– Больше уже некуда… А что это у тебя за знаки различия?
Как съехидничать, Кинтель не придумал, буркнул примирительно:
– Знаки как знаки. Отряд такой. Парусный.
– Я и не знала, что ты моряк… Мой брат Мишка в судостроительном кружке занимался, в Доме пионеров, так у них настоящая морская форма была. Клеши, матроска…
– Настоящая – у настоящих, – сердито объяснил Кинтель. – А у них – маскарадная. Модельки строить – это не шкоты тягать. Попробовали бы они в своих клешах на базе, у шлюпок, когда все время по колено в воде. Или за бортом оказаться…
Ни вкалывать по колено в воде, ни оказываться за бортом Кинтелю пока не приходилось. Но ответ вышел, кажется, ничего: как у бывалого.
Алка покивала, качая толстыми, но короткими торчащими косами. Заметила:
– Ты прав. Такие штанишки тебе идут.
Он опять зарядился спасительным ехидством:
– А ты только сейчас заметила? Ты меня и раньше в штанишках видела, сколько лет смотришь влюбленными глазами.
– Раньше – это давно. Ты маленький был…
– А я и сейчас маленький, – сказал Кинтель с дурашливой беззаботностью. – Двенадцать лет – какие годы! Самое время для мальчика поиграть в ляпки да в пряталки… Это вы, девицы, раньше срока в рост пускаетесь. Во… – Кинтель вскинул над головой руку. – И во… – Он волнистыми движениями ладоней нарисовал в воздухе раздавшуюся дамскую фигуру. Хотя Алка, что касается ширины, была совсем не «во». Только на груди под тоненьким белым свитером – легкий намек на выпуклость.
Она не обиделась. Заметила чуть насмешливо:
– А тебе-то, игрок в пряталки, через неделю, по-моему, уже тринадцать стукнет.
– Ай-яй-яй! – Он сделал вид, что ужасно удивился. Потому что удивился по правде. – Как это ты вспомнила?
– Вспомнила. Тебя еще в детском садике поздравляли, в старшей группе. Когда шесть лет…
– Верно! Ты мне тогда пластмассового зайчонка подарила! – Кинтель сбил невольную лиричность воспоминания комическим закатыванием глаз. – Это было так трогательно… Кстати, заяц до сих пор не потерялся.
– Ты путаешь, – вздохнула Алка. – Зайца я подарила в другой день. Эльза Аркадьевна взгрела тебя линейкой, и ты ревел в уголке за беседкой, а я тебя пожалела… А ты мне потом венок из одуванчиков сплел.
– Сейчас бы я и не сумел уже, – вздохнул Кинтель. – Какие мы были талантливые в молодые годы.
– Ох, не говори… А на день рождения подарков я тебе никогда не дарила. Можно сейчас исправиться? – У Алки была замшевая сумочка. Открыв ее, Алка достала что-то круглое, завернутое в бумажную салфетку. – На…
– Что это? – сказал Кинтель слегка опасливо.
– Бери, бери. Это без подвоха…
Кинтель пожал плечами. Взял, развернул. Оказалось – расписное деревянное яйцо, размером с куриное.
От растерянности он спросил тоном «достоевского» пацана:
– В натуре, что ли, мне?
Она засмеялась:
– «В натуре»… Ох ты, Кинтель…
– Не ко времени вроде, – опять малость съехидничал он. – Пасхальная неделя уже кончилась.
– А это не пасхальное. Специально для тебя…
Кинтель осторожно помолчал. Потом хмыкнул:
– А внутри небось игла, как для Кощея. Разобью – и мне каюк… Или нет! Воткнется в сердце, и тогда я влюблюсь в тебя безоговорочно.
Впрочем, яйцо было тяжелое – видимо, сплошное.
Алка сказала без улыбки, скучновато даже:
– Ладно, пошла я… Не забывай, адмирал. – И зашагала прочь, помахивая сумочкой и качая твердыми коричневыми косами.
