Кое-кто оправдывает всякие «авось» и «небось» в зарубежной книге необходимостью передать просторечие.
В английской, американской литературе его передают прежде всего неправильностями произношения. Именно фонетически показывают, как говорит ребенок, негр, индеец, ирландец, уроженец того или иного штата, города, питомец того или иного колледжа.
А что делать переводчику? Заставить ирландца окать по-волжски?
Конечно, это вздор.
Вернее всего пользоваться простым, подчас даже примитивным синтаксисом, просто строить фразу и – да, в самом деле – прибегать к нашему просторечию. Но не везде же оно годится, наше просторечие – и не каждое слово годится! Тут невозможны «сермяжные» чаво, чать, кабы. Всякий раз надо прислушаться: что получается?
Переведен очередной детектив Ж.Сименона. Упомянуто, что у светской дамы какое-то очень важное свидание. С кем бы это? Небезызвестный Мегрэ догадывается: «С парикмахером, поди (!)»
В другом месте о ней же говорит уже швейцар: «Она, поди, еще ничего не знает. Насколько мне известно, она еще спит, и Лиза не решается будить ее».
Швейцару просторечие, может быть, и пристало, но тогда зачем здесь же обороты гладкие и книжные?
Рассказы известного знатока природы Дж.Даррелла, действие происходит в далекой экзотической Гвиане. Один из героев, полубродяга, говорит: «Кажись…»
Очевидно, переводчик старался передать малую культурность говорящего. И заставил подумать не о жителях Гвианы, но о рязанских мужичках позапрошлого века.
В той же книжке другой герой, уже достаточно грамотный и отнюдь не гвианец, изрек: «Капитан был шибко сердит» – и при этом, сев на колючую траву, «констатировал это через свои брюки».
И еще: «Думаю, мы сдюжим, если вы дадите нам пару добрых смирных коняг». Это говорит сам рассказчик. Собеседник отвечает: «О, я подберу вам пару смирных лошадей» – и тут же начинает «утрясать (с третьим персонажем) детали».
Диву даешься – откуда такой разнобой, такая безвкусица? Как переводчик этого не ощутил? А редактор?
Повесть о далеком прошлом, разговор подростков:
– Как это глупо! – сказал я.
– Идиотизм! – весело прибавила она.
У автора idiotic, но, конечно, в устах девчонки, почти четыреста лет назад, этот «идиотизм» звучит дико, хотя он был бы возможен в книге о другом времени и другой среде, в речи взрослой, рассудочной. А тут верней хотя бы: Просто дурость! Или: Уж куда глупей!
В переводе мы работаем со словесным и образным материалом сразу двух культур, двух разных языков. И переводчику, и редактору (а кстати, и журналисту, пишущему о чужой стране) всякий раз не мешает задуматься, какое из чужих слов стоит перенести на русскую страницу и всякое ли русское слово и образ возможны на чужой почве в повествовании о чужом быте.
На ножах
В одной рукописи стояло: «Пыль наводнила пространство».
Можно сказать: толпа наводнила улицы. Образность этого слова уже несколько поблекла, его воспринимаешь наравне с «затопила» или просто как «заполнила», и с толпой оно не спорит: толпа может казаться потоком, рекой, разнобоя тут нет. Но вот наводнять очутилось в соседстве с пылью или песком, с чем-то сухим и сыпучим – и вновь напоминает о своем происхождении, о воде!
«Взял камень и засветил им в… фонарный столб». Смелое засветил было бы удачно в любом другом сочетании. Но рядом с фонарем заново «вспыхивает» его прямое значение. Тут лучше запустил.
В переводе фантастического рассказа сочетание: чудища пауки, снабженные венцом мохнатых ног.
По счастью, сей странный образ – «венец ног» – остался только в рукописи.
Коварная это штука – неудачное столкновение слов, друг друга исключающих. Ведь они друг другу враждебны, они ладят не лучше, чем кошка с собакой.
Некто стер в порошок… инженера, предложившего разогнать пыль с помощью технической уловки. Вполне конкретная пыль плохо уживается с порошком в переносном смысле – рядом с пылью «порошок из человека» становится слишком буквален и смешон.
