Дверь распахнулась, ахнув о стену, и вошел Кэнси, маленький, стремительный и сразу видно, что в ярости - глаза щелками, мелкие зубы оскалены, смоляная шевелюра дыбом. Андрей мысленно застонал. Опять сейчас потащит с кем-нибудь воевать, подумал он с тоской.
Кэнси подошел и шваркнул об стол перед Андреем пачку гранок, исполосованных красным карандашом.
- Я этого печатать не буду! - объявил он. - Это саботаж!
- Ну, что у тебя опять? - спросил Андрей уныло. - С цензором поцапался, что ли? - Он взял гранки и уставился в них, ничего не понимая, да и не видя ничего, кроме красных линий и загогулин.
- Подборка писем - из одного письма! - яростно сказал Кэнси. - Передовицу нельзя - слишком острая. Комментарий к выступлению мэра нельзя
- слишком вызывающ. Интервью с фермерами нельзя - больной вопрос, несвоевременно… Я так работать не могу, Андрей, воля твоя. Ты должен что-то сделать. Они убивают газету, эти сволочи!
- Ну подожди… - морщась сказал Андрей. - Подожди, дай разобраться…
Большой ржавый болт ввинтился ему вдруг в затылок, в ямку у основания черепа. Он закрыл глаза и тихонько застонал.
- Стонами тут не поможешь! - сказал Кэнси, падая в кресло для посетителей и нервно закуривая. - Ты стонешь, я стенаю, а стонать должна эта сволочь, а не мы с тобой…
Дверь снова распахнулась. Цензор - жирный, потный, весь в красных пятнах, - загнанно дыша, ввалился в комнату и уже с порога пронзительно закричал:
- Я отказываюсь работать в таких условиях! Я, господин главный редактор, не мальчишка! Я - государственный служащий! Я здесь не для собственного удовольствия сижу! Я похабную ругань от ваших подчиненных выслушивать не намерен! И чтобы обзывались!..
- Да вас душить надо, а не обзывать! - прошипел из своего кресла Кэнси, сверкая глазами, как змея. - Вы саботажник, а не служащий!
Цензор окаменел, переводя налитые глазки с него на Андрея и обратно. Потом он вдруг сказал очень спокойно и даже торжественно:
- Господин главный редактор! Я объявляю формальный протест!
Тут Андрей сделал, наконец, над собой чудовищное усилие, хлопнул ладонью по столу и сказал:
- Я попрошу всех замолчать. Сядьте, пожалуйста, господин Паприкаки.
Господин Паприкаки сел напротив Кэнси и, теперь уже ни на кого не глядя, вытащил из кармана большой клетчатый носовой платок и принялся вытирать потную шею, щеки, затылок, кадык.
- Значит, так… - сказал Андрей, перебирая гранки. - Мы подготовили подборку из десяти писем…
- Это тенденциозная подборка! - немедленно объявил господин Паприкаки.
Кэнси немедленно взвился:
- У нас за вчерашний день девятьсот писем насчет хлеба! - заорал он. - И все - вот такого вот содержания, если не хлеще!..
- Минуточку! - сказал Андрей, повысив голос, и снова хлопнул ладонью по столу. - Дайте говорить мне! А если вам неугодно, выйдите оба в коридор и препирайтесь там… Так вот, господин Паприкаки, наша подборка основана на тщательном анализе поступивших в редакцию писем. Господин Убуката совершенно прав: мы располагаем корреспонденцией, гораздо более резкой и невыдержанной. Но в подборку мы включили как раз самые спокойные и сдержанные письма. Письма людей не просто голодных или напуганных, а понимающих сложность положения. Более того, мы даже включили в подборку одно письмо, прямо поддерживающее правительство, хотя это - единственное такое из семи тысяч, которые мы…
- Против этого письма я ничего не имею, - прервал его цензор.
- Еще бы, - сказал Кэнси. - Вы же сами его и написали.
- Это ложь! - взвизгнул цензор так, что ржавый винт снова вонзился Андрею в затылок.
- Ну, не вы, так кто-нибудь другой из вашей шайки, - сказал Кэнси.
- Сами вы шантажист! - выкрикнул цензор, снова покрываясь пятнами. Это был странный возглас, и на некоторое время воцарилось молчание.