– Да уж ладно, не забуду как-нибудь до завтра-то, – сказал Кинтель ей вслед слегка растерянно. И добавил запоздало: – Мерси вам, сударыня…
Потом затолкал яйцо на дно сумки, под запасной спортивный костюм и сверток с бутербродами. И заспешил к автобусу.
…Вот ведь, черт возьми, не повезло Кинтелю! Когда приехал к трамвайному кольцу у «Сталевара», там на диспетчерской будке красовалось объявление, что двенадцатый маршрут не работает из-за ремонта линии. Ну что за свинство! Праздничный подарочек садоводам и дачникам… Теперь, чтобы добраться до базы, надо топать по шпалам с полчаса.
Впрочем, часы на Доме культуры показывали половину первого, так что времени в самый раз. И Кинтель потопал.
Скоро настроение у него опять стало лучезарным. По бокам узкоколейки зеленели низкорослые клены и рябины, между шпал в густой рост шла трава с желтым мелкоцветьем, над ней порхали бабочки. Солнце грело плечи. Слева, из-за горбатых низких крыш летел теплый, но плотный ветерок. Зюйд-зюйд-вест, самое то, чтобы курсом-галфинд, без лавировки, сходить на Шаман и вернуться. Справа синело Орловское озеро. По нему бежала мелкая безобидная зыбь.
Такое было вокруг солнечное умиротворение, что даже мысли о кладе на Шамане перестали волновать Кинтеля. Об этом думалось рассеянно, вперемешку с другим: с Алкиным подарком, с утренними мультиками, со всякой всячиной.
Трамвайная линия по прямой убегала вдаль и терялась в кустах, за которыми прятался разъезд. И долгое время было пусто впереди, а потом… Потом словно вдали на рельсах возникло большое зеркало, и Кинтель увидел себя. Идущего навстречу.
Конечно, это был кто-то из своих! В той же форме. Кинтель заспешил. И очень скоро по слегка косолапой походке – видно, снова ногу подвернул, балда! – Кинтель узнал Салазкина. Тот, наверно, отпросился встречать его! Кинтель заторопился еще больше. Но уже с полусотни шагов разглядел, что радостной встречей тут не пахнет. Очень уж понуро шагал Салазкин.
– Что случилось? – еще издалека сказал Кинтель.
Случилось дело скандальное, для Салазкина просто постыдное. И главное, непоправимое. Потому что нарушения техники безопасности во время занятий парусным делом прощению не подлежали. Это в «Тре-молино» было законом с давних пор, и закон все принимали безропотно. Иначе кончится тем самым: «Ля-ля-ля, в синей прохладной мгле…» И если кто-то нарушил по разгильдяйству или забывчивости – будь ты хоть самый лучший друг, хоть самый заслуженный ветеран, – гуляй, голубчик, с базы домой и обижайся только на себя. Потом тебя никто упрекать не станет и будешь ты по-прежнему свой среди своих и хороший человек, но в этот горький день тебя к пирсу и близко не пустят…
Все это Салазкин знал прекрасно. Но словно какой-то бес толкнул его под копчик. Когда спустили «Тортиллу» со слипа и Корнеич назначил пятерых (Салазкина в том числе) перегнать шлюпку к пирсу, все, конечно, надели спасательные жилеты. А Салазкин забыл, прыгнул в шлюпку без него.
– Ты откуда упал? – изумился Дим. – А ну, за жилетом!
Но Салазкиным овладела какая-то необъяснимая беспечность.
– Чепуха! Тут же недалеко! Ничего не случится!
Ничего опасного в тот момент случиться и правда не могло.
Но случилось другое: все это увидел Корнеич.
– Саня! Марш за жилетом!
– Да ладно! Тут же двадцать метров до пирса! – И Салазкин взялся за весло.
Тогда-то Корнеич и сказал железным тоном:
– Денисов, на берег.
