь всеми (выделено мною. — Ю.Ж.) имеющимися в ее распоряжении средствами». Тем самым не отрицалась возможность применения ядерного оружия, хотя об этом прямо не говорилось.

Но не менее важное значение для оценки подлинной ситуации, возникшей в Азии, для оценки новых отношении Москвы с Пекином играло и подписанное в тот же день соглашение о КВЖД, теперь называемой Китайской Чанчуньской железной дорогой, о Порт-Артуре и Дальнем — по сути военных базах СССР, и транспортной коммуникации, связывающей их с советской территорией. Они должны были быть переданы КНР после подписания мирного договора с Японией, но не позднее конца 1952 г., до этого же срока оказывались под совместным, советско-китайским управлением¹.

Положение, складывавшееся теперь в мире, члены узкого руководства оценивали довольно схоже. Маленков, выступая всего за три месяца до начала Корейской войны, 9 марта, перед избирателями, сказал: «Советское правительство, верное делу всеобщего мира, не откажется от дальнейших усилий, направленных на всемерное обеспечение мира, и готово быть активным участником всех честных планов, мероприятий и действий по предотвращению новой войны, по сохранению мира во всем мире». То же самое, только в более жестком, суровом тоне, высказал уже на следующий день и Молотов: «Мы всецело стоим за ленинско-сталинские принципы мирного сосуществования двух систем и за их мирное экономическое соревнование. Но нам хорошо известна та истина, что пока существует империализм, существует и опасность новой агрессии…»² Только Сталин и весной, и летом 1950 г. хранил необычное молчание, ни разу не высказался по вопросам внешней политики, даже в наиболее простой форме — интервью. Потому-то ничто и не предвещало того, что произошло 25 июня, — вторжения северокорейских войск на территорию Южной Кореи.

Почему началась Корейская война? До сих пор, несмотря на более чем настойчивые поиски, так и не удалось обнаружить никаких документов, которые подтвердили бы предварительное одобрение ее Кремлем, — ни согласия Сталина или Молотова, ни коголибо другого из узкого руководства, даже устного, но непременно зафиксированного официальной протокольной записью. Не обнаружено некоего секретного пакта СССР — КНДР, заключенного 10 апреля 1950 г. во время встречи Ким Ир Сена со Сталиным, Маленковым, Молотовым и Вышинским. Сегодня можно уже считать, что такого рода договоренностей просто не существовало. Скорее всего, инициатором войны на Корейском полуострове являлся Пхеньян — с благословения на то Пекина, обезопасившего себя на случай прямого столкновения обязательной поддержкой Москвы. Советский Союз — его узкое руководство, судя по всему, просто было поставлено в известность о том, что вскоре должно произойти, а потому вынуждено было ограничиться лишь одним — принятием данного факта к сведению и расчетом на то, что США и его союзники не станут вмешиваться в локальный конфликт либо просто не успеют этого сделать.

Прямым подтверждением служит «Директива» послу СССР в Пхеньяне Т.Ф. Штыкову, утвержденная Маленковым, Молотовым и Громыко 24 сентября 1949 г., ровно за девять месяцев до начала Корейской войны. Документ этот до предела откровенно выражал подлинную позицию советского руководства:

«Тов. Штыкову поручается встретиться с Ким Ир Сеном и Пак Хе Пеном и, строго придерживаясь приведенного ниже текста, заявить следующее:

В связи с поставленными Вами вопросами в беседе со мной 12 августа с. г. я получил указание передать Вам мнение Москвы по затронутым Вами вопросам.

Ваше предложение начать наступление корейской народной армии на юг вызывает необходимость дать точную оценку как военной, так и политической стороны этого вопроса.

С военной стороны нельзя считать, что корейская народная армия подготовлена к такому наступлению. Не подготовленное должным образом наступление может превратиться в затяжные военные операции, которые не только не приведут к поражению противника, но и создадут значительные политические и экономические затруднения для Северной Кореи, чего, конечно, нельзя допустить (здесь и далее выделено мною. — Ю. Ж.). Поскольку в настоящее время Северная Корея не имеет необходимого превосходства вооруженных сил по сравнению с Южной Кореей, нельзя не признать, что военное наступление на юг является сейчас совершенно неподготовленным и поэтому с военной точки зрения оно недопустимо.

С политической стороны военное наступление на юг Вами также не подготовлено. Мы, конечно, согласны с Вами, что народ жаждет объединения страны, а на юге он, кроме того, ждет освобождения от гнета реакционного режима. Однако до сих пор сделано еще очень мало для того, чтобы поднять широкие народные массы Южной Кореи на активную борьбу, развернуть партизанское движение по всей Южной Корее, создать там освобожденные районы и организовать силы для общенародного восстания. Между тем только в условиях начавшегося и действительно развертывающегося народного восстания, подрывающего основы реакционного режима, военное наступление на юг могло бы сыграть решающую роль в деле свержения южнокорейских реакционеров и обеспечить осуществление задачи объединения всей Кореи в единое демократическое государство. Поскольку в настоящее время сделано еще очень мало для развертывания партизанского движения и подготовки общенародного восстания в Южной Корее, нельзя не признать, что и с политической стороны предложенное Вами наступление на юг также не подготовлено.

Что касается частной операции по захвату Онджинского полуострова и района Кайдзио, в результате которой границы Северной Кореи продвинулись бы почти к самому Сеулу, то эту операцию нельзя рассматривать иначе, как начало войны между Северной и Южной Кореей, к которой Северная Корея не подготовлена ни с военной, ни с политической стороны, как это указано выше.

Кроме того, необходимо учитывать, что если военные действия начнутся по инициативе Севера и примут затяжной характер, то это может дать американцам повод ко всякого рода вмешательствам в корейские дела.

Ввиду всего сказанного следует признать, что в настоящее время задачи борьбы за объединение Кореи требуют сосредоточения максимума сил, во-первых, на развертывании партизанского движения, создания освобожденных районов и подготовки всенародного вооруженного восстания в Южной Корее с целью свержения реакционного режима и успешного решения объединения всей Кореи и, во-вторых, дальнейшего и всемерного укрепления корейской народной армии»³.

Именно так, предельно откровенно и ясно, советское руководство стремилось доказать Пхеньяну, что задуманная им война просто невозможна, а потому в случае ее начала сразу же превратится в безрассудную авантюру. Более того, директива содержала и удивительно точный, безошибочный прогноз возможного развития событий на полуострове: военные действия обязательно примут затяжной характер, дадут США основание для прямого вмешательства, породят непременно политический и экономический кризис в КНДР. Трудно представить, что столь взвешенная оценка ситуации могла существенно измениться за последующие девять месяцев, ведь Пхеньян так и не сумел решить ни одну из тех задач, которые Москва устанавливала как обязательные, хотя и сугубо предварительные.

Подтверждает, но лишь до некоторой степени, такое предположение и необъяснимое поведение представителя СССР в Совете Безопасности Я.А. Малика, вернее, его демонстративное отсутствие на заседаниях, 27 июня, вместо того чтобы использовать право вето и отклонить решение, рекомендовавшее членам ООН предоставить «Корейской республике такую помощь, какая может быть необходима для того, чтобы отразить вооруженное нападение и восстановить международный мир и безопасность в этом районе»⁴, и 7 июля — о создании объединенного командования сил ООН в Корее под руководством США. Вместе с тем советское правительство в официальном ответе генеральному секретарю ООН Трюгве Ли, МИД в заявлениях и нотах США и Великобритании всячески уклонялись от однозначного ответа на прямо поставленный вопрос, «признает ли СССР ответственность за происходящее». Одновременно почему-то сосредоточивали внимание и свое, и оппонентов на другом — на отсутствии в ООН и Совете Безопасности законного китайского делегата, представлявшего бы Пекин, а не Тайбей, и на том, что приказ Трумэна 7-му флоту перебазироваться к берегам Тайваня «является прямой агрессией против Китая»⁵. Не было ли все это попыткой узкого руководства намекнуть, кто же является действительно ответственным за происходящее?..

Вашингтон, несомненно, воспринял события на Корейском полуострове как начало претворения в жизнь истинных целей советско-китайского договора, как переход «коммунизма» к открытому наступлению в Азии. Потому-то уже 27 июня Трумэн отдал приказы американским вооруженным силам оказать южнокорейской армии всю необходимую поддержку, а три дня спустя — об отправке в Корею войск США.

В течение следующего месяца узкое руководство, скорее всего, пыталось найти приемлемый для себя выход из сложного положения, в котором оно оказалось. Однако успех северян, стремительным наступлением занявших почти весь полуостров, помешал тогда выработать достаточно твердую однозначную позицию. Внезапно вернувшийся 1 августа к исполнению своих обязанностей Я.А. Малик попытался, следуя директиве Москвы, использовать благоприятную для КНДР ситуацию. Он предложил пригласить представителей и Пхеньяна, и Сеула на заседание Совета Безопасности, чтобы с их участием достигнуть прекращения боевых действий. Тогда же двумя нотами, врученными послу США в Москве, правительство СССР как бы дистанцировалось от конфликта, своеобразно очертило зону его вне пределов Советского Союза: 4 сентября — в связи с обстрелом советского самолета в районе Порт-Артура и 8 октября — зафиксировав нарушение американским самолетом воздушного пространства СССР неподалеку от Владивостока.

Между тем войска США — ООН под командованием генерала Дугласа Макартура добились существенного перелома в ходе войны. Высадив 16 сентября в районе города Инчхон 50-тысячный воздушный десант, они не только вынудили северокорейские части к отходу с юга, но и создали мощный плацдарм для будущего контрнаступления.

Советское руководство, осознав серьезную угрозу для КНДР, попыталось с помощью дипломатических мер спасти режим Ким Ир Сена от вполне возможного краха. 20 сентября А.Я. Вышинский, выступая на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, повторил призыв Сталина к четырем великим державам «объединить свои мирные усилия и заключить между собой Пакт по укреплению мира», дополнив его призывом приступить уже в текущем, 1950 г., к сокращению численности своих вооруженных сил на треть, а 2 октября, остановившись, как он и обещал, в первом выступлении, на конкретных событиях, угрожающих стабильности во всем мире, предложил квалифицировать события в Корее «как внутреннюю борьбу, внутреннюю гражданскую войну между двумя правительственными лагерями» и потому рекомендовал распустить комиссию ООН по Корее, «способствовавшую… своими действиями разжиганию гражданской войны в Корее»⁶. И не встретил, разумеется, поддержки. Тем временем американские, они же ооновские, войска начали давно готовившееся контрнаступление.

19 октября заняли Пхеньян, а к концу месяца сумели продвинуться практически до реки Ялу, разделяющей КНДР и КНР. В создавшихся условиях Пекин, еще

20 августа телеграммой в ООН напомнивший всем, что Китай граничит о Кореей и потому будет поддерживать своего соседа, ввел на территорию Северной Кореи свои вооруженные силы, выступавшие как «добровольцы» (ЦРУ зафиксировало это 20 октября). 4 ноября демократические партии КНР выступили с совместным заявлением, открыто указав в нем: «Китайский народ не только в силу своего морального долга должен помочь корейскому народу в его борьбе против Америки. Оказание помощи Корее отвечает также интересам всего китайского народа и вызывается необходимостью самообороны. Спасти своего соседа — значит спасти себя. Чтобы защитить нашу родину, мы должны помочь корейскому народу»⁷.

Появление китайских «добровольцев» не только весьма быстро и существенно изменило соотношение сил на полуострове в пользу северян, но и предрешило весь дальнейший ход боевых действий.

Однако Москва, не исключая самого худшего варианта развития событий, предпринимала все меры, которые считала неотложными. Еще 16 августа ПБ утвердило состав научно-технического совета Специального комитета при СМ СССР для ускорения создания новейшей ракетной системы ПВО «Беркут». 8 сентября для предельно возможной координации усилий экономики всего Восточного блока Микояна утвердили представителем СССР в СЭВ, фактически — главой этой организации. 25 сентября тому же Микояну поручили совместно с министром путей сообщения Вещевым и заместителем министра иностранных дел Громыко «в суточный срок» представить в ПБ предложения о строительстве железной дороги от советской границы до станции Маньчжурия, призванной создать дополнительную линию доставки необходимого КНР и КНДР вооружения, топлива, продовольствия. Наконец, 24 октября, в разгар успешного американского наступления, ПБ приняло самое серьезное, рассчитанное на крайнюю ситуацию постановление — «О сохранении и создании мобилизационных мощностей по производству военной техники»⁸. И только в ноябре узкое руководство сочло должным, своевременным прямо вступить в конфликт, правда, сохраняя это в строжайшей тайне, и выделило для защиты КНДР с воздуха «корпус Лобова», как он именовался в протоколах ПБ — 64-й истребительный авиационный корпус советских ВВС⁹.

И все же Москва еще так и не смогла определиться, не избрала окончательной линии поведения: сделать ли ставку на мирное разрешение конфликта или идти в конфронтации до конца. Конца логического, завершающегося третьей мировой войной. Столь необычно длительный поиск решения, затянувшийся на более чем четыре месяца, объяснялся событием, ставшим самой важной государственной тайной СССР, — очередной тяжелой болезнью, обрушившейся на Сталина. Заболевание вынудило его отойти на четыре с половиной месяца, со 2 августа по 21 декабря, от участия в работе узкого руководства, от принятия каких-либо решений, даже от высказываний по самым важным, принципиальным вопросам внешней и внутренней политики. То есть отойти от руководства страной в тот самый момент, когда мир оказался на грани ядерной войны.

Двойственность, неопределенность взглядов Кремля достаточно ясно продемонстрировал доклад, сделанный Булганиным 6 ноября. Перейдя по традиции к оценке международного положения, он вначале предложил как определяющую только мирную концепцию, повторил, несколько расширив, предложение Сталина уже двухлетней давности — «о скорейшем заключении мирного договора с Германией, о выводе оккупационных войск и о создании общегерманского правительства», высказал требование «скорейшего заключения мирного договора с Японией, вывода из Японии оккупационных войск». Но одновременно Булганин продемонстрировал имевшиеся у узкого руководства два взаимоисключающих подхода к решению корейской проблемы. Поначалу заявил: «Советское правительство, верное своей неизменной политике мира, с самого начала событий в Корее настаивало на урегулировании конфликта мирными средствами… предлагало немедленно прекратить военные действия в Корее и одновременно вывести оттуда все иностранные войска, предоставив тем самым корейскому народу возможность решить свои внутренние дела без иностранного вмешательства». В конце же доклада позволил себе высказать прямую угрозу, не исключив и того, что СССР может открыто вступить в войну в Корее. «Опыт истории говорит, что наша миролюбивая политика не является признаком слабости. Этим господам («поджигателям войны». — Ю. Ж.) пора бы усвоить, что наш народ способен постоять за себя, постоять за интересы своей родины, если понадобится—с оружием в руках (выделено мною. — Ю. Ж.)»10. Подобные, крайне воинственные настроения стали проявляться и в США. После провала наступления, начатого 24 ноября и разрекламированного как завершающее войну непременно «к рождеству», после отступления американских войск назад к 38-й параллели командующий объединенными силами ООН в Корее Макартур предложил Трумэну начать бомбардировку территории Китая, а если потребуется, то и СССР, применив и ядерное оружие. 30 ноября, отвечая на вопросы журналистов о дальнейших операциях в Корее, президент США вдруг заявил: «Мы предпримем все необходимое, что потребует военная ситуация». А когда его попросили уточнить: «Даже используя атомную бомбу?» — добавил: «Включая все виды вооружения, которыми мы обладаем»11. Так и Трумэн оказался перед необходимостью выбора — победить во что бы то ни стало, даже подвергнув атомной бомбардировке Китай и СССР и тем самым начав третью мировую войну, или смириться не с поражением, нет, а всего лишь с восстановлением существовавшего до 25 июня положения.

13 января 1951 г. Трумэн выбор сделал: он заявил о нежелательности дальнейшего расширения масштабов и характера боевых действий, а через четыре месяца, после повторного предложения бомбардировать Китай, отправил генерала Макартура в отставку¹². Недвусмысленное, хотя и предельно завуалированное предложение вернуться к положению, существовавшему до начала войны, в Кремле услышали. Более того, поняли, расценили как весьма возможный и желательный вариант выхода из тупика. Завершить же конфликт на такой именно стадии его развития без необходимости давать объяснения населению Советского Союза могла помочь особенность советской пропаганды, однозначно трактовавшей Корейскую войну как ничем не прикрытую агрессию США и сеульского режима. А потому восстановление границы по 38-й параллели легко можно было преподнести как еще одну «убедительную победу сил мира». Но для этого прежде всего следовало отказаться от жесткого внешнеполитического курса, освободиться от тех членов узкого руководства, кто навязал его и поставил тем самым СССР в крайне опасное положение.

Первым признаком весьма возможных перемен стало опубликованное «Правдой» 17 февраля интервью со Сталиным. Следуя в деталях продуманной последовательности вопросов «корреспондента», Иосиф Виссарионович так построил новую внешнеполитическую концепцию: «-Не может ни одно государство, в том числе и Советское государство, развертывать вовсю гражданскую промышленность, начать великие стройки вроде гидростанций на Волге, Днепре, Амударье, требующие десятков миллиардов бюджетных расходов, продолжать политику систематического снижения цен на товары массового потребления, тоже требующего десятков миллиардов бюджетных расходов, вкладывать сотни миллиардов в дело восстановления разрушенного немецкими оккупантами народного хозяйства и вместе с тем, одновременно с этим, умножать свои вооруженные силы, развернуть военную промышленность. Не трудно понять, что такая безрассудная политика привела бы к банкротству государства».

Затем Сталин напомнил о предложениях советской стороны немедленно заключить Пакт мира пяти великих держав, начать сокращение вооружений, запретить атомное оружие. И только потом в обычной для себя катехизисной форме остановился на Корейской войне:

Что вы думаете об интервенции в Корее, чем она может кончиться?

— Если Англия и Соединенные Штаты Америки окончательно отклонят мирные предложения народного правительства Китая, то война в Корее может кончиться лишь поражением интервентов.

— Почему? Разве американские и английские генералы и офицеры хуже китайских и корейских?

— Нет, не хуже… Трудно убедить солдат, что Соединенные Штаты Америки имеют право защищать свою безопасность на территории Кореи и у границ Китая, а Китай и Корея не имеют права защищать свою безопасность на своей собственной территории или у границ своего государства. Отсюда непопулярность войны среди англо-американских солдат.

А в заключение сказал главное:

— Считаете ли новую мировую войну неизбежной?

— Нет. По крайней мере в настоящее время ее нельзя считать неизбежной… Что касается Советского Союза, то он будет и впредь непоколебимо проводить политику предотвращения войны и сохранения мира.

Накануне, 16 февраля 1951 г., ПБ, собравшееся в составе: Сталин, Булганин, Берия, Маленков, Молотов, Микоян, Хрущев, при участии Сабурова, приняло три взаимосвязанных решения, определивших более чем на два года судьбы страны. В соответствии с первым Н.А. Булганина освободили от обязанностей председателя Координационного комитета, иными словами — Верховного Главнокомандования Вооруженными Силами страны в мирное время, «ввиду его занятости». Во главе комитета утвердили военного министра A.M. Василевского, а заместителем — начальника Генерального штаба С.М. Штеменко. Вторым актом Булганину возвратили прежнее положение руководителя ВПК, отобранное у него после начала Корейской войны:

«Об образовании Бюро по военно-промышленным и военным вопросам. Центральный Комитет ВКП(б) и Совет Министров Союза ССР постановляет:¹. Образовать при Совете Министров СССР Бюро по военно-промышленным и военным вопросам. Возложить на Бюро по военно-промышленным и военным вопросам руководство работой: а) Министерства авиационной промышленности; б) Министерства вооружения; в) Военного министерства; г) Военно-Морского министерства. Утвердить председателем Бюро по военно-промышленным и военным вопросам тов. Булганина Н.А. и членами Бюро тт. Хруничева М.В., Устинова Д.Ф., Василевского A.M., Юмашева И.С».

Третье решение коренным образом меняло уже саму систему власти в стране.

«Вопрос Президиума Совета Министров СССР. Председательствование на заседаниях Президиума Совета Министров СССР и Бюро Президиума Совета Министров СССР возложить поочередно на заместителей председателя Совета Министров СССР тт. Булганина, Берия и Маленкова, поручив им также рассмотрение и решение текущих вопросов. Постановления и распоряжения Совета Министров СССР издавать за подписью председателя Совета Министров СССР тов. Сталина И.В. (выделено мною. — Ю. Ж.)»13. Последняя фраза, как ранее, так и позднее никогда больше не встречавшаяся в подобного рода документах, — более чем странная. Сложная и для расшифровки, и для понимания, и для объяснения.

Если ее внесли в текст с ведома и согласия Сталина, то тогда она несет следующий смысл. В силу неких определенных и веских, весьма серьезных причин, а ими могли быть либо загруженность какой-то иной, более важной работой, либо серьезное ослабление работоспособности после тяжелого заболевания, Сталин передоверил свои высокие властные полномочия, позволил сам, и не кому-либо, а Булганину, Берия и Маленкову на неопределенное время вершить судьбы страны от своего имени.

Возможно, конечно, и иное прочтение документа. Если его последняя фраза, как, впрочем, и само решение в целом, появилась вопреки воле Сталина или была принята им лично вынужденно, под сильнейшим давлением, она должна означать прямо противоположное. То, что в тот день первого секретаря ЦК ВКП(б), председателя Совета Министров СССР фактически, но отнюдь не юридически, отстранили от руководства. Но в любом случае, по доброй воле или нет, Сталину пришлось практически отойти от власти и остаться главой государства лишь символически.

Пока все известные данные заставляют — вплоть до того времени, когда появится, наконец, возможность изучить личный фонд Сталина, все еще остающийся засекреченным в Архиве Президента РФ, — склониться в пользу принятия второго варианта толкования последней фразы решения ПБ от 16 февраля 1951 г. Разумеется, подобное утверждение, входящее в абсолютное противоречие со всеми без исключения существующими концепциями, нуждается в веских доказательствах. Есть ли они?

Как первый аргумент прежде всего следует рассмотреть хорошо и давно известный и бесспорный факт — до сих пор никем не объясненное внезапное прекращение издания Собрания сочинений Сталина за… два года до его смерти.

24 марта 1951 г. Сталин завершил работу над очередным, тринадцатым (зловещее предзнаменование!) томом, включив в него дополнительно восемь статей. 11 апреля он просмотрел верстку книги и подписал ее в печать, а на следующий день подписал и предисловие. Спустя две недели книга поступила в продажу. И на том издание «основополагающих» трудов, осуществлявшееся по решению ПБ к 70-летию вождя, без каких-либо объяснений прекратилось.

О Собрании сочинений Сталина забыли все. Хранили молчание и сотрудники Института марксизма-ленинизма, готовившие его, и руководители Агитпропа, отвечавшие за его выпуск. Перестали вспоминать о Собрании сочинений Сталина узкое руководство, члены ПБ, даже сам автор. Вряд ли причиной прекращения работы над изданием послужили сложности составления очередного, четырнадцатого тома, ведь в него должны были войти статьи и выступления, интервью Сталина за 1934—1940 гг., не раз публиковавшиеся и в прессе, и отдельными брошюрами, и в сборнике «Вопросы ленинизма».

Причину такого экстраординарного события можно объяснить иным — стремлением узкого руководства выразить тем самым свое новое равнодушное отношение к тому, кто внешне еще почитался как живой бог. Но такое могло произойти лишь в одном случае — только тогда, когда Сталина отрешили бы от власти.

Еще один, на удивление аналогичный аргумент — неожиданный, без каких-либо объяснений отказ от выпуска в свет практически тогда же сборника «Переписка председателя Совета Народных Комиссаров СССР И.В. Сталина с премьер-министром Великобритании У. Черчиллем и президентом США Ф. Рузвельтом в годы Великой Отечественной войны». Работу по подготовке этой книги сотрудники МИДа под руководством Молотова проделали в крайне сжатые сроки — начали 15 апреля 1950 г., а завершили 31 марта 1951 г. Однако именно тогда, когда пошла верстка (полностью редколлегия ее получила к 22 сентября 1951 г.)¹⁴, неустановленное лицо или лица приняли решение, следы которого в архивах пока еще не обнаружены: сборник не издавать. Вышел он только шесть лет спустя, в 1957 г., после XX съезда КПСС и «секретного» доклада Хрущева.

Разумеется, решение о закрытии этого издания можно объяснить чисто конъюнктурными соображениями, твердым намерением узкого руководства или самого Сталина в период обострения «холодной войны», в разгар формально локального конфликта в Корее, который в любой момент мог перерасти в глобальную ядерную катастрофу, не напоминать о былых союзнических отношениях с США и Великобританией, о боевом сотрудничестве трех великих держав. Так можно было бы объяснить происшедшее, но лишь в том случае, если бы данная акция оказалась единичной, если бы одновременно не последовало прекращение издания и Собрания сочинений Сталина.

Есть и другой, столь же нетрадиционный, необычный аргумент в пользу выдвинутой гипотезы. В 1949 г. в Москве началось строительство высотных зданий, в том числе и нового МГУ на Ленинских горах по проекту архитекторов Л.В. Руднева, С.Е. Чернышева, П.В. Абросимова, А.Ф. Хрякова, инженера В.Н. Насонова. В проекте предусматривалось, что центральный, самый высокий корпус нового МГУ будет увенчан огромной статуей Сталина. Этот вариант проекта многократно экспонировался, воспроизводился, даже в виде фотографии попал в третий том второго издания Большой советской энциклопедии как иллюстрация на вклейке перед страницей 221 к статье «Архитектура». Том был подписан к печати 17 мая 1950 г. Но уже полтора года спустя в девятом томе, подписанном к печати 3 декабря 1951 года, публикуется статья «Высотные здания», а к ней, опять же как иллюстрация на вклейке, помещена фотография строительства здания МГУ с несвойственной энциклопедии точной фиксацией даты съемки — ноябрь 1951 г., но теперь уже со шпилем вместо грандиозной статуи Сталина, которая призвана была господствовать над столицей.

Данные, говорящие в пользу второй версии, на том не исчерпываются. Более весомым аргументом следует признать свидетельства самих соратников Сталина, и не спустя несколько десятилетий, когда может подвести память, поддавшаяся воздействию общего мнения, а сразу же, по свежим следам, их высказывания всего через четыре месяца после смерти Сталина.

Выступая в июле 1953 г. на пленуме ЦК КПСС, задним числом утвердившем отстранение Берия от всех занимаемых им постов, предание его суду за «попытку государственного переворота», члены нового руководства однозначно подтверждали, сами не замечая того, отход Сталина от решения каких-либо вопросов в рассматриваемый период.

Хрущев: «В последнее время товарищ Сталин бумаг не читал, людей не принимал, потому что здоровье у него было слабое».

Каганович: «Товарищ Сталин последнее время не мог так активно работать и участвовать в работе Политбюро».

И Хрущев, и Каганович употребили неопределенное выражение «в последнее время», что в равной степени могло относиться и к последним неделям, и последним месяцам, и годам жизни Сталина. Но два других участника пленума, не менее осведомленные люди, назвали более определенный, конкретный отрезок времени. Ворошилов: «Сталин в результате напряженной работы за последние годы (здесь и далее выделено мною. — Ю.Ж.) стал прихварывать». Микоян, остановившись на отношении Сталина к деятельности СЭВ, Военно-координационного комитета и секретариата Информбюро — тех органов, которые играли в ту пору важнейшую роль в определении и регулировании отношений СССР со странами Восточного блока, указал точно: Сталин «в последние два года перестал ими интересоваться» 15.

Итак, четыре человека, не одно десятилетие входившие в узкое руководство и потому знавшие многие тайны Кремля, на закрытом заседании — не для печати и не для широкой информации, — касаясь совершенно иной темы, проговорились, скорее всего невольно, и прямо подтвердили, что Сталин действительно отошел от дел приблизительно за два года до смерти.

. По сути, о том же рассказал в заявлении в Президиум ЦК КПСС, но уже позже, 19 июля 1954 г., ничего не знавший о происходившем на июльском Пленуме личный секретарь Сталина, А.Н. Поскребышев. «Хочу остановиться также, — писал Александр Николаевич, — и на вопросе обработки материалов, поступавших в адрес т. Сталина. #page#

Порядок обработки материалов устанавливался т. Сталиным и заключался в следующем. Все материалы, поступавшие в адрес т. Сталина, за исключением весьма секретных материалов МГБ, просматривались лично мною и моим заместителем, затем докладывались т. Сталину устно или посылались ему по месту его нахождения. Просмотренные т.Сталиным материалы частично возвращались им (выделено мною. — Ю. Ж.) с соответствующими резолюциями для исполнения или передавались им непосредственно тому или иному члену Политбюро, а остальные оставались у него. По мере накопления материалов он вызывал меня для разбора этих бумаг, при этом давал указания, какие материалы оставить у него, а остальные увозить в особый сектор ЦК. Возвращенные материалы поступали в архив, где на них составлялась опись. Часть бумаг, требующих решения, направлялась или докладывалась вновь т. Сталину или направлялась членам ПБ, секретарям ЦК, в зависимости от характера вопросов, на соответствующее рассмотрение. Весьма секретные материалы МГБ с надписью министров «вскрыть только лично» направлялись т. Сталину без вскрытия их в особом секторе ЦК»¹⁶.

Описывая специфику работы Сталина с документами, поступавшими на его рассмотрение и утверждение, Поскребышев опустил лишь одну деталь — не указал, когда же именно такой стиль возобладал. Однако на это довольно четко указывают и текст, и контекст. Указание — «министров» МГБ, что может относиться лишь к 1951—1952 г., а также что двумя абзацами выше Поскребышев живописал отношения Власика, свои и со Сталиным, в связи с финансовым скандалом, в котором Власика обвинили весной 1952 г.

В пользу второй версии имеются и более веские аргументы. Во-первых, письмо Сталина, отправленное им Маленкову 13 декабря 1950 г., то есть незадолго до принятия столь принципиального решения 16 февраля 1951 г. «Я задержался, — писал Сталин, — с возвращением в связи с плохой погодой в Москве и опасением гриппа. С наступлением морозов незамедлю быть на месте»¹⁷. Здесь обращает на себя внимание то обстоятельство, что в наиболее критический момент для страны, когда решался вопрос, быть или не быть ядерной войне, главу государства заботило лишь одно — боязнь заболеть гриппом. Он ставил возвращение к исполнению обязанностей в зависимость от погоды. И все же такому яркому, чисто человеческому документу можно было бы и не придавать большого значения, если бы не события, произошедшие 16 февраля следующего года.

Во-вторых, еще более показательным является «Журнал посетителей кремлевского кабинета Сталина», в котором Поскребышев скрупулезно фиксировал не только фамилии, но и время — часы и минуты — прихода и ухода посетителей Иосифа Виссарионовича. Это позволяет обнаружить более чем показательное. Спад работоспособности у Сталина начался в феврале 1950 года и достиг нижнего предела, стабилизировавшись в мае 1951 г. Если в 1950 г., с учетом 18-недельного отпуска (болезни?), чисто рабочих дней — приемов посетителей в кремлевском кабинете—у него было 73, в следующем — всего 48, то в 1952-м, когда Иосиф Виссарионович вовсе не уходил в отпуск (не болел?), — 45. Для сравнения можно использовать аналогичные данные за предыдущий период: в 1947 г. у Сталина рабочих дней было 136, в 1948-м — 122, в 1949-м — 113. И это при ставших обычными трехмесячных отпусках.

Столь же показательным является число рабочих дней у Сталина и по месяцам: в январе 1951 г. их было 10, в феврале — 6, марте — 7, апреле — 8, мае — 5, июне — 3, июле — 5, августе — 4. После очередного, на этот раз полугодового отпуска (болезни?), с 10 августа 1951 г. по 11 февраля 1952 г., Иосиф Виссарионович работал в своем кремлевском кабинете еще реже: в феврале — 3 дня, марте — 5, апреле — 4, мае — 2, июне — 5, июле — 5, августе — 3, сентябре — 4, октябре (когда проходил XIX съезд партии) -- 7, ноябре — 9, декабре — 4¹⁸.

Разумеется, следует учитывать, что Сталин проводил заседания, встречи с членами узкого руководства, прием подчиненных и иностранных гостей не только в Кремле, но и на «ближней даче» — в Волынском, на окраине Москвы, в «Зеленой роще», «Холодной речке», «Мюссере» — своих резиденциях на Черноморском побережье Кавказа, в районе Сочи — Гагра. И тем не менее, даже без обращения к его недоступной «истории болезни», можно легко сделать единственно возможный вывод: Сталин если и вынужден был отрешиться от интенсивной, как прежде, повседневной работы из-за плохого самочувствия, то сделал это — неважно, добровольно или по принуждению — не в последние недели или месяцы жизни, а гораздо раньше. Но чем бы ни было вызвано решение от 16 февраля 1951 г., с того дня власть в СССР обрела принципиально новую конструкцию. На вершине пирамиды, в неких заоблачных высях, пребывал дряхлеющий Сталин, сохранивший, несмотря ни на что, все свои официальные посты и должности. Реальные же рычаги управления, исключительное и монопольное право принимать окончательные решения по важнейшим для страны вопросам, оказались у нового «триумвирата», который, как прежде сам Сталин, как ядро ГКО в годы войны, соединял две ветви подлинной власти: государственной исполнительной, представленной Булганиным и Берия, и партийной — в лице Маленкова. Вместе с тем «триумвират» соединил, но уже вынужденно, выразителей различных взглядов о путях дальнейшего развития СССР, о его внутренней и внешней политике.

Булганин, в силу только того, что он являлся председателем Бюро по военно-промышленным и военным вопросам, и Берия, как направляющий всю работу в области ядерного оружия и ракетостроения, выражали интересы «ястребов». Эта часть властной элиты, широкого руководства полагала: страна должна прежде всего развивать тяжелую промышленность как основную базу оборонной; следует сохранять жесткий курс во внешней политике; не отступать перед натиском Запада, не уступать ему ни в чем, говорить с ним с позиции силы; подкреплять советскую позицию, требования дипломатов мощными вооруженными силами.

Маленков, судя по многим косвенным данным, сохранял приверженность более мягкому курсу, отражая взгляды той группы в широком руководстве, которую условно можно назвать «голубями». Они считали, что наличие у Советского Союза собственного ядерного оружия вполне достаточно для паритета с США. Это позволяет говорить с Западом на равных и потому следует прекратить «холодную войну», перейти к разрядке; отказаться от бессмысленной гонки вооружений, от приоритета развития тяжелой промышленности; сосредоточить усилия на подъеме сельского хозяйства, кризисное состояние которого усиливалось с каждым месяцем; заняться должным образом легкой промышленностью, чтобы постепенно поднимать жизненный уровень населения.

На реальный баланс сил в «триумвирате», который и должен был предопределить победу одного из двух возможных курсов, воздействовало то, что Булганин, скорее всего, не играл самостоятельной, существенной роли. Он транслировал взгляды Сталина и вместе с тем поддерживал Берия, усиливая, собственно, именно его позицию. Кроме того, на соотношение сил должен был воздействовать, хотя и опосредованно, третий уровень власти, на котором после 16 февраля оказались члены прекратившей существование «семерки» и сохранявшегося уже чисто формально, лишившись прежней значимости после появления триумвирата, БП СМ СССР: Молотов, Микоян, Косыгин, Каганович. Всем им ради сохранения своих еще имевшихся властных полномочий непременно следовало ориентироваться либо на Булганина и Берия, либо на Маленкова, но до поры до времени, дабы не лишиться всего, вести себя предельно осмотрительно, не высказываться определенно, во всяком случае, до тех пор, пока не обозначится явный победитель, чтобы лишь в самую последнюю, решающую минуту примкнуть к нему.

В результате перемен гораздо большее, нежели в последние годы, значение приобрел четвертый уровень власти, включавший зампредов СМ СССР, секретарей ЦК, членов и кандидатов в члены ПБ — аутсайдеров: Малышев, Первухин, Сабуров, Тевосян, игравшие ключевые роли в экономике; Пономаренко, Суслов, Хрущев — контролировавшие партаппарат; Ворошилов и Шверник — просто как обладающие голосами, которые могли стать решающими на заседаниях. Наконец, весьма возросла роль и следующего эшелона широкого руководства, членов ОБ: В.М. Андрианова — первого секретаря Ленинградского обкома, В.В. Кузнецова — председателя ВЦСПС, Л.З. Мехлиса — министра госконтроля, Н.А. Михайлова — первого секретаря ЦК ВЛКСМ, Н.С. Патоличева — первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии, Б.Н. Черноусова — председателя СМ РСФСР, а также министра госбезопасности B.C. Абакумова и фактического главы (из-за постоянной тяжелой болезни официального председателя А.А. Андреева) КПК М.Ф. Шкирятова.

Борьба за привлечение их как союзников, за усиление или ослабление их реального положения, воздействия на ход событий началась задолго до 16 февраля.

Еще 27 октября 1950 г. непоколебимого сторонника Сталина Мехлиса освободили от должности министра госконтроля «ввиду того, что по состоянию здоровья» ему «трудно исполнять обязанности». Назначили вместо него В.Н. Меркулова, бывшего министра госбезопасности, давнего, еще по Грузии, сотрудника и соратника Берия¹⁹.

Спустя два месяца, 31 декабря, реорганизовали руководство МГБ, окружив Абакумова, подчинявшегося только Сталину, людьми Берия и Маленкова. Постановление, принятое в тот день ПБ, гласило:

«Учитывая, что объем работы Министерства государственной безопасности СССР значительно увеличился в связи с передачей из МВД пограничных и внутренних войск, милиции, созданием новых оперативных управлений, а также для того, чтобы коллегиально рассматривать наиболее важные вопросы чекистской работы (выделено мною. — Ю. Ж.), Политбюро ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Увеличить количество заместителей министра государственной безопасности СССР до 7 человек.

2. Утвердить заместителями министра государственной безопасности СССР: тов. Питовранова Е.П., освободив его от должности начальника 2-го Главного управления МГБ СССР; тов. Аполлонова А.Н., освободив его от должности председателя Всесоюзного комитета по делам физической культуры и спорта при Совете Министров СССР; тов. Королева Н.А., освободив его от должности начальника 3-го главного управления МГБ СССР.

3. Утвердить т. Макарова В.Е. заместителем министра государственной безопасности СССР по кадрам, возложив на т. Макарова также обязанности по наблюдению за работой партийных организаций органов МГБ. Освободить тов. Свинелупова М.Г. от обязанностей заместителя министра государственной безопасности СССР по кадрам с использованием его на ответственной работе в системе органов МГБ».

Тем же постановлением утвердили и новых начальников главных управлений МГБ: Второго — Ф.Г. Шубнякова, Третьего — Я.А. Едунова, Четвертого — П.С. Мещанинова, по охране на железнодорожном и водном транспорте — С.А. Гоглидзе, начальником инспекции при министре — П.П. Кондакова²⁵.

Практически одновременно, 30 декабря, реконструировали Агитпроп: разделили его, серьезно ослабив Суслова, на четыре самостоятельных отдела: пропаганды и агитации с заведующим М.А. Сусловым, науки и высших учебных заведений — с Ю.А. Ждановым, художественной литературы и искусства — с B.C. Кружковым, школ — с П.В. Зиминым. В тот же день Г.П. Громова назначили заведующим Административным отделом — на должность, освободившуюся после перевода В.Е. Макарова замминистром в МГБ, а заведующим Отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов вместо Громова — С.Д. Игнатьева, бывшего до того уполномоченным ЦК по Узбекской ССР Вскоре, 20 января 1951 г., весьма значительно усилилась роль Хрущева. Ему поручили, помимо руководства МК и МГК, еще и «наблюдение за работой ЦК КП(б) Украины». Перетряска партаппарата завершилась еще одним ударом по Суслову. 8 марта ПБ приняло решение о прекращении издания органа Агитпропа, газеты «Культура и жизнь» и журнала «Партийное просвещение», являвшихся фактически рупором этого отдела²¹.