Андрей перебрал гранки.
- До сих пор мы неплохо с вами срабатывались, господин Паприкаки, - сказал он примирительно. - Я уверен, что и сейчас нам следует найти некоторый компромисс…
Цензор замотал щеками.
- Господин Воронин! - сказал он проникновенно. - При чем здесь я? Господин Убуката - человек невыдержанный, ему только бы сорвать злость, а на ком - ему безразлично. Но вы-то понимаете, что я действую строго в соответствии с полученными инструкциями. В городе назревает бунт. Фермеры в любую минуту готовы начать резню. Полиция ненадежна. Вы что же, хотите крови? Пожаров? У меня дети, я ничего этого не хочу. Да и вы этого не хотите! В такие дни пресса должна способствовать смягчению ситуации, а не обострению ее. Такова установка, и, должен сказать, я с нею совершенно согласен. А если бы даже и был не согласен, все равно обязан, это моя обязанность… Вот вчера арестовали цензора «Экспресса» за попустительство, за пособничество подрывным элементам…
- Я вас прекрасно понимаю, господин Паприкаки, - сказал Андрей с наивозможнейшей сердечностью. - Но вы же видите, в конце концов, что подборка вполне умеренная. Поймите, именно потому, что времена тяжелые, мы не можем поддакивать правительству. Именно потому, что грозит выступление деклассированных элементов и фермеров, мы должны сделать все, чтобы правительство взялось за ум. Мы исполняем свой долг, господин Паприкаки!
- Подборку я не подпишу, - тихо сказал Паприкаки.
Кэнси шепотом выматерился.
- Мы будем вынуждены выпустить газету без вашей санкции, - сказал Андрей.
- Очень хорошо, - сказал Паприкаки с тоской. - Очень мило. Просто очаровательно. На газету наложат штраф, а меня арестуют. И тираж арестуют. И вас тоже арестуют.
Андрей взял листок «Под знаменем Радикального возрождения» и помахал им перед носом цензора.
- А почему не арестовывают Фрица Гейгера? - спросил он. - Сколько цензоров этой газетки арестовано?
- Не знаю, - сказал Паприкаки с тихим отчаянием. - Какое мне до этого дело? И Гейгера когда-нибудь арестуют, допрыгается…
- Кэнси, - сказал Андрей. - Сколько у нас в кассе? На штраф хватит?
- Соберем между сотрудниками, - деловито сказал Кэнси и поднялся. - Я даю метранпажу команду начать тираж. Выкрутимся как-нибудь…
Он пошел к двери, цензор тоскливо смотрел ему вслед, вздыхал и сморкался.
- Сердца у вас нет… - бормотал он. - И ума нет. Молокососы…
На пороге Кэнси остановился.
- Андрей, - сказал он. - На твоем месте я бы все-таки сходил в мэрию и нажал там на все рычаги, какие только можно.
- Какие там рычаги… - мрачно проговорил Андрей.
Кэнси сейчас же вернулся к столу.
- Пойди к заместителю политконсультанта. В конце концов, он тоже русский. Ты же с ним водку пил.
- Я ему и морду бил, - сказал Андрей угрюмо.
- Ничего, он не обидчивый, - сказал Кэнси. - И потом, я точно знаю, что он берет.
- Кто в мэрии не берет? - сказал Андрей. - Разве в этом дело? - Он вздохнул. - Ладно, схожу. Может, узнаю что-нибудь… А с Паприкаки что будем делать? Он же сейчас звонить побежит… Побежите ведь, а?
- Побегу, - согласился Паприкаки без всякого энтузиазма.
- А я его сейчас свяжу и завалю за шкаф! - сказал Кэнси, сверкнув всеми зубами от удовольствия.
- Ну, зачем… - сказал Андрей. - Зачем это сразу: свяжу, завалю… Запри его в архиве, там телефона нет.
- Это будет насилие, - заметил Паприкаки с достоинством.
- А если вас арестуют, это не будет насилие?
- Так я же не возражаю! - сказал Паприкаки. - Я просто так… отметил…
- Иди, иди, Андрей, - сказал Кэнси нетерпеливо. - Я тут без тебя все сделаю, не беспокойся.