А потом уже, когда все осознавший Салазкин с головой ниже плеч встал перед нестройной шеренгой, Корнеич горестно развел руками:
– Сам виноват. И что на тебя нашло?.. Шагай домой, чадо, ничего не поделаешь. Всем ты подпортил этот день…
Уже ни на что не надеясь, Салазкин прошептал:
– Можно я лучше целую неделю буду рынду драить?
– Это можно, – вздохнул Корнеич. – А домой идти все равно придется. Закон есть закон…
И Салазкин пошел, глотая слезы, и сдерживался до самой встречи с Кинтелем. А тут не выдержал. Разревелся самым безудержным образом, когда стал рассказывать.
– Перестань, – понуро сказал Кинтель. Тошно ему сделалось. Вот ведь свинство судьбы: только что все было хорошо, и вдруг… – Но на Салазкина злости не было, он и так горем умывается. Господи, что же делать-то? – Не реви. Давай сядем…
Салазкин всхлипнул и послушно сел на рельс.
– Подвинься, – сказал Кинтель, вспомнив старый анекдот. Но шутка не заставила Салазкина повеселеть. Он даже и не понял, подвинулся. Кинтель сел рядом.
Стали молчать. Салазкин съежился и все еще всхлипывал, ухитряясь вытирать мокрые щеки о колени. Потом сказал шепотом:
– Ладно, пойду я…
– Куда?
– Домой, конечно…
– Вместе пойдем.
Салазкин вскинул голову:
– Ты с ума сошел?
«Дурак ты. Как же я без тебя-то?» – подумал Кинтель и упрямо шевельнул спиной.
– Получится, что ты бросил экипаж перед плаванием, – испуганно объяснил Салазкин. – Так не делают. Вообще никогда… И к тому же без предупреждения…
– Хорошо, я пойду и предупрежу.
Салазкин понуро проговорил:
– Ну и будет еще хуже. Провалится все дело…
Помолчали снова. Салазкин шевельнулся:
– Пойду я. Сплаваете без меня, чего такого… Сам ведь я виноват, зачем вокруг меня еще что-то громоздить…
Все это было правильно. Он был кругом виноват. И ничего бы не случилось, если бы «Тремолино» сходил на остров Шаман без Сани Денисова. Но Кинтель представлял, как сейчас встанут они, повернутся спиной друг к другу и пойдут по рельсовой колее в разные стороны. И будут расходиться все дальше, дальше… и это было невозможно, несмотря ни на какие рассуждения о справедливости.
Салазкин теперь не опускал голову, смотрел перед собой, ощетинив сырые ресницы. Облизывал губы и ковырял на коленке выпуклую родинку.
– Оставь ты свою бородавку, – в сердцах сказал Кинтель. – Сдерешь когда-нибудь совсем.
– Ну и сдеру… Надоела.
– Схватишь гангрену какую-нибудь. И помрешь…
Салазкин горестно шмыгнул носом. Судя по всему, он был не прочь сейчас помереть.
– Или ногу отрежут. А зачем? Мало нам, что ли, одного такого Джона Сильвера…
Но и на эту шутку – глупую и даже хамскую – Салазкин никак не прореагировал. Только сильнее придавил родинку мизинцем. Из-под него выкатилась кровяная бусинка.
– Во! – подскочил Кинтель. – Говорил я! Колупнул все-таки!
– Первый раз, что ли?..
– Под ногтем знаешь сколько бактерий… Надо смазать чем-нибудь! У тебя есть аптечка? – У Кинтеля стремительно зрело решение.
– Откуда у меня аптечка? Она на базе…
– Вот и пошли на базу!
Салазкин повернул полосатое от слез лицо. Сказал грустно и понимающе:
– Ну и что? Потом все равно отправят домой.
– Видно будет. Пошли!