Сочтя такую подготовительную операцию завершенной, узкое руководство решительно реорганизовало структуру СМ СССР, существовавшую почти четыре года. 15 марта было ликвидировано пять из девяти отраслевых бюро — топливной промышленности, сельского хозяйства и заготовок, транспорта и связи, металлургии и геологии, культуры. Они были упразднены, чтобы замаскировать освобождение Берия, Маленкова и Молотова от дополнительных, ненужных теперь им, излишних и крайне обременительных обязанностей. Малышеву, Первухину, Сабурову и Тевосяну фактически была передана львиная доля работы в правительстве. Постановление как бы между прочим определило: «вопросы министерств и ведомств, входивших ранее в вышеуказанные бюро, должны рассматриваться непосредственно в бюро и Президиуме Совета Министров СССР». Заодно, и очень элегантно, был «задвинут» Ворошилов. Ему вверили надзор только за тремя добровольными обществами содействия: Советской Армии — Досарм, Военно-Морскому Флоту — Досфлот и авиации — Досав (в скором будущем их сольют в одну организацию - ДОСААФ).

Реорганизация структуры СМ СССР на Маленкове практически не отразилась, все его полномочия по контролю за аграрным сектором давно уже находились у секретаря ЦК ВКП(б) Пономаренко. 27 октября 1950 г. его по совместительству назначили министром заготовок СССР. Но обязанности другого члена «триумвирата» были оговорены особо. «Тов. Берия обязать половину своего рабочего времени отдавать делу №1, №2 и №3» — то есть руководству Первым и Вторым главными управлениями при СМ СССР, занимавшимися ядерной программой, а также той частью Спецкомитета, которая вела разработку и создание ракетного оружия²².

Только затем произошло то, что в Советском Союзе обычно свидетельствовало о скорой и радикальной перемене политического курса. 23 июня 1951 г. Суслова освободили от обязанностей главного редактора «Правды», назначив на вакантное место Л. Ф. Ильичева²³.

Глава 20

В тот же день, 23 июня 1951 г. в соответствии с директивой, полученной из Москвы, постоянный представитель СССР в ООН и Совете Безопасности Я.А. Малик выступил в радиопрограмме ООН с сенсационным предложением — незамедлительно начать переговоры о прекращении войны в Корее.

«Народы Советского Союза, — сказал Малик, — верят в возможность отстоять дело мира. Советские народы верят также, что можно было бы урегулировать и самый острый вопрос в настоящее время — военный конфликт в Корее. Для этого требуется готовность сторон стать на путь мирного урегулирования корейского вопроса. Советские народы верят в то, что в качестве первого шага следовало бы начать переговоры между воюющими сторонами о прекращении огня, о перемирии с взаимным отводом войск от 38-й параллели. Можно ли сделать такой шаг? Я думаю, что можно при искреннем желании положить конец кровопролитным столкновениям в Корее. Я думаю, что это не такая уж большая цена, чтобы добиться мира в Корее»¹.

30 июня генерал Риджуэй, главнокомандующий силами ООН в Корее, объявил о согласии с предложением Малика. 1 июля о том же заявили Ким Ир Сен и командующий китайскими «добровольцами» генерал Пын Дэхуай. 10 июля близ корейского города Кэсона начались переговоры двух враждующих сторон. Так был сделан первый шаг на пути к разрядке. Второй последовал месяц спустя. 4 августа ПБ по предложению Молотова утвердило решение — в дальнейшем не настаивать на пересмотре конвенции Монтрё о режиме Черноморских проливов, очередной пятилетний срок которой истек².

Тем самым узкое руководство все же отказалось и от проводимого с 1945 г. дипломатического давления на Турцию, и от территориальных претензий к ней.

Наконец, 20 августа ПБ образовало специальную комиссию, призванную подготовить созыв в Москве международного экономического совещания. Молотов как председатель, Микоян, Вышинский, Суслов, Григорьян, Меньшиков и другие как члены должны были в пятидневный срок представить предложения, которые не только гарантировали бы сам созыв и участие в нем представителей максимального числа стран, помимо членов СЭВ, но и позволили бы вырваться из изоляции, восстановить торговые связи, утраченные за последние годы — период «холодной войны».

Однако работа над документом неожиданно затянулась и привела, прежде всего, к вскрытию вопиющих недостатков в деятельности МВТ. Они, как отметило постановление ПБ, принятое 4 ноября, выразились «в том, что Министерство внешней торговли при осуществлении торговых операций с капиталистическими странами не проявляет должной заботы по обеспечению внешнеторговых интересов государства, слабо контролирует выполнение планов внешнеторговых операций, в результате чего запаздывает в закупке и доставке необходимых для СССР товаров из-за границы, а в ряде случаев допускает завоз товаров плохого качества, чем наносит ущерб государству». Вывод последовал традиционный: «Эти недостатки в значительной мере являются результатом того, что министр внешней торговли т. Меньшиков не справляется со своими обязанностями». Тем же постановлением его сняли, утвердив новым министром прежнего первого заместителя, И.Н. Кумыкина³.

Только незадолго до открытия совещания, в середине февраля 1952 г., да к тому же комиссии в новом составе — Молотов, Микоян, Кумыкин, Григорьян, Пономарев (от Агитпрома) и Захаров (от МВТ) — удалось четко сформулировать его задачи. Своеобразная директива установила: «Основная цель Советского Союза заключается в том, чтобы содействовать прорыву торговой блокады и той системы мероприятий по экономической дискриминации в отношении СССР, стран народной демократии и Китая, которая в последние годы проводится правительством США со все большим нажимом… Совещание должно выявить возможные положительные стороны восстановления и развития нормальных условий в области торговли и экономических связей между странами». А потому предлагалось «предоставить возможность для выступления возможно большему кругу участников совещания, не выдвигая специальных документов, чтобы не создавать особого положения для представителей отдельных стран»⁴. Иными словами, было решено полностью деполитизировать международное экономическое совещание, отказавшись на этот раз от обычных в таких случаях деклараций, что и привело бы для начала к выходу из изоляции в области международной торговли, обретению новых рынков сбыта советской продукции и сырья, партнеров в импортных операциях за пределами Восточного блока.

Не менее показательным свидетельством начавшихся перемен стали еще два неординарных события. 20 июля 1951 г. в должности министра ВМФ восстановили адмирала Н.Г. Кузнецова⁵. Такое вроде бы обычное, даже заурядное кадровое перемещение в данном случае выглядело более чем вызывающим, ведь совсем недавно, всего чуть более трех лет назад, Кузнецов не просто был отстранен от должности, но и предстал перед военной коллегией Верховного суда СССР, обвиняемый в измене. Настаивал же именно на таком, репрессивном характере решения судьбы адмирала не кто иной, как Булганин, в то время «всего лишь» заместитель председателя СМ СССР, министр Вооруженных Сил.

«В маленьком зале Кремля, — вспоминал Кузнецов, — где обычно проходили не очень многолюдные совещания старших руководителей, было собрано Политбюро ЦК под руководством Сталина. На этом совещании моряков Сталин сидел в стороне. Председательствовал Маленков. Предложили всем командующим флотами высказаться о делах в ВМФ… Сталин, не проронив ни слова, что-то писал на бумаге… Нас отпустили. Сталин только сказал, что Юмашев (министр ВМФ. — Ю. Ж.) "пьет", и предложил подумать о замене. Все ждали указаний свыше. На следующий день собрались уже в другом помещении (кажется, в кабинете Маленкова), и на вопрос, что мы надумали, естественно, никто не ответил. Тогда председатель взял слово и сказал, что они на Политбюро обменивались мнениями и решили "вернуть" Кузнецова»6.

Вот так, когда Булганин оказался членом «триумвирата» и возглавил Бюро по военно-промышленным и военным вопросам, его личного врага возвратили на старую должность. А вскоре началась весьма своеобразная реабилитация другого полководца периода Великой Отечественной войны. 24 июля «Правда» не только поместила сообщение о том, что в состав правительственной делегации СССР на праздновании Дня возрождения Польши наравне с Молотовым включен и маршал Г.К. Жуков, но и опубликовала полный текст его выступления в Варшаве.

Но все же с наибольшей силой подспудная, не прекратившаяся и после 16 февраля закулисная борьба за лидерство в «триумвирате», за торжество своей концепции внешней и внутренней политики проявилась в другом — в устранении преданного Сталину, всесильного министра госбезопасности Абакумова, в чем в равной степени были заинтересованы все члены нового узкого руководства, но более других — Маленков. Ведь для закрепления обретенных позиций опоры только на партаппарат ему было недостаточно. Весьма желательной являлась поддержка МГБ, ибо второе силовое министерство, Вооруженных Сил, контролировалось Булганиным, а также, но косвенно, и Берия.

В первых числах июля в ЦК поступила — несомненно, не без активного содействия Административного отдела или Отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов, то есть при обязательной поддержке со стороны Маленкова, — записка одного из рядовых сотрудников МГБ, подполковника, старшего следователя М.Л. Рюмина. В ней Абакумов обвинялся во многих грехах, в том числе в странной, по мнению автора записки, смерти до завершения следствия арестованного в середине ноября 1950 г. Я.Г. Этингера, кардиолога, заведующего кафедрой 2-го Московского медицинского института, консультанта Лечсанупра Кремля и фактически врача семьи Берия, уже «признавшегося» в причастности к смерти А.С. Щербакова. В вину министру госбезопасности ставилось непредставление в ЦК сведений о «деле» Этингера, а также о ходе следствия еще по двум «делам»: попытке бегства в ФРГ генерального директора акционерного общества «Висмут», занимавшегося добычей урановой руды в ГДР, а также террористической группы еврейской националистической молодежи, «раскрытой» в Москве.

4 июля ПБ поручило «комиссии в составе тт. Маленкова (председатель), Берия, Шкирятова и Игнатьева проверить факты, изложенные в заявлении Рюмина и доложить о результатах Политбюро ЦК ВКП(б)» в течение трех-четырех дней. Комиссии этого времени хватило с избытком, и уже через два дня ПБ приняло постановление «О неблагополучном положении в МГБ СССР». Месяцем позже, 9 августа, Абакумова сняли, утвердив вместо него в должности министра С.Д. Игнатьева, члена Следственной комиссии в качестве заведующего Отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов⁷.

С этого момента Маленков и Берия пытались извлечь максимальную для себя выгоду из возникшей ситуации. Используя созданную ими же необходимость полной смены руководства МГБ — второй пункт постановления от 9 августа требовал «внести на рассмотрение ЦК предложение о новом первом заместителе и других заместителях министра госбезопасности», — они стремились провести на эти должности своих людей, чтобы добиться тем если не явного преимущества, то хотя бы подобия равновесия.

Закулисный торг, если он был, длился более двух недель, только 26 августа удалось найти компромисс. К министру-партфункционеру первыми заместителями утвердили двух профессионалов — С.И. Огольцова и С.А. Гоглидзе. Заместителем по кадрам традиционно стал партработник А.А. Епишев, перед тем работавший первым секретарем Одесского обкома и инспектором ЦК ВКП(б). Должности же просто заместителей министра поделили, но далеко не поровну: четыре отдали профессионалам — Е.П. Питовранову, Н.П. Стаханову, П.Н. Мироненко, П.П. Кондакову; две — «людям со стороны», инспектору ЦК ВКП(б) С. Р. Савченко и заместителю управляющего делами СМ СССР СВ. Евстафьеву.

На том борьба за контроль над МГБ с помощью кадровых перестановок не завершилась. 19 октября особо отличившегося Рюмина назначили заместителем министра и начальником Следственной части по особо важным делам. Затем, через две недели, первым замминистра назначили Савченко, заменив им Гоглидзе, внезапно отправленного на периферию, в Узбекистан. Зато другого старого соратника Берия, Л.Ф. Цанаву, перевели из Минска и утвердили начальником Второго главного (контрразведывательного) управления. И почти сразу же заместителем к нему назначили ОМ. Грибанова8.

Так и не утихнувшая, хотя и скрытая, борьба за лидерство в «триумвирате» и слишком несхожие взгляды его членов на кардинальную проблему, какой же курс, жесткий или мягкий, следует проводить, привели к неизбежному — сделали как внутреннюю, так и внешнюю политику страны непредсказуемой, резко колеблющейся между двумя крайними точками.

Летним попыткам Кремля достичь примирения с Западом, закрепить обозначившийся было успех, не хватило решимости обеих конфликтующих сторон, обоюдного твердого стремления к разрядке. США и его союзники не использовали в полной мере предоставившийся им шанс для прекращения Корейской войны. Ослабев, потеряв изначальный накал, бои все же не утихали, хоть и вяло, но продолжались — вдоль 38-й параллели. Усугубилось положение в регионе еще и подписанием 8 сентября 1951 г. в Сан-Франциско сепаратного мирного договора с Японией только США, Великобританией, Францией и их союзниками при демонстративном игнорировании интересов и прав СССР и Китая. Разумеется, такое поведение было расценено в Москве как открытый вызов.

Выступая б ноября с докладом — своеобразным «ежегодным посланием узкого руководства» стране, Берия выдержал его в более резком и воинственном, нежели Булганин год назад, антиамериканском духе. «Соединенные Штаты Америки, — заявил он, — открыто восстанавливают те два очага войны — на Западе, в зоне Германии, и на Востоке — в зоне Японии. … Агрессивную политику американского блока наглядно разоблачает военная интервенция Соединенных Штатов в Корее. Представители США срывали все предложения СССР и других миролюбивых государств о прекращении американской агрессии в Корее, а теперь всячески затягивают начавшиеся переговоры в Кэсоне… Империалистам нужны не соглашения. Они боятся соглашений с Советским Союзом, так как такие соглашения могут подорвать их агрессивные планы, сделают ненужной гонку вооружений, дающую им миллиардные сверхприбыли. Империалистам нужна война».

Не довольствуясь столь явной конфронтационной позицией, Берия многократно повторил прозвучавшие довольно двусмысленно слова о готовности СССР вести войну с Западным блоком: «Наша внешняя политика опирается на мощь Советского государства. Лишь наивные политики могут расценить ее мирный характер как нашу неуверенность в своих силах. Советские люди не раз показывали миру, как они умеют защищать свою родину… Если империалистические хищники истолкуют миролюбие нашего народа как его слабость, то их ждет еще более позорный провал, чем это испытали их предшественники по военным авантюрам против Советского государства».

Но и такого бряцания оружием Берия показалось мало, он усилил воинственный дух доклада, фактически подыгрывая американской пропаганде, которая, основываясь на «длинной телеграмме» Джорджа Кеннана, обвиняла СССР в коварных замыслах, стремлении уничтожить капитализм и навязать миру свою социально-экономическую систему. «Если уж следует кому-либо бояться последствия новой мировой войны, — продолжил Лаврентий Павлович, — то должны бояться их прежде всего капиталисты Америки и других буржуазных стран, ибо новая война поставит перед народами вопрос о вредоносности капиталистического строя, который не может жить без войны, и о необходимости заменить этот строй другим, социалистическим строем… Как в морально-политическом, так и в экономическом отношениях лагерь демократии и социализма представляет собою несокрушимую силу. Сила этого лагеря увеличивается еще и тем, что он отстаивает правое дело защиты свободы и независимости народов. А это значит, что если заправилы империалистического лагеря все же рискнут развязать войну, то не может быть сомнения, что она завершится крахом самого империализма»⁹.

Слишком уж твердая уверенность Берия в своих силах, в том, что теперь, после доклада, непременно возобладает его, жесткий курс, обернулись для него неожиданным ударом по престижу, да еще в наиболее болезненной для него форме — инициированным, без всякого сомнения, Маленковым «мингрельским делом», поначалу в большей степени уголовным, о взяточничестве, и в меньшей — политическим.

«Ближайшее знакомство с делом, — отмечалось в постановлении ПБ, принятом 9 ноября, — показало, что взяточничество в Грузии развито и, несмотря на некоторые меры борьбы, предпринимаемые ЦК КП(б) Грузии, взяточничество не убывает. При этом выяснилось, что борьба ЦК КП(б) Грузии со взяточничеством не дает должного эффекта потому, что внутри ЦК Компартии Грузии, так же, как внутри аппарата ЦК и правительства, имеется группа лиц, которая покровительствует взяточникам и старается выручать их всяческими средствами. Факты говорят, что во главе этой группы стоит второй секретарь ЦК Компартии Грузии т. Барамия. Эта группа состоит из мингрельских националистов. В ее состав входят, кроме Барамия, министр юстиции Рапава, прокурор Грузии т. Шония, заведующий административным отделом ЦК Компартии Грузии т. Кучава, заведующий Отделом партийных кадров т. Чичинадзе и многие другие. Она ставит своей целью прежде всего помощь нарушителям закона из числа мингрельцев, она покровительствует преступникам из мингрельцев, она учит их обойти законы и принимает все меры, вплоть до обмана представителей центральной власти, к тому, чтобы вызволить «своих людей».

Весьма настойчиво — трижды! — в постановлении подчеркивалась национальность членов преступной организации и далее развивался и усиливался этот пункт обвинения: «Мингрельская националистическая группа т. Барамия не ограничивается, однако, целью покровительства взяточникам из мингрельцев. Она преследует еще другую цель — захватить в свои руки важнейшие посты в партийном и государственном аппарате (выделено мною. — Ю. Ж.) Грузии и выдвинуть на них мингрельцев, при этом они руководствуются не деловыми соображениями, а исключительно соображениями принадлежности мингрельцам».

Таким образом, Берия, мингрелу по национальности, был нанесен удар ниже пояса, сделан прозрачный намек на подозрения о имеющихся якобы у того устремлениях, чем одновременно подыграно и личным чувствам грузина Сталина. Далее в постановлении делался неожиданный и крутой поворот. В нем содержалось указание на угрозу, исходящую со стороны любой политической национальной группировки, на грозящую смертельную опасность для Конструкции СССР, национально-государственной в основе: «Несомненно, что если антипартийный принцип мингрельского шефства, практикуемый т. Барамия, не получит должного отпора, то появятся новые "шефы" из других провинций Грузии: из Карталании, из Кахетии, из Имеретии, из Гурии, из Рачи, которые тоже захотят шефствовать над "своими" провинциями и покровительствовать там проштрафившимся элементам, чтобы укрепить этим свой авторитет в "массах". И если это случится, Компартия Грузии распадется на ряд провинциальных княжеств, обладающих "реальной" властью, а от ЦК КП(б) Грузии и ее руководства останется лишь пустое место».

В завершение, чтобы сделать «дело» беспроигрышным, в постановлении было упомянуто и о возможных в принципе, разумеется, пока чисто теоретически, связях группы Барамия с антисоветской грузинской эмиграцией, «обслуживающей своей шпионской информацией о положении в Грузии американскую разведку». Мол, «шпионско-разведывательная организация Грузии состоит исключительно из мингрельцев».

Оргвыводы из «мингрельского дела» оказались достаточно суровыми. Со своих постов были сняты Барамия, Рапава, Шония, Кучава (через месяц, правда, его восстановили в партии и должности), Чичинадзе. Помимо этого, ЦК Компартии Грузии предложили «осудить антипартийную и антигосударственную деятельность т. Барамия и его националистической группы», «развернуть длительную агитационно-пропагандистскую работу против взяточничества и за укрепление советской законности»¹⁰.

Спустя месяц Маленков, как можно догадываться, смог убедиться в нейтрализации Берия, в силе нанесенного удара, в значимости сохранявшегося вопреки его собственным намерениям партаппарата и действенности его решений. И тогда он сделал то, чего не удалось добиться шестью годами ранее Жданову, Вознесенскому и Кузнецову: провел 7 декабря через ПБ постановление о созыве 20 октября следующего, 1952 года XIX съезда ВКП(б), обеспечив себе при этом ведущую роль. Предусматривалось, что с отчетным докладом выступит Маленков, проект тезисов по пятилетнему плану подготовит Сабуров, а об изменениях в уставе доложит Хрущев" — тогда еще члены одной команды.

Дабы упрочить свой контроль над партаппаратом при подготовке съезда, Маленков счел необходимым, утвердив на ПБ, создать войсковые части для Главного управления специальной службы при ЦК, гарантировав, таким образом, полную автономность, безопасность от весьма возможного воздействия со стороны партийных линий секретной связи. Правда, в качестве своеобразной компенсации ему пришлось одобрить воссоздание тогда же, в январе 1952 г., в структуре МГБ Первого главного управления — внешней разведки. Эта акция лишала Молотова, МИД монополии на самую важную при планировании политических решений информацию, которую теперь в равной степени могли использовать как сам Маленков, так и Берия. Кроме того, Георгий Максимилианович должен был согласиться и с возвращением в Москву из Ташкента С.А. Гоглидзе, вторично утвержденного заместителем Игнатьева¹².

Однако главным итогом закулисной борьбы в «триумвирате» стала победа мягкого внешнеполитического курса. В марте узкое руководство отказалось наконец от жесткой линии, столь явно выразившейся в докладе Берия, одобрив предложенную Молотовым новую концепцию основ мирного договора с Германией. Как и прежде, она содержала незыблемые для СССР условия — незамедлительное воссоединение ФРГ и ГДР; вывод через год после соглашения всех оккупационных войск, включая ликвидацию всех иностранных баз; нейтралитет. Но вместе с тем теперь советская сторона предлагала и другое: Германия может иметь собственные вооруженные силы, производить требующуюся ей военную технику. И хотя эта концепция, наиболее четко выраженная в ноте, направленной 10 марта правительствам США, Великобритании и Франции¹³, почти сразу же утонула в мелочных оговорках Вашингтона и их обсуждении, растянувшемся почти на два года, мягкий курс все же возобладал.

Вскоре он нашел весомое подтверждение в очередных, не содержавших, впрочем, ничего нового, скупых, но достаточно миролюбивых по тону и содержанию ответах Сталина на вопросы безликой «группы редакторов» не названных «американских газет», опубликованных всеми советскими газетами 2 апреля 1952 г.:

«— Является ли третья мировая война более близкой в настоящее время, чем два или три года назад?

— Нет, не является.

— Принесла ли бы пользу встреча глав великих держав?

— Возможно, что принесла бы пользу. — Считаете ли вы настоящий момент подходящим для объединения Германии?

— Да, считаю.

— На какой основе возможно сосуществование капитализма и коммунизма?

— Мирное сосуществование капитализма и коммунизма вполне возможно при наличии обоюдного желания сотрудничать, при готовности исполнять взятые на себя обязательства, при соблюдении принципа равенства и невмешательства во внутренние дела других государств»¹¹.

Столь же неоспоримое выражение обрел мягкий курс и на прошедшем в апреле в Москве Международном экономическом совещании. Впервые для такого рода форума, организованного СССР, участников не подбирали по их политическим взглядам, им не предлагали одобрять ни устно, ни письменно какую-либо декларацию или заявление откровенно идеологического характера. Подобный подход практически сразу же привел к заметным сдвигам во внешней торговле Советского Союза, к ее ощутимому оживлению за счет установления новых, равноправных и взаимовыгодных связей с отдельными компаниями и фирмами уже не только на межгосударственном, но и на чисто деловом уровне.

В еще большей степени смягчение внешнеполитического курса вскоре продемонстрировали советские средства массовой информации. По требованию узкого руководства им пришлось буквально на ходу существенно изменять характер материалов, сообщавших о положении за рубежом. Новые принципы подачи их сформулировали «Указания редактора "Правды" корреспондентам "Правды" в капиталистических странах». Документ этот подготовил П.Н. Поспелов практически сразу же после назначения заместителем главного редактора центрального органа ЦК ВКП(б), а утвердило его 9 июля ПБ, сделав тем самым директивным для всех без исключения газет и журналов. «Многие корреспонденции, — отмечалось в "Указаниях", — носят поверхностный характер, написаны в крикливо-агитационном стиле, бедны фактическими данными об экономическом и политическом положении страны и ее внешней политике. При этом корреспонденты допускают зачастую грубые и оскорбительные выпады в отношении правительства и официальных лиц страны пребывания. …Корреспонденции нередко носят такой характер, что у общественности страны пребывания создается неправильное представление о внешней политике Советского Союза и, в частности, о советской политике в отношении данной страны».

Такая откровенно негативная оценка характера материалов о жизни в странах Запада, долгое время насаждавшаяся Сусловым и выражавшая дух «холодной войны», отныне решительно отвергалась. В «Указаниях» от журналистов-международников требовалось «не допускать выражения, которые могли бы быть истолкованы как подстрекательство и выступление против правительства, оскорбление национального достоинства или как вмешательство во внутренние дела… не допускать оскорбительных выпадов по адресу членов правительства, общественных и политических деятелей». Кроме того, документ прямо запрещал советским журналистам «принимать участие в различных собраниях, митингах, демонстрациях и других мероприятиях, носящих антиправительственный характер»¹⁵.

На этом обеспечение перехода к столь необходимой Советскому Союзу разрядке не ограничилось. Проявилось оно и в радикальных кадровых перестановках в МИДе. Я.А. Малика отозвали из Нью-Йорка, а Г.М. Пушкина из Берлина, утвердили их заместителями министра иностранных дел. В.А. Зорин, один из руководителей Комитета информации, получил должность постоянного представителя СССР в ООН, А.А. Громыко — посла в Великобритании. А.С. Панюшкина отозвали из Вашингтона и направили послом в Пекин, а Г.Н. Зарубина перевели, оставив в прежнем ранге, из Лондона в Вашингтон¹⁶. Такая сложная рокировка, как уже не раз подтверждалось практикой, могла означать лишь одно — грядущую в самом близком будущем отставку А.Я. Вышинского, оказавшегося чересчур одиозным, слишком уж воплощавшим отвергаемый ныне дух «холодной войны».

Тем временем на вершине власти начало происходить то, что иначе, нежели как серьезной очередной атакой на Берия, назвать нельзя. «Мингрельское дело» вдруг возобновилось, но уже не как узконациональное, а общереспубликанское, и превратилось в «грузинское». Ну а сделать это, как показали последующие события, не мог никто, кроме Маленкова.

27 марта по инициативе М.Ф. Шкирятова, возглавлявшего КПК, и Н.М. Пегова, нового заведующего напрямую подчиненного Маленкову Отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов, ПБ рассмотрело и утвердило постановление «Положение дел в Компартии Грузии». В нем указывалось: «Дело с исправлением ошибок и недостатков в работе ЦК КП(б) Грузии идет медленно, со скрипом, неудовлетворительно, и в партийных организациях и среди беспартийных людей Грузии имеет место недовольство медлительностью в действиях ЦК КП(б) Грузии по борьбе за ликвидацию последствий вражеской деятельности группы Барамия… В ходе следствия выяснилось, что… группа… намеревалась захватить власть в Компартии Грузии и подготовить ликвидацию Советской власти в Грузии».

Следовательно, из трех возможных обвинений, содержавшихся в постановлении по «мингрельскому делу», — коррупция, захват власти, сотрудничество со спецслужбами США — было избрано, и видимо далеко не случайно, а с дальним прицелом, второе. И на его основании тем же постановлением от 27 марта К.Н. Чарквиани, первый секретарь ЦК КП(б) Грузии был снят, а на его место рекомендован А.И. Мгеладзе, первый секретарь Кутаисского обкома. Формальную смену руководства предлагалось провести в апреле на пленуме ЦК, на который представителем ПБ направлялся Берия¹⁷. Именно ему предстояло заклеймить как врага того самого Чарквиани, который работал третьим секретарем тогда, когда республиканскую парторганизацию возглавлял Лаврентий Павлович, и им же был рекомендован на пост первого секретаря в конце августа 1938 г., что в то время нашло полное понимание и поддержку ПБ.

«Грузинское дело» должно было, без сомнения, ударить не только по Берия, но и косвенно — по Сталину, разумеется, морально, так как тот всегда внимательно следил за положением дел на родине. Подобное предположение подтверждается событием беспрецедентным, немыслимым раньше. 29 апреля, почти сразу же после окончания пленума в Тбилиси, исключили из партии (акция Шкирятова) и сняли с занимаемой должности (акция Игнатьева) Н.С. Власика, с 1927 г. бессменно находившегося при Сталине, с 1930 года возглавлявшего его личную охрану, а с конца 1938 г. еще и охрану всех высших должностных лиц партии и государства. Власика обвинили в крупной растрате, выглядевшей вместе с тем и финансовой аферой. #page#

Летом, опять же с помощью заурядных кадровых назначений, началось своеобразное широкое наступление на министра Вооруженных Сил A.M. Василевского, проработавшего всю войну рука об руку со Сталиным, а теперь напрямую подчинявшегося Булганину. Поначалу, еще в середине января, заместителем министра по вооружению утвердили М.И. Неделина, командующим артиллерией — В.И. Казакова, начальником Главного артиллерийского управления — С.С. Баренцева. А 7 июля перестановка на высших командных постах возобновилась. ПБ утвердило еще двух заместителей министра: по боевой подготовке — Л.А. Говорова, по бронетанковым и инженерным войскам, автотехнике — Б.Г. Вершинина; главным инспектором Советской Армии — М.В. Захарова, начальником Главного оперативного управления Генштаба — Н.О. Павловского, начальником Оперативного управления Генштаба — А.А. Грызлова¹⁸. Такая смена, как и в МИДе, предвещала более чем возможное снятие A.M. Василевского.

Все эти действия, слишком напоминавшие перегруппировку сил перед решительным сражением, позволили Маленкову усилить свои позиции до возможного предела. 9 июля он возглавил Комиссию ПБ по подготовке изменений в уставе партии, в которую вошли Хрущев, Суслов, Шкирятов, Пегов и Громов. 15 июля Маленков оказался и в составе Комиссии по разработке пятого пятилетнего плана (Молотов, Каганович, Сабуров, Бенедиктов, Берия, Хрущев)¹⁹. С этого момента Георгий Максимилианович практически объединил под своим руководством всю предсъездовскую работу, получив возможность полностью контролировать и направлять ее.

Своеобразным же финалом серьезнейших изменений стало введение в БП СМ СССР Первухина²⁰, явно предвосхищавшее повышение его роли до члена узкого руководства.

Перемена курса проходила, проявляясь не только во внешнеполитических инициативах, кадровых перетрясках, но и в начавшейся тогда же «оттепели», еще весьма робкой, слабой. Возвестила ее наступление писательница Вера Панова. В коротком эссе «Тост», опубликованном «Литературной газетой» 1 января 1952 г., она пожелала всем коллегам: «Чтоб не стало произведений тусклых, серых, вялых, похожих друг на друга». И задала далеко не риторический вопрос: «Почему у нас нет, например, дискуссии по вопросам формы?»

Малозаметный призыв Пановой как бы поддержала «Правда», уже 8 января опубликовав огромную, на три колонки теоретическую статью А. Вишнякова вроде бы на чисто философскую тему — «О борьбе между старым и новым». Однако в статье среди прочего содержалось и такое утверждение: «Борьба нового со старым проявляется во всех областях общественной жизни. Она идет не только в области экономики, но и в идеологии, в науке, литературе и искусстве». А 4 марта в связи со столетием со дня смерти Гоголя передовая той же «Правды» провозгласила: «Долг советской литературы состоит в том, чтобы показывать жизнь во всем ее разнообразии, в движении, беспощадно разоблачать все косное, все отсталое, все враждебное народу, что смертельно боится свежего воздуха критики и самокритики, искоренять в сознании людей пережитки капитализма, направлять на их носителей разящий огонь сатиры. Нам Гоголи и Щедрины нужны!»

Своеобразная борьба нового со старым в литературе и искусстве приняла поначалу форму уничижительного разноса тех пьес, авторы которых после разгрома театральных критиков — «космополитов» чувствовали себя хозяевами положения. Потому и стало для них полной неожиданностью выступление заведующего Отделом пропаганды и агитации МГК Б. Родионова на страницах «Литературной газеты», негативная оценка драматических произведений прежде «неприкасаемых» Софронова, Кожевникова, Михалкова, а заодно и Крона, Финна за «серость». И еще М. Белаховой, принявшей своеобразную эстафету, которая обрушилась на новую пьесу Сурова «Рассвет над Москвой». Только затем появилась в «Правде» обобщающая статья, недвусмысленно названная «Преодолеть отставание в советской драматургии», впервые использовавшая термин «теория бесконфликтности», объявленная порочной.

Критическая позиция, не став еще тогда господствующей, оказалась присущей многим публикациям: Л. Кассиль резко высказался против «лакировки» в детской литературе; А. Анастасьев в статье «О творческой смелости режиссеров» осудил театры Малый, имени Вахтангова и Транспорта за то, что спектакли по поставленной в них пьесе Вирты «Заговор обреченных» «мало чем отличались друг от друга, во всяком случае, они не выражали эстетических позиций трех театров». Появившаяся позже статья Б.С. Рюрикова, бывшего заведующего сектором искусств Агитпрома, после «дела космополитов» пониженного в должности и направленного на работу в «Литературную газету», говорила о более серьезном. «Стремление к парадному благополучию, — писал Рюриков, — проникает и в литературу. И литераторы, которые не видят (или делают вид, что не видят) реальности влияния старого, не отражают правдиво жизненных конфликтов, которые изображают жизнь как голубую и идиллическую, нарушают суровую правду нашей эпохи — эпохи трудных, но прекрасных и героических дел… Бюрократические замашки, разумеется, не типичны для передовых людей страны, но сделать из этого вывод, что вообще в образе бюрократа нет типичного содержания, — значит отрицать наличие и существенность отрицательных явлений в реальной жизни»²¹.

На таком весьма своеобразном и необычном фоне 5 октября 1952 г. открылся XIX съезд ВКП(б), через тринадцать лет после предыдущего, что откровенно нарушало уставные нормы. Ему предстояло решить две основные задачи. Во-первых, опять же с почти двухлетним опозданием, утвердить очередной пятилетний план. План необычный, ибо предусматривал он почти равные темпы роста производства средств производства (группа А) и предметов потребления (группа Б) — 13 и 11 процентов соответственно. Тем самым отвергалась обычная и безусловная приоритетность тяжелой промышленности. Во-вторых, съезд должен был дать обоснование этому факту, охарактеризовать положение страны, наиболее возможную и необходимую перспективу ее дальнейшего развития. Подобное всегда делалось в отчетном докладе ЦК, с которым прежде — на XVI, XVII, XVIII съездах — выступал Сталин как первый секретарь. На этот раз традиция без объяснений была нарушена. Важнейшая, даже чисто ритуальная роль впервые была доверена Маленкову, только этим существенно меняя его положение в иерархической структуре партии. Фактически это делало его при живом Сталине новым первым секретарем, а может быть, и единоличным лидером в узком руководстве.

Маленков, как прежде и Сталин, разделил свой доклад на три части: международное положение СССР; внутреннее положение; партия. Первые две он предельно насытил трафаретными, привычными для всех, не раз уже повторявшимися, ставшими потому стереотипом оценками и характеристиками, основанными на далеких от реальности показателях, на сравнительных данных. Маленков изобразил экономику США и других капиталистических стран как застойную, в которой рост присущ лишь военной промышленности. Попытался представить народное хозяйство СССР и стран народной демократии, Китая как бурно и неуклонно развивающиеся, динамичные. Словом, он повторил тезисы трех предыдущих съездов, правда, применительно лишь к Советскому Союзу. «Отчет ЦК» выразил усредненное мнение всех членов ПБ.

Однако Маленков сумел внести в доклад и свои соображения, вероятно для него принципиально важные, которые он отстоял при «обкатке» проекта текста в узком руководстве. Прежде всего, лично маленковское проявилось в оценке международной ситуации, которую ему не удалось дать 6 ноября 1949 г. «Уже сейчас, — подчеркнул Георгий Максимилианович, — более трезвые и прогрессивные политики в европейских и других капиталистических странах, не ослепленные антисоветской враждой, отчетливо видят, в какую бездну тащат их зарвавшиеся американские авантюристы, и начинают выступать против войны. И надо полагать, что в странах, обрекаемых на роль послушных пешек американских диктаторов, найдутся подлинно миролюбивые демократические силы, которые будут проводить свою самостоятельную, мирную политику и найдут выход из того тупика, в который загнали их американские диктаторы. Встав на этот новый путь, европейские и другие страны встретят полное понимание со стороны всех миролюбивых стран».

Учитывая сказанное ранее Булганиным и Берия, Маленков постарался также успокоить лидеров, общественность Западного блока. Говоря о поддерживаемом Советским Союзом движении сторонников мира, заметил: оно «не преследует цели ликвидации капитализма, так как оно является не социалистическим, а демократическим». Только так, в до предела завуалированной форме, смог он дать понять конечные цели СССР на международной арене и сразу же поспешил выразить оптимистическую уверенность в неминуемом торжестве политики мирного сосуществования. «Позиция СССР, — сказал Маленков, — в отношении США, Англии, Франции и других буржуазных государств ясна, и об этой позиции было неоднократно заявлено с нашей стороны. СССР и сейчас готов к сотрудничеству с этими государствами, имея в виду соблюдение мирных международных норм и обеспечение длительного и прочного мира… Советская политика мира и безопасности народов исходит из того, что мирное сосуществование капитализма и коммунизма и сотрудничество вполне возможны (выделено мною. — Ю.Ж.)». При этом он отметил, что основой таких отношений должны стать развитие взаимовыгодной торговли и сотрудничество.

Более того, Маленков четко указал, что третья мировая война, о неизбежности которой столь категорично заявляли Булганин и Берия, является всего лишь одной из двух возможностей развития событий. «Но существует, — пояснил он, — другая перспектива, перспектива сохранения мира, перспектива мира между народами». А она более желательна для всех, и особенно для СССР, ибо «прекратит неслыханное расходование материальных ресурсов на вооружение и подготовку истребительной войны и даст возможность обратить их на пользу народов». Таким именно образом он связал цели внешней политики страны с задачами внутренней, которые «состоят в том, чтобы на основе развития всего народного хозяйства обеспечить дальнейшее неуклонное повышение материального и культурного уровня жизни советских людей».

Весьма симптоматичным оказалось и обращение Маленкова к проблемам культуры. Он заметил, что «в литературе и искусстве появляется еще много посредственных, серых, а иногда и просто халтурных произведений, искажающих советскую действительность». Прямо заявил: «В своих произведениях наши писатели и художники должны бичевать пороки, недостатки, болезненные явления, имеющие распространение в обществе… Неправильно было бы думать, что наша советская действительность не дает материала для сатиры. Нам нужны советские Гоголи и Щедрины…» И вслед за тем, в последнем разделе доклада, посвященном партии, он фактически указал на то, что должно стать объектом разящей критики.