Андрей с кряхтением поднялся, волоча ноги, побрел к вешалке, взял плащ. Берет куда-то запропастился, он поискал внизу, среди каких-то галош, забытых посетителями в старые добрые времена, не нашел, матюкнулся и вышел в приемную. Худосочная секретарша вскинула на него испуганные серенькие глазки. Шлюшка задрипанная. Как ее звать-то?..
- Я в мэрию, - мрачно сказал он.
В редакции все шло вроде бы как обычно. Орал кто-то по телефону, писал кто-то, примостившись с краю стола, кто-то рассматривал мокрые фотографии, кто-то пил кофе, метались мальчишки-курьеры с папками и бумагами, было накурено, намусорено, заведующий литературным отделом, феноменальный осел в золотом пенсне, бывший чертежник из какого-то квазигосударства наподобие Андорры, высокопарно вещал тоскующему автору: «Вы здесь где-то переусердствовали, где-то не хватило у вас чувства меры, материал оказался крепче вас и лабильнее…». «Ногой, ногой, ногой», - думал Андрей, проходя. Ему вдруг вспомнилось, как все это было мило его сердцу, как ново, увлекательно, - совсем недавно! - казалось таким перспективным, нужным, важным… «Шеф, одну минутку», - крикнул ему Денни Ли, завотделом писем, и устремился было следом, но Андрей, не оборачиваясь, только отмахнулся назад. «Ногой, ногой, ногой…»
Выйдя из подъезда, он остановился и поднял воротник плаща. По улице по-прежнему грохотали телеги - и все в одну сторону, к центру города, к мэрии. Андрей засунул руки поглубже в карманы и, ссутулившись, двинулся в том же направлении. Минуты через две он заметил, что идет рядом с чудовищной колымагой с колесами в человеческий рост. Колымагу влекли два гигантских битюга, притомившихся, видно, с дальней пороги. Поклажи в колымаге видно не было за высокими дощатыми бортами, зато хорошо был виден возница на передке - даже не столько сам возница, сколько его колоссальный брезентовый плащ с треугольным капюшоном. От самого возницы усматривалась только борода, торчащая вперед, и сквозь скрип колос и перестук копыт слышались издаваемые им непонятные звуки: то ли он лошадей своих ободрял, то ли лишние газы выпускал по деревенскому простодушию.
И этот в Город, думал Андрей. Зачем? Что им тут всем нужно? Хлеба они здесь не достанут, да и не нужен им хлеб, есть у них хлеб. И вообще все у них есть, не то что у нас, у горожан. Даже оружие есть. Неужели действительно хотят устроить резню, махновщину? Может быть. Только какая им от этого польза? По квартирам шарпать?.. Ничего не понятно.
Он вспомнил интервью с фермерами, и как Кэнси был этим интервью разочарован, хотя сам же его и брал, - опросил чуть ли не полсотни мужиков на площади перед мэрией. «А как народ, так и мы»; «Надоело, понимаешь, на болотах сидеть, дай, думаю, съезжу…»; «И не говорите, господин хороший, чего народ прет, куда прет, зачем? Сами удивляемся…»; «Ну, вижу я - все в Город. И я - в Город. Что я - рыжий, что ли?»; «…Автомат-то? А как же нам без автомата? У нас без автомата шагу ступить нельзя…»; «…Вышел это я утром коров поить, гляжу - едут. Семка Костылин едет, Жак-Француз едет, этот, как его… ах, ядрит-твою, все время я его забываю, за Вшивым Бугром живет… тоже едет! Я спрашиваю, ребята, мол, куда? Да вот, говорят, солнца седьмой день нету, надо бы в Город съездить…»; «А вы у начальства спросите. Начальство - оно все знает…»; «Так говорили же, что трактора автоматические давать будут! Чтобы самому дома сидеть, поясницу чесать, а он бы за тебя чтобы работал… Третий год обещают…».