Если сказано: «Мыться каждое утро обязательно», то уже не стоит следом писать: «политиканы и тут мутят воду», ибо вода слишком «сливается» с мытьем! Надо придумать что-то другое, на худой конец – «и тут наводят тень на ясный день». И смешно: «Она была не злее доброй половины всех, кого я знал» (в смысле многих).
Двусмыслица, противоречие возникают от неудачного соседства, когда вполне хорошее слово, образное речение попадают не туда, куда надо.
Машина – подобие вездехода – продавила своей тяжестью верхний слой почвы и рухнула в скрытую пещеру. Чуть раньше пещера названа ловушкой, капканом, который расставила некогда сама природа. Но слишком буквально и неуместно в рукописи: машина сама себе вырыла яму – как раз потому неуместно, что она и впрямь провалилась в яму.
В бочарной мастерской стоят недоделанные бочки «с единственным обручем, соединявшим нижние концы клепок, которые расходились, как топорные лепестки деревянного цветка».
Там, где люди работают топором, этот образ оказался двусмысленным. Нечаянный каламбур здесь ни к чему. Надо бы, пожалуй, грубые лепестки либо уж лепестки грубого (грубо вытесанного) деревянного цветка.
В одной рукописи попалось: «при ремонте древнего замка» – поневоле переносишься из Средневековья в нынешние времена.
И снова сталкиваются слова разных стилей и разных эпох: «Комендант станции поведал мне, что его слоны способны тащить девять тонн груза». Зачем к нынешнему коменданту переводчик применяет столь возвышенное слово, более подобающее станционному смотрителю?
Такое получается, когда литератор впрягает в одну словесную телегу «коня и трепетную лань».
А вот влюбленный говорит женщине какие-то слова, «целуя ее в шею и теряя при этом голову» – тоже соседство не из лучших! Или: зверек, «потеряв голову, кусает свой… хвост» – но без головы, без пасти чем кусать?
Человек «спрятал голову в ладонях, стараясь взять себя в руки». В привычном речении эти руки уже не заметны, воспринимаешь только общий переносный смысл. А вот рядом с ладонями вторые руки, так сказать, «вылезают» – надо обойтись без них: человек мог бы постараться овладеть собой.
Хорошо сказала одна писательница: пес на все «махнул лапой», но когда о том же четвероногом герое охотник говорит: «Уж этот не вернется с пустыми руками» – это оплошность. То же и «вороне не с руки».
Рассказ о марсианах. Портрет их не очень подробен, но упоминаются щупальца, которыми они действуют, поводят, даже возмущенно потрясают. И вдруг один марсианин… взял себя в руки!
В подобных случаях с идиомами надо обращаться так же осторожно, как с аршинами и верстами, которые, переселясь куда-нибудь на западную почву, утрачивают привычную стертость, и сквозь второе, переносное значение вдруг проступает их изначальный смысл и облик.
В том же рассказе о марсианах на преступника надевают платиновые наручники, через фразу появляется кто-то с позолоченными ромбами на форменной фуражке, а посередке один герой освобождается от железных тисков другого! Обычно мы этого железа не замечаем. Но здесь, попав меж двух других металлов, оно некстати обнаружило свою первоначальную природу. Надо было «железные тиски» заменить хотя бы «мертвой хваткой».
А вот нечаянность: «исследователь проник в склад ума» (изучаемого художника), будто вор – в склад товара! По счастью, успели спохватиться, можно ведь и по-другому: понял, постиг, изучил.
Когда вокруг бродят волки, не надо людям «хватать быка за рога», лучше скорей взяться за дело.
Молодым гепардам, которым не досталась убитая их папашей газель, не стоило в переводе приписывать волчий аппетит: упомянутый в переносном смысле третий представитель животного мира тут излишен. Когда волчий аппетит у человека – это образно, забавно. Отнесенные же к другому зверю эти слова буквальны и смешны: вряд ли кто вычислял, насколько у волка аппетит лучше, чем у гепарда. Излишне и в хорошем очерке о птичьих нравах: «Сойка даже дрозда может прищучить».
«В палисадниках слонялись озабоченные собаки». Слоняются – от безделья, у того, кто озабочен, походка совсем другая. Да еще рядом с собаками из этого «слоняются» вдруг выглядывает… слон!