«Партия не могла не заметить, — отмечал Маленков, — что быстрый рост ее рядов имеет и свои минусы, ведет к некоторому снижению уровня политической сознательности партийных рядов, к известному ухудшению качественного состава партии». Увидел докладчик в партии и иное: «Создалась известная опасность отрыва партийных органов от масс и превращение их из органов политического руководства, из боевых и самодеятельных организаций в своеобразные административно-распорядительные учреждения (выделено мною. — Ю. Ж.), не способные противостоять всяким местническим, узковедомственным и иным антигосударственным устремлениям». И потому Маленков потребовал, ибо это право давал ему отчетный доклад, усилить «критику снизу» — «контроль масс за деятельностью организаций и учреждений», «повести не спадающую борьбу как со злейшими врагами партии с теми, кто препятствует развитию критики наших недостатков». Партии не нужны, в который раз провозглашал Маленков, «заскорузлые и равнодушные чиновники», которые полагают, «что им все позволено… У руля руководства в промышленности и сельском хозяйстве, в партийном и государственном аппарате должны стоять люди культурные, знатоки своего дела…»²²

7 октября со всего лишь речью выступил второй член «триумвирата», Берия. Он говорил с иных позиций. Продолжая настаивать на том, что США «боятся мира больше, чем войны, хотя нет никакого сомнения в том, что, развязав войну, они только ускорят свой крах и свою гибель», он призвал всех к повышению бдительности, так как американцы «засылают в нашу страну и в другие миролюбивые страны шпионов и диверсантов». Но главной, основной даже по объему темой Берия сделал все же другое — «передовые социалистические нации», точнее, «советские национальные республики», но только союзные, которые якобы поднялись сами по себе на необычайно высокий уровень развития, уже достигли небывалых успехов в развитии экономики, науки, культуры. Разумеется, «национальной»²³.

На следующий день, соблюдая, видимо, иерархию «триумвирата», выступил и Булганин. Вынужденно, вслед за Маленковым, он признал основной целью экономического развития страны «неуклонный подъем материального и культурного уровня трудящихся», но все же не удержался от выражения характерных для «ястребов» взглядов — мол, США и НАТО готовят войну против СССР, и «если они ее развяжут, то это вызовет могучий отпор всех миролюбивых народов, которые не пожалеют своих сил, чтобы навсегда покончить с капитализмом». А для этого, заявил Булганин, следует «всемерно укреплять нашу армию, авиацию и военно-морской флот. Постоянная боевая готовность наших вооруженных сил и вооруженных сил всего демократического лагеря — самая надежная гарантия от всяких случайностей»²⁴.

Сталин же и до съезда, и во время его работы держался особняком. Летом, когда узкое руководство сотрясала борьба за лидерство, за определение линии поведения СССР на международной арене, внутриполитического курса, он неожиданно занялся сугубо теоретическими, чисто абстрактными вопросами. Принимая участие с апреля 1950 г. в дискуссии по проекту учебника политэкономии, встречаясь с Леонтьевым, Островитяновым, Шепиловым, Юдиным, Лаптевым, Пашковым, другими экономистами, Сталин углубился в весьма далекие от насущных проблем вопросы и счел их для себя первостепенными. Однако поначалу он противился раскрытию своего участия в такой работе, 15 февраля 1952 г. заметил:

«Публиковать "Замечания" в печати не следует. Дискуссия по вопросам политической экономии была закрытой, о ней народ не знает. Выступления участников дискуссии не публиковались. Будет непонятно, если я выступлю в печати со своими "Замечаниями". Публикация "Замечаний" в печати не в ваших интересах. Поймут так, что все в учебнике заранее определено Сталиным. Я забочусь об авторитете учебника. Учебник должен пользоваться непререкаемым авторитетом. Правильно будет, если то, что имеется в «Замечаниях», узнают впервые из учебника. Ссылаться в печати на "Замечания" не следует. Как же можно ссылаться на документ, который не опубликован. Если вам нравятся мои "Замечания", используйте их в учебнике. Можно использовать "Замечания" в лекциях, на кафедрах, в политкружках, без ссылок на автора»²⁵.

Затем Сталин с той же увлеченностью вопросами политэкономии написал ответы на письма к нему: А.И. Ноткину — 21 апреля, Л.Д. Ярошенко — 22 мая, А.В. Саниной и В.Г. Венжеру — 28 сентября. И вслед за тем сам ли, по настойчивым ли просьбам руководителя авторского коллектива учебника Д.Т. Шепилова или его бывшего шефа М.А. Суслова, а быть может, и Маленкова, он вдруг изменил первоначальное намерение не публиковать «Замечания». Они, вместе с тремя ответами, буквально в канун открытия съезда появились сначала в «Правде», а потом были изданы и отдельной брошюрой под общим названием «Экономические проблемы социализма в СССР».

Эта публикация вывела Сталина из тени, в которой он находился слишком долго. Практически всех выступавших на съезде вынудили в той или иной форме обращаться к этой работе со словами восхищения. Однако участники съезда невольно подыгрывали Маленкову, ибо в «Замечаниях» Сталин так сформулировал то, что назвал «основным экономическим законом социализма»: «Обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники». Сталин утверждал, что в СССР сохраняется товарное производство, действуют закон стоимости, принцип рентабельности производства, что «борьба капиталистических стран за рынки и желание уничтожить своих конкурентов оказались практически сильнее, чем противоречия между лагерем капитализма и лагерем социализма»²⁶. Сталин, хотел он того или нет, подкрепил позицию не Берия и Булганина, а Маленкова.

Не менее далекой от насущных забот, от реального положения страны, от борьбы в узком руководстве оказалась и речь Сталина, произнесенная в последний день работы съезда, 14 октября. Казалось бы, выступление после всех позволит подвести итог неявной, скрытой дискуссии, выразить свое мнение по основным проблемам, оказавшимся в центре внимания. Но Иосиф Виссарионович не воспользовался предоставившейся возможностью, говорил «вообще», безотносительно к происходившему на съезде: о необходимости поддержки «нашей партии», «доверия и сочувствия к ней со стороны братских партий и братских народов за рубежом»; о том, что «наша партия» не останется в долгу, в свою очередь должна «оказывать им поддержку, а также их народам в борьбе за сохранение мира». И обрушился на буржуазию, уклонившись тем самым от личного участия в борьбе за лидерство в узком руководстве, от поддержки своим авторитетом одной из двух противоборствующих групп.

Все происшедшее на съезде однозначно свидетельствовало: возможность заключения закулисных сделок окончательно исчерпала себя. Схватка — и за власть, и за определение курса для СССР — должна неизбежно, неминуемо и очень скоро прорваться наружу. Стать явной.

Глава 21

Первый пленум нового состава ЦК, собравшийся 16 октября, поспешил образовать непредусмотренное только что скорректированным уставом Бюро Президиума ЦК КПСС. Далеко не случайно повторив название высшего исполнительного органа государственных структур, он не внес ничего существенного в сложившийся баланс сил, не повлиял решительно на приоритетность любой из двух позиций, которые без явного пока успеха отстаивали те, кто встал во главе страны полтора года назад. В бюро, очередное узкое руководство — «девятку», впервые созданную легально, вошли Сталин, Маленков, Берия, Булганин, Хрущев, Ворошилов, Каганович, Первухин и Сабуров¹.

В таком составе при нормальной процедуре решения вопросов с помощью голосования бюро могло распасться на несколько не имеющих явного преимущества групп: Маленков, Первухин, Сабуров; Берия, Булганин; Сталин, Ворошилов, Каганович. Следовательно, от Хрущева, от того, кого именно он поддержит, и стал зависеть баланс сил. Безусловно, при анализе расклада следовало учитывать и другое: ни Сталин, судя по его поведению на съезде, ни «тени прошлого» Ворошилов и Каганович в предстоящей схватке, скорее всего, участвовать не будут, просто примут ее исход, каким бы он ни оказался.

Иным образом выглядел Секретариат ЦК, на этот раз необычайно многочисленный. Он включал, во-первых, первого секретаря Челябинского обкома А.Б. Аристова, первого секретаря ЦК КП Молдавии Л.И. Брежнева, первого секретаря Краснодарского крайкома Н.Г. Игнатова — новичков на Старой площади; во-вторых, Н.А. Михайлова, четырнадцать лет возглавлявшего комсомол, Н.М. Пегова, прошедшего недолгую школу заведующего Отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов; в-третьих, Г.М. Маленкова, П.К. Пономаренко, И.В. Сталина, М.А. Суслова, Н.С. Хрущева, опытнейших аппаратчиков, которым и предстояло вершить здесь все дела.

Наконец, на следующем уровне власти, просто членами Президиума ЦК, оказались: С.Д. Игнатьев — министр госбезопасности, В.В. Кузнецов — председатель ВЦСПС, В.А. Малышев, А.И. Микоян, В.М. Молотов, Д.И. Чесноков — заведующий новым Отделом философских и правовых наук, Н.М. Шверник, М.Ф. Шкирятов, ставший только теперь официально председателем КПК, руководители наиболее значительных парторганизаций — В.М. Андрианов (Ленинградская область), Л.Г. Мельников (Украина) и республиканских государственных структур — Д.С. Коротченко, председатель СМ УССР, О.В. Куусинен, председатель ПВС Карело-Финской ССР.

Однако новая, весьма сложная конструкция власти просуществовала недолго. Уже несколькими неделями позже ее пришлось изменить так, чтобы она более точно соответствовала реально сложившемуся балансу сил, разграничив сферы деятельности двух теперь бесспорных лидеров Маленкова и Берия, то есть тех, кто оказался подлинным претендентом на полную власть, на наследство вождя.

То, что Сталин больше не может или просто не хочет сохранять даже видимость своего былого величия для тех, кто постоянно общался с ним, с каждым днем становилось все более очевидным. И потому Бюро Президиума ЦК пришлось воспользоваться методом решения возникшей проблемы по образцу, выработанному еще 16 февраля 1951 г., только на этот раз не ограничиваться Совмином, а распространить его и на высшие органы партии. Решением от 10 ноября устанавливалось, что председательствование поочередно возлагалось: на заседаниях Президиума ЦК — на Маленкова, Хрущева, Булганина; Секретариата — на Маленкова, Пегова, Суслова; Президиума Совета Министров — на Берия, Первухина, Сабурова. Правда, эти назначения пришлось сопроводить вполне естественной оговоркой: «в случае отсутствия тов. Сталина».

Подобное решение само по себе исключало возникновение очередного узкого руководства, дробило высшую власть, что лишний раз свидетельствовало о достигшей пика неопределенности. Вместе с тем оно содержало нечто весьма многозначительное. Только Маленков оказался в составе сразу двух «троек». Ну а то, что обе они были партийными, делало Георгия Максимилиановича фактически первым секретарем (кстати, именно так должность Маленкова в те месяцы и определяли Хрущев, Молотов, Каганович на январском 1955 г. пленуме). Взамен Берия получил возможность повседневно контролировать работу как Совмина в целом, так и отдельных министерств.

Разумеется, оба претендента на единоличное лидерство сделали все, чтобы предельно обезопасить и подстраховать себя в новых структурах. Они добились включения в каждую «тройку» соперника — как своеобразный противовес — «своих» людей. Таковыми следует считать Хрущева и Суслова, оказавшихся тогда в силу большой политической игры сторонниками Берия, и Сабурова, без сомнения, защищавшего интересы Маленкова. Ориентацию Булганина, Пегова и Первухина однозначно определить пока весьма трудно. Булганин, скорее всего, остался фигурой относительно нейтральной, самостоятельной и, быть может, являлся альтер эго Сталина, как то было в «триумвирате» 1951 г. Пегов, судя по его чисто партийной, аппаратной карьере, в большей степени должен был защищать позиции Маленкова, а Первухин, долгие годы связанный работой прежде всего с Берия, мог в то время рассматриваться сторонником прежнего шефа.

Именно такая структура власти и ее персональный состав, призванные привести хотя бы к временной стабилизации, на деле лишь осложнили ситуацию, обострили закулисную борьбу за ключевой пост — председателя Совета Министров СССР. Его уже почти получил Берия, но с не меньшим основанием на него претендовал и Маленков — по нескольким причинам. Во-первых, он оставался не просто сторонником, но и основным борцом за изменение функций партии и ее аппарата — предельно возможного понижения их роли в жизни страны, ограничения их влияния на государственные структуры. Во-вторых, как и Берия, достаточно хорошо понимал, что пост главы правительства дает возможность управлять министерствами иностранных дел, госбезопасности, обороны, внутренних дел, без чего проводить какую-либо самостоятельную политику невозможно. В-третьих, как и Берия, исходил из устоявшейся за десять лет традиции, что именно должность председателя СМ СССР свидетельствует о реальной полноте власти. Начиная с мая 1941 г., Сталин подписывал документы только как глава правительства, а не первый секретарь ЦК, и как глава правительства председательствовал на заседаниях ПБ.

В сложившемся некоем подобии «двуумвирата» для Маленкова компромисс вроде бы на невыгодных условиях — согласие ограничиться постом первого секретаря партии — все же принес небольшой перевес. Сохранявшаяся «руководящая роль» партии, а следовательно, и ее аппарата позволяла Георгию Максимилиановичу надеяться, что в нужный момент он сумеет добиться желаемого. Партийная должность создает потенциальную возможность занять, но уже вполне официально, гласно, пост главы правительства, сохранив за собою и контроль за партаппаратом. Наверное, чтобы гарантировать успех в задуманном, он согласился с введением Булганина, продолжавшего как член Президиума ЦК курировать Министерство обороны, в одну из своих «троек», исключая тем самым постоянные контакты и сговор Берия с Булганиным. Маленков надеялся, как можно догадываться, использовать армию в качестве решающего инструмента борьбы за власть, но только в будущем. Настоящее требовало иного.

Можно предполагать, что ни Маленков, ни Берия на поддержку кого-либо из вошедших в два рабочих органа партии особенно не рассчитывали. Ключевое значение они придавали МГБ, стремясь всеми доступными способами добиться подчинения его аппарата только себе. Еще летом 1951 г., при отстранении Абакумова, Маленков попытался единственно возможным способом поставить госбезопасность под свой полный контроль. Об этом свидетельствовало не только утверждение министром Игнатьева, партфункционера, давно и прочно связанного с Георгием Максимилиановичем, но и более значимое заключение, сделанное в «Закрытом письме ЦК ВКП(б)» от 3 июля 1951 г., «О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности»:

«ЦК ВКП(б) надеется, что коммунисты, работающие в органах МГБ, не пожалеют сил для того, чтобы с полным сознанием своего долга и ответственности перед советским народом, партией и правительством, на основе большевистской критики, при помощи и под руководством ЦК компартий союзных республик, областных (краевых) и городских комитетов партии (выделено мною. — Ю. Ж.) быстро покончить с недостатками в работе органов МГБ, навести в них большевистский порядок, повысить партийность в работе чекистов, обеспечить неуклонное и точное выполнение органами МГБ законов нашего государства, директив партии, правительства»2.

Казались весьма странными и события, связанные со старой, давно сложившейся службой охраны высших должностных лиц страны, которая являлась, по сути, самостоятельной структурой внутри МГБ. 22 апреля решением ПБ была образована комиссия под председательством Маленкова для расследования положения в Главном управлении охраны (ГУО) МГБ. 29 апреля 1952 г., еще до завершения ее работы, с должности начальника ГУО отстранили Н.С. Власика. Спустя одиннадцать дней арестовали его первого заместителя, полковника B.C. Лынько. А 19 мая ПБ утвердило текст постановления ЦК КПСС: Власика, генерал-лейтенанта, назначили — что демонстрировало большее, нежели просто понижение, — заместителем начальника небольшого исправительно-трудового лагеря для ссыльных «Баженовский» в городе Асбест Свердловской области. Само ГУО реорганизовали в управление, одновременно сократив штаты с 14 тысяч человек до трех тысяч. При этом упразднили все хозяйственные структуры УО, включая автотранспортные (исключение составил лишь гараж особого назначения) и по снабжению боеприпасами, отделы, ведавшие обеспечением безопасности зданий ЦК ВКП(б), СМ СССР, Генштаба, МИД, правительственных залов на железнодорожных вокзалах, трасс — московских улиц и пригородных шоссе, по которым регулярно ездили члены узкого руководства, и правительственной связью, Управление по охране государственных дач на Черноморском побережье Кавказа. Последнее, кстати, и объясняет, почему Сталин в конце 1952 г. впервые после войны провел отпуск под Москвой, на своей «ближней». 28 июня в Адмотдел ЦК поступила записка начальника Управления МГБ по Львовской области Строкача. Автор уведомлял, что его коллеги по республиканскому министерству пытаются взять под свое наблюдение работу местных партийных органов. Документ призван был стать весомым доказательством того, что Берия, оправившись от удара, нанесенного ему «мингрельским» и «грузинским» делами, перешел в контратаку. Маленков сумел использовать записку Строкача — правда, несколько своеобразно.

11 июля ПБ утвердило текст постановления ЦК «О неблагополучном положении в МГБ». Оно потребовало от министра Игнатьева незамедлительно «вскрыть существующую среди врачей группу, проводящую вредительскую работу против руководителей партии и государства», установить состав и ближайшие цели этой самой «группы», на которую якобы вышел Абакумов при аресте профессора Этингера. Старому и, казалось, забытому «делу» дали ход, использовав поднятую из архива докладную записку врача Л.Ф. Тимашук.

Еще 28 августа 1948 г. Тимашук, тогда заведовавшую кардиологическим кабинетом кремлевской поликлиники, самолетом доставили на Валдай, где проводил отпуск А.А. Жданов. Проведя обследование, Тимашук установила, что у Андрея Александровича инфаркт. Однако прибывшие вместе с нею начальник Лечсанупра Кремля П.И. Егоров, профессора В.Н. Виноградов и В.Х. Василенко, а также постоянно находившийся при Жданове его лечащий врач ЕЙ. Майоров поставили иной диагноз — гипертоническая болезнь. 29 августа Тимашук снова сделала Жданову электрокардиограмму, укрепившись в прежнем заключении, но по требованию Егорова и Майорова вынуждена была письменно подтвердить не свой, а их диагноз. Тут же, дабы обезопасить свой авторитет, она написала докладную записку на имя Власика и передала ее начальнику охраны Жданова подполковнику А. М. Белову. Тот незамедлительно отвез ее в Москву и передал B.C. Лынько. Далее и произошло то самое, что впоследствии породило «дело кремлевских врачей».

Лынько доложил о происшедшем Абакумову, но было уже поздно: 30 августа Жданов умер. И все же 6 сентября руководство Лечсанупра вынуждено было провести большой консилиум, в котором участвовали П.И. Егоров, В.Н. Виноградов, В.Х. Василенко, Г.И. Майоров, А.Н. Федоров и другие. Отстаивая честь мундира, они вновь подтвердили, что смерть А.А. Жданова стала результатом именно гипертонической болезни. На следующий день дискредитированная Тимашук была уволена из Лечсанупра. А 22 сентября Власик совершил то, что стало роковым для него и для многих других. На первом листе стенограммы консилиума он сделал запись: «Министру доложено, что т. Поскребышев прочитал и считает, что диагноз правильный, а т. Тимашук не права». Так Власик определил круг тех, кто стал спустя четыре года обвиняемыми по «делу кремлевских врачей».

…1 сентября 1952 г. П.И. Егоров был снят с должности начальника Лечсанупра Кремля, а на его место по предложению Маленкова и Шкирятова назначили генерал-майора медицинской службы И.И. Куперина, до того возглавлявшего Медицинско-санитарный отдел ХОЗУ МГБ СССР. 4 октября Лынько осудили на десять лет «за злоупотребление служебным положением». 18 октября арестовали Егорова, а чуть позже — еще и его предшественника на посту начальника Лечсанупра, А.А. Бусалова, четырех врачей — В.Н. Виноградова, В.Х. Василенко, М.С. Вовси и Б.Б. Когана.

И хотя вскоре, 14 ноября, Берия удалось добиться не только отстранения Рюмина от ведения следствия по «делу кремлевских врачей», но и изгнать его из МГБ, новый куратор следствия, заместитель министра генерал-лейтенант С.А. Гоглидзе, поначалу вынужден был придерживаться все той же, первоначальной линии. 21 ноября, отозвав Власика в Москву, он начал допросы, а 15 декабря подписал ордер на его арест, сформулировав обвинение: «Будучи начальником ГУО, злоупотреблял доверием партии и Советского правительства, преступно отнесся к поступавшим к нему сигналам, чем нанес ущерб интересам Советского государства». Так Власику и Лынько была уготована главная роль на готовящемся процессе, на котором руководителям ГУО и Лечсанупра Кремля должны были инкриминировать смерть Щербакова и Жданова, подготовку убийства других членов узкого руководства, в том числе и Сталина.

Дабы всемерно укрепить наметившуюся линию, Маленков провел через ПБ два документа: постановление ЦК «О вредительстве в лечебном деле», концентрировавшее внимание на ответственности прежде всего руководства ГУО, и записку «О положении в МГБ», которая позволяла продолжить и даже усилить чистку органов госбезопасности, изгнать всех, кто в той или иной степени когда-либо был связан с Берия или Абакумовым. В скупом, двухстраничном тексте записки многократно, настойчиво повторялась одна и та же мысль:

«Партия слишком доверяла и плохо контролировала и проверяла работу Министерства государственной безопасности и его органов. Обкомы, крайкомы партии и ЦК компартий союзных республик неправильно считают себя свободными от контроля за работой органов государственной безопасности и не вникают глубоко в существо работы этих органов. Многие первичные парторганизации и секретари парторганизаций органов МГБ в центре и на местах не вскрывают недостатков в работе органов МГБ, зачастую поют дифирамбы руководству…

Считать важнейшей и неотложной задачей партии, руководящих партийных органов, партийных организаций осуществление контроля за работой органов Министерства государственной безопасности. Необходимо решительно покончить с бесконтрольностью в деятельности органов Министерства государственной безопасности и поставить их работу в центре и на местах под систематический и постоянный контроль партии, ее руководящих партийных органов, партийных организаций (здесь и далее выделено мною. — Ю. Ж.)…

В этих целях: …обязать ЦК компартий союзных республик, крайкомы и обкомы партии систематически контролировать деятельность органов МГБ, повседневно вникать по существу в их работу, периодически заслушивать отчеты и рассматривать планы работы органов МГБ, воспитывать чекистских работников в духе партийности, высокой бдительности, смелости и беззаветной преданности родине. Первые секретари обкомов, крайкомов партии и ЦК компартий союзных республик обязаны интересоваться агентурной работой органов МГБ и им должны быть известны списки всех агентов»3.

Тем временем «дело» стремительно разрасталось. Отстраняли и почти сразу же арестовывали все новых и новых высокопоставленных лиц, среди них начальника Второго главного управления (контрразведывательного) МГБ генерал-лейтенанта Е.П. Питовранова, вместе с А.Н. Поскребышевым занимавшегося проверкой «дела» Этингера и Абакумова летом 1951 г.; заместителя директора правительственного санатория «Барвиха» Р.И. Рыжикова, многих других.

Лишь в самый последний момент С.А. Гоглидзе удалось разъединить следствие по делам сотрудников МГБ и Лечсанупра, дав санкцию на арест еще двадцати двух врачей, сделав именно их вместе с уже находящимися на Лубянке профессорами инициаторами «заговора». Испытав, видимо, облегчение, Власик признал: «Я и Абакумов не приняли мер по проверке заявления Тимашук, и теперь я понимаю, что этим мы, по существу, отдали ее на расправу Егорову». Ему вторил и Бусалов, заявивший следователю: «Я — пособник вражеской группы в Лечсанупре».

Берия, торопясь закрепить сложившееся положение, добился 9 января 1953 г. согласия ПБ (на то заседание далеко не случайно не вызвали министра госбезопасности Игнатьева) срочно опубликовать во всех газетах страны «хронику» — «Арест группы врачей-вредителей» и сделать задолго до процесса, впервые после 1938 г., пресловутое «дело кремлевских врачей» достоянием широкой гласности.

Н.А. Михайлов, как секретарь ЦК курировавший со второй половины октября 1952 г. всю идеологическую работу, в том числе и средства массовой информации, сознательно или по недоразумению сразу же допустил серьезнейшую ошибку — не учел двузначности возникшего «дела». Ведь его могли в равной степени использовать в собственных интересах как Берия, так и Маленков. Первый — чтобы устранить явно мешавшего ему министра госбезопасности, человека Маленкова, Игнатьева под серьезным предлогом потери бдительности, о которой он, Лаврентий Павлович, напоминал еще с трибуны съезда. Второй — чтобы связать «заговор» кремлевских врачей против узкого руководства — через уже покойного, что было весьма удобно, Этингера — с… Берия и нанести этим последний, решающий удар по самому сильному конкуренту. Но ни тому, ни другому совершенно не требовался антисемитский поворот при расследовании «дела», он даже вредил, ибо уводил далеко в сторону от истинной цели.

По какой-то, остающейся неизвестной причине Михайлов либо не посчитал нужным уяснить, что же ждали от него, либо решил играть по собственным правилам, в свою пользу. Он позволил газетам и журналам, получившим столь сенсационную с точки зрения журналистики тему, но так и не располагавшим ни одним дополнительным фактом, который выходил бы за пределы «Хроники», отсебятину — придание всем без исключения комментариям и откликам читателей характер явного бытового антисемитизма. В публикуемых материалах акцент делался прежде всего на «чужеродных» фамилиях шести из девяти упомянутых в «Хронике» врачей, бесконечно варьировались их связи с еврейской благотворительной организацией «Джойнт», с Еврейским антифашистским комитетом, на что намекало упоминание Шимелиовича и Михоэлса. И в то же время полностью игнорировалась передовица «Правды» в трагический день, 13 января, которая четко указала: «Кроме этих врагов, есть еще один враг — ротозейство наших людей. Можно не сомневаться, что пока у нас есть ротозейство, будет и вредительство. Следовательно, чтобы ликвидировать вредительство, нужно покончить с ротозейством в наших рядах».

Непредусмотренный поворот в пропаганде вскоре заставил и самого Михайлова, и руководство Агитпропа срочно вмешаться в эту кампанию. Уже 31 января «Правда» опубликовала статью под многозначительным заголовком «Ротозеи — пособники врага». В ней была сделана попытка скорректировать погромные настроения, спровоцированные «Хроникой», весьма своеобразным способом. Призывы к бдительности относились теперь исключительно к «ротозеям», не связывая их, что являлось немаловажным, ни со шпионажем, ни с диверсиями, ни с терактами. Да еще весьма дозированно были подобраны фамилии очередных «ротозеев» — Заславский, Борисевич, Орлов, Петров, Алтузов, Морозов, Кажлаев, чтобы снизить накал черносотенных страстей. Ту же цель преследовала и еще одна «правдинская» статья, в номере от 6 февраля, — «О революционной бдительности». Она объявляла врагами вообще всех «носителей буржуазных взглядов», а в виде примера привела троцкиста Гуревича, его пособника Таратугу, уголовника Романова, дезертира Сася.

Одновременно Агитпроп стал все чаще отклонять просьбы спешивших выслужиться главных редакторов центральных газет о публикации статей, посвященных «сионистам», «Джойнту» и Израилю вкупе с американской разведкой, обязал все такого рода материалы предварительно согласовывать с МИДом. Так, 30 января заведующий сектором газет В. Лебедев, прочитав рукопись присланной главным редактором «Красной звезды» В.П. Московским статьи «Сионизм — агентура американского империализма», отклонил ее. «Полагали бы, — заключил он, — нецелесообразным публиковать ее на страницах центральной военной газеты, так как это не вызывается необходимостью, а сам факт опубликования такой статьи в «Красной звезде» может быть истолкован неправильно». 16 февраля получил фактический отказ и главный редактор "Литературной газеты" К. Симонов. Он вынужден был после беседы в Агитпропе признать: «большую статью о "Джойнте" и Израиле "редакция предполагает еще раз обсудить", проконсультировать с МИД СССР и после этого, если вопрос будет решен положительно (выделено мною. — Ю.Ж.), опубликовать на страницах газеты»".

За шумихой вокруг «дела врачей» незамеченными оказались более важные события: странное молчание лидеров — Берия, Булганина, Маленкова, а также Ворошилова, Кагановича, Первухина, Сабурова, Хрущева и внезапная активизация деятельности Сталина. 26 декабря он дал, не сказав ничего нового, интервью корреспонденту «Нью-Йорк таймс» Джеймсу Рестону; 7 февраля принял посла Аргентины Л. Браво, 17 февраля — посла Индии К. Менона. Не вызвала должной реакции неординарная передовица «Правды» за 30 ноября, решительно подытожившая газетные дискуссии по проблемам литературы и искусства: «Пишите правду! Это положение должно быть руководящим принципом для прозаиков и поэтов, драматургов и литературных критиков».

Могла насторожить, но лишь крайне небольшую группу лиц, которая получала относительно полную информацию о событиях во власти, продолжавшаяся несколько месяцев ротация высокопоставленных сотрудников МГБ. Смена республиканских министров: в июне — в Грузии; в августе—сентябре — в Армении, на Украине; в феврале — в Латвии. В сентябре — начальника Управления МГБ по Московской области⁵. 15 декабря — арест некогда всесильного Н.С. Власика. Наконец, событие прежде просто невозможное — отстранение в феврале 1952 г. заведующего Особым сектором ЦК, личного секретаря Сталина, А.Н. Поскребышева. Ясно было только одно — все это делалось при прямом участии руководителя созданного после съезда Отдела ЦК по подбору и распределению кадров Н.Н. Шаталина, с довоенной поры соратника Маленкова, и при прямом одобрении самим Маленковым.

Именно это и предвещало неминуемую и очень скорую развязку. И она наступила, но только не так, как, возможно, предполагали участники борьбы за власть, за единоличное лидерство. #page#

Ранним утром 4 марта 1953 г. Московское радио начало передачи как обычно — бой часов Спасской башни Кремля, гимн, последние известия. Однако спустя двадцать минут они прервались, и диктор Юрий Левитан объявил, что скоро будет передано важное сообщение. А ровно в половине седьмого он зачитал «Правительственное сообщение о болезни председателя Совета Министров Союза ССР и секретаря Центрального Комитета КПСС товарища Иосифа Виссарионовича Сталина». Оно извещало: «В ночь на 2 марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве, в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи…»⁶

О том же, только более скупо, используя преимущественно медицинские термины, информировал и зачитанный вслед за тем бюллетень о состоянии здоровья вождя. А через два часа жители Москвы и крупнейших городов страны смогли познакомиться с этой, явившейся для них полной неожиданностью новостью еще раз, взяв в руки свежие выпуски центральных, республиканских или областных газет, вышедших в твердо определенные, не менявшиеся вот уже десятилетие сроки. С этого момента в СССР все внимание было сосредоточено на одном, что тогда казалось советским людям самым важным, решающим. Выживет Сталин или нет? Подталкивало именно к таким размышлениям о трагическом в их восприятии событии и то, что начиная с 15 часов 18 минут, после короткой паузы, Московское радио стало передавать лишь классическую минорную музыку, прерывая ее каждые полчаса только для того, чтобы повторить правительственное сообщение и бюллетень. Все это не могло не усиливать ощущения общей скорби, нарастающей тревоги.

«Сообщение» между тем содержало еще одну, столь же, если не более важную информацию, которой тогда мало кто придал должное значение. «Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза и Совет Министров Союза ССР, — говорилось в нем, — сознает все значение того факта, что тяжелая болезнь товарища Сталина повлечет за собою более или менее длительное неучастие его в руководящей деятельности. Центральный Комитет и Совет Министров в руководстве партией и страной со всей серьезностью учитывают все обстоятельства, связанные с временным уходом товарища Сталина от руководящей государственной и партийной деятельности…»⁷

Так впервые совершенно открыто было выражено самое главное, что волновало узкое руководство СССР вот уже два года. Более того, столь же недвусмысленно давалось понять, что вне зависимости от того, выживет Сталин или нет, вопрос о власти уже стал предметом обсуждения, и если еще не решен, то ждет своего решения в самое ближайшее время.

Именно такой аспект правительственного сообщения послужил основной темой срочного совещания в Белом доме президента США Дуайта Эйзенхауэра, государственного секретаря Джона Даллеса и прибывшего в тот день в Нью-Йорк с заранее запланированным визитом министра иностранных дел Великобритании Антони Идена⁸. Ту же реакцию на события в Москве проявили и в других столицах ведущих стран мира — в Лондоне, Париже, Риме, Бонне.

Сегодня, при тщательном сопоставлении и анализе всех известных свидетельств очевидцев о начале и развитии болезни у Сталина (к сожалению, более объективные данные, например история болезни, остаются недоступными исследователям), приходится пока соглашаться с ними и признавать, что инсульт у вождя произошел не в ночь на 2 марта, как сообщалось официально, а двенадцатью часами ранее, вечером 1 марта, что, впрочем, не имеет принципиального значения. Однако при этом остается никак не объясненным другое, более важное и значимое: когда же ЦК и Совет Министров, а вернее, члены их высших органов — бюро президиумов начали «учитывать все обстоятельства, связанные с временным уходом» Сталина от руководящей работы?

Все немногие очевидцы того события, за исключением В.М. Молотова и Л.М. Кагановича, уклонившихся от обсуждения с поэтом Феликсом Чуевым данной темы, весьма настойчиво и при том в полном согласии друг с другом утверждали: мол, «дележ портфелей» происходил в Волынском поздним вечером 5 марта, уже после смерти Сталина.

Н.С. Хрущев, бывший первый секретарь ЦК КПСС, председатель Совета Министров СССР: «Как только Сталин умер, Берия тотчас сел в свою машину и умчался в Москву с "ближней дачи". Мы решили вызвать туда всех членов бюро или, если получится, всех членов Президиума ЦК партии… Вот собрались все. Тоже увидели, что Сталин умер. Приехала и Светлана. Я ее встретил. Когда встречал, сильно разволновался, заплакал, не смог сдержаться. Мне было искренне жаль Сталина, его детей, я душою оплакивал его смерть, волновался за будущее партии, всей страны. Чувствовал, что сейчас Берия начнет заправлять всем. Последует начало конца, подготовленного этим мясником, этим убийцей. И вот пошло распределение "портфелей"…»9 А.Т. Рыбин, бывший сотрудник Управления охраны: «Сталину сделали какой-то сильнодействующий укол. От него тело вздрогнуло, зрачки расширились. И минут через пять наступила смерть. Оказывается, подобный укол, способный поднять или окончательно погубить больного, полагалось делать лишь после согласия близких родных. Но Светлану и Василия не спросили. Все решил Берия. Затем он, Маленков, Хрущев и Молотов поднялись на второй этаж. Сразу начался дележ государственных должностей…»10

СИ. Аллилуева, дочь Сталина. Воспоминания ее, человека совершенно незаинтересованного и потому формально беспристрастного, подтверждают отдельные детали рассказанного Хрущевым и Рыбиным. Следовательно, вольно или невольно подкрепляют именно их версию. «В последние минуты, — пишет Аллилуева, — когда уже все кончилось, Берия вдруг заметил меня и распорядился: "Увезите Светлану!" На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто и не подумал пошевелиться. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор, и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: "Хрусталев! Машину!.." Потом члены правительства устремились к выходу — надо было ехать в Москву, в ЦК, где все сидели и ждали вестей. Они поехали сообщить весть, которую тайно все ожидали…»¹¹

Разумеется, Аллилуева и Рыбин не были посвящены во все детали происходившей за кулисами борьбы за власть. Тогда они не знали да и не могли знать, например, о состоявшемся вечером 5 марта, за полтора часа до смерти Сталина, заседании пленума ЦК, Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР. Но ведь подлинный смысл правительственного сообщения мог пройти мимо внимания лишь Аллилуевой, но никак — Рыбина и тем более Хрущева и обязательно должен был ими учитываться при изложении происходившего в те дни. Более того, Хрущев, ни словом не обмолвившийся о совместном заседании (без сомнения, он считал обязательным для себя не разглашать государственную тайну), почему-то также поступил и с правительственным сообщением, ставшим 4 марта известным всем без исключения.

О побудительных мотивах, вынудивших Никиту Сергеевича столь откровенно проигнорировать общеизвестный факт, можно только догадываться. Однако та настойчивость, с которой он создавал собственную версию тех драматических событий — и когда, находясь уже во главе партии, рассказывал о них 31 января 1955 года на Пленуме ЦК КПСС¹², и много позже, уже на пенсии, когда наговаривал на магнитофон свои «Мемуары», заставляет всерьез рассматривать лишь одну причину сознательного умолчания — явное нежелание Хрущева раскрывать тайны борьбы за власть, в которой он принимал самое непосредственное и активное участие. Он стремился любой ценою отвлечь внимание от подлинной расстановки сил в узком руководстве и неизбежного определения там своего места.

Но, прежде чем обратиться собственно к соперничеству в Кремле, необходимо установить иное. Когда же было подготовлено правительственное сообщение? Или, что равнозначно в данном случае, когда именно узкое руководство приступило к поиску соглашения о переделе власти?

Газеты с правительственным сообщением, как уже отмечалось выше, вышли 4 марта рано утром, без малейшего опоздания. Следовательно, они были подписаны в печать в предписанный им срок — не позже 24 часов 3 марта. Чтобы набрать тексты сообщения и бюллетеня, переверстать первую полосу, требовалось около двух часов. На рассылку текстов в редакции всех основных газет — фельдсвязью по Москве, телетайпом или фототелеграфом по стране — еще как минимум полчаса. Наконец, нужно было время и на то, чтобы подготовить, согласовать со всеми членами президиумов Совета Министров и ЦК или хотя бы их бюро оба документа, размножить их в необходимом количестве. Словом, уже когда на основании решения Бюро Президиума ЦК, принятого в тот же день, были разосланы приглашения на Пленум ЦК КПСС, который поначалу предполагалось созвать 4 марта¹³, никак не позже половины девятого вечера, текст правительственного сообщения уже существовал и являлся реальным подтверждением оказавшейся для узкого руководства неизбежности незамедлительно уведомить страну и мир о предстоящих коренных переменах на высших государственных и партийных постах.

Однако в тот момент, на исходе 3 марта, соглашение о власти еще не стало всеобъемлющим и окончательным и пока ограничилось изменением состава действовавшей до «двойки» почти два года всесильной «тройки», самостоятельно, без консультаций с вождем, принимавшей все решения и публиковавшей их «за подписью председателя Совета Министров СССР И.В. Сталина». В ней остались Г.М. Маленков и Л.П. Берия, но место Н.А. Булганина, «курировавшего» военные и военно-промышленные министерства, неожиданно занял В.М. Молотов, еще в феврале 1949 г. подвергшийся опале и заодно освобожденный от должности министра иностранных дел.

Почему же произошла эта перестановка на самой вершине власти, что вынудило или позволило вернуть из политического небытия Молотова, с абсолютной достоверностью мы уже никогда не узнаем. А потому нам остается лишь искать те мотивы, которые смогут объяснить происшедшее.

События явно застали Г.М. Маленкова врасплох. Вот уже два года официальное положение — одновременно одного из трех первых заместителей председателя Совета Министров СССР и фактически первого секретаря ЦК КПСС — заставляло всех принимать его как фактического преемника Сталина, считаться с этим. И все же Маленков оказался не вполне готовым к тому, чтобы легко, без серьезного сопротивления с чьей-либо стороны, формально унаследовать власть умиравшего вождя во всей ее полноте. Георгию Максимилиановичу, скорее всего, не хватало совсем немного времени, чтобы воспользоваться теми преимуществами, которые давали ему «мингрельское дело», «грузинское дело», «дело врачей», и окончательно устранить самого сильного, наиболее опасного соперника — Л.П. Берия. А это и вынуждало Маленкова срочно найти такое решение, которое позволило бы если и не переломить в свою пользу, то хотя бы продлить существовавшее неустойчивое, но тем не менее пока еще благоприятное именно для него равновесие во властных структурах, получить крайне необходимую оторочку.