Уклончиво, смутно, неясно. Зловеще. То ли они просто хитрят, то ли сбивает их в кучу какой-то инстинкт, а может быть, и организация какая-нибудь тайная, хорошо замаскированная… Тогда что же - Жакерия? Антоновщина?.. В чем-то их понять можно: солнца нет двенадцатый день, урожай гибнет, что будет - неясно. Вот их и сорвало с насиженных мест…
Андрей миновал небольшую тихую очередь в мясной магазин, потом другую - в хлебный. Стояли в основном женщины, у многих на рукавах были почему-то
белые повязки. Андрей, конечно, сразу вспомнил про Варфоломеевскую ночь и тут же подумал, что на самом деле сейчас не ночь, а день, час дня, а лавки до сих пор закрыты. На углу, под неоновой вывеской ночного кафе «Квисисана», кучкой стояли трое полицейских. Вид у них был какой-то странный - неуверенный, что ли? Андрей замедлил шаг, прислушиваясь.
- Что ж нам теперь, в драку лезть прикажете? Так их больше раза в два…
- А пойдем - и так и доложим: не пройти туда, и все тут.
- А он скажет: «Как это не пройти? Вы - полиция».
- Ну полиция, ну и что? Мы полиция, а они - милиция…
Милиция еще какая-то, подумал Андрей, проходя. Не знаю я никакой милиции… Он миновал еще одну очередь, свернул на Главную. Впереди уже виднелись яркие ртутные фонари Центральной площади, обширное пространство которой все было занято чем-то серым, шевелящимся, окутанным не то паром, не то дымом, но тут его остановили.
Рослый молодой человек, собственно, юнец даже, переросток, в плоской кепке с козырьком, надвинутым на самые глаза, заступил дорогу и спросил негромко:
- Вы куда, сударь?
Руки он держал под бока, а на обоих рукавах у него были белые повязки, а у стены позади него стояло еще несколько человек самого разнообразного вида, и все тоже с белыми повязками на рукавах.
Краем глаза Андрей заметил, что дядек в брезентовом плаще проследовал дальше со своей колымагой беспрепятственно.
- Я в мэрию, - сказал Андрей, вынужденный остановиться. - А в чем дело?
- В мэрию? - громко повторил юнец и оглянулся через плечо на своих. Еще двое отделились от стены и подошли к Андрею.
- А позвольте спросить, зачем вам в мэрию? - осведомился коренастый, небритый, в промасленном комбинезоне и в каскетке с буквами «джи» и «эм». У него было энергичное мускулистое лицо и недобрые шарящие глаза.
- Кто вы такие? - спросил Андрей, нащупывая в кармане медный пестик, который вот уже четвертый день таскал с собой по причине неспокойного времени.
- Мы - добровольная милиция, - ответил коренастый. - Что вам понадобилось в мэрии? Кто вы такой?
- Я - главный редактор «Городской газеты», - сердито сказал Андрей, стискивая пестик. Ему очень не нравилось, что за разговором юнец зашел к нему слева, а третий добровольный милиционер, тоже парень, по всему видно, крепкий, сопел над ухом справа. - Иду в мэрию с протестом против действий цензуры.
- А, - сказал коренастый с неопределенным выражением. - Понятно. Только зачем вам в мэрию? Арестовали бы цензора и выпускали бы свою газету на здоровье.
Андрей решил пока держаться нагло.
- А вы меня не учите, - сказал он. - Цензора мы и без ваших советов арестовали. И вообще позвольте мне пройти.
- Представитель прессы… - проворчал тот, что сопел над правым ухом.
- А чего? Пусть идет, - снисходительно разрешил юнец слева.
- Пусть, - сказал коренастый. - Пусть идет. Только пусть потом на нас не пеняет… Оружие у вас есть?
- Нет, - сказал Андрей.
- Зря, - сказал коренастый, отступая в сторону. - Проходите…
Андрей прошел. За спиной его коренастый сказал петушиным голосом: «Жасмин - хорошенький цветочек!», и милиционеры засмеялись. Андрей знал этот стишок, и ему захотелось сердито обернуться, но он только ускорил шаг.