…Появление Салазкина вызвало неловкость и растерянность. Ребята опускали глаза. Корнеич сказал:
– Это что за явление? – Сердито глянул на Кинтеля: с какой стати, мол, вернул штрафника? Не знаешь правил?
Кинтель проговорил агрессивно:
– У человека нога в крови, а вы… Обработать же надо!
Корнеич пригляделся, куснул губу:
– Батюшки мои, какая травма… Смажьте ему зеленкой.
Маринка умчалась и тут же вернулась с аптечкой.
– Дай сюда, я сам… – Салазкин забрал у нее пузырек.
– Ну, всё? – Корнеич глянул хмуро и нетерпеливо. – Теперь будешь жить. Ступай домой…
– Он хромает, – сказал Кинтель.
– Да, он хромает, – сказал Костик-барабанщик.
– Понял, – сухо согласился Корнеич. – Отвезу до кольца на мотоцикле.
– Да вы что! – вознегодовал тогда Кинтель. – Так же нельзя! Один раз прогнали, зачем снова-то! Так никогда не бывает, чтобы за одно дело человека дважды… казнили… Даже когда к расстрелу приговаривали и с первого раза не могли застрелить, потом человека прощали. У Высоцкого про это песня есть!
– Да, есть у Высоцкого такая песня, – авторитетно сказал Дим.
И все вопросительно, выжидательно стали смотреть на Корнеича. Даже несгибаемые ветераны Сержик Алданов и Паша Краузе.
– Ясно, на чьей стороне общественное мнение, – проворчал Корнеич. – Ладно, оставайся… недостреленная личность.
Салазкин засиял еще не просохшими глазами.
– Я все равно буду целую неделю рынду чистить!
– Чисти. Может быть, умилостивишь судьбу… С одной стороны, конечно, Кинтель прав: за один грех дважды не спрашивают. Но с другой – мы сегодня из-за тебя впервые нарушили устав. Есть примета, что такое безнаказанно не проходит. Если случится какое ЧП, знай – по твоей причине…
Салазкин сопел виновато и счастливо. И какое ЧП могло случиться в этот безоблачный день с ровным теплым ветром?
Правда, дядя Гриша предупредил ворчливо:
– Вы долго-то не задерживайтесь. И вообще… глядите там. Катера-то пока еще на берегу, сезон не открылся. Ежели что, помощи никакой…
– Синоптики на всю неделю ровную погоду обещали, – сказал Корнеич.
– Синоптики эти…
– Вернемся нормально… Кинтель, труби сбор на линейку.
У Кинтеля что «сбор», что «тревога» – на все один сигнал, четыре протяжные ноты. Он сбегал в штабную каморку за горном и затрубил прямо с крыльца. Построились в шеренгу на пирсе. Салазкин, сам того не замечая, все еще празднично улыбался. А смазанная коленка сияла, как зеленый светофор: путь открыт! Флаг полагалось поднимать самому маленькому. Таким был Костик, но он – с барабаном. И поднимал Муреныш. Заплескалось под гафелем на береговой мачте оранжевое полотнище с белым лучистым солнцем и синим корабликом. Костик приветствовал его умелой дробью. И Корнеич скомандовал:
– Народ, по местам!
Те, кто в прошлые годы ходил на шхуне «Тремолино», вспоминали не раз ее легкость и стремительность. Но Кинтелю сравнивать было не с чем. Ему сейчас казалось, что и неторопливая «Тортилла» несется, словно клипер. Ветер, когда отошли от берега, стал еще плотнее, двойной шлюпочный парус круто выгнулся. Серый и полинялый, теперь, на солнечном просторе, казался он белым и чистым. Легкие гребешки ударили в звонкий борт, зажурчала кильватерная струя. Теплый зюйд-зюйд-вест взлохматил Кинтелю волосы, и он вдохнул восторг первого парусного плавания.
Несмотря на недавний ремонт, кое-где сквозь щели в обшивке сочилась вода. Но Виталик Не Бойся Грома деловито объяснил Кинтелю, что это ненадолго: скоро дерево набухнет, все щели закроются, не бойся, новичок.