Позволяло сделать это лишь одно: возвращение в узкое руководство В.М. Молотова, единственного человека, не только остававшегося оппонентом Берия, но и достаточно популярного как в народе, так и у значительной части аппарата. Ведь несмотря ни на что, Вячеслав Михайлович сохранил былой ореол «ближайшего соратника» Сталина, при котором он далеко не случайно считался вторым лицом в партии и государстве, десять лет возглавлял Совнарком СССР.

Но именно такой, весьма профессиональный и удачный ход в «аппаратной игре» неизбежно повлек за собою разрастание узкого руководства до «пятерки», хотя «триумвират» при этом отнюдь не утратил своего подлинного, всевластного значения. Вторые роли пришлось отвести Н.А. Булганину, чья политическая ориентация в те дни остается до сих пор загадочной, а также Л.М. Кагановичу, который, скорее всего, поддерживал бы Молотова, а заодно и подчеркивал лишний раз незыблемую преемственность новой власти.

Вся эта предположительная, достаточно сложная и изощренная комбинация завершилась возникновением той изрядно подзабытой в Советском Союзе конструкции власти, которая спустя десять дней получила название «коллективного руководства». Однако «коллективность» его зиждилась не на общности устремлений, не на единстве избранных целей и согласованности единомышленников в их достижении, а на прямо противоположном. «Коллективность» обусловливалась, напрямую зависела, поддерживалась, сохранялась принципиально иным — с огромным трудом сбалансированными противоречиями, разнородными взглядами и интересами членов «триумвирата», их откровенными и небезосновательными притязаниями на единоличное, как исстари повелось, лидерство. Достигнутое равновесие сил пока еще не обрело постоянной устойчивости, не стало привычным, поэтому должно было восприниматься как вынужденное, чисто временное явление. Но все же именно оно не только оказалось первым раундом жесткой борьбы за власть, но и позволило приступить к тому, что Хрущев назвал «распределением портфелей».

На это и ушли два дня — 2 и 3 марта.

Утром 4 марта, приблизительно в полдень, секретари ЦК, судя по всему, тщательно скрывавшие результаты прошедших переговоров, начали свою обычную рутинную деятельность. Рассмотрели, а вернее, просто завизировали, выразив тем свое согласие, три проекта решений самого заурядного характера: по заявлению Б.С. Агафонова об организационных вопросах науки; по записке Н.Г. Пальгунова о создании в ТАСС группы международных обозревателей; о работе школ в Ставропольском крае¹¹. А потом вдруг, как по тревоге, оставили привычные обязанности и кабинеты ради более важного — присутствия на неожиданно даже для них созванном экстренном заседании фактически последнего Бюро Президиума ЦК. Они стали свидетелями принятия тех решений по «организационным вопросам», которые определили жизнь Советского Союза на последующие два года.

Прежде всего было признано необходимым реорганизовать властные структуры, упростив и сократив их. «Иметь в Совете Министров СССР вместо двух органов — Президиума и Бюро Президиума, один орган — Президиум», в состав которого должны были войти председатель Совета Министров и его первые заместители, являвшиеся одновременно и членами Президиума ЦК. Аналогичную перестройку претерпели и высшие партийные органы, где также были слиты Бюро Президиума и Президиум ЦК.

Вторая группа вопросов, естественно, определила персональный состав новых органов власти. Президиум ЦК включил, помимо членов упраздненного бюро — Г.М. Маленкова. Л.П. Берия, К.Е. Ворошилова, Н.С. Хрущева, Н.А. Булганина. Л.М. Кагановича, М.З. Сабурова, М.Г. Первухина, В.М. Молотова и А.И. Микояна. Президиум же Совета Министров оказался вдвое меньше: председателем утвердили Маленкова, а его первыми заместителями — Берия, Молотова, Булганина и Кагановича.

Наконец, для того чтобы юридически оформить и тем самым официально закрепить реорганизацию, решили провести не 4 марта, а лишь 5 марта, в 8 часов вечера, совместное заседание пленума ЦК КПСС, Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР.

Важность происшедшего оказалась настолько очевидной, что информацию о нем, хотя и в донельзя завуалированной форме, почти незамедлительно предали гласности. Газета «Правда» в передовой статье номера уже за 5 марта «Великое единство партии и народа» при традиционном объеме, заполненном дежурным, по сути, бессмысленным набором пропагандистских штампов, упомянула лишь три фамилии. Разумеется, Ленина, Сталина и еще… Маленкова. Только их. Тем самым как бы предвосхищалось безусловное и единогласное одобрение смены руководства на совместном заседании. А его участникам и всем остальным руководителям — среднего и низшего звена, — прямо указывалось, чьи распоряжения отныне следует принимать к беспрекословному исполнению, на кого именно нужно ссылаться прежде всего и пренепременно в статьях, выступлениях. И все же заседание Бюро Президиума ЦК, провозгласившее преемника Сталина еще до его смерти, определившее тех, кто теперь стоял на вершине иерархической лестницы, отнюдь не разрешило всех неотложных злободневных проблем. Предстояло не позже, чем к вечеру 5 марта — моменту открытия совместного заседания, договориться не только о государственных должностях для всех членов нового Президиума ЦК, но и сформировать правительство.

Принципиальный подход к решению столь непростой в сложившихся экстраординарных условиях задачи определился еще накануне, когда участники тайных переговоров, стремясь во что бы то ни стало подчеркнуть свое совершенно особое положение, отказались от воссоздания многочисленного ПСМ СССР, подменили его прежним, узким бюро, просто переименовав последнее. Логическим развитием такого подхода стал отказ от восстановления всех координировавших и направлявших по отраслям министерства и ведомства бюро при СМ СССР, чьи председатели и составляли прежде доходивший до двенадцати человек ПСМ СССР. Вместо этого пошли на сокращение вдвое числа министерств. Тем самым реальная власть в своей совокупности сознательно дробилась между двадцатью пятью министрами, и лишь некоторые оказывались в кругу избранных — первых заместителей главы правительства. Дело оставалось за «малым» — договориться как о собственно принципиально новой структуре высших органов управления, так и о кадровых назначениях.

Однако за полтора дня сделать это полностью оказалось невозможным. Причина первой такой серьезной неудачи объяснялась весьма просто: каждый из членов «триумвирата» упорно и настойчиво стремился сохранить свое положение, не допустить ни умаления собственных, только что занятых позиций, ни усиления их у остальных, настоять при утверждении на министерские посты тех, кого они — и Маленков, и Берия, и Молотов — с большей или меньшей вероятностью могли полагать своими союзниками и единомышленниками. К исходу дня 5 марта удалось согласовать распределение только ключевых должностей в СМ СССР, ПВС СССР да провести основательную перетряску Секретариата ЦК.

Вот здесь-то и оказалось, что тактика, избранная Маленковым, полностью себя оправдала. Не столько эффект внезапности, сколько отсутствие у соперников времени на то, чтобы суметь сговориться и принять контрмеры, позволило ему получить все, чего он добивался, — сосредоточить в своих руках максимально возможный контроль над государственным и партийным аппаратами.

Как председатель СМ СССР Маленков обязан был наблюдать за работой Советов Министров союзных республик. В качестве председательствующего на заседаниях Совмина он имел возможность влиять на формирование основ внутренней и внешней политики, ставя на обсуждение или отвергая как «неподготовленные» те или иные вопросы по собственному усмотрению. Вместе с тем по решению пленума Георгий Максимилианович председательствовал еще и на заседаниях Президиума ЦК, иначе говоря, определял и даты их проведения, и повестку дня. Наконец, сохранив за собою должность секретаря ЦК, он продолжал направлять работу партаппарата. И мог в случае необходимости оказывать прямое воздействие на характер решений, принимаемых Секретариатом или выносимых им на утверждение или обсуждение Президиума ЦК.

Берия, хотя и стал вторым лицом в стране, весьма значительно уступал по положению и по возможностям Маленкову. Не мог даже сравниться с ним в правах, хотя и сумел выторговать многое. Прежде всего, возвращение отобранных у него еще в 1946 г. двух силовых министерств — государственной безопасности и внутренних дел, которые с этого момента сливались в одно: МВД СССР. Берия сохранил за собою контроль за деятельностью трех наиважнейших для создания и наращивания военной мощи страны и потому самых засекреченных учреждений: главных управлений при СМ СССР — Первого, Второго, Третьего, (ядерная программа, ракетостроение и радиолокация). Тем самым от него в полной зависимости оказывалось Военное министерство. Кроме того, сохранялись прямые связи с рядом промышленных министерств, обязанных выполнять заказы управлений вне всякой очереди, даже с нарушением пятилетних или годовых планов.

Молотову, как менее активному участнику борьбы за власть, пришлось ограничиться постами министра иностранных дел да, по должности, главы одного из трех органов внешнеполитической разведки — Комитета информации. Столь же ограниченные по сравнению с прежними полномочия достались и Булганину, во второй раз возглавившему Военное министерство. Но этим их несколько приниженное положение не ограничилось, проявилось оно и в другом. Оба члена «пятерки» вынуждены были согласиться с кандидатурами первых своих заместителей. Причем эти кандидатуры подбирались не ими. У Молотова ими стали Я.А. Малик и А.Я. Вышинский, у Булганина — A.M. Василевский и Г.К. Жуков. То есть в принудительном порядке в качестве ближайших помощников они получили тех, кто еще накануне возглавлял те же министерства, располагал в них «своими» людьми, имел устоявшиеся связи и влияние.

Однако даже такие, урезанные до предела, весьма ограниченные права, отражавшие истинное положение Молотова и Булганина в «пятерке», оказывались несоизмеримо огромными при сравнении с тем, что досталось Кагановичу. Он остался единственным из первых заместителей главы правительства, не получившим «портфеля», важнейшего, если не решающего в подобных случаях, совместительства — поста руководителя любого, даже самого малозначительного министерства. Третий уровень власти составили пять человек, ставших заместителями председателя Совета Министров, из-за спешки это забыли зафиксировать в проекте решения. Прежде всего, в силу статуса давнего члена Политбюро, Микоян, назначенный министром внутренней и внешней торговли. Этот пост он с перерывами занимал еще с середины 20-х годов. Затем кадры, утвержденные на ключевых должностях по управлению экономикой, вернее, той ее сферы, которая органически являлась фундаментом военно-промышленного комплекса и значительной производственной частью его. И, наконец, руководители важнейших укрупненных министерств, заменившие ведущие отраслевые бюро при Совмине.

Сабуров стал министром машиностроения (прежние автомобильной и тракторной промышленности; машиностроения и приборостроения; сельскохозяйственного машиностроения, продолжавшего выпускать среди прочего боеприпасы; станкостроения). В.А. Малышев — транспортного и тяжелого машиностроения (упраздненные транспортного машиностроения; судостроительной промышленности; тяжелого машиностроения; строительного и дорожного машиностроения). Первухин — электростанций и электропромышленности (ранее электростанций; электропромышленности; промышленности средств связи). Госплан СССР с присоединенными к нему госкомитетами по материально-техническому снабжению народного хозяйства и по снабжению продовольственными и промышленными товарами¹⁵ передали Г.К. Косячко, немало лет проработавшему первым заместителем председателя этого комитета, по своей значимости не уступавшего ведущим министерствам.

Ворошилов, хотя и был оставлен членом Президиума ЦК, удостоился чисто номинальной, заведомо декоративной должности, никогда не имевшей самостоятельного значения. Его назначили Председателем президиума Верховного Совета СССР — вместо Н.М. Шверника, «переброшенного» на ВЦСПС.

Наконец, кадровые перестановки, отражавшие новую расстановку сил, провели и в Секретариате ЦК. Из него вывели Л.И. Брежнева, Н.М. Пегова, Н.Г. Игнатова и П.К. Пономаренко, трудоустройство которых с подчеркнутым понижением ни у кого не вызвало сомнения. Первых двух назначили соответственно заместителем начальника Главного политического управления Военного министерства и секретарем Президиума Верховного Совета СССР. Остальным пообещали «руководящую работу» в Совете Министров.

Вместо них в Секретариат ввели явных сторонников Маленкова, проводников его взглядов и политического курса: С.Д. Игнатьева, лишившегося должности министра МГБ, но не утратившего некоторого контроля над ним, ибо он получил в ведение среди прочих отделов ЦК и Отдел административных органов, «опекавший» министерства — военное, внутренних дел, юстиции, прокуратуру, Верховный суд; П.Н. Поспелова, заменившего Н.А. Михайлова в роли главного идеолога партии, «наблюдавшего» за деятельностью таких отделов ЦК, как пропаганды и агитации, художественной литературы и искусства, философских и правовых наук, экономических и исторических наук, науки и ВУЗов, школ; Н.Н. Шаталина, отныне призванного держать под неусыпным и жестким контролем важнейшую из трех на тот момент функций партии — подбор и расстановку кадров во всех без исключения государственных учреждениях и общественных организациях, на всех предприятиях страны.

Вместе с тем изменили и резко подняли уровень Хрущева. Его переместили с поста первого секретаря Московской областной парторганизации, в то время стоявшей над Московским горкомом, «признали необходимым», чтобы он «сосредоточился на работе в Центральном Комитете»¹⁶. Иначе говоря, при том положении, которое занимал Маленков, Хрущева утвердили вторым секретарем ЦК. Однако при существенно измененном составе Секретариата, в новом окружении — тех, кто непременно станет согласовывать все решения прежде всего с Георгием Максимилиановичем, Хрущева фактически лишали возможности проявлять самостоятельность, вынуждали заниматься преимущественно чисто организационными, или канцелярскими, вопросами.

На этом время, отпущенное узким руководством самому себе на формирование высших органов власти, истекло. Из двадцати пяти должностей министров семнадцать так и остались вакантными. А.Ф. Горкин, еще не знавший о том, что он уже не секретарь, а заместитель секретаря ПВС СССР, счел проблему легкоразрешимой за день-другой. А потому днем 5 марта направил Маленкову предложение созвать сессию советского парламента уже 8 марта¹⁷. Однако глава правительства рекомендацию отклонил, и не из-за того, что сомневался в возможности успеть заполнить свободные министерские посты. Для него вопрос заключался в ином. Ведь кроме утверждения правительства в полном составе, на сессии следовало принять давно составленный министром финансов А.Г Зверевым, даже согласованный, бюджет страны на текущий год. А здесь-то и таилось то препятствие, которое предстояло преодолеть Маленкову.

На сутки позже, чем было условлено первоначально, в 20 часов 5 марта, в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца открылось непривычное по названию «совместное заседание Пленума ЦК, Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР». На него сумели прибыть практически все приглашенные. Из 236 человек отсутствовали лишь четырнадцать, в основном те, кто находился за границей: еще числившийся министром иностранных дел А.Я. Вышинский, посол в Великобритании А.А. Громыко, посол в США Г.Н. Зарубин, посол в КНР А.С. Панюшкин, шеф-редактор газеты Информбюро «За прочный мир, за народную демократию», выпускавшейся в Бухаресте, М.Б. Митин, главнокомандующий советскими оккупационными войсками в Германии В.И. Чуйков, некоторые другие, а также Булганин, дежуривший в тот момент в Волынском, на «ближней даче»¹⁸.

Первым выступил министр здравоохранения А.Ф. Третьяков. Своей информацией о продолжавшем ухудшаться состоянии здоровья Сталина он подготовил инертную, приученную к полному послушанию и слепому повиновению собранную в зале массу — высшее звено аппарата — к тому, что от нее и требовалось — высказать полную и единодушную поддержку того, что вслед за тем изложил в необычайно краткой речи Маленков.

«Все понимают, — сказал он, — огромную ответственность за руководство страной, которая ложится теперь на всех нас. Всем понятно, что страна не может терпеть ни одного часа перебоя в руководстве. Вот почему Бюро Президиума Центрального Комитета партии созвало настоящее совместное заседание… Поручило мне доложить вам ряд мероприятий по организации партийного и государственного руководства». И далее он, снова сославшись на поручение Бюро, весьма необычно обосновал необходимость предлагаемых реорганизации и кадровых перестановок: «Обеспечение бесперебойного и правильного руководства всей жизнью страны… требует величайшей сплоченности руководства, недопущение какого-либо разброда или паники»¹⁹.

Что же скрывалось за столь странным для повседневной партийной риторики силлогизмом Маленкова?

Посылка в нем ни у кого не могла вызвать ни малейшего возражения. В любой стране с любой системой правления при подобных чрезвычайных обстоятельствах прежде всего необходимо сохранить непрерывность функционирования системы управления. Естественное право преемственности власти должно вступать в силу автоматически, по старому и непреложному правилу: «Король умер, да здравствует король!» И чем быстрее проходит такая смена, тем спокойнее, а следовательно, и лучше для страны, народа. Гораздо сложнее для понимания стал вывод, точнее, требование «величайшей сплоченности» отнюдь не партии в целом, не народа и партии, что было бы привычным, не нуждавшимся в объяснении, а именно «руководства». Участникам заседания такой призыв следовало воспринимать не иначе, как констатацию того, что власть предержащие еще не достигли обязательной «сплоченности», строгого соблюдения иерархического порядка подчиненности, общего признания высших, рассматриваемых каждым из них в то же время как личные, одних и тех же интересов.

В еще большей степени должна была насторожить зал вторая часть этого требования — «недопущение какого-либо разброда или паники». Приходилось гадать, о каком конкретно «разброде» в руководстве идет речь, в чем он заключается и к чему может привести. Да еще и припоминать, что слово «паника», как видно, не случайно уже присутствовавшее в правительственном сообщении, прежде появлялось в партийно-государственных заявлениях только раз — в памятной всем речи, произнесенной Сталиным 3 июля 1941 года. Слово, отразившее, как мы теперь знаем, в первые дни войны растерянность самого вождя. Вынужденное его смирение с тем, что верные соратники, ближайшее окружение — все те же Молотов, Берия и Маленков, — по своей инициативе образовали Государственный комитет обороны, взявший на себя всю полноту власти, всю ответственность за судьбы страны, заменивший и ПБ, и СМ СССР.

Но сразу же аудитории, которой не дали времени осознать сказанное Маленковым, понять смысл происходившего, зачитали и предложили одобрить проект постановления, который являлся результатом с таким трудом достигнутой узким руководством договоренности. Собравшимся предложили поддержать реорганизацию, которая на деле оказывалась простым переименованием, и кадровые перестановки, не содержавшие ни одной новой фамилии. Не вызвало ни у кого ни возражения, ни удивления даже то, что о партии речь шла не в начале, а в конце, в последних пяти из семнадцати пунктов проекта. Подчеркнуто второе место КПСС во властных структурах собравшиеся восприняли спокойно. Сказался профессиональный, ставший второй натурой конформизм, позволявший сохранять должности и подниматься, ступень за ступенью, по бюрократической лестнице, именовавшейся номенклатурой.

Часть третья. НАСЛЕДНИКИ

1953-1954

Глава 22

Заседание успели провести как нельзя вовремя. Всего через час с небольшим после его окончания из Волынского пришло сообщение: Сталин скончался. Но именно эта весть, которую ждали, заставила скорректировать все последующие действия, не информировать пока население о принятых решениях, а срочно подготовить «Обращение ЦК, Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза». В Обращении, разумеется, сообщалось о смерти вождя со всем традиционным для подобных случаев перечислением заслуг покойного, что, однако, заняло лишь первую треть текста. Большая же часть Обращения стала первым программным заявлением нового узкого руководства.

Исходило оно из давно ставшего обязательным постулата, согласно которому советский народ «питает безраздельное доверие» к партии, «проникнут горячей любовью» к ней и «неуклонно следует политике, вырабатываемой» ею. Далее четко, по пунктам формулировались те положения, которые следовало рассматривать как принципиальные основы курса правительства. Подчеркнуто главным, ибо было поставлено на первое место, объявлялось «дальнейшее улучшение материального благосостояния всех слоев населения… максимальное удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества». Затем отмечалась необходимость заботы об обороноспособности страны, констатировалось, что «партия всемерно укрепляет Советскую Армию, Военно-Морской Флот и органы разведки». Потом шла речь о внешней политике, которая должна была оставаться политикой «сохранения и упрочения мира, борьбы против подготовки и развязывания новой войны… сотрудничества и развития деловых связей со всеми странами». Завершилась программная часть Обращения подтверждением верности пролетарскому интернационализму, выражающемуся в братской дружбе с народами КНР, стран народной демократии, в дружеских связях с трудящимися капиталистических и колониальных стран¹.

На первый взгляд программа могла показаться дежурным набором обычных, много раз повторявшихся пропагандистских стереотипов. И все же в ней прослеживалось новое, необычное. Отсутствовало упоминание о необходимости развивать тяжелую индустрию — основу основ советской экономики, с чего обычно и начинались все подобные документы. Впервые во главу угла выдвигалось не движение к цели, а сама цель — подъем материального благосостояния, хотя и не уточнялось: как, в какие сроки и за счет чего он будет достигнут, в каком соотношении с существовавшим уровнем жизни. Наконец, хотя и подчеркивалась готовность дать «сокрушительный отпор любому агрессору», не упоминался извечный враг — империализм, ничего не было сказано ни о США, ни о Великобритании, ни о блоке НАТО.

Обращение передали по радио ровно в 6 часов утра 6 марта, а вечером того же дня, в 21 час 30 минут, диктор Юрий Левитан зачитал, наконец, и постановление совместного заседания (газеты опубликовали его только 7 марта, без указания даты принятия). Его содержательная часть претерпела минимальные коррективы: Сталина больше не упоминали среди членов Президиума ЦК и секретарей. Однако преамбула сохранилась в первозданном виде. Да, вечером 5 марта, когда Сталин еще был жив, без мотивировки назначения на пост председателя Совета Министров Маленкова обойтись было просто невозможно. Теперь же, когда нужда в таких объяснениях отпала сама собою, повторение их выглядело нарочитым, заставляло искать некий сокровенный смысл. Ведь каждого услышавшего, прочитавшего Обращение, обязательно должны были насторожить призывы к «руководству» о необходимости «величайшей сплоченности», «недопущения какого-либо разброда и паники».

Сохранение в преданном гласности варианте постановления этой фразы можно, разумеется, объяснить спешкой и порожденным ею элементарным недосмотром. Однако исключение фамилии Сталина свидетельствует об обратном: о повторном редактировании текста. Следовательно, многозначительную и зловещую фразу оставили сознательно, намеренно допустили утечку информации о наличии в узком руководстве достаточно серьезных разногласий. Речи произнесенные 9 марта на Красной площади во время похорон, не оставляли в том уже никакого сомнения. В них совершенно отчетливо проявились принципиальные расхождения между членами «триумвирата», чье соперничество открыто перешло из чисто личного в политическое.

Ритуал траурной церемонии, основываясь на кремлевской традиции, должен был, помимо собственно функциональной задачи, продемонстрировать самое тайное — истинное положение выступавших в советской иерархии. Все остальное являлось несущественным, а потому и необязательным. Сами речи, их содержание могли стать ничего не значившим набором затасканных штампов, обычным пустословием. Однако 9 марта произошло явное нарушение прежних правил игры.

И Маленков, и Берия, и Молотов в своих выступлениях вполне соблюли приличия, отдав должную дань уважения покойному, но этим не ограничились. Поторопились, используя предоставившуюся возможность, выразить собственное видение дальнейшего пути развития страны. Раскрывая свои прежде скрываемые соображения, они апеллировали не столько к народу, сколько к аппарату, который мог стать единственным арбитром в возникшем конфликте, судьей отнюдь не нейтральным, а откровенно предвзятым, лично заинтересованным в окончательном выборе одной из двух предлагаемых концепций будущей политики. Первым, в соответствии со своим рангом, слово получил Маленков. Поминальную часть речи он построил как клятву: Сталин завещал — мы сохраним и приумножим. Обещал, что страна сохранит верность марксизму-ленинизму, будет укреплять социалистическое государство, единство и дружбу народов СССР, могущество Вооруженных Сил, развивать социалистическую промышленность, колхозный строй, крепить союз рабочих и колхозного крестьянства. Словом, оратор подтверждал верность доктрине, но тут же отмечал: «завоевания» ценны не сами по себе, а только как предпосылка дальнейшего поступательного движения во внутренней и внешней политике.

Остановившись на первом, он почти дословно повторил то, что уже содержалось в Обращении, — объявил главной целью нового руководства «неуклонно добиваться дальнейшего улучшения материального благосостояния рабочих, колхозников, интеллигенции, всех советских людей», «неослабно заботиться о благе народа, о максимальном удовлетворении его материальных и культурных потребностей». И тут же вернулся к уже использованному риторическому приему «завещал — сохраним», обратившись на этот раз к вопросам укрепления КПСС: «сила и непобедимость нашей партии — в неразрывной связи с народными массами», основой которой является «неизменное служение партии интересам народа». Что же следует понимать под интересами народа, должно было быть понятным.

Во внешнеполитическом разделе Маленков также повторил соответствующие фразы Обращения: о необходимости «укреплять вечную нерушимую братскую дружбу» с народами стран народной демократии, проводить политику «сохранения и упрочения мира», «международного сотрудничества и развития деловых связей со всеми странами». Но вместе с тем именно здесь Георгий Максимилианович внес существенное дополнение, указал, что такая внешняя политика должна исходить и опираться на положение «о возможности длительного сосуществования и мирного соревнования двух различных систем — капиталистической и социалистической».

Сочтя, что одного упоминания столь важного положения явно недостаточно, в конце речи Маленков снова вернулся к тому, что полагал решающим. Он не просто повторил, а буквально воззвал к стране и миру, убеждая и уговаривая всех: «Наша главная задача состоит в том, чтобы… жить в мире со всеми странами». Только такая внешняя политика, растолковывал Маленков, является «самой правильной, необходимой и справедливой», «единственно правильной», а опираться она должна «на взаимное доверие», не ограничиваться лишь пропагандистскими заявлениями, но претворяться в конкретные решения, договоренности, стать «действенной», проверяться фактами, и только ими.

Принципиально иное видение будущего страны продемонстрировал Берия, который назвал главным решение внутренних проблем. Не отказываясь от широкого использования стереотипов пропаганды, он придавал им особый смысл и значение. Так, Берия не просто упомянул о дружбе народов СССР, а своеобразно, так же, как и в выступлении на XIX съезде КПСС, развил этот тезис, преднамеренно сместив в нем акцент с общего — единства, на своеобразное — национальное, дважды подчеркнув его. «Наша внутренняя политика, — заявил Лаврентий Павлович, — основана на… прочном объединении всех национальных республик в системе единого великого многонационального государства».

Характеризуя будущую политику в целом, он откровенно полемично наметил собственную систему приоритетов: она будет «направлена на дальнейшее укрепление экономического и военного могущества нашего государства, на дальнейшее развитие народного хозяйства и максимальное удовлетворение растущих материальных и культурных потребностей всего советского общества». И тут же бросил многозначительную фразу, смысл которой стал понятен лишь месяц спустя: «Советское правительство будет заботливо охранять их (граждан. — Ю.Ж.) права, записанные в сталинской Конституции». #page#

Не отказался Берия от коррекции и внешнеполитического курса Маленкова, использовав прием умолчания. Повторив общее положение о необходимости сохранения и упрочения мира, развития деловых связей, он ни словом не обмолвился о мирном и длительном сосуществовании двух систем. А затем, решив, видимо, такое изложение основ внешней политики СССР недостаточным, Берия призвал не просто «неустанно повышать и оттачивать бдительность партии и народа к проискам и козням врагов Советского государства», но и «еще более усилить свою бдительность». И попутно разъяснил, что тому и призваны служить Вооруженные Силы, которые «оснащены всеми видами современного оружия».

Заканчивая выступление, Берия счел нужным вернуться к вопросу о единстве и сплоченности руководства, высказал убеждение, что именно они станут «залогом успешного претворения в жизнь внутренней и внешней политики партии и государства». И тут же он сделал еще один загадочный намек — заверил «народы» страны «в том, что Коммунистическая партия и правительство Советского Союза не пощадят своих сил и своих жизней для того, чтобы сохранить стальное единство руководства». Чьи жизни министр внутренних дел имел в виду, оставалось только догадываться.

Схожие взгляды как в оценке существующей ситуации, так и в видении дальнейшего пути развития СССР, в определении задач, требующих незамедлительного решения, высказал и Молотов, выступавший последним.

Прежде всего, он остановился на необходимости «заботиться об укреплении советских Вооруженных Сил… на случай вылазки агрессора», а также «проявлять должную бдительность и твердость в борьбе против всех и всяких козней врагов, агентов империалистических агрессивных государств». Только потом, уже изрядно запугав слушателей страшной картиной настоящего и будущего, отдав дань шпиономании, Молотов весьма бегло коснулся международного положения. Как министр иностранных дел, подтвердил, что СССР будет следовать политике мира, сотрудничества и деловых связей. Однако проводится подобная политика должна не по отношению ко всем странам, а только «между народами», устанавливать связи необходимо лишь с теми государствами, «которые сами также стремятся к этому».

Третьим вопросом, на котором Молотов счел нужным остановиться, явились «дружеские отношения между народами… многонационального» Советского Союза. И тут он не только полностью солидаризировался с Берия, но и позволил себе пойти дальше в толковании национального вопроса. Подчеркнул, что решение его уже вышло за рамки СССР, ибо «имеет особо важное значение, особенно в связи с образованием государств народной демократии и ростом национально-освободительного движения в колониальных и зависимых странах». Но, как и Берия, столь неожиданную параллель, которую можно было трактовать двояко, Молотов, не развив, оборвал².

Так 9 марта 1953 г. тем, кто умел читать между строк, понимать закодированный, потаенный смысл, рождаемый при сопоставлениях, показали, наконец, в чем же именно заключается «разброд» среди руководства. Была предложена не одна, а две правительственные программы, два диаметрально противоположных курса. Первый, изложенный Маленковым, строился на необходимости незамедлительно достичь разрядки в международных отношениях, использовав высвободившиеся благодаря этому силы и средства на подъем жизненного уровня населения. Второй, сформулированный в речах Берия и Молотова, исходил из иного — из твердой, непоколебимой убежденности, что напряженность в обозримом будущем не только обязательно сохранится, но и перерастет рано или поздно в вооруженный конфликт между двумя лагерями, двумя системами. Потому-то приоритет следует сохранить за тяжелой индустрией, за оборонной промышленностью, расходуя на мирные цели только те средства, которые останутся. Если, разумеется, останутся.

Естественно, что столь отличные друг от друга позиции членов «триумвирата» не могли не отразиться на их взаимоотношениях, на поддержании даже видимости согласованных действий. Введение в «триумвират» Молотова оказалось противовесом слишком сильному влиянию не столько Берия, сколько Маленкова, так и не получившего явного преимущества, что неизбежно приблизило логическую развязку — решающее столкновение в борьбе за власть, пересмотр договоренности о разделе полномочий.

И действительно, всего четыре дня спустя произошло неминуемое. Внешне казалось, ничто не предвещает каких-либо близких и серьезных перемен. События развивались в полном согласии с существовавшим соглашением, подкрепляли его.

Еще 8 марта из Пекина отозвали А.С. Панюшкина, которого должен был сменить В.В. Кузнецов, «уступивший» свою должность главы советских профсоюзов Швернику. 10 марта прошел пленум бюро Московского обкома партии, «избравший», как от него и требовали, первым секретарем Н.А. Михайлова в связи с перемещением Хрущева. 11 марта Президиум Совета Министров СССР официально ликвидировал свои три еще сохранявшиеся отраслевые бюро: по химии и электростанциям, по машиностроению и электропромышленности, по пищевой промышленности³. 12 марта пленум ВЦСПС избрал своим председателем Шверника. А на следующий день процесс оговоренных ранее кадровых перемещений прервался.

Опубликованное всеми газетами, не раз зачитанное по радио постановление совместного заседания предусматривало созыв сессии Верховного Совета СССР 14 марта. Однако собравшийся накануне на свое первое заседание Президиум ЦК решил отсрочить ее на сутки, а в тот день в 9 часов вечера провести еще один, внеочередной пленум ЦК КПСС, формально — для того, чтобы подготовить сессию, обсудить вопросы, выносимые на ее рассмотрение⁴, фактически же — чтобы значительно урезать полномочия Маленкова.

Большинство членов Президиума ЦК, вне всякого сомнения — Берия, Молотов, Булганин, Каганович, Хрущев и Микоян, сумели добиться — сначала на своем узком заседании, а затем и на пленуме — полного разделения двух подлинных ветвей власти: государственной и партийной, больше не сосредоточивать их высшие посты в одних руках, в данном конкретном случае — Маленкова. Решение гласило: «Удовлетворить просьбу тов. Г.М. Маленкова об освобождении его от обязанностей секретаря ЦК КПСС, имея в виду нецелесообразность совмещения функций председателя Совета Министров СССР и секретаря ЦК КПСС. Председательствование на заседаниях Президиума ЦК КПСС возложить на тов. Маленкова Г.М. Руководство Секретариатом ЦК КПСС и председательствование на заседаниях Секретариата ЦК КПСС возложить на секретаря ЦК КПСС тов. Хрущева Н.С.». Такая формулировка сразу изменила расстановку сил в партийном аппарате, подняла «уровень» Никиты Сергеевича, который лишь благодаря этому становился первым, хотя только фактически, секретарем ЦК. Хрущев обретал реальную власть.

Ту же цель преследовал и вывод из всего несколько дней назад обновленного Секретариата еще двоих. А.Б. Аристова, после XIX съезда «наблюдавшего» за работой парторганизаций союзных республик, крайкомов и обкомов РСФСР, направили председателем Хабаровского крайисполкома «ввиду особой важности укрепления руководства на Дальнем Востоке». Н.А. Михайлова, чтобы он «сосредоточился на работе в Московском областном комитете КПСС», освободили от обязанностей заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС и секретаря ЦК КПСС. Наконец, существенно повлияли на положение на политическом Олимпе и еще два решения. Н.Н. Шаталина перевели из кандидатов в члены ЦК КПСС, а А.И. Микояна — в состав ПСМ СССР⁵. Видимо, в благодарность за поддержку.

И все же такие кадровые перестановки, нарушившие прежнее соглашение, не следовало рассматривать как поражение Маленкова. Скорее, их нужно оценить как хотя и вынужденный для него, но все еще компромисс с появившейся в узком руководстве достаточно сильной группировкой, открыто и дружно выступившей против ею же выдвинутого и признанного лидера. Ведь Георгий Максимилианович не только потерял, но и приобрел, хотя полностью не сумел компенсировать утраченное. В Секретариате, который теперь состоял всего из четырех человек — Хрущева, Поспелова, Суслова и Шаталина, он сохранил двух своих сторонников. Более того, использовав принцип разделения ветвей власти, Маленков добился от пленума согласия на подготовку постановления о расширении прав министров СССР⁶, что должно было максимально освободить и их, и тем самым, его самого от слишком назойливой опеки со стороны Хрущева и отделов ЦК. Правда, в немалой степени помогли в этом Маленкову его соперники — Берия, Молотов, Булганин, Микоян, которые были еще более заинтересованы в усилении собственных позиций, собственной самостоятельности.

Но каким бы значительным все это ни выглядело с точки зрения «аппаратной игры», для Маленкова самым главным результатом пленума, бесспорной победой явилось иное — отсрочка обсуждения государственного бюджета на текущий год, точнее, одобрение необходимости коренной переработки имевшегося проекта, предусматривавшего непомерные расходы на оборону, которые, несмотря на завершение войны, не сокращались, а росли, увеличились за шесть лет почти вдвое: с 15,8 процента в 1947 г. до 23,7 процента в 1952 г.⁷. И это — согласно открытым, официальным данным, заведомо заниженным, не включавшим (военная тайна!) сведения о затратах на разработку и производство не только ядерного оружия, ракет, но даже обычного вооружения, выражавшим стоимость содержания самой огромной армии с двумя мощными ударными группировками в зонах предполагаемых боевых действий: в Германии и на Дальнем Востоке, неподалеку от границы с Кореей.

В 1953 г., как вспоминал тогдашний министр финансов Зверев, дефицит бюджета, даже при условии сохранения на прежнем уровне расходов на оборону должен был составить не менее 50 млрд. рублей, то есть его десятую часть⁸. Маленкову, дабы сдержать свое обещание повысить жизненный уровень населения, обеспечить приоритет мирной экономики, предстояло получить согласие узкого руководства на полный пересмотр уже сверстанного народнохозяйственного плана и его финансового эквивалента — бюджета, заставить Берия и Булганина пойти на ущемление собственных интересов. И он сумел этого добиться, потому-то оказался единственным докладчиком на блиц-сессии, продолжавшейся всего два часа. Маленков выступил 15 марта с третьей но счету речью, где коротко подытожил результаты пленума, о котором большинство депутатов узнали только неделю спустя, 21 марта, из газет.

Маленков попытался объяснить предложенную перестройку отнюдь не последними событиями, а давней, сугубо практической необходимостью. «Мероприятия по укрупнению ныне существующих министерств, — сказал он, — по объединению в одном министерстве руководства родственными отраслями народного хозяйства, культуры, управления назрели не сегодня. Они уже длительное время, при жизни товарища Сталина, вместе с ним, вынашивались в нашей партии и правительстве. И теперь, в связи с тяжелой утратой, которую понесла наша страна, мы лишь ускорили проведение в жизнь назревших организационных мер…»

Вскользь коснулся он и вопроса «коллективного руководства», возникшего буквально накануне как результат очередного раунда борьбы за власть: «Сила нашего руководства, — объяснил Маленков, — состоит в его коллективности, сплоченности и монолитности. Мы считаем, что строжайшее соблюдение этого высшего принципа является залогом правильности руководства страной, важнейшим условием нашего дальнейшего движения вперед, по пути строительства коммунизма в нашей стране». Такая формулировка, к тому же высказанная именно Маленковым, должна была означать одно. Он не просто принимает свершившееся — передел полномочий, ограничение собственных прав, но и предупреждает соперников, что не позволит кому-либо из них в будущем попытаться стать единоличным лидером. И далее он нарочито подчеркнул свое, первое место — хоть и среди равных: «Правительство во всей своей деятельности будет строго проводить выработанную партией политику во внутренних и внешних делах. Мы уже заявили об этой позиции Советского правительства. Я имею в виду свое выступление, выступление товарища Берия Лаврентия Павловича, выступление товарища Молотова Вячеслава Михайловича на траурной церемонии 9 марта». Но скупо, в нескольких фразах, докладчик повторил только собственную программу⁹.

Лишь теперь, после пленума, на котором впервые обозначилось очередное по составу ядро власти, на этот раз «четверка» — Маленков, Берия, Молотов, Хрущев, после сессии, утвердившей правительство в составе двадцати восьми человек, стало возможным завершить то, что начал делать «триумвират», — формирование коллегий укрупненных министерств, создание их внутренних структур, утверждение в должностях руководителей подразделений как в центральном аппарате, так и на местах — в союзных республиках, краях и областях. Осуществление всего этого проводилось с 15 марта — постановление СМ СССР, а с 17 марта — Президиума и возобновившего в тот день свою работу Секретариата ЦК.

С каждой прошедшей неделей, с каждым новым назначением и решением позиции и интересы членов «четверки» расходились все больше и больше. Единственно общим для них оставалось одно: стремление прекратить войну в Корее, та цель, которую наметили Маленков, Берия и Булганин еще весной 1951 г. и против которой не возражали теперь Молотов и Хрущев.

Для троих из «четверки» мир на Дальнем Востоке позволял выйти из того тупика, в котором оказались оба блока. Для одного, Маленкова — несоизмеримо большее: решение первой из многих промежуточных задач при проведении в жизнь своего курса, который он на сессии советского парламента изложил в новом, более конкретном варианте. «В настоящее время, — заявил Георгий Максимилианович, — нет такого спорного или нерешенного вопроса, который не мог бы быть разрешен мирным путем на основе взаимной договоренности заинтересованных сторон. Это касается наших отношений со всеми государствами, в том числе и наших отношений с Соединенными Штатами Америки»¹⁰.