На Главной оказалось довольно много народу. Держались они в основном вдоль стен, кучками стояли в подворотнях, все были с белыми повязками. Некоторые торчали прямо посередине мостовой - подходили к проезжающим фермерам, что-то говорили им, и фермеры ехали дальше. Магазины все были закрыты, но очередей возле них здесь не было. Около булочной пожилой милиционер с узловатой тростью втолковывал какой-то одинокой старушенции: «Я вам совершенно наверняка говорю, мадам. Магазины сегодня не откроются. Я сам владелец бакалеи, мадам, я знаю, что говорю…» Старушенция визгливо отвечала в том смысле, что умрет здесь, на этих ступеньках, но очереди своей не бросит…
Старательно подавляя в себе нарастающее чувство тревоги и какой-то ирреальности окружающего - все было, как в кино, - Андрей добрался до площади. Горловина Главной, выходящая на площадь, была плотно забита телегами, повозками, арбами, колымагами, возами. Здесь воняло конским потом, свежим навозом, мотали головами разномастные лошади, зычно перекликались сыны болот, вспыхивали цигарки. Несло дымом - где-то недалеко палили костер. Из-под арки вышел, застегиваясь на ходу, толстый усач в техасской шляпе - едва не налетел на Андрея, чертыхнулся благодушно и пошел пробираться между телегами, рявкающим голосом выкликая какого-то Сидора: «Сюда давай, Сидор! Во двор давай, там можно! Под ноги только смотри, не вляпайся!..»
Андрей покусал губу и пошел дальше. У самого входа на площадь телеги стояли уже на тротуаре. Многие были распряжены, стреноженные кони вприскочку бродили кругом, уныло обнюхивая асфальт. В телегах спали, курили, ели, слышалось аппетитное бульканье и причмокивание. Андрей взобрался на какое-то крыльцо и посмотрел поверх становища. До мэрии было шагов пятьсот, но это был лабиринт. Трещали и дымились костры, сизые от ртутных фонарей дымы тянулись поверх фургонов и колымаг и, как в гигантский дымоход, втягивались в Главную улицу. Какая-то сволочь с жужжанием уселась Андрею на щеку и впилась, словно булавку вонзила. Андрей с омерзением пришлепнул что-то крупное, колючее, сочно хрустнувшее под ладонью. Понатащили с болот, сердито подумал он. Из приоткрытой парадной отчетливо тянуло аммиаком. Андрей соскочил на тротуар и решительно двинулся в лошадино-тележный лабиринт, на первых же шагах угодив в мягкое и рассыпчатое.
Тяжелое округлое здание мэрии возвышалось над площадью как пятиэтажный бастион. Почти все окна были темны, только в некоторых горел свет, и еще тускло и желтовато светились выведенные наружу колодцы лифтов. Лагерь фермеров окружал здание кольцом, между телегами и мэрией пролегало пустое пространство, освещенное яркими фонарями на фигурных чугунных столбах. Под фонарями толклись фермеры, почти все с оружием, а напротив них, у входа в мэрию, стояла шеренга полицейских - судя по знакам различия, преимущественно сержантов и офицеров.
Андрей уже проталкивался через вооруженную толпу, когда его окликнули. Он остановился и завертел головой.
- Да здесь я, вот он я! - гаркнул знакомый голос, и Андрей увидел наконец дядю Юру.
Дядя Юра вперевалочку приближался к нему, заранее отводя ладонь для рукопожатия - все в той же гимнастерочке, в пилотке набекрень, и известный Андрею пулемет висел у него на широком ремне через плечо.
- Здорово, Андрюха, городская твоя душа! - провозгласил он, с треском ударяя своей жесткой ладонью в ладонь Андрея. - А я тут все тебя ищу, буча идет, нет, думаю, не может быть, чтобы нашего Андрюхи тут не было! Он - парень заводной, думаю, обязательно где-нибудь тут же крутится…
Дядя Юра был основательно на взводе. Он стащил пулемет с плеча, оперся на ствол подмышкой, как на костыль, и продолжал с той же горячностью:
- Я туда, я сюда - нет Андрюхи. Ах ты, ядрит-твою, думаю, что же это такое? Фриц твой белобрысый - этот здесь. Толкается среди мужиков, речи произносит… А тебя нет как нет!
- Подожди, дядя Юра, - сказал Андрей. - Ты-то чего сюда приперся?