А Кинтель и не боялся. «Тортилла» была большой и надежной. Минут пятнадцать для испытания походили туда-сюда вдоль пирса, а потом – с креном на правый борт, курсом вест-норд-вест – шлюпка побежала к темному пятнышку на горизонте – скалистому острову Каменному, который раньше назывался Шаман…
Орловское озеро слегка ершилось. Кое-где загорались пенные гребешки. Стала покачивать «Тортиллу» бортовая зыбь. И в этом неопасном покачивании, в искрящейся синеве, в журчании и плеске, в теплом ветре и трепете оранжевого флажка на задней шкаторине грота было такое счастье, что на какое-то время Кинтель опять почти забыл про главную цель путешествия. Ему дали держать кливер-шкот, и он ощутил властное давление ветрового потока на парусину. И ревностно следил, чтобы кливер не заполоскал, потеряв ветер…
Попались навстречу две гордые крейсерские яхты с высоченными мачтами. Кинтель проводил их глазами с восхищением, но без зависти. Чего завидовать чужому счастью, если есть свое… А больше парусов не было видно. Несмотря на теплую погоду, яхтсмены и шлюпочники окрестных спортклубов еще не раскачались, чтобы начать сезон…
Бежало время, проплывали мимо «Тортиллы» и оставались позади поросшие кудрявой зеленью островки: Петушок, Тополиный, Рыбачий… А серый, без единого кустика суровый камень Шаман делался все ближе, ближе. И Кинтеля, уже притерпевшегося к радости плавания, все сильнее брало в плен волнение. Этакое замирание под сердцем.
Скоро – разгадка. И наверно, ничего там не найдется, к этому надо быть готовым. Столько лет прошло, столько тысяч рыбаков и туристов побывали на Шамане, лазили по всем камням. Скорее всего, давно отыскали и унесли клад Никиты Таирова. А если он до сих пор там, то разве сейчас отыщешь валун с надписью «Б+Л»? Буквы наверняка давно стерло время… Но в самом этом плавании, в самом поиске был тревожащий дух Приключения. Старая книга, тайное письмо, необитаемый (ведь и правда необитаемый, без жилья!) остров… А в приключении всегда есть надежда, что оно кончится удачей.
А позади этой надежды жила и другая. Та, которую Кинтель не сумел бы объяснить никому, даже себе. Он и не пытался объяснить, но берёг в себе странное чувство, что разгадка клада поможет другой разгадке – кто живет на улице П.Морозова? За тем окном на пятом этаже! Не было здесь никакой связи. Но непонятная надежда была, и от нее порой щемило душу…
Путь до Шамана занял чуть больше часа. И вот наконец «Тортилла» заскрипела килем по песку, выползла крутым носом на отмель у нависших скал.
Все попрыгали на песок, заприплясывали, разминая затекшие ноги. Закрепили за камень швартов, опустили в шлюпку реек с парусом. Всем не терпелось кинуться на поиски.
– Люди! По камням не скакать сломя голову! – предупредил Корнеич. И, поморщившись, уселся на валун: видимо, опять болел натертый протезом сустав. – Держаться по двое, страховать друг друга!.. Не будем суеверными, но надо помнить о возможности ЧП… И по сигналу – сразу к шлюпке! Ладно, разбежались…
Кинтель, конечно, пошел с Салазкиным.
Островок в ширину был метров сорок. Но на этом клочке земли было столько нагромождений! Торчали скалы – холодные в тени и горячие на солнце. Грудами поднимались валуны, между ними вились натоптанные тропинки. Кроме экипажа шлюпки, не было сейчас на Каменном никого, но следы посещений виднелись повсюду: желтые обрывки газет, консервные банки, осколки бутылок. Ох как умеют люди загадить любое хорошее место!..