Более ясно призвать США к переговорам было невозможно. Уверенность же Маленкову в том, что разрядка не только необходима всем, но и возможна, придало только что произошедшее событие. 12 марта посол Великобритании в Москве А. Гайскон по своей инициативе посетил Молотова и буквально в пятиминутной беседе сумел сообщить чрезвычайно важное. Выражая отнюдь не свое, а министра иностранных дел Идена, а может быть, и премьер-министра Уинстона Черчилля мнение, сказал, «что он сможет оказать помощь в деле ослабления напряженности отношений между двумя странами»¹¹.

И все же, опасаясь возможной негативной реакции США, советское правительство отказалось от весьма выгодной с пропагандистской точки зрения роли инициатора мирного процесса. Право сделать первый ход оно предоставило союзникам, да и то на уровне командующих северо-корейской армией и китайских «добровольцев».

28 марта Ким Ир Сен и Пын Дехуай неожиданно сочли необходимым все-таки ответить согласием на предложение, направленное им еще месяц назад главнокомандующим объединенными силами ООН в Корее генералом Марком Кларком. На то самое, в котором предлагалось провести скромную, чисто гуманную и ни к чему не обязывающую акцию — обмен ранеными и больными военнопленными. Казалось, и этим можно было бы и ограничиться, не торопить развитие событий. Однако для того, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в конечной цели коммунистического блока, переписку военачальников тотчас же подкрепили и вполне официально, на государственном уровне.

30 марта министр иностранных дел КНР Чжоу Эньлай призвал обе воюющие стороны «приступить к поискам полного решения вопроса о военнопленных». В тот же день Ким Ир Сен, на этот раз как премьер-министр КНДР, развил инициативу и предложил возобновить в Паньмыньчжоне прерванные полгода назад переговоры, но не ограничивать их важной, однако частной проблемой, а сосредоточить внимание на главном — «немедленном прекращении войны в Корее»¹².

После того как в Москве стало известно о согласии Кларка направить делегацию в Паньмыньчжон, с далеко идущим по смыслу заявлением выступил Молотов. Он не только приветствовал намеченную встречу двух сторон: «Советское правительство выражает свою полную солидарность с этим благородным актом правительства КНР и правительства КНДР и не сомневается в том, что этот акт получит горячую поддержку со стороны народов всего мира». Счел он теперь возможным объявить и о решающем: «Советское правительство выражает уверенность, что это предложение будет правильно понято правительством Соединенных Штатов Америки. Советское правительство неизменно поддерживало все шаги, направленные на установление перемирия и на прекращение войны в Корее»¹³.

Столь однозначно выраженную позицию СССР по самой острой, хотя и одной из многих нерешенных, международной проблеме Запад не мог рассматривать без учета выступлений Маленкова 9 и 15 марта. Следовало признать, что в отношениях между блоками действительно наметилась новая эра. И чтобы окончательно убедиться в этом, проверить, насколько далеко Кремль готов идти по пути переговоров, была применена старая, многократно испытанная дипломатическая тактика зондажа.

Первым начал действовать министр иностранных дел Великобритании Идеи. Воспользовавшись благоприятной ситуацией, он обратился к Молотову за содействием в освобождении нескольких британских подданных, случайно оказавшихся в зоне боевых действий в первые дни войны и интернированных в Северной Корее. Кремлевское руководство с пониманием отнеслось к такой просьбе, и вскоре все британцы (небезынтересно, что среди них находился и будущий известный советский разведчик Чарлз Блейк) оказались в Москве.

11 апреля посол Гайскон в очередной раз посетил Молотова. Формальной причиной визита явилась необходимость передать личное послание Идена, которое он только что доставил из Лондона. Вместе с тем Гайскон устно сообщил и оценку развития событий главой Форин оффис. «Идеи неоднократно подчеркивал, — отметил посол, — свое стремление к улучшению отношений с Советским Союзом, которое, по его мнению, также наблюдается и с вашей стороны. Способ достижения этого Иден видит в разрешении сначала небольших проблем в наших отношениях». И к тем вполне решаемым проблемам о которых шла речь в послании, посол добавил еще одну — просьбу вывезти бывших интернированных самолетом королевских ВВС. Иными словами, разрешить посадку и взлет в столице СССР британского военного самолета. Согласие на это Молотов дал сразу же¹⁴.

Сходную позицию выжидания занял и Дуайт Эйзенхауэр. 16 апреля на традиционном заседании Американского общества редакторов газет он выступил с речью «Шанс для мира». В ней, ставшей своеобразным ответом Маленкову, президент США выразил свой взгляд на происшедшие за последнее время перемены и связанные с ними ожидания.

«Теперь к власти в Советском Союзе пришло новое руководство, — сказал, в частности, Эйзенхауэр. — Его связи с прошлым, какими бы сильными они ни были, не могут полностью связать его. Его будущее в значительной мере зависит от него самого. Новое советское руководство имеет сейчас драгоценную возможность осознать вместе с остальным миром, какая создалась ответственность, и помочь повернуть ход истории.

Сделает ли оно это? Мы еще этого не знаем. Недавние заявления и жесты советских руководителей в известной мере показывают, что они, быть может, признают возможность этого момента.

Мы приветствуем каждый честный акт мира. Нас не интересует одна лишь риторика. Нас интересует только искренность миролюбивой цели, подкрепленная делом. Возможности для таких дел многочисленны…»

На том и кончалось сходство и общность позиций Эйзенхауэра и Идена. В отличие от последнего, президент США счел возможным для себя оговорить как непременное предварительное условие, бесспорное доказательство миролюбия советского правительства разрешение не частных вопросов двухсторонних отношений, а глобальных проблем, что зависело не только от воли Кремля и его устремлений.

Среди «конкретных дел» Эйзенхауэр назвал такие, завершения которых добивалась, и притом весьма давно, именно Москва, а не Вашингтон: подготовка мирных договоров с Австрией и единой Германией; органически связанное с ними освобождение немецких военнопленных, все еще остававшихся в СССР; заключение «почетного перемирия» в Корее. Вместе с тем президент США потребовал почему-то от советского руководства и то, к чему Кремль тогда еще не имел ни малейшего отношения, — «прекращения прямых и косвенных посягательств на безопасность Индокитая и Малайи». Наконец, он даже вышел за допустимые рамки межгосударственных отношений, возжелав, чтобы Советский Союз обеспечил «полную независимость народов Восточной Европы».

В обмен на уступки со стороны СССР по этим пунктам Эйзенхауэр готов был заключить соглашение об ограничении вооружений и по контролю за производством ядерной энергии, чтобы обеспечить «запрет ядерного оружия»¹⁵.

Познакомившись с подобным текстом, даже неискушенный в вопросах международных отношений человек понимал: речь все еще ведется с позиции силы. Программа американского президента более напоминает ультиматум поверженному противнику, нежели конструктивный и равноправный диалог. И все же советское руководство, решившее любой ценой добиться разрядки, не только не отказалось от миролюбивого курса, но и продолжало подтверждать верность ему.

20 апреля при вручении верительных грамот новым послом США в Москве Чарлзом Э. Беленом Ворошилов многозначительно подчеркнул: «Советская внешняя политика является политикой мира и зиждется на неукоснительном соблюдении договоров и соглашений, заключенных Советским Союзом с другими государствами»; выразил уверенность, что «все вопросы, требующие урегулирования между Соединенными Штатами Америки и Союзом Советских Социалистических Республик, могут быть разрешены дружественным образом»¹⁶.

22 апреля все советские газеты опубликовали принятые неделей раньше Президиумом ЦК «Призывы к 1 Мая». Первой в них шла традиционная, обязательная именно как начало, здравица в честь самого праздника трудящихся. Второе же место занимал призыв в формулировке Маленкова: «Нет такого спорного или нерешенного вопроса, который не мог бы быть разрешен мирным путем на основе взаимной договоренности заинтересованных сторон». 1 мая, выступая с речью перед началом военного парада, то же положение повторил и Булганин: «Что касается внешней политики, то наше правительство, как известно из его официальных заявлений, считает, что при доброй воле и разумном подходе все международные разногласия могли бы быть разрешены мирным путем»¹⁷.

Наконец, о твердой решимости кремлевского руководства придерживаться избранного курса, несмотря ни на что, говорили и чисто пропагандистские меры.

25 апреля «Правда» на третьей полосе опубликовала полный, без каких-либо купюр, текст речи Эйзенхауэра, не побоявшись откровенно антисоветских выпадов, содержавшихся в ней. В предпосланной же речи редакционной статье, а точнее, комментарии «К выступлению президента Эйзенхауэра», занявшем всю первую полосу, пункт за пунктом были даны ответы на все предложения и обвинения. Советской общественности, да и не только ей, были продемонстрированы надуманность позиции главы американской администрации, предвзятость подходов, ложность оценок. Но завершалась статья «Правды» не сожалением о невозможности равноправного диалога, а обратным:

«Как известно, советские руководители свой призыв к мирному урегулированию международных проблем не связывают ни с какими предварительными требованиями к США или к другим странам, примкнувшим или не примкнувшим к англо-американскому блоку. Значит ли это, что у советской стороны нет никаких претензий? Конечно, не значит. Несмотря на это, советские руководители будут приветствовать любой шаг правительства США или правительства любой другой страны, если это будет направлено на дружественное урегулирование спорных вопросов. Это свидетельствует о готовности советской стороны к серьезному деловому обсуждению соответствующих проблем как путем прямых переговоров, так и, в необходимых случаях, в рамках ООН».

Своеобразным подведением первых итогов обмена мнениями о возможности и путях достижения разрядки стало выступление Черчилля в палате общин 11 мая. В отличие от Эйзенхауэра, премьер Великобритании избегал пропагандистской риторики, выдвижения явно неприемлемых для СССР требований. В то же время он сразу же обозначил рамки и темы возможных переговоров — главным сделал заключение мира в Корее, оговорив при этом, что «в данный момент я был бы весьма доволен даже перемирием или прекращением огня». На столь же реалистических позициях он остался и при оценке перспектив решения европейских проблем.

«Каким бы сильным ни было наше желание достигнуть дружественного урегулирования с Советской Россией, — твердо заявил Черчилль, — или даже лучшего модус вивенди, мы никоим образом не намерены отказаться от выполнения обязательств, которые мы взяли на себя по отношению к Западной Германии». Но вместе с тем он продемонстрировал возможность компромисса даже и тут: «Я не верю, что серьезнейшая проблема совмещения безопасности России со свободой и безопасностью Западной Европы неразрешима».

Столь же прагматично подошел британский премьер и к самому поиску сближения с СССР. «Было бы ошибкой, — признал он, — пытаться сделать слишком подробные наметки и ожидать, что серьезные кардинальные вопросы, разобщающие коммунистическую и некоммунистическую части мира, могут быть урегулированы одним махом, при помощи одного всеобъемлющего мира… Не следует пренебрегать решением отдельных проблем по частям… Я очень хочу, — добавил Черчилль, — чтобы ничто в изложении внешней политики держав НАТО не помешало и не лишило силы то, что, быть может, является глубоким изменением чувств русских. Мы все желаем, чтобы русский народ занял подобающее ему видное место в международных делах, не испытывая тревоги насчет своей безопасности». И как первый практический шаг для достижения общих целей он предложил созвать «без долгих отлагательств» «конференцию в самых высших сферах между ведущими державами»¹⁸.

Несколько дней спустя столь неожиданное, но вместе с тем и многообещающее предложение Черчилля поддержали во Франции — в комиссии по иностранным делам Национального собрания.

Первая же реакция США последовала значительно позже, 21 мая. Эйзенхауэр, не без основания опасаясь усиления «бунта Европы» — сопротивления некоторых стран-участниц НАТО американскому плану вооружения ФРГ, высказал мнение, что в подобном вопросе торопиться нельзя. А для начала следует провести совещание лидеров лишь трех, западных держав, чтобы согласовать их позиции перед грядущей конференцией с советским руководителем.

Теперь становилось очевидным: несмотря ни на что, призыв СССР к переговорам, впервые — в декабре 1952 года — изложенный в воззвании и обращении Венского конгресса народов в защиту мира¹⁹, медленно, но все же находил понимание и отклик. И его общая формулировка, позднее дословно повторенная Маленковым — «нет таких разногласий между государствами, которые не могли бы быть решены путем переговоров», и конкретные предложения — о прекращении войны в Корее, о встрече лидеров пяти великих держав, включая КНР. Потому-то, даже после весьма сдержанного заявления Эйзенхауэра, в «Правде» 24 мая была опубликована очередная обширная, на всю первую полосу, лишь по форме редакционная статья «К современному международному положению». Откровенно выражая взгляд Кремля, она по смыслу сводилась к одной четкой фразе: «Советский Союз всегда готов с полной серьезностью и добросовестностью рассмотреть любые предложения, направленные на обеспечение мира и возможно более широких экономических и культурных связей между государствами».

Это был однозначный ответ и на выступления Черчилля и Эйзенхауэра, и на любые решения трех лидеров, которым еще только предстояло собраться — в декабре на Бермудских островах.

Тем временем без какого-либо промедления решался самый острый, самый болезненный для мирового сообщества вопрос — корейский. Еще 26 апреля в Паньмыньчжоне возобновились переговоры. Спустя всего месяц удалось максимально сблизить позиции обеих сторон, а потому уже 8 июня подписать соглашение об обмене военнопленными и 27 июля — о перемирии.

Не дожидаясь саммита, советское руководство начало форсировать разрешение и второй, столь же важной международной проблемы — германской. Ни в малейшей степени не отступая от изначальной позиции — создать единую, демократическую, вооруженную, но нейтральную Германию, из которой тотчас после подписания мирного договора будут выведены все оккупационные войска, — оно начало кардинально менять форму присутствия там СССР. 29 мая ликвидировало Советскую контрольную комиссию, а главнокомандующего избавили от необходимости заниматься гражданскими делами. Эти вопросы передали в ведение B.C. Семенова, должность которого отныне стала называться не политический советник СКК, а верховный комиссар. Чуть позже, 5 июня, аналогичные меры провели и в Австрии, где, правда, спустя всего неделю И.И. Ильичева, верховного комиссара, возвели в ранг посла²⁰. Наконец, 26 июня СССР официально объявил о досрочном освобождении и возвращении на родину немецких военнопленных²'.

По мере проведения в жизнь новой внешнеполитической доктрины Молотов чувствовал себя все более уверенно и потому в середине апреля начал восстанавливать свои позиции в МИДе. Немалую роль в этом сыграл отъезд Вышинского в Нью-Йорк, где он должен был представлять СССР в ООН, — главного соперника не приходилось больше опасаться. За две недели Вячеславу Михайловичу удалось добиться многого: отправки Малика послом в Лондон, утверждения возвращенного в Москву Громыко первым заместителем министра, а так и не уехавшего в Пекин В.В. Кузнецова — вторым, избавления от ставшего вдруг ненужным В.Н. Павлова, бывшего переводчика Сталина, которого «спихнул» главным редактором издательства на иностранных языках. Посол в Париже А.П. Павлов был заменен на С.А. Виноградова, побывавшего вместе с Молотовым в опале, на ключевые посты в МИДе заведующими отделами назначены хорошо знакомые ему по совместной работе А.А. Соболев (страны Америки), Н.Т. Федоренко (страны Дальнего Востока), Г.М. Пушкин (сначала страны Среднего и Ближнего Востока, а вскоре — третий европейский отдел), Г.Т. Зайцев (страны Среднего и Ближнего Востока)²².

Тем временем начали происходить, все настойчивее заявляя о себе, серьезные сдвиги в идеологии.

С 6 марта 1953 г. большинство материалов отечественных средств массовой информации в той или иной степени посвящались Сталину, сообщали о состоянии его здоровья, потом о смерти. И о его величайшем значении в жизни СССР, советского народа, прогрессивного человечества, всего мира. Искренние слова любви к Сталину находили руководители коммунистических и рабочих партий — Берут и Готвальд, Ракоши и Грозу, Мао и Ким. Проникновенно писали о покойном вожде Эренбург и Твардовский, Фадеев и Симонов, многие, многие другие.

В те же дни все кинотеатры страны чуть ли не непрерывно демонстрировали хронику, свидетельствовавшую о всеобщей скорби, показывали многотысячные колонны людей, шедших к Дому Союзов, чтобы отдать последний долг Сталину, митинги, состоявшиеся в момент похорон во всех городах и селах страны, всякий раз запечатлевая неподдельное горе, слезы на глазах…

И вдруг, как по мановению волшебной палочки, все изменилось: с 19 марта ни газеты, ни журналы больше не писали о Сталине. Контраст оказался столь сильным, что в адрес ЦК пошел поток писем студентов и рабочих, пенсионеров и военнослужащих, коммунистов и беспартийных, требовавших объяснить им странную метаморфозу, развеять их недоумение, даже обиду. Но ЦК молчало, вернее, продолжало тихо, но активно действовать, отнюдь не разглашая своих мотивов и целей, скрывая их даже от партократии, оказавшейся в полной растерянности и вынужденной лишь догадываться — куда повеял ветер.

Одним из первых ощутил изменение ситуации А.Н. Шелепин — лидер комсомола, а в будущем — глава КГБ. Торопясь «отметиться», он 26 марта предложил Президиуму ЦК партии переименовать возглавляемый им Союз молодежи: Ленинский — в Ленинско-сталинский, ВЛКСМ — в ВЛСКСМ. А заодно и «Комсомольскую правду», назвав ее «Сталинской сменой»²³. Но ответа на свою записку Шелепин не получил, а потому, скорее всего, и понял, что замена Н.А. Михайлова на посту секретаря ЦК по идеологии П.Н. Поспеловым далеко не формальная акция.

Четыре дня спустя с той же проблемой столкнулся руководитель ТАСС с 1944 г. Н.Г. Пальгунов. Он направил на утверждение Поспелову материал, который предполагалось разослать для публикации во всех газетах страны. Материал вроде бы безобидный, чисто «календарного» характера, посвященный 50-летаю создания Сталиным Кавказского союза РСДРП. На следующий день получил странный ответ — распространение данной статьи нежелательно²⁴. 11 апреля в схожем положении оказался человек, весьма далекий от идеологических вопросов, — министр финансов СССР А.Г. Зверев. В полном соответствии с существовавшими правилами он представил на утверждение Президиума ЦК проект своего доклада о бюджете на 1953 г., который ему надлежало сделать на очередной сессии ВС СССР. Министр ожидал замечаний по сути — по величине расходной и доходной частей, по распределению средств между министерствами. Замечание он получил: следовало решительно изменить сам принцип финансирования экономики, большую часть денег снять с тяжелой индустрии, оборонной промышленности, направить их на сельское хозяйство, легкую промышленность²⁵. Он также должен был уяснить по замечаниям, что доклад придется переписать и по другой причине — в нем не следует больше цитировать Сталина, опираться на его «эпохальный» труд, увидевший свет менее года назад, — «Экономические проблемы социализма в СССР».

Подобные вопросы в те мартовско-апрельские дни стали возникать на среднем уровне власти все чаще и чаще. Ситуация все настойчивее требовала определенности, четких, ясных указаний хотя бы для узкого круга партфункционеров. И Маленков решился на крайнюю меру. Он предложил созвать незамедлительно, в апреле, еще один внеочередной пленум ЦК и на нем обсудить самую важную, по его мнению, проблему—о культе личности Сталина.

Проект выступления он подготовил до предела краткий, практически тезисный, чтобы развернуть его в зависимости от хода дискуссии:

«Товарищи! По поручению Президиума ЦК КПСС считаю необходимым остановиться на одном важном принципиальном вопросе, имеющем большое значение для дела дальнейшего укрепления и сплочения руководства нашей партии и Советского государства.

Я имею в виду вопрос о неверном, немарксистском понимании роли личности в истории, которое, надо прямо сказать, получило весьма широкое распространение у нас и в результате которого проводится вредная пропаганда культа личности. Нечего доказывать, что такой культ не имеет ничего общего с марксизмом и сам по себе является ничем иным как эсеровщиной.

Сила нашей партии и залог правильного руководства, важнейшее условие дальнейшего движения вперед, дальнейшего укрепления экономической и оборонной мощи нашего государства состоит в коллективности и монолитности руководства».

Составил Маленков и проект итогового документа пленума:

«Руководствуясь этими принципиальными соображениями, Президиум ЦК КПСС выносит на рассмотрение Пленума ЦК КПСС следующий проект решения:

"Центральный Комитет КПСС считает, что в нашей печатной и устной пропаганде имеют место ненормальности, выражающиеся в том, что наши пропагандисты сбиваются на немарксистское понимание роли личности в истории, на пропаганду культа личности.

В связи с этим Центральный Комитет КПСС признает необходимым осудить и решительно покончить с немарксистскими, по существу, эсеровскими тенденциями в нашей пропаганде, идущими по линии пропаганды культа личности и умаления значения и роли сплоченного, монолитного, единого коллективного руководства и правительства"».

Предполагал же Маленков закончить выступление следующими словами: «Можно с уверенностью сказать, что такая линия недопущения культа личности и последовательное проведение принципа коллективного руководства обеспечит еще большую крепость и сплочение нашей партии, нашего руководства и выполнение стоящих перед нами исторических задач». Затем, видимо, под влиянием самой первой и явно далеко не благожелательной реакции кого-то из членов Президиума ЦК, Маленков внес довольно двусмысленную поправку в оба документа. Он обосновал критику культа личности пока прямо не названного Сталина, хотя в том ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения, ссылкой на… того же Сталина, приписав в конце второго абзаца текста выступления: «Многие из присутствующих знают, что т. Сталин не раз в этом духе высказывался и решительно осуждал немарксистское, эсеровское понимание роли личности в истории». И чуть иначе сформулированную, но однозначную по смыслу фразу Маленков добавил к первому абзацу проекта постановления²⁶.

Вся сложность, даже деликатность акцентирования тогда, в апреле 1953 г., проблемы на имени Сталина ныне понятна. Слишком уж мало времени прошло с тех пор, как вождя безудержно славословили. Между двумя крайностями требовался люфт, возможность для адаптации. Насторожить же должна была иная деталь обоих документов: почему, говоря о культе личности, Маленков не обмолвился ни словом о массовых репрессиях 30-х годов? Однако такая интерпретация вопроса в те дни для высшего руководства не нуждалась в объяснении.

Зачем вспоминать о репрессиях, если с ними, во всяком случае, с теми, кто непосредственно угрожал высшему эшелону власти, покончили в конце 1938 г. да еще при прямом участии самого Маленкова, о чем очень многие знали. Помнили, что никто иной, как Георгий Максимилианович, подготовил утвержденное Политбюро 20 сентября 1938 г. постановление ЦК «Об учете, проверке и утверждении в ЦК ВКП(б) ответственных работников» Наркомвнудела и других силовых наркоматов. Тот самый документ, который восстановил утраченный было контроль партии над НКВД и позволил в значительной степени сменить его руководящие кадры, начиная, разумеется, с самого Ежова. Вместе с тем были неимоверно расширены права Маленкова и возглавляемого им Отдела руководящих партийных органов, переданы в его ведение назначения на ответственные должности во всех без исключения союзных и республиканских наркоматах. Тем самым Маленков был превращен в некоего начальника отдела кадров страны.

Маленков был в числе тех нескольких человек, кто задумал и подготовил еще более важное постановление, позволившее восстановить стабильность в стране, внести в нее успокоение, — совместное, СНК СССР и ЦК ВКП(б), от 18 ноября 1938 г. — «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». То самое, которое впервые официально признало гигантские масштабы, незаконность массовых репрессий, сфабрикованность многих «дел». Узкое руководство знало, что Маленков явился одним из разработчиков другого совместного постановления, от 1 декабря 1938 г., «О порядке согласования арестов», позволившего наконец окончательно вывести из-под дамоклова меча членов правительства, партфункционеров в ранге секретаря обкома, крайкома и выше.

Скорее всего, Маленков опасался результатов своих действий, боялся, что на фоне реабилитации обвинявшихся по делам «кремлевских врачей», «мингрельскому», «грузинскому» лавры победителя увенчают в конце концов голову не его, а Берия, и что прямое упоминание о репрессиях неизбежно приведет к резкой конфронтации в Президиуме ЦК, открытому противодействию остальных членов узкого руководства его инициативе из-за того, что все они в той или иной степени были причастны к «Большой чистке».

Возможно, заставило Маленкова не затрагивать вопрос о репрессиях и стремление прежде всего установить ответственность за возникновение культа личности в целом и лишь потом определить степень виновности за его конкретные проявления, в том числе и за преступления 30-х годов. В пользу именно такого объяснения свидетельствуют взгляды Маленкова на саму партию, ее место и роль в жизни страны и общества, сформировавшиеся еще до войны.

Действовать именно в апреле Маленков начал далеко не случайно. Можно с большой долей уверенности утверждать, что к тому его подвигла, казалось бы, благоприятно сложившаяся ситуация, озабоченность остальных членов узкого руководства прежде всего укреплением собственного положения на вершине власти. Предлагая им пойти на созыв пленума и осуждение культа личности в предельно мягкой форме, Маленков рассчитывал на взаимность, благожелательную реакцию в ответ на уступки со своей стороны, сделанные в ущерб себе: Берия — за прекращение дел «кремлевских врачей», «мингрельского» и «грузинского», да еще оформленное как постановления Президиума ЦК; Хрущеву — за согласие отдать в его руки руководство Секретариатом ЦК и, следовательно, всем партаппаратом; им обоим — за молчаливое потворство открытому стремлению расшатать начавшую было складываться унитарность страны расширением прав союзных республик.

Расчет Маленкова, если он был таковым, не оправдался — ему не позволили собрать пленум для осуждения культа личности. Кто именно — сегодня установить невозможно. Пока допустимо лишь предположение. Среди сторонников Маленкова почти наверняка находились П.Н. Поспелов, Н.Н. Шаталин, М.З. Сабуров, М.Г. Первухин. Противниками могли оказаться М.А. Суслов. Л.П. Берия, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов. Л.М. Каганович, А.И. Микоян, Н.А. Булганин, Н.С. Хрущев — все либо большинство из них. #page#

Хотя предложение Маленкова и отвергли, но недостаточно решительно, и он смог продолжить «тихую», «ползучую» десталинизацию. 22 апреля «Правда» опубликовала традиционные, привычные, малозначащие для непосвященных «Призывы ЦК КПСС к 1 Мая» — в общем, заурядный пропагандистский документ, в котором на сей раз содержалось нечто неожиданное для партфункционеров. Имя Сталина в нем вновь не упоминалось. А две недели спустя новая идеологическая линия обрела более явное выражение в закрытом постановлении Президиума ЦК от 9 мая, «Об оформлении колонн демонстрантов и зданий…». В нем требовалось невероятное — полный отказ от использования во время праздников портретов. Чьих бы то ни было — и живых лидеров, и мертвых вождей. Два месяца спустя Президиум, испугавшись содеянного, отменил это решение. #page#

Глава 23

Совершенно иначе, поначалу келейно, незаметно постороннему взгляду, Маленков готовил осуществление второй составляющей своего экономического плана — переориентацию производства с военной на мирную продукцию. О предстоящей конверсии, ее масштабах до середины лета практически знали только те, кто был связан с предварительными расчетами по отраслям и заводам, сведением их в народнохозяйственный план и бюджет. Но вызывалась такая скрытность, отсутствие даже намека в сообщениях радио и газет, в выступлениях «ответственных товарищей» отнюдь не традиционным стремлением соблюсти тайну вообще, боязнью раньше времени поведать о том, что еще только предстояло конкретно сделать, а иным.

При решении не внешнеполитической, а сугубо экономической проблемы у Маленкова союзников в узком руководстве быть не могло. Ни Берия, ни Булганин не могли допустить умаления роли оборонной промышленности, уже включавшей ядерную и ракетную, сокращения всегда неограниченных ассигнований на вооружение и армию. Их откровенно поддерживал и Зверев, представивший 11 апреля 1953 г. второй вариант бюджета, в котором только открытые военные расходы составляли 24,8 процента¹.

Сохранение гонки вооружений даже в таких размерах на деле могло означать лишь одно — сознательный отказ от завершения восстановления народного хозяйства, давно назревшей модернизации как в текущей, так и в следующей пятилетках. А ведь приходилось учитывать еще и другие, секретные статьи бюджета: неизбежные расходы на содержание внутренних и пограничных войск, по программам создания водородной бомбы, баллистических ракет Р-5 и Р-11, что составляло также около трети всех годовых ассигнований. Столь явно непосильное для страны бремя неуклонно приближало если не полный крах, то, по меньшей мере, длительную отсрочку надежд народа на улучшение жизни.

И все же при сохранявшейся открытой конфронтации двух блоков нечего было и думать о поддержке или просто одобрении со стороны Президиума и пленума ЦК смены курса внутренней политики, реформ и конверсии. Узкому руководству — людям, страдающим синдромом 1941-го года, пораженным острой ксенофобией, выражавшейся в вульгарной трактовке борьбы социализма и капитализма, прежде всего следовало предъявить неоспоримые свидетельства разрядки — например, мир в Корее. Доказать, что разрядка приобрела необратимый ход, и только потом заводить разговор о сокращении военных расходов.

Потому-то Маленкову и пришлось поначалу применить не отличавшуюся оригинальностью, старую, не раз испытанную в кулуарах Кремля тактику, внешне выглядевшую как очередная, тривиальная реорганизация системы управления, а в действительности означавшую децентрализацию военно-промышленного комплекса.

Еще в первой половине марта Маленков, настояв на ликвидации отраслевых бюро при Совмине, сумел разделить контроль над ВПК между «ястребом» Берия и «голубями» Первухиным, Сабуровым, Малышевым, а также пока не игравшим самостоятельной роли Д.Ф. Устиновым. Следующим шагом на пути перехода к конверсии стало постановление Совета Министров СССР «О расширении прав министров СССР», принятое 11 апреля. С необходимостью его подготовки члены узкого руководства согласились на мартовском пленуме, скорее всего, потому, что полагали — оно распространится и на них самих, и на возглавляемые ими ведомства. Однако это постановление, ставшее, как и многие ему подобные нормативные акты, закрытым, не подлежащим огласке, оказалось весьма ограниченным по применению. Значительной самостоятельностью были наделены далеко не все министры СССР, а только те, кто непосредственно руководил промышленностью, строительством, транспортом — Сабуров, Малышев, Первухин, Устинов, немногие другие. Именно они освобождались от необходимости согласовывать или утверждать значительный круг повседневных вопросов на самом высшем уровне: в Президиуме Совета Министров, то есть у Берия, Молотова, Булганина, Кагановича; в ЦК — у Хрущева через соответствующие отделы, занимавшиеся не только кадрами, но и контролем за выполнением предприятиями производственных планов.

Постановление от 11 апреля предоставило министрам СССР право: 1) утверждать структуру и штаты административно-управленческого аппарата как самих министерств, так и подведомственных предприятий и строек; 2) изменять ставки зарплаты и тарифные сетки, вводить в необходимых случаях прогрессивную или повременно-премиальную систему оплаты труда, переводить предприятия в более высокую по оплате группу; 3) утверждать или изменять проектные задания, сметно-финансовые расчеты, капиталовложения по отдельным стройкам, годовые планы ввода в действие или ремонта оборудования; 4) перераспределять между предприятиями свободные оборотные средства или их излишки, изменять годовые ассигнования, переводить кредиты из статьи в статью; 5) изменять номенклатуру продукции.

И все же если бы постановление ограничивалось только такими вопросами, оно ни в малейшей степени не изменило бы обветшалую, давно изжившую себя систему управления народным хозяйством. Ту систему, которая сложилась в годы первой пятилетки и поначалу годилась для руководства отраслями, имевшими по два-три завода или комбината, пять-шесть строек. Сохранись без каких-либо изменений самое существенное — решение всех без исключения вопросов не там, где они возникали, а только в центре, в Москве, хотя и на относительно более низком уровне, постановление на деле реанимировало бы консервативно-бюрократический механизм, приобретавший все более деструктивный характер. Более того, оно усилило бы и без того полную зависимость предприятий от далеко не бесспорных знаний и опыта полутора десятка министров, усугубило бы порочный стиль руководства, вот уже четверть века сводившийся к одному: «План любой ценой! И непременно досрочно!»

К счастью, этого не произошло. Постановление от 11 апреля содержало пункты, которые наделяли некоторыми правами и директорский корпус, разрешали ему то, что прежде не просто запрещалось, а преследовалось в уголовном порядке: продавать, покупать или безвозмездно передавать, получать излишки нефондированных материалов, демонтированное оборудование, сами фонды². Даже такое, незначительное послабление, как вскоре показала жизнь, развязало хозяйственникам руки и должно было рано или поздно подорвать основы старой управленческой системы. Появлялась надежда, что этим реформы не ограничатся и завершатся они тогда, когда основой государственной экономической структуры станут не министерства и главки, а предприятия либо тресты. Подтверждением таких оптимистических прогнозов выглядела и начавшаяся в мае новая перестройка всего два месяца назад реорганизованных министерств. На этот раз требовалось упростить организацию их центральных аппаратов и весьма значительно сократить штаты — от 12 процентов в Минфине до 41 процента в Мингосконтроле³. Свидетельством кардинальных перемен стали и реформы в республиках. Еще в конце марта укрупнение министерств началось в Азербайджане. С 4 мая оно распространилось на Казахстан, РСФСР, Украину, Киргизию, Латвию, а завершилось к середине июня. Одновременно, с 22 апреля по 28 мая, в небольших по территории Эстонии, Латвии, Литве, Грузии, Татарии и Башкирии ликвидировали областное деление, введенное два года назад.

Реформа, нараставшая с каждым месяцем как снежный ком, начала все более отчетливо приобретать черты целенаправленной борьбы с бюрократией. Уже на своем первом, начальном этапе она позволила высвободить из управленческих структур более ста тысяч человек, основную часть которых предполагалось направить на производство — на заводы, фабрики, стройки, в совхозы и колхозы. Она нанесла ощутимый удар и по положению, престижу чиновников. Ведь большинство из них понизили в должности, лишили огромных зарплат, различного рода привилегий — телефонов правительственной связи («вертушек»), персональных машин, специальных поликлиник и «столовых» (в которых они покупали дефицитные продукты самого высокого качества по якобы себестоимости, то есть чуть ли не задаром), наконец, негласного весьма существенного дополнения к зарплате — временного денежного довольствия, или, в просторечии, «конверта».

Особенно ощутимым оказалась потеря «конверта». Вчерашние республиканские министры, даже став замминистрами, что случалось крайне редко, ежемесячно теряли свыше двух тысяч рублей. Гораздо чаще им подыскивали должности начальников главков, из-за чего их доходы снижались с пяти с половиной тысяч рублей до тысячи семисот.

Но тут же, не без оснований опасаясь преждевременно восстановить против себя весь бюрократический аппарат, Маленков совершил обходной маневр, попытался расслоить чиновников, перетянуть на свою сторону тех, на кого ему неизбежно пришлось бы опираться в дальнейшем.

Строго секретными постановлениями Совета Министров СССР от 26 мая и 13 июня были значительно повышены размеры «конвертов», однако далеко не для всех должностей, а только руководителям союзных министерств и областных, городских, районных исполкомов. Теперь их ежемесячные доходы складывались следующим образом: у министра — 5000 рублей зарплаты и 9000 рублей «конверт», у замминистра — соответственно 4000 и 5000, у членов коллегии — 3000 и 3000, у начальника главка — 3000 и 2500; у председателя облисполкома — 4000 и 5000, у зампреда — 1600 и 5000, у заведующего отделом или группой — 1400 и 2500; у председателя горисполкома административного центра области — 1900 и 2500; у председателя райисполкома — 1800 и 2100 рублей ⁴.

Оценить реальную величину такого жалованья позволяет простое сравнение. В 1953 г. средняя месячная зарплата рабочего составляла 928 рублей, служащего — 652 рубля, инженера — 1230 рублей, работника министерства — 1100 рублей.

…Повышение персональных ставок только двум группам бюрократии впервые прояснило отношение Маленкова к республиканским правительствам и их министерствам, оценку их как излишних, надуманных для структуры управления экономикой. Продемонстрировало и иное, менее заметное, но весьма определенное: что Маленков, без сомнения, стремился, хотя и весьма сложным путем, постепенно добиться ликвидации существовавшей лишь в Конституции призрачной суверенности союзных республик, отрицательно относился к их необычайно возросшим за последние годы, особенно после вступления в ООН БССР и УССР, претензиям на большую самостоятельность. Словом, Георгий Максимилианович являлся поборником унитарного государства не только по сути, но и по форме, выступая, хотя и скрытно, против сталинского решения национального вопроса, единственным воплощением которого стало административное деление СССР.

Вместе с тем постановления об изменении персональных ставок нанесли ощутимый удар по КПСС, ее престижу, по традиционному представлению о месте и роли партии в жизни общества, страны.

До 25 мая «конверты» позволяли приводить государственный и партийный аппараты в строгое соответствие, создавая прочную двуединую иерархическую структуру. На союзном уровне становились равнозначными должности замминистра и завотделом ЦК КПСС, начальника главка министерства и завсектором. На республиканском — председателя Совета министров и первого секретаря ЦК компартии, министра и завотделом местного ЦК, замминистра и замзавотделом ЦК. На областном — председателя облисполкома и первого секретаря обкома. С 26 мая вся эта система, устоявшееся равновесие рухнуло. Партийные работники, если определять их имидж ежемесячным жалованьем, вдруг оказались на порядок, а то и на два, ниже работников исполнительных структур⁵.

Столь вопиющая, с их точки зрения, несправедливость заставила сплотиться с не менее обиженными членами республиканских правительств и единым фронтом выступить в защиту своих сугубо личных материальных интересов, направляя в ЦК КПСС на имя Хрущева, жалостливые просьбы о повышении и для них «конвертов», а заодно и о возвращении пониженным в должностях утраченных привилегий⁶.

Три месяца Шаталину удавалось сдерживать неуемную алчность парт- и госаппаратчиков, отклонять, но только благодаря твердой поддержке Маленкова, все подобные претензии, объявлять их безосновательными.

…Берия, подобно остальным членам узкого руководства, получив укрупненное министерство, поначалу занимался исключительно кадровыми вопросами. Как и все, делал это не столько из-за реальных нужд реорганизации, сколько из-за вполне оправданного стремления окружить себя теми, на кого он мог бы положиться в случае необходимости.

Еще 4 марта, только вступив — неофициально — в должность, Лаврентий Павлович произвел перестановку в высшем звене руководства нового МВД, провел через бюро Президиума ЦК утверждение своими первыми заместителями С.Н. Круглова, с декабря 1945 г. министра внутренних дел СССР; И.А. Серова, в последние годы — заместителя Круглова; Б.З. Кобулова, отозванного из Берлина, где тот служил заместителем начальника Советской контрольной комиссии, и заместителем — И.И. Масленникова, по войскам МВД.

Две недели спустя Берия утвердил руководителей основных структурных подразделений министерства: начальником Первого главного управления (внешняя разведка) — П.В. Федотова, продолжительное время фактически возглавлявшего Комитет информации при МИД СССР; Второго (контрразведка) — B.C. Рясного; Третьего (военная контрразведка) — С.А. Гоглидзе; Четвертого (идеологический контроль) — Н.С. Сазыкина; Следственной части по особо важным делам — Л.Е. Влодзимирского; Управления правительственной охраны — С.Ф. Кузьмичева; Контрольной инспекции — Л.Ф. Райхмана. В этой же группе оказались и пониженные в должности бывшие заместители министра МГБ: Б.П. Обручников, назначенный начальником Управления кадров, и Н.П. Стаханов, возглавивший Главное управление милицией.