- Права качать! - ухмыльнулся дядя Юра. Борода его раздвинулась веником. - Исключительно для этой цели сюда прибыл, но ничего у нас тут, видно, не получится. - Он сплюнул и растер огромным сапожищем. - Народ - вша. Сами не знают, чего пришли. То ли просить пришли, то ли требовать пришли, а может, не то и не другое, а просто по городской жизни соскучились - постоим здесь, засрем ваш город, да и назад, по домам. Говно народ. Вот… - Он обернулся и помахал кому-то рукой. - Вот, к примеру, возьми Стася Ковальского, дружка моего… Стась, т-твою… Иди сюда!
Стась подошел - худой сутулый мужик с унылыми вислыми усами и редкой шевелюрой. От него так и шибало самогоном. На ногах он держался исключительно инстинктивно, однако то и дело воинственно вскидывал голову, хватался за странный автомат-коротышку, висящий у него на шее, и, с огромным трудом приподнимая веки, угрожающе оглядывался по сторонам.
- Вот - Стась… - продолжал дядя Юра. - Ведь воевал же, Стась, воевал, ну скажи! Нет, ты скажи: воевал? - требовал дядя Юра, горячо обхватив Стася за плечи и качаясь вместе с ним.
- Ха! Хо!.. - откликнулся Стась, всем своим видом стараясь показать, что воевал, что еще как воевал, слов нет выразить, как воевал.
- Он пьяный сейчас, - объяснил дядя Юра. - Он не может, когда солнца нет. …О чем это я? Да! Ты спроси его, дурака, чего он здесь топчется? Оружие есть. Ребята боевые есть. Ну, чего еще, спрашивается?
- Подожди, - сказал Андрей. - Чего вы хотите?
- Так я же тебе и говорю! - проникновенно сказал дядя Юра, выпуская Стася, которого сразу же по длинной дуге унесло в сторону. - Я тебе втолковываю! Один раз давануть на гадов - и все! У них же пулеметов нет! Сапогами затопчем, шапками закидаем… - Он вдруг замолчал, снова вскинул на спину пулемет. - Пошли.
- Куда?
- Выпьем. Надо допивать все к чертовой матери и ехать отсюда по домам. Чего, в самом деле, время тратить? У меня там картошка гниет… Пошли.
- Нет, дядя Юра, - сказал Андрей извиняющимся голосом. - Не могу сейчас. Мне в мэрию надо.
- В мэрию? Пошли! Стась! Стась, т-твою…
- Да подожди, дядя Юра! Ты же… того… не пустят тебя.
- М-меня? - взревел дядя Юра, сверкнув глазами. - А ну, пошли! Посмотрим, кто там меня не пустит. Стась!..
Он обхватил Андрея за плечи и поволок через пустое, ярко освещенное пространство прямо на шеренгу полицейских.
- Ты пойми, - горячо бормотал он прямо в ухо упирающемуся Андрею. - Страшно, понял? Никому не говорил, тебе скажу. Жутко! А если оно теперь вовсе не загорится больше, а? Затащили нас сюда и бросили… Нет, пусть объяснят, пусть правду скажут, суки, а так жить нельзя. Я спать перестал, понял? Такого со мной и на фронте не бывало… Ты думаешь, я пьяный? Ни хрена я не пьяный - это страх, страх во мне ходит!..
У Андрея озноб пошел по спине от этого горячечного бормотания. Он остановился шагах в пяти от шеренги (ему казалось, что на площади все стихло и все смотрят на него - и полицейские, и фермеры) и, стараясь говорить внушительно, произнес:
- Ты вот что, дядя Юра. Я сейчас схожу, улажу один вопрос насчет моей газеты, а ты меня здесь подожди. Потом пойдем ко мне и обо всем как следует поговорим.
Дядя Юра изо всех сил замотал бородой.
- Нет, я с тобой. Мне тоже надо один вопрос уладить…
- Да не пустят тебя! И меня из-за тебя не пустят!
- Пойдем, пойдем… - приговаривал дядя Юра. - Как так - не пустят? Почему? Мы - тихо, благородно…
Они были уже совсем рядом с шеренгой, дородный капитан полиции в щегольской форме, с расстегнутой кобурой слева на поясе шагнул им навстречу и холодно осведомился:
- Вам куда, господа?
- Я главный редактор «Городской газеты», - сказал Андрей, тихонько отпихивая дядю Юру, чтобы не обнимался. - Я должен встретиться с господином политическим консультантом.