Но, несмотря на мусор и затоптанность, был Шаман загадочен и красив. Похож на руины замка. Не росло здесь ни кустика, но валуны покрывал сухой узорчатый мох, горели среди гранитных обломков солнечные брызги одуванчиков. Камни громоздились друг на друга, уступами уходили к неровной верхушке острова. Пахло теплым древним гранитом и золой старых костров.
Все разбрелись, перекликаясь. Где здесь искать валун с буквами «Б+Л»? Написано: к зюйд-осту от макушки. Но вон их сколько, камней-то! Проверять каждый – до заката не хватит времени. Тем более, что смотреть надо внимательно: скорее всего, надпись теперь полустерта или покрыта мхом… Как она была сделана? Хорошо, если выбита железом. А если выведена непрочной краской? Могла совсем исчезнуть…
Надписей, кстати, хватало: «Гена+Люся», «Здесь были В.Д. и Ю.Ю.», «Яхта «Лотос» 1963 г.», «Да здравствует Метал» (с одним «л»)… Одни надписи четкие, другие слабо различимые. Но ясно, что все эти туристские отметы – советского времени. И никаких «Б» и «Л»…
Царапая ноги о гранитные гребешки, добрались Кинтель и Салазкин до вершины, где лежал похожий на спящего бегемота камень. С другой стороны поднялись Дим, Юрик Завалишин и Маринка…
– Ничего не нашли, – виновато сказала Маринка. – Вы тоже?
Кинтель досадливо молчал.
Они взгромоздились на спинку каменного «бегемота». Ветер обрадовано затрепал галстуки и распущенные рубашки. С высоты была видна вся солнечно-синяя ширь. Вспыхивали барашки. Блестел стеклами далекий город, темнели лесистые берега. Самый близкий берег был примерно в километре, там на склонах пестрели домики пригородного поселка Старые Сосны. Сосны – мохнатые, одинокие – и правда темнели над крышами. Позади поселка зеленой ящеркой бежала электричка.
Небо над озером оставалось ясным, синим, но теперь по нему бежали в сторону Старых Сосен мелкие светлые облака.
Кинтель бросил взгляд вниз, по каменистому склону. В направлении SO. Где там этот проклятый камень? Вон их сколько…
Недалеко от шлюпки, на прибрежном песке возился с костром Корнеич. Дрова благоразумно прихватили с собой.
Корнеич поднял голову и закричал:
– Спускайтесь, обедать пора! Больше часа рыщете там!
Неужели больше часа прошло? И все напрасно…
Спустились – растрепанные, поцарапанные. Порастерявшие прежний азарт. Только Не Бойся Грома радостно сообщил:
– А я вот что нашел! – И помахал противогазом, неизвестно как попавшим на остров. Но находке не обрадовались.
Вскипятили в котелках чай, развернул бутерброды. Принялись за еду энергично, но хмуро. Виновато поглядывали на Кинтеля. А он тоже чувствовал себя виноватым: наговорил про клад, втравил людей в напрасные поиски.
Корнеич сказал:
– Оно и понятно: сразу разве отыщешь?.. А я вот нынче и совсем искать-лазать не могу, деревяшка ноет так занудно…
Салазкин, деловито жуя, отозвался:
– Тебе и не надо. А мы поедим и еще поищем…
Он, сверкая зеленой коленкой, сидел выше всех, на пологом склоне с мелкой травкой. Привалился спиной к отвесному выступу торчащего из земли гранита. Корнеич посмотрел на него, потом вверх. Медленно возразил:
– Нет, братцы, сегодня искать больше не будем. Не нравятся мне эти быстрые тучки. Добраться бы домой, пока не рассвистелось…
– Но как это? Уплывать не солоно хлебавши!
Теперь на Салазкина посмотрели все. И Маринка сказала:
– Кто-то сегодня уже спорил. Чем это кончилось?
Салазкин засопел и заерзал спиной по камню, словно у него зачесался позвоночник.