Представляя кандидатов на высокие должности, Берия бравировал тем, что двое из них, Кузьмичев и Райхман, чуть ли не накануне были освобождены из тюрьмы, где провели два года как соучастники Абакумова. Однако столь же вызывающим выглядело и отстранение ближайших сподвижников Абакумова — Л.Ф. Цанавы, и Игнатьева — А.А. Епишева. Тем самым была продемонстрирована беспристрастная оценка подчиненных, вне зависимости от отношения к ним обоим предшественников Лаврентия Павловича.

Затем Берия провел реорганизацию вверенного его попечению ведомства. 15 марта по его предложению Совмин утвердил включение в структуру нового МВД ранее самостоятельных учреждений — Главного управления геодезии и картографии, Управления уполномоченного по охране государственной и военной тайн в печати (Главлит, или, попросту, цензура)⁷. Одновременно, как бы стремясь не допустить разрастания МВД, в Министерство юстиции был передан ГУЛАГ, а в промышленные и строительные министерства — восемнадцать гигантских хозяйственных управлений, применявших принудительный труд, в том числе Дальстрой, Спецстрой, Главспецнефтестрой, Гидропроект⁸.

Тем самым Берия полностью избавлялся от того, чем занималось старое МВД, снимал с себя тяжкие и ненужные ему заботу и ответственность за выполнение планов по заготовке древесины, добычи угля и руды, сдаче в срок промышленных объектов, проектированию грандиозных каналов.

И все же завершить решение неотложных, хотя и рутинных, проблем Лаврентию Павловичу удалось лишь 19 марта, тогда, когда по его представлению Секретариат утвердил, а вернее, переутвердил в должностях министрами внутренних дел союзных республик (кроме РСФСР, где такого поста не было) прежних министров госбезопасности, а начальниками управлений МВД по автономным республикам, краям и областям РСФСР — соответствующих начальников управлений МГБ. Он оставил практически без изменений сложившееся при Игнатьеве руководство местными органами, сделав только четыре исключения. Назначил, с согласия Хрущева, председательствовавшего на Секретариате, министрами на Украину — П.Я. Мешика, бывшего заместителя начальника Первого главного управления при Совете министров СССР, и в Грузию — В.А. Какучая; начальниками управлений по Московской области — П.П. Макарова и по Ленинградской — Н.К. Богданова⁹.

Теперь у Берия появилась наконец возможность сосредоточиться на главном. На борьбе за власть и вместе с тем на проведении, хоть и исподволь, собственной политической линии.

Практикуя начатое в марте прекращение дел и освобождение бывших сотрудников МГБ, сопровождая такие действия полной реабилитацией вчерашних заключенных и возвращением им прежних чинов и званий, Берия действовал выборочно, явно с далеко идущими планами. Дал свободу и должности на Лубянке Н.А. Эйтингону. Л.Ф. Райхману, Н.Н. Селивановскому, С.Ф. Кузьмичеву, М.И. Белкину, некоторым другим, тем, кого достаточно хорошо знал по совместной работе, на чью полную и безоговорочную поддержку мог смело рассчитывать. Однако оставил в Лефортовской тюрьме Абакумова, Власика, а 16 марта отправил туда же и М.Д. Рюмина¹⁰, того самого, кто способствовал летом 1951 г. падению, казалось, всесильного Абакумова, признававшего над собой лишь Сталина, кто явился, хотя и не по своей воле, инициатором создания «дела врачей» Лечсанупра Кремля, вознесенного за это в конце 1951 г. на должность заместителя министра МГБ СССР и всего год спустя, когда он стал ненужным, отправленного в Министерство госконтроля старшим контролером.

Эти люди слишком много знали о закулисных интригах, участвовавали в них далеко не на второстепенных ролях, позволяя Берия добиться многого. Содержание их в заключении позволяло ему восстановить свое доброе имя, снять тяготевшие над ним подозрения в причастности к «делу врачей», один из которых, Я.Г. Этингер, был лично связан с ним, а также и к «мингрельскому делу».

2 апреля Берия направил Маленкову записку, где обвинил С.И. Огольцова, в прошлом заместителя Абакумова, и Л.Ф. Цанаву, сразу после войны — министра госбезопасности Белоруссии, в предумышленном убийстве известного режиссера и актера Михоэлса и просил согласия на арест и привлечение к уголовной ответственности виновных. И в тот же день он внес на рассмотрение Президиума ЦК еще один, аналогичный вопрос, основанный на этот раз не на повторном расследовании, а на «признании» Рюмина. Тот после допроса на Лубянке сообщил: «дело» двадцати восьми врачей — сотрудников и консультантов Лечсанупра Кремля, девяти членов их семей, русских, евреев и украинцев, обвиненных именно им во вредительстве, шпионаже и террористических действиях, полностью сфальсифицировано на основе явно ложных, целиком надуманных фактов, самооговоров¹¹.

3 апреля Президиуму ЦК, достаточно хорошо знакомому с методами работы МГБ, пришлось утвердить проект постановления о прекращении «дела врачей», освобождении и реабилитации привлеченных к следствию по нему. Но удалось обойти и непреложное в таких случаях указание, что отменяются прежние решения по данному вопросу, принятые им же 4 декабря 1952 г. и 9 января 1953 г.¹²

Узкое руководство согласилось принять правила игры, предложенные Берия, по которым козлом отпущения делали только Рюмина, объявленного главным виновником беззакония. С Игнатьевым же, как министром, отвечающим за все действия подчиненных, поступили на редкость мягко, ибо он был своим. Третий пункт того же постановления потребовал от него всего лишь «объяснения о допущенных Министерством государственной безопасности грубейших нарушениях советских законов и фальсификации следственных материалов»¹³. Правда, в тот же день, не дожидаясь ни оправданий, ни признаний вины, другим решением его освободили от обязанностей секретаря ЦК ¹⁴.

Добившись от соратников именно такого постановления, Берия сумел одновременно достичь двух целей: окончательно освободиться даже от весьма призрачного, чисто номинального контроля со стороны основного соперника, Маленкова, действовавшего с помощью Игнатьева, и вместе с тем предстать перед изумленной общественностью поборником справедливости, защитником безвинно страждущих, да еще придать одиозному министерству достойный, привлекательный вид.

Последнее удалось сделать благодаря ловкому, ранее не применявшемуся ходу. Решения Президиума ЦК опубликовали с разбивкой на три как бы самостоятельные части. Первой из них стало помещенное во всех газетах страны, неоднократно передававшееся 4 апреля по радио «Сообщение Министерства внутренних дел СССР» о прекращении «дела врачей», об освобождении арестованных и их реабилитации. Второй — редакционная статья «Правды» за 6 апреля (на следующий день ее перепечатало большинство газет) «Советская социалистическая законность неприкосновенна». В ней, в частности, сообщалось, что «честный общественный деятель, народный артист СССР Михоэлс» «был оклеветан», отмечалось, что ответственность как за это преступление, так и за «дело врачей» возлагалась на «ныне арестованного» Рюмина, поступавшего «как скрытый враг нашего государства, нашего народа». В вину же Игнатьеву вменялось лишь то, что он «проявил политическую слепоту и ротозейство», почему и «оказался на поводу» у «преступного авантюриста» Рюмина. Третьей частью хорошо рассчитанной пропагандистской кампании стала скромная, на вторых полосах и потому не бросавшаяся в глаза, информация «В Центральном Комитете КПСС», которая уведомляла всех о том, что Игнатьев выведен из Секретариата. Эта новость появилась 7 апреля.

Развивая инициативу и потому сохраняя за собой управление ситуацией, 10 апреля Берия добился от Президиума ЦК утверждения еще одного постановления, в котором также был весьма заинтересован. На этот раз — об отмене двух партийных решений по так называемым «мингрельскому» и «грузинскому» делам¹⁵. Но так как данная проблема носила региональный, весьма ограниченный характер, то очередное реабилитационное постановление ЦК не стали публиковать в центральной прессе, ограничившись оглашением его только на закрытых партсобраниях исключительно в Грузии. Для Берия и этого оказалось вполне достаточным.

Члены лидерской группы осознали, что они полностью обелили Берия, сняли с него все существовавшие подозрения, но оставили за ним возможность обвинить теперь уже их во всех смертных грехах. Стало понятно, что Абакумов и Рюмин в руках Лаврентия Павловича превратились в дамоклов меч, который мог обрушиться в любую минуту на каждого из них, представляя постоянную, непредсказуемую опасность новых разоблачений и обвинений с соответствующими «оргвыводами»: в лучшем случае, как это произошло с Игнатьевым, просто отстранением от власти, в худшем… заставляющими вспомнить ужасы 37-го года.

Но пока самое страшное крылось в ином — в том, что Берия не торопился пускать в ход то оружие, которое получил благодаря бесконтрольному руководству МВД. Он даже не намекал, кто может стать следующей жертвой, — выжидал. Более того, вдруг поступил так, будто хотел опровергнуть представление о себе как о злопамятном и безжалостном сопернике в борьбе за власть.

Два месяца спустя, 26 мая, он неожиданно проявил трогательное дружеское участие к Маленкову, заботу о его добром имени, направив ему записку о том, что давнее «дело» бывших: министра авиапрома А.И. Шахурина, командующего ВВС маршала А.А. Новикова, заведующих отделами ЦК А.В. Будникова и В.Г. Григорьяна, осужденных в 1946 г., — является еще одной фальшивкой все того же Абакумова. Следовательно, необоснованной оказывалась и кратковременная опала в связи с этим «делом» Маленкова, непродолжительный вывод его, куратора авиационной промышленности, из Секретариата ЦК ¹⁶.

Теперь уже Маленков, лично заинтересованный в восстановлении попранной справедливости, сделал все, чтобы ускорить реабилитацию очередных жертв произвола. 29 мая военная коллегия Верховного суда СССР прекратила «дело» Шахурина и других за отсутствием состава преступления, 12 июня Президиум ЦК, в свою очередь, отменил соответствующее решение Политбюро от 16 мая 1946 г.¹⁷

Столь наглядно доказав соперникам, что они полностью зависят от него, ибо теперь никто иной, как он, Берия, является судьей их прошлых деяний, Лаврентий Павлович не стал ускорять развитие событий. Более важным для себя в мае—июне он считал другое — то, что должно было сделать его совершенно неуязвимым, поставить в исключительное положение, предопределить признаваемое всеми его бесспорное единоличное лидерство, а следовательно, и право определять внешнюю и внутреннюю политику. Сосредоточил все внимание на создании ракетно-ядерного щита страны, на том, что происходило на двух сверхсекретных полигонах — под Сталинградом, в Капустином Яру, и под Семипалатинском, о чем в мельчайших деталях, самых незначительных подробностях знал только он.

На первом полигоне завершались окончательные перед принятием на вооружение испытания ракеты ПВО 10-Х, созданной конструкторским бюро В.Н. Челомея, продолжались с переменным успехом испытания баллистических ракет стратегического назначения Р-5 и Р-11, продукции другого конструкторского бюро, С.П. Королева. На втором полигоне шли приготовления к первому взрыву водородной бомбы, и поныне самого страшного, разрушительного оружия. Осуществление обоих проектов не только делало СССР неуязвимым, как тогда полагали все военные и большинство политиков, но и позволяло стране вернуть былое положение сверхдержавы — вновь говорить с США на равных, а может быть, и с позиции силы.

Именно такой ключ к решению всех международных вопросов должен был сделать Молотова, откровенного сторонника жесткого курса, безоговорочным союзником Берия, превратить Булганина, становившегося самым грозным военным министром обороны в мире, в послушного сателлита Лаврентия Павловича, привлечь на его сторону двух из пяти членов узкого руководства, не претендовавших на лидерство. И потому, чтобы действовать наверняка, требовался по меньшей мере голос еще одного. Разумеется, не Кагановича и не Микояна, не имевших за собою ничего, помимо прошлого. Нужен был голос Хрущева, ибо он мог обеспечить поддержку 125-тысячной армии партийных функционеров и мощной, всеохватывающей пропагандистской машины.

…Хрущев, введенный в четверку лидеров, поначалу вел себя незаметно. Он должен был ощущать всю непрочность своего положения — всего лишь одного из шести секретарей ЦК, хотя и ставшего ответственным за текущую, повседневную работу партийного аппарата. Возможно, в те дни Хрущев еще страшился, казалось, неминуемой ответственности за трагедию, происшедшую в ночь на 7 марта на Трубной площади в Москве. Ведь он, и только он один — председатель Комиссии по организации похорон Сталина, обязан был сделать все возможное, чтобы не допустить бессмысленных жертв чудовищной давки…

Почувствовать себя увереннее Никита Сергеевич смог лишь после пленума, когда вполне законно стал председательствующим на заседаниях Секретариата. Но и тогда он продолжат уклоняться от поддержки даже косвенно одного из двух претендентов на полную, ни с кем не разделяемую власть. Избегал Хрущев и высказывать свои соображения о внешней политике страны, о дальнейших путях экономического развития СССР, скорее всего, он еще не чувствовал себя достаточно сильным. Чтобы завоевать право на выражение собственного мнения, ему, известному только в Москве да на Украине, для начала следовало укрепить влияние в партии, благо для этого представилась великолепная возможность.

Резкое сокращение числа секретарей, с десяти в октябре 1952 г. до четырех спустя всего пять месяцев, нарушило привычную практику «наблюдения» ими за работой семнадцати отделов ЦК. Необычайно усилилась роль секретарей, получивших в свое распоряжение как исполнителей уже не по одному-два, а по четыре-пять отделов. Значимость же последних соответственно понизилась, хотя они оставались «приводными ремнями» ЦК и в то же время каналом обратной связи, последней инстанцией жаловавшихся, советовавших, размышлявших партийных организаций и отдельных членов партии. Для Хрущева, весьма искушенного в «аппаратных играх», такое положение не могло оставаться тайной и предоставляло возможность выбора.

В самом Секретариате царили зыбкость, неустойчивость, отражавшие нараставшую борьбу между членами Президиума ЦК. В таких условиях опереться на кого-либо из секретарей означало одно — безоговорочно встать на сторону либо Маленкова, либо Берия. Выиграть многое или все проиграть. Опора на отделы сулила иное — практически стопроцентную возможность вскоре, кто бы ни взял верх, подчинить своей воле, встать во главе многотысячного партийного аппарата.

Как неоспоримо свидетельствуют факты, Хрущев избрал второй вариант.

Он не стал вдаваться в запутанные, сложные дела международных связей КПСС, знакомиться с положением в зарубежных коммунистических и рабочих партиях, оценивать их подлинную ориентацию, отношение к Советскому Союзу, оставив все это на усмотрение Суслова. Не заинтересовался и начатой Поспеловым уже в середине марта кампанией по десталинизации, поначалу весьма незаметной и потому казавшейся слабой, незначительной. Как и прежде, Хрущев не обращал внимания на поддержку тем же Поспеловым «оттепели» в литературе и искусстве, ширившейся с каждым днем, завоевывавшей новые и новые позиции.

Все свое внимание, весь накопленный за четверть века опыт он отдал малозначительной на первый взгляд проблеме — реорганизации небольшой части аппарата ЦК, обосновав ее отнюдь не собственной позицией, а общей, господствовавшей тенденцией по упрощению и сокращению управленческих структур.

Уже 17 марта, на первом после смерти Сталина заседании Секретариата, Хрущев помог Суслову преобразовать Комиссию по связям с зарубежными компартиями в стандартный отдел, передав его, разумеется, «под наблюдение» тому же Михаилу Андреевичу¹⁸. 25 марта провел слияние четырех отделов — художественной литературы и искусства, науки и вузов, философских и правовых наук, экономических и исторических наук — в один, науки и культуры, отдав свой решающий голос за утверждение заведующим хорошо знакомого ему по партийной работе на Украине экономиста A.M. Румянцева. При этом он проявил и всю свою искушенность царедворца: B.C. Кружкова, бывшего заведующего Отделом художественной литературы и искусства, не сократил, как, скажем, Ю.А. Жданова, не понизил в должности; наоборот, передвинул на более важный в партийной иерархии Отдел — пропаганды и агитации¹⁹, дал тот пост, который с войны последовательно занимали Г.Ф. Александров, Д.Т. Шепилов, М.А. Суслов, а после XIX съезда — Н.А. Михайлов.

Не отказался Хрущев от нейтралитета и в последующие дни. 8 апреля, сразу же после вывода Игнатьева из Секретариата, где он ни разу так и не появился, Административный отдел, занимавшийся подбором кадров для силовых министерств, в том числе и для МВД, был слит с… Отделом планово-финансовых органов. Но, решая вопрос о заведующем для него, Никита Сергеевич сделал все возможное, чтобы его не заподозрили в переходе на сторону Берия. В новой должности был утвержден А.Л. Дедов²⁰, человек, рекомендованный Н.Н. Шаталиным, а значит, близкий к Маленкову.

Лишь 16 апреля, после реабилитационной акции Берия, Хрущев совершил поступок, раскрывший его ориентацию. Он поддержал предложение о ликвидации одного из ключевых структурных подразделений ЦК, фактически стоявшего над всеми остальными, — Отдела по подбору и расстановке кадров, за работой которого отнюдь не формально «наблюдал» Шаталин. В тот же день провел и другие решения, столь же значимые в «аппаратных играх»: утверждение Е.И. Громова, с октября 1952 г. руководившего вторым по важности для функционирования КПСС Отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов (впоследствии переименованного в организационный), в должности заведующего этим же отделом, а заодно он перевел этот отдел под свой прямой контроль. И помог Суслову в третий по счету раз лично возглавить Отдел по связям с зарубежными компартиями, освободив для этого прежнего заведующего, В.Г. Григорьяна, и отправив его на работу в МИД²¹.

Столь решительные меры Хрущева, однозначно свидетельствовавшие о его переходе в лагерь Берия, можно объяснить, прежде всего, опасением услышать новые «признания» Абакумова, только теперь — о себе: о своей далеко не благовидной роли при попытках в 1944—1949 гг. ликвидировать широкое тогда сепаратистское вооруженное подполье — оуновцев, Украинскую повстанческую армию, об откровенно волюнтаристских, весьма далеких от элементарного профессионализма, а потому и заранее обреченных на провал «руководящих указаниях» местным подразделениям МГБ, некомпетентном вмешательстве в их действие. Не желал Никита Сергеевич и того, чтобы вспомнили и предали гласности его роль инициатора подготовки печально известного указа Верховного Совета СССР, в соответствии с которым всех украинских, а потом и прибалтийских крестьян, отказывавшихся вступать в колхозы, депортировали на Восток или приговаривали к ссылке в Сибирь.

Но было и другое, сблизившее Хрущева с Берия той весною, что не могло пройти бесследно, должно было рано или поздно напомнить о себе. Оба они имели за плечами продолжительную работу первыми секретарями республиканских парторганизаций: Лаврентий Павлович — грузинской с 1931-го и закавказской с 1932 г., Никита Сергеевич — с 1938 г. украинской. Являясь всесильными в глазах населения, они на деле во всем зависели от воли ПБ ЦК ВКП(б), без согласия последнего не могли даже утвердить «избрание» областного бюро, а уж тем более — секретаря обкома, не имели права вмешиваться в работу промышленных предприятий и занимались в основном лишь колхозами. Они обязаны были присматривать за всем, что происходит на порученной их попечению территории, и обо всем докладывать в Москву, ожидая оттуда директивных указаний.

Отсюда и их комплекс неполноценности, давнее, затаенное до поры до времени стремление изменить такое положение, воплотить слово, записанное в Конституции, на которое только намекал 9 марта Берия в речи на похоронах Сталина, в дело.

Формальным предлогом для очередного наступления Берия избрал положение на западных землях Белоруссии, Украины и в Прибалтике, где во время войны сформировались отряды националистов, поначалу сотрудничавших с оккупантами в надежде получить от них «независимость» и власть. После освобождения те сепаратисты, кому не удалось сбежать с отступавшей немецкой армией, ушли в глубокое подполье и перешли к террору — убивали коммунистов, советских работников, активистов колхозного движения, а также уповали на скорую, как им внушали западные радиопередачи, войну США, западных стран против СССР.

Все попытки Абакумова ликвидировать вооруженные отряды, скрывавшиеся в лесах, на отдаленных хуторах, долгое время кончались ничем. Действия же местных властей, и прежде всего первых секретарей — Н.Г. Каротамма, а с 1950 г. И.Г. Кэбина в Эстонии, Я.Э. Калнберзина в Латвии, А.Ю. Снечкуса в Литве, Н.С. Хрущева на Украине, лишь осложняли и усугубляли положение. Проводившиеся по их инициативе или с их санкции массовые выселения антисоветски настроенных крестьян и служащих приводили к обратному эффекту, способствовали сохранению духа сепаратизма, усиливали антирусские настроения у всего населения региона.

Только изменение в 1951 г. тактики борьбы с террористами — отказ от чисто военных действий и показательных экзекуций, а также прекращение форсированной коллективизации, не подкрепляемой механизацией сельского хозяйства, — привели сначала к заметным сдвигам, а вскоре и к полному успеху Москвы в необъявленной гражданской войне.

В конце мая 1952 г. координатор ОУН на Западной Украине Василий Кук по кличке Лемиш так отчитывался своему руководителю, Василию Охримовичу:

«Положение в организации в целом катастрофическое. Подольский край не существует. Край ПЗУЗ («полнично-захидни украински земли» — северо-западные украинские земли. — Ю. Ж.) и Львовский — на грани гибели. Имеются там еще отдельные группы, но без связи. Руководящие кадры ликвидированы. Те, что есть, почти никакой сугубо организационной работы не проводят. Вся их работа заключается в самообеспечении себя и сохранении на лучшие времена. …Из того, что мне известно о Карпатском крае, то там положение ненамного лучше. В общем, с нашим подпольем и организацией мы приближаемся к ликвидации. Уже сегодня, в случае войны, ни на какие действия не способны, а через два-три года тем более…»22

Аналогичное положение сложилось во второй половине 1952 г. и в Прибалтике. В западных областях Белоруссии с подпольными отрядами польской Армии Крайовой покончили сразу после войны. Казалось, теперь следовало выработать принципиально новую политику для советизации этого огромного региона, исходить из условий наступившего наконец гражданского мира. Однако Берия предложил иное решение. Использовав секретность сведений о вооруженном сепаратизме, отсутствие информации о нем даже у высокопоставленных чиновников ЦК КПСС, он решил приписать лично себе, своему новому МВД «умиротворение» западных земель. А для этого нужно было преувеличить опасность положения там. Но сделал такой ход он уже не в одиночку, а вместе с Хрущевым и теперь без раздумий выполнявшим поручения последнего Е.И. Громовым.

Начиная со второй половины апреля Отдел партийных, профсоюзных и комсомольских органов совместно с МВД начал подбирать заведомо негативные сведения о ситуации в Литве и западных областях Украины. Но не на весну 1953 г., а за длительный период прошлого — с 1944 по 1952 г.: число убитых, арестованных, высланных за девять лет террористов, «кулаков» (то есть единоличников), их «пособников», кроме того, собранные и обобщенные цензурой при перлюстрации высказывания местных жителей, отрицательно оценивавших действия властей, наконец, данные о национальности руководящих работников районных, областных, республиканских учреждений и организаций.

Эти материалы — в виде двух записок — Берия и внес на рассмотрение Президиума ЦК: 8 мая — по Литве, а 16 мая — по западным областям Украины. Благодаря поддержке прежде всего Хрущева и Молотова инициативы Лаврентия Павловича признали своевременными, весьма важными и поручили Секретариату в трехдневный срок подготовить проекты соответствующих постановлений. 20 мая новый вариант обоих документов обсудили еще раз, внесли несущественные коррективы и 26 мая утвердили²³.

Оба постановления были сформулированы стандартно: «ЦК КПСС считает политическое положение в Литовской ССР (в западных областях Украинской ССР) неблагополучным. …Продолжает существовать и активно действовать националистическое подполье, имеющее разветвленную сеть и пользующееся поддержкой среди некоторой части населения. Руководящие центры вражеского подполья и их главари до сих пор остаются не выявленными, продолжают безнаказанно вести диверсионную деятельность, терроризируют и запугивают население, грабят колхозы, магазины, склады, проводят широкую антисоветскую пропаганду, распространяют среди населения нелегальные газеты, брошюры и листовки…»

Из столь мрачной оценки ситуации делался соответствующий вывод: «главной причиной неблагополучного положения в Литовской ССР (западных областях Украинской ССР) являются ошибки и извращения, допущенные партийными и советскими органами в политической и организационной работе и в руководстве колхозным строительством», которые выражаются в «огульном применении карательных мер и репрессий». В упрек республиканским органам власти ставилось и то, что они «неправильно относятся к делу выращивания национальных кадров …руководящие посты в центральных, областных и районных организациях в большей части заняты работниками неместной национальности, людьми, не знающими литовского (украинского) языка …делопроизводство, как правило, ведется на русском языке».

В постановляющей части ЦК КПСС потребовал «обеспечить в ближайшее время ликвидацию антисоветского националистического подполья», «покончить с администрированием в отношении населения», «в кратчайший срок исправить ошибки и извращения в деле подбора и выдвижения кадров, обеспечить смелое выдвижение литовских (украинских) кадров на руководящую работу…». Разница между двумя постановлениями заключалась лишь в одном — в том, что в западных областях Украины украинцев из восточных областей приравняли к русским и запретили направлять их на работу в якобы чуждый им край²⁴. #page#

Вслед за тем в первой половине июня Президиум ЦК КПСС утвердил еще два, точно таких же, написанных как бы по трафарету, постановления: «Вопросы Белорусской ССР» и «Вопросы Латвийской ССР». Но их не только окончательно редактировал, но и вносил на рассмотрение уже не Берия, а сам Хрущев. И одновременно готовил еще два аналогичных документа — по Эстонии и Молдавии²⁵.

Четыре принятых и два подготовленных постановления ЦК оказались знаком опасности. Они возвестили, но только избранным, тем, кто мог прочитать эти «закрытые» документы, о самом серьезном с марта изменении в расстановке сил на вершинах власти, о том, что старый, до поры до времени скрытый антагонизм прорвался наружу и привел к образованию двух, теперь уже открыто враждебных друг другу, готовых на самые решительные действия группировок: одна — Маленкова, Первухина, Сабурова, вторая — Берия, Молотова, Хрущева, Булганина. Остальные члены Президиума ЦК — Ворошилов, Каганович, Микоян — еще не приняли окончательного решения, но, без сомнения, готовились примкнуть к… победителю.

То, что происходило в последние десять недель, больше не оставляло сомнений в том, что именно должно произойти и как.

По традиционному, ибо он определялся особенностями политической системы, кремлевскому сценарию в ближайшие дни должен был собраться Президиум ЦК. А на нем выступил бы Берия — или, может быть, Хрущев, Молотов, Булганин — и выдвинул обвинения против Маленкова. На него возложена была бы вся ответственность за положение дел в Прибалтике, западных областях Белоруссии и Украины, а заодно — за все репрессии послевоенного периода, за поддержку Абакумова, Рюмина, за попытку ревизовать марксизм-ленинизм, сталинское учение о приоритетной роли в экономике тяжелой промышленности, попытку подорвать оборонную мощь страны, за прислуживание перед империалистами США и Великобритании…

Выступили бы и другие, усугубив вину Маленкова, приведя новые «факты» его серьезных политических ошибок. Затем большинством в семь, а возможно и в девять, голосов Президиум освободил бы Георгия Максимилиановича от обязанностей председателя Совета Министров СССР, вывел бы его из состава Президиума. Еще через несколько дней собрали бы пленум, на котором среди прочих рассмотрели и организационный вопрос — о Маленкове. На сессии Верховного Совета СССР депутаты согласились бы с мотивированной отставкой главы правительства и поддержали бы предложение назначить председателем Совета Министров Берия.

Скорее всего, именно так все бы и произошло в конце июня — начале июля, и никак не позже, ибо созыв сессии уже нельзя было откладывать из-за так и не принятого еще бюджета на 1953 год. Произошло бы, не случись чрезвычайное, хотя и вполне прогнозируемое событие.

17 июня забастовка берлинских строителей мгновенно переросла в стихийное выступление, захватившее несколько городов ГДР. Положение приняло столь угрожающий характер, что для его нормализации в Германию направили Берия, смелого, решительного и умного. И он сумел всего за трое суток навести надлежащий порядок во всей советской оккупационной зоне, да еще без крови.

Однако в Москве Лаврентия Павловича не встретили как триумфатора, замолчали его миссию, скрыли его заслуги. Более того, вместо благодарности его, второго в официальной иерархии, на деле — самого сильного человека страны, через два дня арестовали, и таким образом завершилась первая, самая жесткая схватка за власть. Власть единоличную, никому не подконтрольную, как уж повелось исторически у нас в стране.

По официальной, существующей без малейших изменений с июля 1953 г. версии, Берия сам предоставил повод для своего ареста, «сколотил, — как указывало тассовское сообщение, — враждебную Советскому государству изменническую группу заговорщиков для захвата власти»²⁶. Но в подкрепление такого обвинения до сих пор не представлено ни одного доказательства, ни одной, хотя бы косвенной, улики. Без объяснения осталось слишком многое. Кто, помимо Берия и расстрелянных с ним вместе, входил в число заговорщиков? Что конкретно предприняли они для захвата власти? На кого из людей, на какие боевые части опирались?

Есть только вопросы. Ответов нет. Зато есть иная, пока еще гипотетическая, версия. Маленков сознательно использовал поездку Берия в Берлин и направил его туда, чтобы выиграть время, за которое успел привлечь на свою сторону двух заместителей Лаврентия Павловича по МВД — Серова и Круглова, заместителя Булганина — Жукова, да еще генерала Москаленко.

Обеспечив себе поддержку армии и части сил МВД, Маленков вызвал Хрущева, Булганина, Микояна, в открытую заявил, что у него имеются доказательства их участия в заговоре, в антипартийных действиях, и предъявил ультиматум: либо они на заседании Президиума ЦК поддержат предложение об аресте Берия, либо сами будут арестованы, тут же, в его кабинете.

Для Хрущева, Булганина, Микояна выбора не было. Они безоговорочно приняли предъявленные им условия, заверили в поддержке. И сдержали слово.

В том же кабинете председателя Совета Министров СССР, в кремлевской резиденции Сталина, Берия 26 июня был арестован.

В эти часы в Москву входили танки Таманской дивизии — по Киевскому шоссе, Дорогомиловской улице, через Бородинский мост. На Смоленской площади они свернули налево, на Садовое кольцо, и далее — к центру. К стратегическим точкам города.

Глава 24

И все же главные события произошли чуть позже. Отстранение Берия, сопровождавшееся беспрецедентным вводом войск в Москву, вынудило узкое руководство объяснить происшедшее, для чего пришлось созвать пленум, проходивший со 2 по 7 июля. На нем, естественно, поначалу речь шла исключительно о прегрешениях бывшего шефа госбезопасности, действительных и мнимых, ведь Лаврентию Павловичу предстояло стать не только очередным олицетворением зла, но и ответственным за все неудачи, ошибки режима в прошлом и настоящем, которые можно было бы отнести на его счет.

Ничуть не заботясь об истине, выступавшие обвиняли Берия во всем, что только всплывало в их памяти. Так, Микоян заметил: «В первые дни после смерти товарища Сталина он (Берия. — Ю. Ж.) ратовал против культа личности. Мы понимали, что были перегибы в этом вопросе и при жизни товарища Сталина. Товарищ Сталин круто критиковал нас. То, что создают культ вокруг меня, говорил товарищ Сталин, это создают эсеры».

Анастасу Ивановичу вторил уже бывший член ПБ А.А. Андреев: «Он (Берия. — Ю. Ж.) …начал дискредитировать имя товарища Сталина, наводить тень на величайшего человека после Ленина… Я не сомневаюсь, что под его (Берия. — Ю. Ж.) давлением вскоре после смерти товарища Сталина вдруг исчезает из печати упоминание о товарище Сталине… Появился откуда-то вопрос о культе личности».

Поступая так, заведомо зная, что Лаврентий Павлович не имел отношения к кампании по десталинизации, Микоян и Андреев, возможно, старались исключить в будущем то, что пытался сделать Маленков. Микоян как член Президиума ЦК должен был знать наверняка действительное положение дел и сознательно порочил идею, приписывая ее очередному «исчадию ада», «врагу партии и государства». Однако Маленкова не смутило происходившее. В заключительном слове, начав с прегрешений Берия, неожиданно для всех присутствовавших он перешел к совершенно иному. Заговорил о том, что предполагал сказать еще в апреле:

«Прежде всего, надо открыто признать, и мы предлагаем записать это в решении Пленума ЦК, что в нашей пропаганде за последние годы имело место отступление от марксистско-ленинского понимания вопроса о роли личности в истории. Не секрет, что партийная пропаганда вместо правильного разъяснения роли коммунистической партии, как руководящей силы в строительстве коммунизма в нашей стране, сбивалась на культ личности… Вы должны знать, товарищи, что культ личности Сталина в повседневной практике руководства принял болезненные формы и размеры, методы коллективности в работе были отброшены, критика и самокритика в нашем высшем звене руководства вовсе отсутствовали. Мы не имеем права скрывать от вас, что такой уродливый культ личности привел к безапелляционности единоличных решений и в последние годы стал наносить серьезный ущерб делу руководства партией и страной».

Маленков не ограничился теоретическими рассуждениями. Он подверг нелицеприятной критике дискредитацию Сталиным в октябре 1952 г. Молотова и Микояна, негативно охарактеризовал взгляды, высказанные Сталиным в феврале 1953 г. при обсуждении проблем сельского хозяйства, не менее резко оценил отнесенное на счет Сталина предложение о строительстве Главного Туркменского канала, весьма обоснованно раскритиковал ряд положений работы Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». Наконец, выплеснул нерастраченные в апреле эмоции, произнеся многообещающие слова:

«Здесь, на Пленуме, неосторожно и явно неправильно был затронут вопрос о преемнике товарища Сталина. Я считаю себя обязанным ответить на это выступление и сказать следующее. Никто из нас не смеет, не может, не должен и не хочет претендовать на роль преемника».

В тот же день, сразу за выступлением Маленкова, пленум единогласно принял постановление, содержавшее и такое утверждение: «Следует признать ненормальным, что в нашей партийной пропаганде за последние годы имело место отступление от марксистско-ленинского понимания вопроса о роли личности в истории. Это нашло свое выражение в том, что …партийная пропаганда сбивалась нередко на культ личности, что ведет к принижению роли партии и ее руководящего центра, к снижению творческой активности партийных масс и широких масс советского народа»¹.

Привычная для данной аудитории риторика — славословие в адрес партии, признание на словах незыблемости ее роли в жизни страны — здесь была использована ради главного. Маленков, подготовивший постановление, стремился во что бы то ни стало добиться осуждения культа личности Сталина, однако заставить широкое руководство последовать за собой до конца он все же не смог. Слишком уж сильный удар он нанес по партократии, отменив в мае главную для той привилегию — «конверты». Да еще в организации культа обвинил не кого-либо одного, а партийную пропаганду вообще, иными словами — партию, ее руководство в целом. Поначалу привычно послушные члены ЦК проголосовали за постановление, предложенное Маленковым, но очень быстро поняли, что совершили, и сумели настоять на том, чтобы негативная оценка Сталина не вышла за пределы их более чем узкого круга. В информационном сообщении о пленуме, опубликованном три дня спустя, о культе личности не оказалось ни слова.

Подобный поворот событий вынудил Маленкова, используя поддержку П. Н. Поспелова и заведующего Агитпропом В. С. Кружкова, предпринять своеобразный обходной маневр. Изыскать иную форму для того, чтобы довести до сведения всех и само понятие «культ личности», и его органическую взаимосвязь со Сталиным. Использовать для того великолепный предлог — приближавшееся 50-летие II съезда РСДРП. Превратить юбилейную дату в информационный повод для подготовки соответствующего проекта постановления ЦК КПСС — развернутого, объемом в двадцать машинописных страниц, давшего совершенно новую по сравнению с «Кратким курсом» интерпретацию истории партии. В ней лишь три раза использовалось имя Сталина. Дважды — как автора слов о величии Ленина, о том, что партия возглавила борьбу советского народа в годы Великой отечественной войны и привела его к победе. Один раз — чтобы назвать того, кто организовал разгром оппозиции в 20-30-е годы. Более того, в последнем разделе прямо высказывалось требование «искоренить» идеалистический культ личности ².

Но снова предложение Маленкова и Поспелова натолкнулось на сопротивление членов Президиума ЦК, и снова оно было преодолено весьма своеобразно. Документ все же был опубликован: 26 июля — в «Правде», а несколькими днями позже — политиздатовской брошюрой. Однако уже не как постановление ЦК, а всего лишь как документ «Отдела пропаганды и агитации», что резко снижало значимость его в глазах партфункционеров, зато без малейшего изменения текста, да еще под более выразительным названием — «50 лет Коммунистической партии Советского Союза».

Последующие полтора месяца Маленков и Поспелов использовали для закрепления успеха. Еще 24 июля последовало решение о ликвидации выставки подарков Сталину, развернутой в залах Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, о возобновлении нормальной работы этого художественного музея начиная уже с 1 сентября 1953 г.³. 30 июля «Правда» опубликовала двумя «подвалами» статью Поспелова «Пятьдесят лет Коммунистической партии Советского Союза», по сути, повторившую одноименный документ, а 4 августа, также двумя «подвалами», — статью Кружкова «Против догматизма и начетничества в пропаганде». Статья содержала пять отрицательных примеров, три из которых были взяты из практики тех партийных работников, которые… цитировали Сталина, опирались на его труды.

Устранение Берия, а также создание советской водородной бомбы и соглашение с западными державами о возобновлении работы СМИД для обсуждения германского вопроса позволили Маленкову пойти ва-банк, использовав открывшуюся 5 августа сессию ВС СССР, которой предстояло утвердить скорректированный годовой бюджет — то, что намеревались сделать еще в апреле, чтобы открыто провозгласить новый экономический курс.

Министр финансов А.Г. Зверев остался верен своим старым принципам. Как послушный член партии и чиновник, он исполнил порученное — сверстал бюджет так, как того потребовали от него, но в речи на сессии характеристику его свел к минимуму. Не стал подчеркивать значительное сокращение капиталовложений в тяжелую промышленность и оборону, только бегло перечислил основные показатели. Из общей суммы расходной части в 530,5 млрд. рублей он предложил выделить на развитие народного хозяйства 192,5 млрд., в том числе на тяжелую промышленность — 82,6 млрд., на сельское хозяйство — 39,9 млрд. На оборону, вернее, лишь на содержание всех видов Вооруженных Сил, включая внутренние войска, а также собственно аппарат двух силовых министерств — 110,2 млрд., то есть почти в два раза меньше, нежели в прошлом году. Зато на образование, здравоохранение, науку, культуру, социальное обеспечение — 129,8 млрд.⁴

Обосновывать столь необычные особенности бюджета пришлось Маленкову. Свой доклад он начал с того, что предельно ясно и просто сформулировал «нашу главную задачу — обеспечение дальнейшего улучшения материального благосостояния рабочих, колхозников, интеллигенции, всех советских людей». Затем указал на сложившуюся и весьма опасную диспропорцию в экономике, ее заведомую дефицитность. «За последние 28 лет, — отметил Георгий Максимилианович, — производство средств производства в целом возросло в нашей стране примерно в 55 раз, производство же предметов народного потребления за этот период увеличилось лишь примерно в 12 раз», что «не может нас удовлетворить». И потому он предложил резко «увеличить вложения средств на развитие легкой, пищевой и, в частности, рыбной промышленности, на развитие сельского хозяйства… чтобы в течение двух-трех лет повысить обеспеченность населения промышленными и продовольственными товарами (выделено мною. — Ю.Ж.)». Маленков подошел к проблеме системно, тут же заявив о необходимости одновременно улучшить качество производимых товаров, значительно расширить торговую сеть, включая и колхозные рынки. Решающим же для подъема легкой промышленности он счел не просто повышение капиталовложений в эту отрасль, а прежде всего снижение себестоимости за счет роста производительности труда, внедрения новой техники, рациональной организации производства, что должно было, помимо прочего, привести и к исчезновению убыточных предприятий.