В одной рукописи поначалу говорилось так: «Он, который не тронет и дворнягу, сам убьет палача». И тут же рядом: «Газетные шавки обвиняли его…» Будь это перевод, мы заподозрили бы, что переводчик побоялся отойти от буквы подлинника и заменить дворнягу обычным русским «он, который и мухи не обидит». Здесь же автор сам неловко сблизил два образных выражения – порознь они хороши, но рядом очутились напрасно.
Это, пожалуй, случаи самые коварные: ловушка замаскирована, скажем, привычностью переносного значения. Но зачастую пишущий соединяет слова, несоединимые по самому прямому, основному смыслу.
«Уши его онемели… наполненные невероятным, убийственным ревом», – очевидно, человеку заложило уши.
«Покосился на него, не отводя глаз (от других)» – попробуйте проделать такое упражнение!
«…Громко вскрикнула она, онемев от страха», – вероятно, похолодев?
«Телевидение выбрасывает на рынок массового потребления море опутывающей человека продукции».
Птицы полетели, «копьями выставив перед собой длинные изогнутые клювы» – но ведь копье-то не изогнутое, а прямое!
Престранно выглядит крупный газетный заголовок «Перекресток, ведущий к истине». Спрашивается, когда это перекрестки куда-либо вели? Ведет одна из дорог, но не сам же перекресток!
Не очень-то удачная выдумка – зевсообразный красавец, но зевсообразный затылок сочетание уж вовсе ни с чем не сообразное.
Надо, необходимо задумываться, как сочетаются слова, тогда вовремя заметишь, что невозможно «маленький шофер взгромоздился на сиденье», и подыщешь замену: вскарабкался, взобрался либо примостился за рулем.
Из текста, подписанного двумя литераторами, в последнюю минуту выловлена «конструкция по принципу пустотелой трубы». А какой же еще ей быть, трубе? Труба или трубка любого происхождения и назначения, в зубах курильщика или в оркестре, огромная ли фабричная или тончайший капилляр – всегда пустотелая, это ее первейшее определение и отличие от любого другого предмета!
«…Крикнул он сварливо» – было сказано когда-то о герое одного романа. А много времени спустя в новом издании «отредактировано»: «крикнул он ворчливо» – и никто не услышал, не спохватился, что крик и ворчание несовместимы.
Читаем в публицистике и в художественной прозе, переводной и оригинальной: «Я ощутил полную опустошенность», «Там царило полное запустение», «Картина полного опустошения».
Да, слово полный теряет свой первоначальный смысл и нередко воспринимается как совершенный. Но не в таких же сочетаниях!
Иной переводчик способен написать: «Именно этот образ жизни привел ее к смерти» – получается плоская острота, вовсе не предусмотренная зарубежным автором. Да еще вслед за этим герой старается «восстановить картину ее жизни», а через фразу о другой женщине сказано: «…знала очень много мужчин в своей жизни» – хоть бы для разнообразия на своем веку!
«Присутствие смерти ощущаешь так живо…» (вместо – явственно, сильно, остро).
Распорядитель на похоронах рассуждает: «Мало кто нам радуется, но без нас не проживешь!» – опять дурной каламбур. И тут повинен вовсе не дух книги и не характер говорящего. Просто переводчик свел вместе слова и понятия несовместимые, они друг с другом на ножах. Можно было подыскать что-то более уместное (без нас не обойдешься).
Если упомянуты «мертвецы на кладбище», то в следующей фразе излишне «не могли сдвинуться с мертвой точки».
Такое получается по невниманию, по недомыслию.
Еще того чаще нелепые столкновения, ненужные повторы встречаются там, где избежать их и вовсе просто.
Хорошо ли сказать, что человек не увидел ни одного мало-мальски большого дерева? Или: зверек «понял, что маленькая девочка не самое большое зло для него»? Не лучше ли – для него не слишком опасна?
«Силясь побороть свою слабость» – конечно же, здесь надо пытаясь, стараясь.
Зимнее лихолетье. Слово отличное, но рядом с зимой чудятся уже не лета, а лето!
«…Не заметил поблизости никого, кроме далекой детской фигурки».
«В силу своего слабоумия»!!
У одного писателя (не переводчика!) герой «с хрустом потянулся, вдохнув воздух со свистом». А кто-то хлебает похлебку (лучше все же хлебать суп, а похлебку уписывать, уплетать). А кто-то говорит о войне: «Я последний год прихватил – и то хватило».