– Чучело гороховое, ты что делаешь! – Маринка кинулась к нему. – Камень-то в копоти, здесь костер разводили! Всю сажу на рубашку собрал… – Она заставила Салазкина встать, повернула спиной. Спина и правда была пятнисто-черная.
– Я же не знал… – Салазкин вертел головой, пытаясь взглянуть на собственные лопатки. Не сумел, взглянул на злополучный камень. – Я думал, он от природы такой черный… Ой…
Камень уже не был черным. Копоть была счищена рубашкой с плоского серого гранита. Сажа осталась лишь в щелях и углублениях. И в точечных ямках, выбитых чем-то острым. Ямки эти явно складывались в долгожданный знак:
Б+Л
– Ой-ей… – осторожно сказали разом еще несколько человек. Придвинулись, присели у камня на корточках. Смотрели на буквы с полминуты. У Кинтеля не в груди, а где-то у горла нервно перестукивало сердце. Не Бойся Грома и Костик-барабанщик вдруг переглянулись, кинулись к шлюпке, вернулись с маленькой киркой и саперной лопаткой.
– Пустите! – Не Бойся Грома размахнулся киркой.
Корнеич поймал ее:
– Постойте, братцы… Давайте-ка без суеты. Встанем как надо.
Все знали, как надо. Встали в кружок, руки друг другу на плечи.
– Помолчим, – сказал Корнеич. – Загадаем хорошее и попросим судьбу, чтобы не обманула нас…
У Кинтеля одна ладонь на плече Салазкина, другая на плече Андрюшки Локтева. Кинтель зажмурился и в наступившей темноте (зыбкой, с зелеными пятнами) мысленно попросил те добрые силы, которые должны помогать людям: «Пусть найдется… Ну, пожалуйста…»
– Вот так… – выдохнул Корнеич. – А теперь, Кинтель, бери кирку. Твой удар – первый…
И Кинтель взял. И ударил в землю железным острием. У самого камня, под надписью…
Два фута – это сантиметров шестьдесят. Земля оказалась податливая, хотя с каменным щебнем. Работали киркой и лопатой без перерыва, меняя друг друга. Слышались только удары, скрежет и частое дыхание…
И когда яма стала маленькому Костику чуть не до пояса, случилось то, что должно было случиться. Лопатка стукнула о твердое.
Никто не закричал «ура». Молча и нетерпеливо вырыли сколоченный из полусгнивших досочек ящик. Размером с толстую книгу.
Дерево развалилось прямо под пальцами. В ящике оказалось заскорузлое, твердое (когда-то, наверно, промасленное) сукно. Разогнули, разломали его. И увидели железную коробку. Была она довольно тяжелая. Кое-где в пятнах ржавчины, а местами – в сохранившейся золотистой краске с цветным орнаментом. И сбоку различима была витиеватая надпись: «Паровая шоколадная фабрика М. Конради».
– Подождите… – Корнеич взял коробку, протянул Кинтелю: – Открывай.
Кинтель суетливо зацепил ногтями крышку. Она, видимо, приржавела.
– Возьми. – Корнеич протянул открытый складной нож. – Или дай все-таки мне, а то пальцы поуродуешь…
Корнеич сунул лезвие под крышку, надавил… И крышка отскочила, задребезжав.
– Возьми, – опять сказал Корнеич Кинтелю.
Все замерли, сгрудились. Только посвистывал нарастающий ветер. В коробке лежало что-то завернутое в сизую шерстяную тряпицу. Увесистое.
Кинтель сжал нетерпение и не спеша развернул. Вздохнул тихонько и поставил на ладонь темную фигурку.
Костик-барабанщик вдруг засмеялся. Необидно, хорошо так.
– Ой, мальчик… – прошептала Маринка.
– Он золотой, да? – спросил простодушный Му-реныш.
– Бронзовый, наверно, – сказал Корнеич. – Посмотрите, какой славный…