Столь же конкретно остановился Маленков и на второй составляющей нового курса — на проблемах сельского хозяйства. Он признал: его уровень «не соответствует возросшей технической оснащенности» и оценил как порочную введенную в годы войны систему оценки результатов работы «не по фактическому сбору, а только по видовой урожайности». «Нельзя забывать, — подчеркнул докладчик, — очевидное, что наша страна, наши колхозы могут быть богаты урожаем, собранным в амбары, а не урожаем на корню». А далее он предложил поднимать сельское хозяйство исключительно интенсивными методами — повышением урожайности всех культур, продуктивности скота, механизацией и электрификацией, широким применением минеральных удобрений, опорой на достижения агротехники и зоотехники. Но вместе с тем еще и значительным повышением государственных закупочных цен.

Говоря о проблемах сельского хозяйства, Маленков не ограничился лишь вопросами, связанными с будущим колхозов. Более подробно, нежели Зверев, он раскрыл сущность вынесенного на обсуждение депутатов проекта закона о сельхозналоге и не побоялся — через тридцать лет после завершения коллективизации — вспомнить о личном приусадебном хозяйстве жителей деревни; призвал поддержать установление твердого налога, не зависящего, как прежде, от суммы доходов колхозников, списание недоимок за все прошлые годы, да еще определить размер налога для единоличников всего на 100 процентов выше того, что предстояло платить членам артелей.

Только потом глава правительства объяснил, что может позволить проводить столь необычный экономический курс, объявив об очередном достижении паритета с США в области новейших вооружений — о создании в СССР водородной бомбы. И так охарактеризовал ситуацию, сложившуюся в мире: «Впервые за последние годы стала ощущаться некоторая разрядка международной атмосферы. У сотен миллионов людей все больше утверждается надежда на то, что можно найти путь к урегулированию спорных и нерешенных вопросов… Это относится и к тем спорным вопросам, которые существуют между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом. Мы стояли и стоим за мирное сосуществование двух систем. Мы считаем, что нет объективной основы для столкновения между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом».

Конец доклада, самую короткую и бессодержательную его часть, Маленков посвятил КПСС, использовав весь набор давно известных, избитых, не раз повторявшихся буквально всеми в чисто ритуальных целях идеологических штампов. Сделал это он, скорее всего, ради одного — чтобы никто не смог его заподозрить в «антипартийных» устремлениях, но и тут умело свел панегирик к призыву всемерно повышать благосостояние народа, только на этот раз представшее перед слушателями как основная цель коммунистической партии⁵.

9 августа сессия завершила работу, единогласно утвердив скорректированный, первый такого рода за всю историю пятилеток, бюджет. И сразу же М.З. Сабуров, возглавивший с 29 июня Госплан, приступил к его конкретизации, привязке к министерствам, к уточнению: какие именно товары широкого потребления, в каком количестве и в какие сроки должны отныне выпускать оборонные предприятия. Он быстро согласовал с Д.Ф. Устиновым, В.А. Малышевым, И.И. Носенко, что Министерство оборонной промышленности незамедлительно начнет производство часов, холодильников, пылесосов, мотоциклов, велосипедов; транспортного и тяжелого машиностроения — холодильников, пылесосов, стиральных машин; электростанций и электропромышленности — телевизоров, радиоприемников, электропроигрывателей, пылесосов, телефонов⁶.

Тогда же, осенью, законсервировали весьма дорогостоящее строительство метрополитенов в Киеве, Баку и Тбилиси, формально — как не подкрепленные финансово, не вызываемые «интересами народного хозяйства», а на деле просто как ненужные при изменившейся международной обстановке атомные бомбоубежища. Одновременно, за счет высвобождавшихся средств, начали воссоздание в Москве ГУМа, ресторана «Прага», возведение здания для универмага «Детский мир»⁷. Столь же ощутимым, но уже для всех жителей страны, а не только столицы, выглядело установление жестко фиксированного рабочего дня, введенного с 1 сентября 1953 г. постановлением СМ СССР: для центральных учреждений — с 9 утра до 6 вечера, для местных — с 10 утра до 7 вечера. При этом министров, руководителей ведомств обязали соблюдать распорядок рабочего дня, категорически запретив вызывать сотрудников на работу в неурочное время и удлинять рабочий день⁸. Но, пожалуй, подлинным символом коренных перемен стало открытие Московского Кремля, свободный доступ в него с 23 декабря 1953 г. и проведение в недавно закрытых дворцах елок для детей и школьников⁹.

Между тем закрепление нового экономического курса продолжалось и в законодательной форме. В начале сентября очередной пленум ЦК выработал конкретные меры по подъему сельского хозяйства, развивавшие идеи Маленкова и вскоре принявшие вид постановлений СМ СССР и ЦК КПСС: от 26 сентября — о развитии животноводства, об увеличении производства картофеля и овощей, об улучшении работы МТС. В те же дни появилась и серия постановлений, но уже только СМ СССР, определивших конкретные действия для увеличения товаров широкого потребления10. На достижение той же цели были направлены и три Всесоюзных совещания — работников торговли, легкой промышленности и продовольственных товаров. Однако, как вскоре выяснилось, все это оказалось излетом нового курса. Его концом.

На том же сентябрьском пленуме четко обозначилось нежелание партократии принять ту политику, которую предложил Маленков. Выразилось оно поначалу в замене основного докладчика, Маленкова, на Хрущева, а заодно и в отказе сохранить коллективное руководство партией и тем самым оставить за правительством первенствующую роль. Видимо, мы никогда так и не узнаем, что же заставило тогда Георгия Максимилиановича сдаться без боя, вынудило его лично увенчать лаврами победителя Хрущева, а не кого-либо иного. Скорее всего, обусловлено это было тем, что в середине августа Никита Сергеевич за счет средств партии, которые именно он и контролировал, существенно увеличил денежное довольствие для ответственных сотрудников аппарата ЦК, да еще и выплатил им недоданное за три месяца. Вполне возможно, что они готовили сентябрьский пленум, вдохновленные возвращением им прежнего материального положения.

На самом пленуме все его участники, в том числе секретари и члены Президиума, как-то вдруг, разом, непонятно почему забыли о дружно поддержанном ими же всего шесть месяцев назад принципе коллективного руководства, о том принципе, следовать которому они, по сути, обещали еще раз в июле. Буквально в последние минуты работы, без какого-либо обсуждения, мимоходом, единодушно избрали Н.С. Хрущева первым секретарем партии, вверили ему тот самый пост, который совсем недавно занимал Сталин. Вот как это зафиксировано в стенограмме:

7 сентября, 6 часов вечера. Председательствующий — Маленков.

«Маленков. Значит, с этим покончили, товарищи. Повестка исчерпана, но у Президиума ЦК есть одно предложение.

Президиум ЦК предлагает, товарищи, утвердить первым секретарем Центрального Комитета товарища Хрущева. Требуются ли пояснения этого дела?

Голоса: Нет.

Маленков: Нет. Голосую. Кто за то, чтобы утвердить товарища Хрущева первым секретарем Центрального Комитета партии, прошу поднять руки. Прошу опустить. Возражающих нет?

Голоса: Нет.

Маленков: Значит, работа пленума закончена. Заседание объявляю закрытым»12.

На том и проведение нового экономического курса, и первый этап десталинизации завершились. Избрание Хрущева первым секретарем привело к возвращению наиболее консервативных кругов широкого руководства к власти, к возвращению им всех привилегий, отобранных весной, возвращению неограниченных прав Секретариату, который мог теперь позволить себе откровенно некомпетентные, но оказывавшиеся решающими суждения по всем без исключения вопросам, например, мнение М.А. Суслова и Н.С. Хрущева о конструктивных недостатках незадолго перед тем созданной картофелесажалки¹³. Контроль за всей идеологической сферой неформально перешел от Поспелова к Суслову, что незамедлительно сказалось на балансе сил в узком руководстве даже без изменения его состава.

Хотя в конце 1953 г. центр тяжести во властных структурах стал неумолимо смещаться из государственных в партийные, 7 декабря СМ СССР утвердил более чем странное при складывавшейся ситуации постановление: «Для обеспечения лучшей организации проверки исполнения решений правительства и для подготовки для Совета Министров СССР проектов решений по важнейшим вопросам сельского хозяйства и заготовок…'. Образовать при Совете Министров СССР отраслевое Бюро по сельскому хозяйству и заготовкам…². Утвердить председателем Бюро по сельскому хозяйству и заготовкам при Совете Министров СССР т. Хрущева Н.С. Ввести т. Хрущева Н.С. в состав Президиума Совета Министров СССР»¹⁴.

Теперь с этого дня, 7 декабря, Никита Сергеевич занимал не только высший пост в партии, но и один из нескольких второго уровня в правительстве, став заместителем его главы. Столь неординарному, далеко не случайно никогда не оглашавшемуся, являвшемуся государственным секретом кадровому назначению пока есть только одно объяснение. Инициатором его непременно должен был быть Маленков. Именно ему было по-настоящему выгодно сделать Хрущева ответственным, и притом юридически, за продолжение разработки и осуществление аграрной программы. В случае весьма скорого ее полного провала потребуется найти виновного в том, что спустя десять лет после окончания войны советские люди продолжают испытывать нехватку продовольствия. Поэтому именно Маленкову следовало не просто поддержать, а лично инициировать предложение о таком назначении, не только удовлетворив проявившееся неуемное властолюбие Хрущева, но и «подставив» его новым назначением. Если Маленков полагал и действовал так, то в результатах, последствиях ошибся.

Консервативные круги узкого руководства, вынужденные постоянно выбирать между программами Маленкова и Хрущева, вновь поддержали последнего. Создание Бюро по сельскому хозяйству, изначально спонтанное и случайное, было использовано как формальный предлог для ограничения властных полномочий Маленкова, для размывания его прав главы правительства. В течение последней недели уходившего года была воссоздана старая, существовавшая при Сталине и оправдываемая его чрезмерной нагрузкой либо болезнью структура СМ СССР — фактическое разделение его экономического сектора между несколькими отраслевыми бюро: по металлургии (с февраля 1954 г. — по металлургии, угольной промышленности и геологии) под председательством И.Ф. Тевосяна; по промышленности продовольственных и промышленных товаров широкого потребления — А.Н. Косыгина; по транспорту и связи — Л.М. Кагановича; по машиностроению — В.А. Малышева; по энергетике, химической и лесной промышленности — М.Г. Первухина, а в феврале 1954 г. еще и по торговле — А.И. Микояна¹⁵.

Следующим шагом консервативных кругов стала фактическая отмена апрельского постановления о расширении прав министров СССР, слишком уж концентрировавшего, как и в годы войны, при ГКО, власть в руках Центра, Москвы. 25 января 1954 г. было проведено через Президиум ЦК постановление «О серьезных недостатках в работе партийного и государственного аппарата»¹⁶, создано с его помощью основание для значительного сокращения не всего, а только центрального аппарата министерств и ведомств, чем автоматически расширялись права их местных органов — прежде всего ЦК компартий союзных республик, республиканских СМ. А затем был нанесен оказавшийся смертельным удар по экономическому курсу, провозглашенному Маленковым. Его, комплексный, подменили якобы первоочередными вопросами сельского хозяйства, тут же сведя их к задачам лишь повышения сбора зерновых культур, практически — одной пшеницы. Мало того, был объявлен как наиболее приемлемый и потому единственно возможный экстенсивный способ развития. Поступили так, скорее всего, по двум причинам. Прежде всего, потому, что интенсивный способ подразумевал глубокий профессионализм, знания и богатый опыт — все, чем парт-функционеры не обладали, кроме того, чтобы высвободить средства, предназначенные для легкой и пищевой промышленности и опять направить их преимущественно на тяжелую и оборонную.

25 января 1954 г. Президиум ЦК принял постановление о подъеме целинных и залежных земель как основном средстве резкого увеличения сбора зерновых¹⁷. Для всех инициатором перемены курса выступила ВАСХНИЛ, которая в тот же день, якобы самостоятельно, выдвинула как собственное, научно обоснованное предложение о необходимости всемерно использовать целинные и залежные земли как один из способов подъема аграрного сектора. Затем эта идея была подхвачена и развита еще на трех совещаниях, проведенных ЦК КПСС и СМ СССР, иными словами, Хрущевым, в конце января — начале февраля — работников МТС, совхозов, передовиков сельского хозяйства. На каждом из них с «большим» докладом выступал Никита Сергеевич, «обкатывал» необычную идею, настойчиво внедряя ее в умы всех, причастных к аграрному сектору. И уже довольно скоро она была доведена до всеобщего сведения. 11 февраля газеты опубликовали традиционное, утвержденное еще 6 февраля Президиумом ЦК¹⁸, «Обращение ЦК к избирателям» в связи с предстоявшими через месяц выборами в ВС СССР. В нем, помимо изложения всего того, о чем говорил на августовской сессии Маленков, появилось и такое положение: «У нас еще очень много недостатков в работе МТС, колхозов и совхозов, много неиспользованных резервов. Достаточно, например, сказать, что только за счет освоения целинных и залежных земель в восточных, юго-восточных и других районах страны — а эта работа партией и правительством уже начата — мы имеем возможность увеличить посевные площади под зерновые культуры на несколько миллионов гектаров».

Менее чем через две недели, 23 февраля, открылся второй за полугодие Пленум ЦК, посвященный вопросам сельского хозяйства. Именно он, а не сентябрьский, стал поворотным для судеб нового экономического курса, утвердив как наиболее приемлемый для страны экстенсивный путь развития. Было предложено — в обязательном, беспрекословном порядке — решать все проблемы сельского хозяйства самым простым способом: расширением любой ценою посевных площадей в Северном Казахстане и Южной Сибири. Пленум окончательно похоронил надежды на планомерный и всесторонний вывод аграрного сектора из глубокого кризиса. Программа действий не предусматривала развития инфраструктуры, строительства жилья, и была рассчитана, как и в годы первой пятилетки, лишь на энтузиазм. Только на этот раз — не всего населения Советского Союза, а лишь наиболее мобильной его части — молодежи.

Вслед за тем вся мощь пропаганды, широко используя возможности прозы, поэзии, драматургии, киноискусства, начала усиленно внедрять в умы советских людей дух романтики, освоения новых земель, дух первопроходцев. Он должен был возместить заведомые, да еще и на многие годы, неудобства, нехватку всего, что, несомненно, должно было быть понятно всем участникам пленума.

И все же новый курс не был еще полностью и окончательно отвергнут благодаря казавшимся непривычными, ибо за годы «холодной войны» о них успели подзабыть, успехам Кремля на международной арене.

Еще летом 1953 г. удалось нормализовать положение на Балканах, в районе Черного моря. В июне были возобновлены нормальные дипломатические отношения — возвращение послов — с Югославией, в июле — с Грецией, и тогда же объявлено о прекращении продолжавшегося почти десятилетие жесткого давления на Турцию. «Правительства Армянской ССР и Грузинской ССР, — сообщалось в заявлении МИД СССР, — сочли возможным отказаться от своих территориальных претензий к Турции. Что же касается вопроса о Проливах, то Советское правительство пересмотрело свое прежнее мнение по этому вопросу»¹⁹. Последняя фраза означала, что Москва отныне больше не будет требовать пересмотра условий конвенции Монтрё. Столь же очевидным выражением доброй воли стало и направление в Великобританию с официальным визитом, по случаю коронации Елизаветы II, крейсера «Свердлов».

В конце 1953 г, получили, наконец, отклик и настойчивые призывы Кремля к главам трех западных великих держав о проведении саммита для разрешения всех накопившихся острых проблем. Эйзенхауэр, Черчилль и Ланьел встретились в начале декабря на Бермудах, чтобы выработать совместную позицию по отношению к советской инициативе. Они обсудили, прежде всего, собственные вопросы: о взаимодействии Европейского оборонительного сообщества с НАТО, о судьбе Суэцкого канала в связи с революцией в Египте, о положении в Корее. 8 декабря, в день закрытия конференции, Эйзенхауэр выступил с заявлением от имени всех участников встречи. Он объявил, в частности, о согласии США, Великобритании, Франции на Совещание министров иностранных дел четырех держав в Берлине, возможно, подготовительное перед четырехсторонней встречей на высшем уровне. Кроме того, заявил Эйзенхауэр и о не менее значимом — о готовности Соединенных Штатов и Великобритании обсудить с Советским Союзом вопросы ограничения ядерного оружия²⁰.

Запланированное берлинское совещание проходило с 25 января по 18 февраля 1954 г. На нем обсуждались также выдвинутые Молотовым предложения об обеспечении безопасности в Европе, заключении государственных договоров с Германией и Австрией, созыве конференции пяти стран — с участием Китая — для разрешения положения в Корее и Индокитае. Благодаря активной поддержке Идена и представителя Франции Бидо советской дипломатии удалось достичь определенных успехов. Не разрешив ни одной из рассматривавшихся проблем, совещание все же пришло к твердому решению о новой встрече глав дипломатических ведомств четырех стран — спустя два месяца, в Женеве.

Стремясь закрепить достигнутое, Москва попыталась форсировать события, предопределив результаты Женевской конференции. 26 марта было опубликовано заявление о предоставлении суверенитета ГДР. Мотивировалось такое решение следующим образом: «Несмотря на усилия Советского Союза на недавно состоявшемся берлинском совещании министров иностранных дел четырех держав, не было предпринято каких-либо шагов для восстановления национального единства Германии и заключения мирного договора». Тем самым Запад заставляли принять дилемму: либо воссоединение Германии, либо признание де-юре факта существования двух германских государств. А 31 марта Молотов принял послов США Ч. Болена, Великобритании — У. Хэйтера, Франции — Л. Жокса и вручил им ноты аналогичного содержания, содержавшие поистине сенсационное предложение Кремля. «Совершенно очевидно, — говорилось в документах, — что Организация Североатлантического договора могла бы при соответствующих условиях утратить свой агрессивный характер в том случае, если бы ее участниками стали все великие державы, входившие в антигитлеровскую коалицию. В соответствии с этим, руководствуясь неизменными принципами своей миролюбивой политики и стремясь к уменьшению напряженности в международных отношениях, Советское правительство выражает готовность рассмотреть совместно с заинтересованными правительствами вопрос об участии СССР в Североатлантическом договоре (выделено мною. — Ю. Ж.)»21.

Разумеется, если бы три великие западные державы ответили согласием на такое предложение Советского Союза, да еще они вместе договорились бы об ограничении ядерного оружия и прекращении гонки вооружений, то новый курс непременно бы победил. «Ястребам» в узком руководстве пришлось бы сойти с политической сцены. Во внутренней политике страны утвердился бы тот самый курс, сущность которого 12 марта, на предвыборной встрече еще раз выразил Маленков.

Он вновь напомнил о приоритетах в экономике: «Наша страна обладает теперь мощной тяжелой индустрией, которую мы и впредь будем неустанно развивать как основу, обеспечивающую непрерывный рост и развитие всего народного хозяйства, как надежный оплот обороны страны. Но теперь, пользуясь плодами и результатами индустриализации, наша партия поставила задачу: в течение двух-трех лет добиться крутого подъема производства предметов народного потребления».

Вслед за тем Маленков откровенно полемично проявил ранее не выражавшееся им принципиальное несогласие с постановлением только что завершившегося пленума. «Всем нам, — сказал он, — советским людям, всему нашему народу надо хорошо осознать, что главным, решающим условием дальнейшего подъема и всестороннего развития народного хозяйства является всемерное повышение производительности труда — в промышленности, на транспорте, в сельском хозяйстве (выделено мною. — Ю. Ж.)… Проблема организации труда, то есть планомерного и наиболее целесообразного использования общественного труда как внутри предприятий, так и в масштабе всего государства, будет приобретать тем большее значение, чем дальше мы будем продвигаться по пути укрепления материально-технической базы и роста производительных сил страны».

Небывало резко сформулировал Маленков и свое понимание международных проблем. «Неправда, — безжалостно заявил он, — что человечеству остается выбирать лишь между двумя возможностями: либо новая мировая бойня, либо так называемая холодная война… Советское правительство… решительно выступает против политики «холодной войны», ибо эта политика есть политика подготовки новой мировой бойни, которая при современных средствах войны означает гибель мировой цивилизации».

Наконец, хотя и слишком запоздало, советский премьер выразил и свое отношение к тому, что говорилось на сентябрьском пленуме: «Бесспорно, что коллективность в руководстве партией и страной является необходимой гарантией правильности и успешного решения стоящих перед нами жизненно важных задач, правильного и успешного решения коренных вопросов, затрагивающих судьбы советского народа»²².

Такое выступление стало открытым вызовом, брошенным Маленковым узкому и широкому руководству, явилось категорическим предложением высказаться по затронутым вопросам. А вместе с тем и столь же явным спором с Хрущевым, выступившим также перед избирателями, но чуть ранее, 5 марта, и заявившим традиционное: «Не ослабляя внимания к дальнейшему развитию тяжелой промышленности, которая является основой основ советской экономики, развивать ускоренными темпами легкую и пищевую промышленность, обеспечить крутой подъем сельского хозяйства».

Не менее обычной, не привносящей чего-либо нового, оказалась и данная Хрущевым характеристика внешней политики в ее взаимосвязи с внутренней. «Направляя усилия народа на выполнение планов мирного строительства, — заявил Никита Сергеевич, — Коммунистическая партия и Советское правительство не могут не учитывать, что в капиталистических странах имеются реакционные силы, которые стремятся найти выход из экономических трудностей и обостряющихся противоречий империалистического лагеря в подготовке новой войны. Вот почему партия и правительство, настойчиво проводя политику мира, неустанно совершенствуют и укрепляют вооруженные силы Советского государства, бдительно стоящие на страже мирного труда советских людей и безопасности нашей родины»²³.

Внезапно обозначившийся, ставший открытым для всех спор между Маленковым и Хрущевым, между двумя программами развития страны был разрешен очень скоро, на открывшейся 20 апреля сессии ВС СССР, оказавшейся своеобразным референдумом по единственно насущному вопросу: какой же из двух путей следует избрать, какому — старому или новому — курсу следовать.

Правда, некоторые депутаты, используя предоставившуюся им редкую возможность, пытались привлечь внимание Москвы к собственным трудностям и проблемам. Так, депутат Мальбеков поведал, что в столице Кабардинской АССР Нальчике до сих пор отсутствуют водопровод и канализация. Спустя десять лет после освобождения от немецких оккупантов не подняты из руин здания правительства, телефонной станции, ряд других не менее значимых общественных учреждении. Имеется лишь одно высшее учебное заведение, продолжается сброс вредных веществ в реку Баксан. Лецис, депутат от Риги, говорил о запущенном городском хозяйстве столицы Латвии, об острой нехватке жилья. Третий секретарь ЦК Компартии Узбекистана Абдуразаков живописал не менее горестную картину бытовых условий, присущих Ташкенту. Бывший начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Александров, которому через несколько дней предстояло стать министром культуры СССР вместо Пономаренко, направленного первым секретарем ЦК Компартии Казахстана, рассказал об иных бедах. О том, что тяга населения к образованию, культуре требует увеличить тиражи издаваемых книг вдвое, но бумаги для этого нет…^24#page#

Но все это лишь обрамляло яркими деталями более серьезную тему. Практически все депутаты в выступлениях сочли необходимым перечислять по степени важности три, по их мнению, неотложные задачи, стоящие перед страной. Подавляющее большинство первое место отводили тяжелой промышленности, второе — сельскому хозяйству и лишь третье — повышению жизненного уровня населения. Именно такую позицию заняли, безоговорочно поддержав программу Хрущева, первый секретарь ЦК Компартии Эстонии Кэбин, министр лесной и бумажной промышленности Орлов, председатель СМ Армянской ССР Кочинян, член Президиума СМ СССР и ЦК КПСС Каганович, министр угольной промышленности Засядько, многие другие. Меньшая часть выступивших, преимущественно из тех республик, краев и областей, где сельское хозяйство составляло основу экономики данной территории, выдвинули, естественно, именно его на первое место в числе нерешенных задач. Так поступили 1-й секретарь ЦК Компартии Латвии Калнберзин, министр совхозов Козлов, третий секретарь ЦК Компартии Узбекистана Абдуразаков. И никто не сказал о приоритетности легкой промышленности, безусловной важности повышения жизненного уровня населения.

Самыми показательными и явно не случайными стали выступления двух членов узкого руководства, Микояна и Первухина.

Микоян, председатель Бюро по торговле при СМ СССР и министр торговли СССР, завершил свое выступление следующей оценкой предложенного бюджета: «Обеспечивается надлежащий рост основы нашей экономической мощи — тяжелой промышленности, форсированный подъем сельского хозяйства, быстрое увеличение производства товаров народного потребления; серьезно увеличены ассигнования на социальные и культурные нужды населения и наряду с этим обеспечивается Советская Армия новейшими видами вооружения… Мы не угрожаем никому, но вооружаем свою армию новейшим вооружением, чтобы быть готовыми достойно ответить любому агрессору».

Первухин, председатель Бюро по энергетике, химической и лесной промышленности при СМ СССР, выразился проще: «Депутаты — избранники народа и весь советский народ горячо одобряют политику Центрального Комитета Коммунистической партии и Советского правительства, направленную на дальнейшее укрепление могущества нашей любимой родины, укрепление обороноспособности страны, на дальнейшее развитие промышленности и сельского хозяйства, на повышение материального и культурного уровня народа»²⁵.

После такого обсуждения, совершенно ясно выраженных взглядов неудивительным оказалось утверждение иного по сути, нежели в минувшем году, бюджета. Из 562,8 млрд. рублей расходной части на развитие тяжелой промышленности выделялось 79,6 млрд., а на легкую, включая и торговлю, — только 14,2 млрд. На строительство в целом — 14 млрд., на сельское хозяйство — 62 млрд., на социально-культурную сферу — 141,3 млрд. Остальные деньги предназначались на содержание силовых министерств, Вооруженных Сил и госаппарата.

Отказ от недавно взятого курса был подкреплен разработанным загодя пропагандистским наступлением. Его кульминацией оказалась внезапная реабилитация Сталина. Еще задолго перед сессией ВС СССР, 4 февраля 1954 г., Суслов добился от Хрущева согласия дать указание всем газетам и журналам страны опубликовать 5 марта передовые статьи, посвятив их первой годовщине со дня смерти Иосифа Виссарионовича. В них требовалось показать Сталина «как великого продолжателя дела В.И. Ленина, осветить роль И.В. Сталина в тесной связи с деятельностью Коммунистической партии и советского народа по строительству социалистического общества, отразить незыблемое единство партии и народа»²⁸. Всем редакциям предписывалось обязательно поместить в своих изданиях портрет Сталина, местным властям — вывесить траурные флаги, Министерству связи — выпустить почтовую марку, посвященную этой памятной дате.

Несколько позже занялись литературой и искусством. В «Правде», «Литературной газете», «Советском искусстве» развернулась оголтелая кампания осуждения тех произведений, которые успели отразить новый курс: романа В. Пановой «Времена года», пьес Л. Зорина «Гости», А. Мариенгофа «Наследный принц», А. Сурова «Порядочные люди», Н. Вирты «Гибель Помпеева», И. Городецкого «Деятель», Ю. Яновского «Дочь прокурора», статей В. Померанцева, Ф. Абрамова, М. Лифшица, М. Щеглова, повести И. Эренбурга «Оттепель». Критика оценила их как «идеологический НЭП», отступление от генеральной линии партии, «грязную» и «слякотную» «оттепель».

Завершилась кампания 23 июля 1954 г. В этот день Секретариат ЦК, проходивший под председательством Хрущева, принял далеко идущее по значимости решение, в нем осудил «серьезные политические ошибки», допущенные редакцией журнала «Новый мир», «клеветнические выпады против советского общества, содержащиеся в поэме Твардовского «Теркин на том свете» — первом антисталинистском произведении, еще нигде не опубликованном, лишь прочитанном автором близким друзьям. Учитывая совокупность прегрешений, тем же решением Секретариата А. Твардовского освободили от обязанностей главного редактора «Нового мира», утвердили вместо него К. Симонова²⁷, того, кто в марте 1953 г. своей статьей «Священный долг писателя» в «Литературной газете» призвал всех писателей, поэтов и драматургов посвятить все свои произведения «великому Сталину».

…Результаты апрельской сессии ВС СССР, а также внезапная реабилитация «доброго» имени Сталина убедительно продемонстрировали Маленкову, что он оказался единственным сторонником нового курса. Более того, отныне Георгий Максимилианович был лишен возможности не только принимать решения, но даже влиять на их подготовку, должен был смириться с окончательным поражением, готовиться к уходу с поста главы правительства. Его отстранение являлось вопросом времени и обстоятельств. Возникли достаточно серьезные трудности, порожденные сущностью восторжествовавшей политики, персональную ответственность за них возложат на Маленкова. Именно его, а не членов очередного узкого руководства, превратят в виновника заведомых, неизбежных просчетов, от которых Георгий Максимилианович, выдвигая свой курс, собственно, и предостерегал.

Так завершился очередной, продолжавшийся менее двадцати лет, период советской истории, необычайно драматический, крайне сложный, беспредельно противоречивый, весьма далекий от однозначности и прямолинейности. Период, когда пришлось, заплатив немыслимо огромную цену, отстаивать свободу, независимость и целостность страны; вместе с союзниками в кровопролитной борьбе громить нацистскую Германию и одновременно предпринимать все возможное для того, чтобы страшные лето и осень 1941 г. больше никогда не повторились. Для этого потребовалось обеспечить национальные интересы СССР, гарантировав его безопасность, создать вдоль практически всей сухопутной границы пояс дружественных стран. Да еще в кратчайший срок добиться в ущерб более жизненным, неотложным задачам восстановления народного хозяйства — паритета с США в ядерном оружии.

Это отодвинуло на второй план актуальные проблемы, возникшие еще в середине 30-х годов. Прежде всего, существенное ограничение места и роли партии в жизни страны, усиление реальных прав иных, официальных властных структур, сначала — исполнительной, а затем, в будущем, и законодательной; постепенная передача им полномочий, прежде принадлежавших партократии. Не удалась и другая, столь же важная реформа — превращение формально федерального государства в унитарное, выравнивание культурного уровня всех народов, населяющих Советский Союз. Не было создано гражданское общество, которое, как предполагалось, станет фундаментом демократии, провозглашенной принятой в 1936 г. Конституцией.

Партократия совместно с национальными группировками бюрократии союзных республик оказалась слишком сильной, чтобы сдаться без боя. Она смогла сначала удержаться, а затем в безжалостной борьбе отстоять себя, свое положение, привилегии, с помощью Хрущева, выдвинутого ею на вершину власти, сделать абсолютными свои права, установив контроль над всеми сферами жизни страны.

Чтобы не потерять обретенное господствующее положение, партократия вынуждена была не отказываться от лозунгов мирного сосуществования двух систем, подъема жизненного уровня населения, но вместе с тем постоянно отвлекать народ от решения этих задач, от внутренних проблем, поддерживая идеологическую конфронтацию с Западом. Партократии приходилось опираться на «ястребов», потворствуя гонке вооружений, поддерживая уже ненужную в новых обстоятельствах численность Вооруженных Сил, направлять силы и средства на самое дорогостоящее — ядерное и ракетное оружие, опираться на национальную бюрократию, постоянно расширяя права союзных республик в ущерб не столько Центру, сколько стране. С крайним риском непрерывно усиливалась напряженность жесткой вертикальной властной конструкции…

Этот период советской истории начался в апреле 1954 г. как десятилетие Хрущева.

Примечания

Кануны

1. История внешней политики СССР. М., 1976, Т. 1. С. 308—309.

2. Документы внешней политики СССР. М., 1971. Т. 17. С. 725—726; М., 1973, Т. 18. С. 309—312, 333—336.

3. Конституции и конституционные акты Союза ССР 1922—1936. М., 1940. С. 23

4. Документы и материалы кануна Второй мировой войны. М.,1948. Т. 1.С. 17—36.

5. Известия. 1938. 18 марта.

6. Цит. по: Майский И.М. Воспоминания советского дипломата. М., 1971, С. 316; История внешней политики СССР. М., 1976. Т. 1.С. 342.

7. Правда. 1938. 27 апреля.

8. Ширер У. Взлет и падение третьего рейха, М., 1991. Т. 1. С. 401.

9. История внешней политики СССР. Т. 1. С. 343.

10. Там же. С. 344.

11. Ширер У. Указ. соч. С. 417.

12. История внешней политики СССР. Т. 1. С. 345.

13. Ширер У. Указ. соч. С. 420.

14. Черчилль У. Вторая мировая война. М., 1991. Т. 1. С. 139—140.

15. Там же. С. 141

16. История внешней политики СССР. Т. 1. С. 356. 17. Там же. С. 355.

18. Ширер. Указ. соч. С. 487.

19. Черчилль. Указ. соч. С. 157.

20. Московский большевик. 1939. 5 марта.

21. Известия. 1939. 20 марта

Часть первая БОЛЬШАЯ ТРОЙКА 1941—1944

Глава 1

1. Цит. по: Пономарев А. Верный сын партии/Коммунист. 1981,№ 14, С. 103.

2. XVIII съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1939.С. 292.

3. Там же. С. 15—17, 27.

4. Там же. С. 29—30, 35—37.

5. Там же. С. 532—533.

6. Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории [далее — РЦХИДНИ). Ф. 17. Оп. 3, Д. 1008. Л. 29.

7. РЦХИДНИ. Ф. 17, Топ. 3. Д. 1008. Л. 82; Д. 1009. Л. 52, 54; Д. 1025. Л. 93, 95.

8. СССР в борьбе за мир накануне Второй мировой войны. М.1971. С. 341.

9. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1009. Л. 18—19, 27, 35.

10. Цит. по: Розанов Г. Л. Сталин — Гитлер. 1939—1941. М.,1991. С. 59.

11. История внешней политики СССР. Т. 1. С. 364—365; Правда. 1939. 1 июня.

12. Черчилль. Указ. соч. С. 169—171.

13. История внешней политики СССР. Т. 1. С. 366.

14. Джеймс Р. Антони Идеи (на англ. яз.). Лондон, 1987.С. 217—218.

15. Цит. по: Розанов. Указ. соч. С. 77.

16. Там же. С. 79.

17. Там же. С. 87, 89.

18. Международная жизнь. 1989. № 9. С 113.

19. История внешней политики СССР. Т. 1. С. 392.

20. Правда. 1939.18 сентября.

21. Там же. 22. СССР — Германия, 1939. Вып. 1. Вильнюс, 1989, С. 103—104.

23. Черчилль. Указ. соч. С. 205.

24. Сталинское Политбюро. С. 33.

25. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1008. Л. 40; Д. 1011. Л. 16.

26. Там же. Д. 1011. Л. 32.

27. Там же. Л. 30.

28. Там же, Д. 1009. Л. 23; Д. 1011. Л. 16.

29. Там же. Д. 1013. Л. 82; Хлевнюк О.В. Политбюро. Механизм политической власти в 30-е годы. М., 1996. С. 251— 252.

30. Сталинское Политбюро в 30-е годы. М., 1995. С. 34.

31. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1014. Л. 49; Д. 1016. Л. 13, 31.

32. КПСС в резолюциях… Т. 7. С. 145; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1016. Л. 43.

33. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 656. Л. 8—9, 26.

34. Там же. Оп. 3. Д. 1022. Л. 4.

35. Там же. Л. 48.

36. Там же. Д. 1021. Л. 4.

37. Там же. Д. 1022. Л. 53.

38. Сталинское Политбюро… С. 34; Постановления Совета Народных Комиссаров за август 1940 г. б/м и б/г издания, С. 98.

39. РЦХИДНИ. Ф. 17, Оп. 3. Д. 1023. Л. 2.

40. Там же. Д. 1025. Л. 69; Правда, 1940, 26 июня.

41. Цит. по: Сиполс В. Я. Миссия Криппса в 1940 г. Беседа со Сталиным. — Новая и новейшая история. 1992. № 5. С. 29—39.

42. Правда. 1940. 5 июля.

43. Волков В.К. Советско-германские отношения во второй половине 1940 года/Вопросы истории. 1997. № 2. С. 5.

44. Правда. 1940. 2 августа.

45. Берлинский пакт о Тройственном союзе/Правда. 1940. 3 августа. Есть мнение, что автором данной статьи является Молотов — см.: Волков. Указ. соч. С. 6.

46. Волков. Указ. соч. С. 11.

47. Там же. С. 9—11.

48. Правда. 1940. 2 августа.

49. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 47. Л. 1, 15—16, 47—48; Д. 49. Л. 4.

50. Там же. Д. 58. Л. 74; Д. 61. Л. 72—73; 90—91; Д. 64. Л. 79—80. 51. Там же. Д. 58. Л. 66—67.

52. Правда. 1940. 13 августа.

53. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1023. Л. 9; Д. 1034. Л. 18.

54. Вознесенский Н.А. Хозяйственные итоги 1940 года и план развития народного хозяйства СССР на 1941 год. М., 1941.

55. Маленков Г.М. О задачах партийных организаций в области промышленности и транспорта. М., 1941.

56. Резолюции XVIII всесоюзной конференции ВКП(б). М., 1941. С. 11,21— 22.

57. Центр хранения современной документации (далее — ЦХСД). Ф. 2. Оп. 1. Д. 1.Л. 81— 82.

58. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1034. Л. 18.

59. Там же. Д. 1033. Л. 41.

60. Подсчитано автором.

61. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1027. Л. 34.

62. Подсчитано автором.

Глава 2

1 Правда. 1941. 13 и 14 января.

2. Цит. по: Розанов. Указ. соч. С. 186.

3. Там же.

4. Черчилль. Указ. соч. Т. 2. М., 1991. С. 53.

5. Секреты Гитлера на столе у Сталина. М., 1995. С. 24.

6. Правда. 1941. 4 марта.

7. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1035. Л. 73.

8. Там же. Д. 1036. Л. 32—35.

9. Там же. Д. 1035. Л. 74.

10. Там же. Д. 1038. Л. 3.

11. Известия ЦК КПСС. 1990. № 2. С. 203.

12. Правда. 1941. 25 марта.

13. Там же. 6 апреля.

14. Там же. 14 апреля.

15. Там же. 13 апреля.

16. Цит. по: Бережков В.М. Страницы дипломатической истории. М., 1982. С. 83—84.

17. Нежников Ю. Кремль боялся провокации и не верил разведке/Литературная газета. 1995. 21 июня.

18. Правда. 1941. 23 апреля.

19. Там же. 7 мая.

20. Исторический архив. 1994. № 5. С. 222. 21. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1039. Л. 16—17.