Тут автору нужны были только глаза и уши.
У мастера, и тоже не в переводе: «От ее тела, затянутого в тонкое платье, тянуло теплом».
Нечто «приносит положительные плоды». Да, плоды не так сухи и казенны, как навязшие в зубах результаты, но уж если плоды – так скорее добрые, хорошие.
«И второе, хотя здесь третьестепенное…»
В один прекрасный день печатается в газетах, звучит по радио: «Кое-где допускаются недопустимые факты».
Или так: «Антиобщественные подонки общества…»
Можно догадаться: сперва было «антиобщественные элементы», потом кто-то отредактировал. Оно бы и правильно: «подонки» выразительнее, чем «элементы». Но тогда надо было избежать ненужного повтора с одним и тем же корнем.
«С нею произошло роковое происшествие» – вдвойне обидно, когда так пишет серьезный критик о прекрасном поэте.
Переводчик, уже не начинающий, не смущаясь ставит рядом запустение и пустынность, потерял рассудок и терялся в догадках, общий разговор в одном частном обществе, «внезапно возникшее самообладание овладело мною», «умозрительный склад ума». Все это – попросту неряшество.
У одного автора упитанный юнец не питал к кому-то неприязни, у другого герой испытывал легкое облегчение, у третьего гостей захватило предвкушение вкусной еды… Еще у одного: женщины преклонного возраста… были непреклонны, ощущение праздника – и рядом: люди казались праздными.
А ведь тут не требуется особой проницательности и чуткости, можно, кажется, вообще не думать и не чувствовать – умей хотя бы видеть и слышать!
«Идите к черту, – сказал он и поторопился отойти» – похоже, что и сам говорящий либо пошел к черту, либо отошел от черта подальше!
«Я его вижу насквозь и потому виду не подаю».
«Я, глядишь, и увидела бы».
«Шапка ухарски сползла на одно ухо», а вернее: мальчишка лихо сдвинул (или надел) ее набекрень.
Бабушка оттрепала внука за уши, и тут же он говорит ей: «Не видать нам этого дома, как своих ушей»!
«…Руки и прежде всего длинные пальцы, увенчанные красивыми, крупными ногтями» – и это, кстати, не перевод! И «запела… округлив глаза куда-то в затканный ночью… простор» – тоже не перевод!
«…Виски покрашены в седой цвет» – цвет все же не седой! Тогда уж, может быть, хотя бы выкрашены «под седину»?
«Ее лицо было молочно-белым, и на нем резко выделялись мочки ушей и веки глаз, окрашенные в розовый цвет» – кто видел мочки ушей на лице? И какие еще могут быть веки?
«…Он допил эль и выплеснул остатки на пол» – если допил, остаться уже нечему!
Люди «ухали под струями воды в душевой, но как-то без особого воодушевления…»
«…В глазах было тоскливо-умозрительное выражение» – что сие значит?
«Высохшее лицо цвета старой кожи» – надо думать, лицо такое темное, словно кожа дубленая.
Попробуйте себе представить такую сценку из восточного быта: «женщина размахивала руками, выступая величаво, как изваяние, с корзиной, прочно державшейся на голове»! » Пояснений, вероятно, не требуется.
Десятки несуразностей – и лишь единицы (причем не самые страшные) были выловлены редакторами. Все остальные перлы разошлись многотысячными тиражами. И приводить подобные ляпсусы можно сотнями.
Вероятно, особого разговора требуют переводы, выходящие в областных и республиканских издательствах. Тут, случается, роман классика напоминает известную рубрику «Нарочно не придумаешь»: «Молодой человек с кремовыми пирожками», «У него остановилось биться сердце», «С него соскочило затмение чувств», «Переулок неожиданно загнулся». .. Один читатель прислал ворох этих выписок, причем извинился, что не может прислать всю книгу: он «угощает» ею друзей, «когда хочется посмеяться вволю». Чувство юмора у читателей драгоценно, но мне, профессионалу, не смешно. Ведь этот, прошу прощения, бред издан стотысячным тиражом! И подобное издается поныне.
Не так уж много зоркости и внимания надобно, чтобы заметить, если рядом стоят секунда и секундант, ясновидец и выяснил, обои и обаятельная, упоительно и поют, если теснятся тесовые крыши, чье-то тело взлетело вверх, «немолодая уже женщина» (а можно уже немолодая…), «на базе базельских изданий» и прочее.