22. Там же. Д. 1040. Л. 4, 24.

23. Там же. Л. 25, 64.

24. Исторический архив. 1995. № 2. С. 28—30.

25. Известия ЦК КПСС. 1990. № 2. С. 204; История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 5. кн. 1. М., 1970, С. 125.

26. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1040. Л. 66.

27. Исторический архив. 1996, № 2. С. 51.

28. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. М., 1970.С. 233—234.

29. Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. Т. 2. М., 1990,С. 157—158.

30. Сообщено автору А.И. Микояном в личной беседе.

31. Исторический архив. 1995. № 2. С. 37—39.

Глава 3

1. Известия ЦК КПСС. 1990. № 6. С. 186—187.

2. Там же. С. 201—202.

3. Там же. С. 197—198, 208—210, 212—214; РЦХИДНИ. Ф. 17.

Оп. 3. Д. 1041, Л. 25, 29, 31.

4. Черчилль. Указ, соч. Т. 2. С. 171—172.

5. Советско-американские отношения во время Великой Отечественной войны. Т. 1. М., 1984. С. 10, 46.

6. Источник. 1994. № 4. С. 7.

7. Известия ЦК КПСС. 1990. № 6. С. 198.

8. Там же.

9. Сообщено автору А.И. Микояном в личной беседе.

10. Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам. Т. 3, М., 1968. С. 40—41.

11. Постановления Совета Народных Комиссаров Союза ССР за июль 1941 года. (Далее — Постановления…) б/м и б/г издания. С. 78.

12. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 1. Л. 74—75, 78.

13. Там же. Л. 87.

14. Сталин И.В. О Великой Отечественной войне. М., 1946.С. 9—16.

15. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 2. Л. 147.

16. Военно-исторический журнал. 1992. № 3. С. 20.

17. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 3. Л. 151.

18. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1041. Л. 59—60.

19. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 3. Л. 174. 20. См. Черчилль. Указ. соч. Т. 2. С. 177.

21. Там же. С. 176.

22. Внешняя политика Советского Союза в период Отечественной войны. М., 1946, Т. 1. С. 131—132.

23. Там же. С. 138.

24. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 1. Л. 166.

25. Северные конвои. Вып. 1. Архангельск, 1991. С. 12.

26. Там же. С. 147.

27. Советско-американские отношения. Т. 1. С. 111.

28. Там же. С. 121—126.

29. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 11. Л. 176.

30. Там же. Д. 2. Л. 23; Д. 7. Л. 136.

31. Там же. Д. 7. Л. 103.

32. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1042. Л. 19.

33. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 11. Л. 62.

34. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1042. Л. 30, 125.

35. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 5,.л. 184. Д. 6. Л. 17.

36. Там же. Д. 6. Л. 140, 151; Д. 9. Л. 19, 50, 101.

37. Там же. Д. 6. Л. 35—36, 60.

38. Там же. Д. 9. Л. 100.

39. Кузнецов Н.Г. Накануне. Курсом победы. М., 1991. С. 408—409.

40. См. Жуков Г.К. Указ. соч. С. 295.

41. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 9. Л. 16.

Глава 4

1. РЦХИДНИ. Ф. 17, Оп. 3. Д. 1042. Л. 38, 47.

2. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 11. л.181.

3. Микоян А.И. В Совете по эвакуации//Военно-исторический журнал. 1989. № 3. С. 33.

4. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1042. Л. 57.

5. Постановления… за октябрь 1941 г. С. 48.

6. Там же.

7. Там же. С. 69.

8. Сталин. Указ. соч. С. 17—33.

9. Там же. С. 34—36.

10. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 5. Л. 182.

11. Там же. Д. 14. Л. 88. Д. 16. Л. 120.

12. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1042. Л. 73, 90.

13. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 16. Л. 94.

14. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1042. Л. 92. 15. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 16. Л. 96.

16. Там же. Д. 14. Л. 2; Д. 17. Л. 171.

17. Там же. Д. 17. Л. 176.

18. Там же. Д. 20. Л. 18.

19. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1042. Л. 105. Д. 1043. Л. 63.

20. Постановления… за январь 1942 года. С. 15.

21. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1043. Л. 31.

22. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 20. Л. 218—219.

23. Там же.

24. Там же. Д. 21. Л. 39.

25. Там же. Л. 49.

26. Там же. Л. 94, 117.

27. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1043. Л. 49.

28. Там же. Д. 1043. Л. 17, 21, 36, 47, 59; Ф. 644. Оп. 1. Д. 21.Л. 136.

29. Иванов В. За что Сталин разжаловал Ворошилова/Российская газета. 1995. 19 августа.

30. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 21. Л. 8, 45; Ф. 17. Оп. 3.Д. 1043. Л. 48—49, 84.

31. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 19. Л. 43.

32. Яковлев А. Цель жизни. М., 1972. С. 306.

33. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 16. Л. 122.

34. Там же. Д. 20. Л. 166; Д. 18. Л. 197.

35. Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны. М., 1983, Т. 1. С. 184—197.

36. Внешняя политика Советского Союза в период Отечественной войны (далее — Внешняя политика…). М., 1946, Т. 1.С. 167.

37. Источник. 1995. № 4. С. 116—118.

Глава 5

1. См. Черчилль. Указ. соч. Т. 2. С. 459—464.

2. Внешняя политика… Т. 1. С. 284.

3. См. Черчилль. Указ, соч. Т. 2. С. 466.

4. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 34. Л. 100.

5. Там же. Д. 70. Л. 34.

6. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1044. Л. 8, 49.

7. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 72. Л. 93.

8. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1045. Л. 27—28. 9. Куманев Г.А. Неопубликованное интервью начальника тыла Красной Армии в 1941—1945 гг. генерала армии А.В. Хрулева/Новая и новейшая история. 1995. № 2. С. 73.

10. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1045. Л. 4, 24.

11. Там же. Л. 17, 37.

12. Там же. Д. 1046. Л. 16.

13. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 64. Л. 240.

14. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1046. Л. 20—21.

15. Там же. Д. 1047. Л. 28—29, 46, 56, 200.

16. Там же. Д. 1048. Л. 45.

17. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 129. Л. 212.

18. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1047. Л. 13, 85; Д. 1048. Л. 27, 46,

52; Д. 1049. Л. 9.

19. Правда. 1942.10 октября.

20. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1045. Л. 60.

21. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 119. Л. 155—156.

22. Там же. Д. 129. Л. 152.

23. Там же. Д. 119. Л. 3—4.

24. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1046. Л. 42, 67.

25. Там же. Д. 1047. Л. 67, 75—76; Д. 1048. Л 11.

26. Там же. Д. 1048. Л. 37.

27. Там же. Д. 1047. Л. 63.

28. Там же. Д. 1048. Л. 36—37.

29. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 119. Л. 99.

30. Постановления… за январь 1942 г. С. 9—12; …за август 1942 г. С. 123—132.

31. Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам (далее — Решения…). М., 1968, Т. 3. С. 131—168.

32. Постановления… за июль 1943 г. С. 107.

33. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1046. Л. 75.

34. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 107. Л. 53—58.

35. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1049. Л. 50.

36. Постановления… за декабрь 1942 г. С. 49.

37. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1048. Л. 2.

38. Там же. Д. 1044. Л. 67.

39. Постановления… за сентябрь 1942 г. С. 11.

40. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 129. Л. 2.

41. Постановления… за октябрь 1942 г. С. 117.

42. Там же.

43. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 70. Л. 144. 44. С.В. Кафтанов — председатель комитета по делам высшей школы, одновременно с 6 июля 1941 г. уполномоченный ГКО по вопросам координации и усиления научной работы в области химии для нужд обороны, с 10 июля — председатель одноименного комитета.

45. РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 89. Л. 71—72.

46. Там же.

Глава 6

1. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1045. Л. 1.

2. Там же. Л. 68.

3. Там же. Д. 1047. Л. 44; Д. 1048. Л. 72, 21.

4. Там же. Д. 1047. Л. 71; Д. 1048. Л. 67.

5. Правда о религии в России, б/м издания, 1942. С 15—17.

6. Одинцов М.И. Сталин: «Церковь может рассчитывать на всестороннюю поддержку правительства»/Диалог. 1992. № 3. С. 142—153.

7. Там же. С. 154—155.

8. Православный церковный календарь. М., 1945. С 8, 10, 11,15,27,29.

9. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1048. Л. 52, 60.

10. Корабли и суда ВМФ СССР. 1928—1945. М., 1988. С. 16—17.

11. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1049. Л. 20.

12. Правда. 1943. 22 декабря.

13. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 213. Л. 21 об.

14. Там же. Оп. 3. Д. 1046. Л. 68.

15. Там же. Д. 1048. Л. 32; Постановления… за июль 1943 г.С. 160.

16. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 213. Л. 70.

17. Там же.

18. Там же. Л. 66.

19. Там же. Л. 10—11.

20. Там же. Л. 7—8.

21. Там же. Л. 156.

22. Там же. Д. 212. Л. 67.

23. Там же. Л. 141—152.

24. Там же. Оп. 116. Д. 140. Л. 15—16.

25. Там же. Л. 20—21.

26. Там же. Оп. 125. Д. 278. Л. 1—6; Оп. 116. Д. 140. Л. 61. Глава 7

1. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1047. Л. 22—23; Д. 1049. Л. 58.

2. Центр хранения современной документации (далее — ЦХСД), Ф. 2. Оп. 1.Д. 3. Л. 26—32.

3. Там же. Л. 26.

4. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1049. Л. 75.

5. Там же.

6. Семин Ю.Н., Старков О.Ю. Кавказ, 1942—1943 годы: героизм и предательство/Военно-исторический журнал. 1991. № 8. С. 42.

7. Подробнее см.: Бугай Н.Ф. Л. Берия — И. Сталину: «Согласно Вашему указанию…». М., 1995.

8. Литературный фронт. История политической цензуры. 1932—1946 гг. Сборник документов. М., 1994. С. 77— 79.

9. Там же. С. 99—100.

10. Там же. С. 107.

11. Там же. С. 121.

12. Там же. С. 108.

13. Правда. 1944, 16 марта.

14. ЦХСД. Ф. 2. Оп. 1. Д. 4. Л. 19—20.

15. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1049. Л. 75.

16. Правда. 1944, 2 февраля.

17. ЦХСД, Ф. 2. Оп. 1. Д. 4. Л. 17.

18. Конференция представителей СССР, США и Великобритании в Думбартон—Оксе. М., 1978. С. 160—161.

19. Большевик. 1944. № 7—8. С. 14—19.

20. Об идеологической работе парторганизаций. — Партийное строительство. 1944. № 15—16.

21. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1050. Л. 151—152.

22. Стенограмма совещания по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году/Вопросы истории. 1996. № 2—8.

Глава 8

1. СССР и германский вопрос. 1941—1949. Т. 1. М., 1996.С. 126—127.

2. Тегеранская конференция. М., 1984. С. 141—150.

3. Внешняя политика… Т. II. М., 1947. С. 89—90, 93,109—115.

4. Там же. С. 105.

5. Черчилль. Указ. соч. Т. 3. С. 445.

6. Внешняя политика… Т. II. М., 1947. С. 132—133.

7. Там же. Т. I. С. 138. 8. Цит. по: Валихновский Т. У истоков борьбы с реакционным подпольем в Польше. 1944—1948. Киев, 1984. С. 71—72.

9. Внешняя политика… Т. I. С. 347.

10. Материалы по истории польско-советских отношений (на польском и русском языках). (Далее — Материалы…), Т. VII. Варшава, 1973. С. 438— 442.

11. Там же. С. 498—503.

12. Внешняя политика… Т. II. С. 59—61.

13. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1049. Л. 50.

14. Там же. Л. 58.

15. Там же. Д. 1050. Л. 43.

16. Там же. Л. 47—48.

17. Там же. Л. 45.

Глава 9

1. Материалы… Варшава, 1974. Т. VIII. С. 131—132.

2. Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны. 1941—1945. М., 1983. Т. 2. С. 132—133.

3. Правда. 1944. 26 июля.

4. Советско-английские отношения… Т. 2. С. 133.

5. Известия. 1944, 9 августа; Валихновский. Указ. соч. С. 103—105.

6. Переписка председателя Совета Министров СССР с президентом США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны. 1941—1945. М., 1957. Т. II. С. 153—154.

7. Материалы… Т. VIII. С. 187—188.

8. Известия, 1944,13 августа.

9. Переписка… Т. I. M, 1957. С. 257—258.

10. Рокоссовский К.К. Солдатский долг. М., 1972. С. 288.

11. Цит. по: Валихновскии. Указ. соч.. С. 125.

12. Материалы.., Т. VIII. С. 354.

13. Черчилль. Указ. соч. Т. 3. С. 448—449.

14. Секретная переписка Рузвельта и Черчилля в период войны. М., 1995. С. 664, #page#

Глава 10

15. Секретная переписка… С. 667.

16. Там же. С. 659—660.

17. Там же. С. 659.

18. Там же. С. 656. 19. Там же. С. 708.

20. Сатердей ивнинг пост. 1944. № 33. С. 5—10.

21. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 248. Л. 82—88.

22. Там же. Оп. 3. Д. 1050. Л. 77.

23. Там же. Д. 1051. Л. 3, 10.

24. Там же. Ф. 644. Оп. 1. Д. 241. Л. об.; Д. 253. Л. 76; Гареев М.А. О неудачных наступательных операциях советских войск в Великой Отечественной войне/Новая и новейшая история. 1994. № 1. С. 7—8; Его же. Неоднозначные страницы войны. М., 1995. С. 195—210.

25. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1051. Л. 44.

26. Там же. Л. 46.

27. Там же. Л. 64.

28. Там же. Л. 55.

29. Там же. Л. 60.

30. Там же. Л. 26, 36—37.

31. Там же. Л. 58.

32. Тегеранская конференция… С. 104.

33. Секретная переписка… С. 722.

34. Там же. С. 732.

35. Крымская конференция. М., 1979. С. 139—143.

36. Там же. С. 150, 153, 156, 174, 181.

37. Секретная переписка… С. 741.

38. Советско-американские отношения во время Великой Отечественной войны. 1941—1945. Т. 2. М., 1984. С. 340— 341; Советско-английские отношения, Т. 2. С. 321 — 323.

39. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2177. Л. 6.

40. Валихновский. Указ. соч. С. 136; Судебный отчет по делу об организаторах, руководителях и участниках польского подполья в тылу Красной Армии на территории Польши, Литвы и западных районах Белоруссии и Украины. М., 1945. С. 27—31.

41. Крымская конференция… С. 102—103.

42. Секретная переписка… С. 743—744.

43. Там же. С. 772, 795.

44. Трумэн Гарри. Воспоминания (на англ. яз.). Нью-Йорк, 1955, Т. 1.С. 14—15.

45. Советско-английские отношения… Т. 2. С. 337—338.

46. Там же. С. 350—351.

47. Шервуд Р. Рузвельт и Гопкинс. М., 1958, Т. 2. С. 611—646. 48. Валихновский. Указ. соч. С. 292—293.

49. Коваль К.И. Записки уполномоченного/Новая и новейшая история. 1994. № 3. С. 124—147.

50. Там же.

51. Там же.

52. Решения.., Т. 3. С. 232—240.

53. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2177. Л. 24, 50.

54. Там же. Л. 27.

55. Там же. Л. 46.

56. Там же. Л. 57; Д. 2179. Л. 54.

57. Сталин И. О Великой Отечественной войне. М., 1946.С. 171.

58. Берлинская (Потсдамская) конференция. М., 1984. С, 183.

59. Там же. С. 43, 169—170.

60. Трумэн. Указ. соч. Т. 1. С. 416.

61. Черчилль. Указ. соч. Т. 3. С. 683.

62. Там же.

63. Внешняя политика… Т. 3. М., 1946. С. 330—332, 458—473.

Часть вторая ГЛОБАЛЬНАЯ СТРАТЕГИЯ 1945—1952

Глава 11

1. Трумэн. Указ. соч. Т. 1. С. 423.

2. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2179. Л. 32.

3. Создание первой советской ядерной бомбы. М., 1995. С. 52—54.

4. Новое время. 1945. № 7. С. 12—18.

5. Правда. 1945. 10 октября.

6. Известия. 1945. 27 октября.

7. Правда. 1945. 7 ноября.

8. Там же. 5 октября.

9. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2181. Л. 135—137.

10. Аллилуев В. Ф. Хроника одной семьи. М., 1995. С. 206.

11. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2182. Л. 11; Правда. 1945,10 октября.

12. Правда. 1945. 26 октября.

13. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2180. Л. 35—36; Д. 2184. Л. 53.

14. Там же. Д. 2182. Л. 28. 15. Правда. 1945. 16 ноября.

16. Там же. 21 ноября.

17. Там же. 29 ноября.

18. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 48. Л. 4.

19. Там же. оп. 163. Д. 1201. Л. 187.

20. Берлинская (Потсдамская) конференция… С. 444.

21. См., например: Джанашиа С, Бердзенишвили Н. О наших законных требованиях к Турции/Правда. 1945. 20 декабря; Обращение американских общественных организаций к Совещанию трех министров/Правда. 1945. 23 декабря.

Глава 12

1. Правда. 1945. 28 декабря.

2. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2182. Л. 3.

3. Там же. Л. 37; Д. 2183. Л. 5, 12.

4. Там же. Д. 2182. Л. 3.

5. Правда. 1946. 2 февраля.

6. Пестов С. Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней. М.,1995, вклейка 2—3 между С. 160—161.

7. Правда, 1946.10 февраля.

8. Международная жизнь. 1990, ноябрь. С. 140—148.

9. Правда. 1946.14 марта.

10. Там же. 23 марта.

11. Известия. 1946. 12 февраля.

12. Заседания Верховного Совета СССР (первая сессия). Стенографический отчет. М., 1946. С. 328—329.

13. Государственный архив Российской федерации, Ф. 5446.Оп. 1.Д. 275. Л. 35.

14. Там же.

15. Правда, 1946. 20 марта.

16. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2185. Л. 2—4.

17. Там же. Д. 2187. Л. 3.

18. Там же.

19. Там же. Оп. 125. Д. 377. Л. 59, 65—68; Д. 405. Л. 32—46; Д. 483. Л. 4—5.

20. Там же. Оп. 117. Д. 627. Л. 141—142.

21. КПСС в резолюциях… Т. 8. М., 1985. С. 39—48.

22. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2188. Л. 97.

23. Там же. Л. 96—97.

24. Там же. Л. 98. 25. Там же. Оп. 125. Д. 377. Л. 1, 35—37; Ф. 77. Оп. 3. Д. 179.Л. 45 об.— 60.

26. Там же. Ф. 17. Оп. 116. Д. 268. Л. 153; Д. 271. Л. 2—4.

27. Там же. Оп. 117. Д. 628. Л. 2—5, 10—17.

28. Там же. Ф. 77. Оп. 3. Д. 23. Л. 32—46.

29. Там же. Ф. 17. Оп. 116. Д. 272. Л. 2.

30. Бабиченко Д.Л. Дело об «отравлении»/Неизвестная Россия. Вып. 1. М., 1992. С. 137.

31. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 460. Л. 29—30.

32. Там же. Ф. 77. Оп. 3. Д. 179, 2-я книжка. Л. 51.

33. Литературный фронт. Сборник документов. М., 1994.

С. 225.

Глава 13

1. Внешняя политика Советского Союза. 1946 год. М., 1952.С. 129—137.

2. Там же. С. 191.

3. Там же. С. 68—70.

4. Там же. С. 117.

5. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 38. Л. 138; Впервые опубликовано без указания источника в: Хрущев Н.С. О культе личности и его последствиях/Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 163.

6. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2193. Л. 10.

7. Там же. Ф. 629. Оп. 1. Д. 95—а. Л. 182—183.

8. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2193. Л. 32—37.

9. Там же. Д. 2189. Л. 12; Д. 2193. Л. 9, 25.

10. Там же. Д. 2189. Л. 16.

11. Там же. Д. 2193. Л. 29—30.

12. Там же. Д. 2194. Л. 11.

13. Там же. Л. 17.

14. Там же. Д. 2193. Л. 9.

15. Там же. Д. 2194. Л. 43.

16. Там же. Д. 2191. Л. 89; Д. 2194. Л. 11.

17. Там же. Д. 2194. Л. 11.

18. Трумэн. Указ. соч. Т. II. С. 95—106.

19. РЦХИДНИ. Ф. 77. Оп. 1. Д. 147. Л. 1—16.

20. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2194. Л. 3—4.

21. Там же. Л. 49—51.

22. Там же. Д. 2195. Л. 31,46.

23. Там же. Д. 2194. Л. 45. 24. Там же. Д. 2195. Л. 22; Ф. 77. Оп. 3. Д. 179. 2-я книжка. Л. 5—об.

25. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2195. Л. 22.

26. Муранов А.И., Звягинцев В. Е. Досье на маршала. М., 1996.С. 205.

27. РЦХИДНИ. Ф. 77. Оп. 3, 3-я книжка. Л. 29.

28. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2195. Л. 44—45.

29. Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М.,1947. С. 202, 220.

30. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2196. Л. 47.

Глава 14

1. Правда. 1947. 8 мая.

2. Известия. 1947. 1 июля.

3. Наринский М.М. СССР и план Маршалла//Новая и новейшая история. 1993. № 2. С. 11.

4. Известия. 1947, 3 июля.

5. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 654. Л. 11—14.

6. Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. М., 1989.С. 134,

7. РЦХИДНИ. Ф. 631.0п. 15. Д. 1004. Л. 150.

8. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2193. Л. 29.

9. Правда. 1947. 13 мая.

10. Наринский. Указ. соч.

11. Адибеков Г.М. Коминформ и послевоенная Европа. М.,1994. С. 26—29.

12. Там же. С. 53.

13. Там же. С. 65—70.

14. Там же. С. 77—81.

15. Трумэн. Указ. соч. Т. 1. С. 69; Т. II. С. 132—142.

16. Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941—1948.

М., 1996. С. 326.

17. Там же. С. 329; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 847. Л. 56.

18. Еврейский… С. 329—333.

19. Реабилитация. Политические процессы 30—50-х годов. М.,1991. С. 323.

20. Еврейский… С. 336—344.

21. Там же. С. 346; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1056. Л. 7—8.

22. РЦХИДНИ. ф.17. Оп. 128. Д. 250. Л. 2—3.

23. Еврейский… С. 347.

24. Там же. С. 349. 25. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1056. Л. 234.

26. Меир Г. Моя жизнь. М., 1997. С. 256.

27. Грин С. Делая выбор. М., 1985. С. 60—63.

28. Там же. С. 34.

Глава 15

1. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2196. Л. 13.

2. Там же. Л. 26.

3. Там же. Д. 2197. Л. 2.

4. Там же. Л. 14.

5. Там же. Д. 2198. Л. 11.

6. Там же. Д. 2196. Л. 53.

7. Там же.

8. Кузнецов И. Г. Крутые повороты. М., 1995. С. 11—12; 230—231; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2201. Л. 10.

9. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2199. Л. 28.

10. Там же. Д. 2198. Л. 28—29; Г.К. Жуков; неизвестные страницы биографии/Военные архивы России. Вып. 1. М., 1993. С. 184—207.

11. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2197. Л. 3, 7; Д. 2198. Л. 4; Д. 2199. Л. 3.

12. Там же. Д. 2199. Л. 16.

13. Там же. Л. 33.

14. Там же. Д. 2200. Л. 2.

15. Там же. Л. 21, 23.

16. Там же. Л. 6—9.

17. Там же. Л. 9—11.

18. Там же. Д. 2199. Л. 5, 32; Д. 2200. Л. 3—5.

19. Там же. Д. 2192. Л. 15, 32. Д. 2200. Л. 14.

20. Хрущев и Украина. Киев, 1995. С. 48—49, 163; Плотников Н.Д. Смертоносцы/Военно-исторический журнал. 1991. № 3. С. 53—61; Каптелов Б.И. ОУН на службе у фашизма/Военно-исторический журнал. 1991. № 5. С. 45— 57.

21. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2199. Л. 11; «Неизвестная инициатива Н.С. Хрущева»/Отечественные архивы. 1993. № 2. С. 31—36.

22. Источник. 1994. № 2. С. 92—93.

23. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2200. Л. 31.

24. Там же. Д. 2202. Л. 23.

25. ЦХСД. Коллекция, Ф. 89. Перечень 60. Док. 26. Л. 2. 26. Гиренко Ю.С. Сталин — Тито. М., 1991. С. 325—326.

27. Там же. С. 327.

28. Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. С. 103.

29. Гиренко. Указ. соч. С. 333.

30. Там же. С. 336—337.

31. Там же. С. 340—341.

32. Там же. С. 343.

33. Там же. С. 112,385—386.

34. Правда, 1948. 29 июня.

35. Внешняя политика Советского Союза. 1948 год. Ч. 1. М.,1950. С. 146.

36. Там же. С. 195,197.

37. Там же. С. 201.

38. Правда. 1948.18 мая.

Глава 16

1. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2201. Л. 24.

2. Там же. Л. 28—29.

3. Там же. Л. 27—28.

4. Там же. Д. 2202. Л. 26.

5. Там же. Д. 2201. Л. 32.

6. Там же. Л. 12—13.

7. Внешняя политика Советского Союза. 1948 год. Ч. 2. М.,1951. С. 18—26.

8. Раскол Германии и Европы/Московские новости. 1988. № 21, 22 мая. С. 8—9.

9. Внешняя политика Советского Союза. 1948 год. Ч. 2. М., 1951. С. 30—31.

10. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2202. Л. 33.

11. Меир Г. Указ. соч. С. 280.

12. Грин С. Указ. соч. С. 63—64.

13. Там же. С. 63.

14. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 608. Л. 79.

15. Там же. Д. 445, л.5.

16. Там же. Д. 446. Л. 268.

17. Там же. Д. 447. Л. 8—9.

18. Реабилитация… С. 324.

Глава 17

1. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 82. Л. 90—91.

2. Там же. Л. 93.

3. Там же. Д. 229. Л. 9—10. 4. Там же. Л. 24—26.

5. Там же. Д. 82. Л. 25—26.

6. Правда. 1948, 18 и 19 декабря.

7. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 75. Л. 113—115.

8. Там же. Л. 108—109,156.

9. Там же. Л. 154.

10. Там же. Д. 237. Л. 50—56.

11. Там же. Л. 62—63.

12. Там же. Ф. 629. Оп. 1.Д. 98. Л. 1.

13. Там же. Ф. 17. Оп. 132. Д. 237. Л. 1—4.

14. Там же. Д. 92. Л. 38—39.

15. Там же. Л. 7.

16. Там же. Оп. 3. Д. 2202. Л. 30.

17. Там же, Д. 2204. Л. 14.

18. Там же. Л. 29.

19. Там же. Л. 35—36.

20. Там же. Л. 58.

21. Там же. Л. 61.

22. Там же. Л. 107—116.

23. Там же. Л. 67.

24. Там же. Д. 2205. Л. 14, 64.

25. Там же. Л. 29.

26. Там же. Д. 2203. Л. 56.

27. Правда. 1949, 1 февраля.

Глава 18

1. Известия. 1949. 26 апреля.

2. Там же. 21 июня.

3. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2206. Л. 46—47.

4. Там же. Д. 2207. Л. 44, 55.

5. Там же. Л. 36—37.

6. Там же. Д. 2205. Л. 63.

7. Там же. Л. 73.

8. Там же. Д. 2208. Л. 11.

9. Там же. Д. 2206. Л. 2.

10. Там же. Д. 2208. Л. 100—101.

11. Аденауэр К. Воспоминания (1945—1953 гг.). Кн. первая. М., 1966. С. 233.

12. Отношения СССР и ГДР. Документы и материалы. 1949—1955. М., 1974. С. 5.

13. РЦХИДНИ. Ф. 83. Оп. 1. Д. 11. Л. 60—61, 69; Маленков Г.М. 32-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1949. С. 17, 24—25. 14. Маленков Г.М. 32-я годовщина… С. 14—15.

15. Внешняя политика Советского Союза. 1949 год. М., 1953. С. 77, 105, !25—126, 141, 164.

16. Маленков Г.М. 32-я годовщина… С. 24.

17. Адибеков Г.М. Указ. соч. С. 158.

18. РЦХИДНИ. Ф. 83. Оп. 1. Д. 9. Л. 34—35.

19. Там же. Д. 5. Л. 96.

20. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2208. Л. 20.

21. Там же. Л. 35.

22. Там же. Л. 98.

23. Там же. Д. 2210. Л. 4—5, 26.

24. Там же. Л. 37; Д. 2211. Л. 10.

25. Там же. Д. 2210. Л. 55, 62, 66, 78; Д. 2211. Л. 3, 24—25.

26. Там же. Д. 2211. Л. 81.

27. Там же. Л. 93.

28. Там же. Д. 2213. Л. 6—7, 14, 32

29. Там же. Д. 2208. Л. 75

Глава 19

1. Внешняя политика Советского Союза. 1950 год. М,, 1953.С. 58—63.

2. Правда. 1950. 10 и 11 марта.

3. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 41. Л. 140—141.

4. Внешняя политика… 1950 год. С. 189.

5. Там же. С. 201, 208—209.

6. Там же. С. 415, 437—439.

7. Цит. по: Перов Л. Американская агрессия в Корее. М., 1951.С. 69.

8. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2217. Л. 10, 56; Д. 2218. Л. 5, 65.

9. Участие СССР в Корейской войне/Вопросы истории. 1994.№ 11. С. 3—20; № 12. С. 30—45.

10. Правда. 1950. 7 ноября.

11. Трумэн Г. Указ. соч. Т. II. С. 383, 395.

12. Там же. С. 435.

13. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2221. Л. 56.

14. Там же. Ф. 56. Оп. 1. Д. 1091. Л. 1—12, 106—108, 127—128; Д. 1094. Л. 1—3; Д. 1101. Л. 1—7,19—20, 29—34

15. Известия ЦК КПСС. 1991. № 1. С. 149,189; № 2. С. 175,153.

16. ЦХСД, Ф. 2. Оп. 1.Д. 65. Л. 29.

17. РЦХИДНИ. Ф. 83. Оп. 1. Д. 9. Л. 57.

18. Исторический архив. 1997. С. 4—34.

19. РЦХИДНИ. Ф. 17, оп. 3. Д. 2218. Л. 70. 20. Там же. Д. 2219. Л. 86.

21. Там же. Л. 84; Д. 2221. Л. 14,90.

22. Там же. Д. 2223. Л. 2; Д. 2218. Л. 70.

23. Там же. Д. 2224. Л. 66.

Глава 20

1. Правда. 1951. 24 июня.

2. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2225. Л. 10.

3. Там же. Л. 39.

4. Там же. Д. 2229. Л. 89—90.

5. Там же. Д. 2224. Л. 107.

6. Кузнецов Н. Г. Указ. соч. С. 23—24, 32.

7. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2224. Л. 85, 92; Д. 2225. Л. 16.

8. Там же. Д. 2225. Л. 49—50; Д. 2227. Л. 22, 54, 61, 75, 124.

9. Правда, 1951. 7 ноября.

10. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2227. Л. 72—75.

11. Там же. Л. 134—135.

12. Там же. Д. 2229. Л. 43, 46, 95.

13. Там же. Д. 2230. Л. 11; Правда. 1952. 11 марта.

14. Правда. 1952. 2 апреля.

15. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2232. Л. 51.

16. Там же. Д. 2231. Л. 78.

17. Там же. Д. 2230. Л. 36—39.

18. Там же. Д. 2229. Л. 57; Д. 2232. Л. 133.

19. Там же. Д. 2229. Л. 14,66.

20. Там же. Д. 2230. Л. 41.

21. См.; Литературная газета. 1952: Родионов Б. О работе партийной организации ССП. — 14 января; Беликова М. В жизни и книгах. — 2 марта; Кассиль Л. Возраст и поведение героя. — 3 апреля; Анастасьев А. О творческой смелости режиссера. — 9 августа. Рюриков Б. В жизни так не бывает. — 11 сентября.

22. Маленков Г. Отчетный доклад XIX съезду партии о работе Центрального Комитета ВКП(б). М, 1952. С. 24—26, 29—32, 72—74, 82—86, 97.

23. Берия Л. Речь на XIX съезде партии. М., 1952.

24. Булганин Н. Речь на XIX съезде партии. М., 1952.

25. РЦХИДНИ. Ф. 83. Оп. 1. Д. 8. Л. 103.

26. Сталин И.В. Экономические проблемы социализма в СССР. М., 1952. С. 40—41, Глава 21

1. ЦХСД, Ф. 2. Оп. 1. Д. 21.Л. 1.

2. РЦХИДНИ. Ф. 83. Оп. 1. Д. 3. Л. 99.

3. Там же. Л. 94, 97—98.

4. ЦХСД, Ф. 5. Оп. 16. Д. 601. Л. 38, 46; Д. 604. Л. 95.

5. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2232. Л. 13; Д. 2233. Л. 11, 47, 54; ЦХСД. Ф. 4. Оп. 9. Д. 380. Л. 3.

6. Правда. 1953, 4 марта.

7. Там же.

8. Трухановский В.Г. Антони Иден. М., 1974. С. 315—316.

9. Вопросы истории. 1992. № 2. С. 93.

10. Рыбин А. И. Рядом со Сталиным. М., 1992. С. 51.

11. Аллилуева С. 20 писем к другу. М., 1990. С. 10.

12. ЦХСД, Ф. 2. Оп. 1. Д. 127. Л. 35—37.

13. Там же. Д. 24. Л. 1—2.

14. Там же. Ф. 4. Оп. 9. Д. 383. Л. 1—7.

15. Там же. Ф. 2. Оп. 1. Д. 26. Л. 8.

16. Источник. 1994. № 1. С. 107—111.

17. ЦХСД, Ф. 5. Оп. 30. Д. 12. Л. 1.

18. Источник. 1994. № 1. С. 111.

19 Там же. С. 107—110.

Часть третья. НАСЛЕДНИКИ

1953—1954

Глава 22

1. Правда. 1953. 6 марта.

2. Там же. 10 марта.

3. Постановления… за март 1953 г. С. 197.

4. ЦХСД, Ф. 2. Оп. 1. Д. 26. Л. 1.

5. Там же. Д. 25. Л. 2—3, 9.

6. Там же. Л.8.

7. Заседания Верховного Совета СССР. Третья сессия. М., 1947. С. 22; Заседания Верховного Совета СССР третьего созыва. Третья сессия. М., 1952. С. 25.

8. Зверев А.Г. Записки министра. М., 1973. С. 248—249.

9. Правда. 1953. 16 марта.

10. Там же.

11. ЦХСД, Ф. 5. Оп. 30. Д. 32. Л. 7.

12. Правда. 1953. 1 апреля.

13. Там же. 2 апреля. 14. ЦХСД, Ф. 5. Оп. 30. Д. 32. Л. 13—17, 24.

15. Правда. 1953, 25 апреля.

16. Там же. 21 апреля.

17. Там же. 2 мая.

18. Там же. 14 мая.

19. Литературная газета. 1952. 23 декабря.

20. Правда. 1953. 29 мая, 7 и 12 июня.

21. Отношения СССР с ГДР… С. 268—269.

22. ЦХСД. Ф. 4. Оп. 9. Д. 391. Л. 17; Д. 394. Л. 105.

23. Там же. Ф. 5. Оп. 30. Д. 38. Л. 33.

24. Там же. Д. 9. Л. 14.

25. Там же. Д. 12. Л. 36—51,107—129.

26. РЦХИДНИ. Ф. 83. Оп. 1. Д. 3. Л. 26—29.

Глава 23

1. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 30. Д. 12. Л. 48.

2. Решения… Т. 4. М., 1968. С. 5—14.

3. Постановления… за май 1953 г. С. 57, 61.

4. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 26. Д. 46. Л. 53—56.

5. Там же. Д. 55. Л. 11—14; Оп. 30. Д. 37. Л. 40.

6. Там же. Оп. 26. Д. 46. Л. 79—80; Оп. 30. Д. 14. Л. 5.

7. Постановления… за март 1953 г. С. 215, 219.

8. ЦХСД. Ф. 4. Оп. 9. Д. 398. Л. 26.

9. Там же. Д. 384. Л. 1; Д. 403. Л. 53, 77—78.

10. См. Ваксберг А. Нераскрытые тайны. М., 1993. С. 297.

11. Там же. С. 297—298.

12. Костырченко Г. В плену у красного фараона. М., 1994. С. 358.

13. Там же.

14. Правда. 1953, 7 апреля.

15. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 15. Д. 404. Л. 113; Оп. 30. Д. 3. Л. 3—7.

16. Лебедев В. Следствие прибегло к извращенным приемам/Источник. 1993. № 4. С. 91—93.

17. Там же. С. 99—100.

18. ЦХСД. Ф. 4. Оп. 9. Д. 334. Л. 27.

19. Там же. Д. 386. Л. 15—16; Д. 387. Л. 54.

20. Там же. Д. 392. Л. 2.

21. Там же. Л. 5; Д. 393. Л. 41.

22. Там же. Ф. 5. Оп. 30. Д. 6. Л. 60.

23. Старков Б. Сто дней «Лубянского маршала»/Источник.1993. № 4. С. 87—88.

24. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 30. Д. 6. Л. 12—19. 25. Там же. Л. 20—29; Оп. 15. Д. 445. Л. 46, 267—277; Д. 443.Л. 29—59.

26. Правда. 1953. 10 июля.

Глава 24

1. Известия ЦК КПСС. 1991. № 2. С. 151, 185, 195—197, 202.

2. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 30. Д. 9. Л. 41—50.

3. Там же. Ф. 4. Оп. 29. Д. 403. Л. 11; Оп. 9. Д. 413. Л. 68; Ф. 5. Оп. 17. Д. 451. Л. 24—25.

4. Правда. 1953. 6 августа.

5. Там же. 10 августа.

6. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 30. Д. 29. Л. 167—208.

7. Там же. Л. 73.

8. Решения… Т. 4. С. 17—18.

9. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 30. Д. 18. Л. 131.

10. Постановления… за сентябрь 1953 г. С. 170—176, 248—251, 264—265, 268—270, 279—301, 396—428, 464— 484, 571—576, 603—615, 640—646.

11. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 30. Д. 11. Л. 73.

12. Там же. Ф. 2. Оп. 1. Д. 51. Л. 50.

13. Там же. Ф. 4. Оп. 29. Д. 426. Л. 5; Д. 431. Л. 2.

14. Постановления… за декабрь 1953 г. С. 66.

15. Там же. С. 254—258, 600—601;… за февраль 1954 г. С. 43,212—213.

16. Директивы КПСС и советского правительства по хозяйственным вопросам. М., 1958. Т. 4. С. 155—156.

17. ЦХСД. Ф. 2. Оп. 1.Д. 63. Л. 1.

18. Там же. Ф. 4. Оп. 29. Д. 430. Л. 32.

19. Правда, 1953,19 июля.

20. Эйзенхауэр Д. Годы Белого дома. Мандат на перемены. (На англ. яз.). Нью-Йорк, 1963. С. 242—251.

21. Правда. 1954. 1 апреля.

22. Там же. 13 марта.

23. Там же. 7 марта.

24. Заседания Верховного Совета СССР четвертого созыва (первая сессия). М., 1954. С. 259—279.

25. Там же. С. 424—425, 439.

26. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 30. Д. 41. Л. 1.

27. Там же. Ф. 4. Оп. 9. Д. 443. Л. 1; Д. 445. Л. 12