Некто «далеко не молод. Не далее как вчера» он делал то-то и то-то. Другой «успокаивает жену: ну-ну…» – говорит он… Третий – за рулем автомобиля: «Он знал, что старушка не подведет, и вел ее машинально. Должно быть, он водил машину с юности».
Такое может случиться ненароком, по рассеянности. Но читателю нет дела, отчего и почему оплошал литератор, кто этот литератор – мастер, подмастерье или нерадивый ремесленник. И читатель законно удивляется: а куда смотрел редактор?
А вот ошибки еще одного сорта – когда пишущий не замечает, что слово многозначно:
«…Ему захотелось пробежаться вниз по ступенькам… Но дисциплина и самоконтроль… взяли верх, и он сошел вниз быстрым деловым шагом». И впрямь, нарочно не придумаешь!
«…Ни один из них не считает (героя) пустым местом. Он… сказал, что устроит их всех в гостиной, если они там поместятся».
«Он отказался от поползновения спасти меня ползком».
«…Все отбросы автоматически выбрасываются».
«…С легкой улыбкой закупорил тяжелую бутыль».
«Я пошел в гостиную, где (она) настраивала телевизор. Наверно, она заметила, что я расстроен».
«Отойду немного и пойду…» – в первом случае надо бы: опомнюсь, отдышусь, отдохну.
«…Пока (один герой) шел к его (другого героя) столу своими мелкими шажками, он пристально смотрел на него и окончательно вышел из себя»!
Вы думали, это пародия? Нет, вполне серьезная проза.
Поставлены рядом слова близкие, смежные, но в контексте имеющие совсем разный смысл, – и получилась какая-то нелепая смесь.
Милый, добрый и поэтичный рассказ современного писателя, перевод с фламандского:
«Может, он (лисенок) ревновал к Коко маленькую девочку, которого она любила не меньше?»
Вывихнутый порядок слов, совершенная безграмотность. И притом глухота поразительная. Что стоило разок заменить кличку птицы словом «попугай», чтобы избежать такой чудовищной, с позволения сказать, звукописи? (Иначе при нормальном порядке слов эта куриная фонетика стала бы еще чудовищней: ревновал девочку к Коко, которого..!)
Или встретится такое: Мы чаще говорим… – и если не ухо, то глаз воспринимает мычание!
Нечто вызывает широкий интерес и высокую оценку.
Чаще всего ухо и глаз подводят любителей канцелярита. Рифмуются бесчисленные окончания на -ение и -ание, – казалось бы, рука не повернется опять и опять выводить все то же, в пальцах начнется зуд, чисто физическое ощущение должно бы подсказать: довольно, хватит, все это было, было… Неприглядно ползают по страницам несчетные -авшие, -евшие, -ившие, -чившие, -еющие, -ающие, шипят, чихают… сколько можно?
А литератору и горя мало!
Но и помимо канцелярита в переводах и не в переводах вдоволь совсем излишних созвучий.
«Максим Грек переводил максимально точно».
«Спи, Пит!» (а можно сказать усни, либо заменить имя на малыш или на что-нибудь еще).
Лицо дергает тик – и тут же старик сидит на тюке.
Некто выбежал из комнаты, «застегивая на ходу доху». Где-то в стихах или шутке это могло бы даже стать занятной находкой, в обычной прозе – только помеха. Хотя бы уж переставить: на ходу застегивая доху.
Повесть называется «Пути титанов» – а можно было сделать либо дороги, либо исполинов.
Не в стихах и не в пародии, в обычном спокойном тексте «автомобиль заурчал и умчал» – может быть, все же умчался или унесся?
«Этот остров не ускользнул от острого взгляда» – можно хотя бы зоркого. А ненужное созвучие у публициста понапрасну сбивает с толку.
Глухотой подчас страдают и поэты.
«А сверху хитро нам мигали звезды» – не очень-то поэтичны и музыкальны эти «хухи».
Если сказано – бубенцы звенят, не стоит рядом ставить извини.
И многое, многое другое… Это, конечно, мелочи, но из мелочей образуется словесная ткань. Как бы она не оказалась грубой и серой дерюгой!
