Пятью часами позже эта же голова предстала его глазам за обеденным столом, и теперь он уже ни о чем другом не мог думать. До ужина он видел Мышь только мельком, потому что она и Уродка были заняты на кухне. К ужину она надела черную рубашку и другую длинную юбку, ярко-оранжевую с коричневыми полосами - ночь и осень, - а волосы зачесала кверху, придав им классически элегантный и вместе чуточку небрежный вид. В поведении ее угадывалось едва заметное желание произвести впечатление, и это ей удавалось. Чем больше Дэвид присматривался к ней, чем больше узнавал, тем больше она ему нравилась: ее характер, система взглядов и вкусов, ее женственность. Он это понял и скрывал. Не только от нее, но и от самого себя. Скрывал в том смысле, что не нашел еще ответа на вопрос: почему она так стремительно влекла его к себе, почему именно такое сочетание физического и духовного, сдержанного и открытого, управляемого и стихийного (он начинал верить тому, что говорила Уродка) находило столь сильный отклик в его душе. Странное дело: теплится в человеке чувство, о котором он даже не подозревает, и вдруг, как гром среди ясного неба, захлестывает его. Дэвиду казалось, что он околдован, пленен. Он объяснил это в первую очередь отсутствием Бет. Они были так близки, что он утратил представление о мужской свободе и только теперь ощутил себя самостоятельной личностью. Вспоминая истекший день, он испытывал огромное наслаждение. День, такой сложный и вместе такой простой, такой насыщенный новыми впечатлениями и такой примитивный, атавистический, неподвластный времени. И сверх того он чувствовал, что здесь его признали, считают чуть ли не своим.
То, что Дэвид выкупался с девушками, помогло ему войти к ним в доверие. Потом он понял, что так именно и должен был поступить, чтобы показать себя молодцом в глазах Уродки и тем оправдать более интеллектуальную Мышь, выбравшую себе такую подругу. Ярдах в ста от берега он нагнал ее. Плывя на почтительном расстоянии друг от друга, они поболтали немного о пруде, о температуре воды, о прелести купания. Он заметил, что Уродка повернула к берегу. Бресли, казалось, все еще спал. Потом и они медленно поплыли обратно, по направлению к худенькой фигурке, вытиравшейся полотенцем. Он вышел из воды вместе с Мышью; Уродка протянула ему свое мокрое полотенце. Солнечный свет, деревья, сознание, что на тебя смотрят… но если он и стыдился чего-нибудь, то не присутствия девушек - разве что своей белой кожи рядом с их загорелыми телами.
Он оделся не сразу, а сперва сел возле своей одежды, упершись руками в землю. Девушки легли, как и прежде, на спину, головой к нему и ногами к воде. Безмолвие пруда, полное уединение… Впрочем, не совсем - на противоположном берегу, в самой отдаленной точке, мелькнуло что-то: рыболов, взмах удочки, голубое пятно крестьянской рубахи. Дэвид молчал. Он испытывал сладостное чувство - не вполне осознанное первобытное влечение самца к особям другого пола, желание видеть себя в роли шейха. Нарочито брошенная стариком фраза насчет того, что требуется этим двум девушкам, наводила его на мечтательные мысли, притупляла чувство ответственности… развязывала инстинкты, которые человек обычно подавляет в себе. Немногим больше двенадцати часов тому назад он почти сбросил их со счетов, перечеркнул как нечто недостойное внимания - и вот сейчас убедился: то, что во время пикника казалось весьма гадательным, сейчас начало приобретать реальные, конкретные черты и уже не представлялось таким невозможным. Вот так же бывает с живописцем, который за несколько часов достигает иногда большего, чем за несколько дней или даже недель кропотливого труда. Дэвид, конечно, знал, отчего у него такое ощущение. От сознания, что у него очень мало времени, что его ждет проза жизни, что впереди - дальняя дорога в Париж (в предместье Парижа), где надо быть ровно через сутки, в точно назначенное время. Гениальность старика проявилась, пожалуй, в том, что он бежал из города в таинственную глушь и обрел в этом древнем зеленом крае кельтов животворную силу. Счастливец старик: не утратил восприимчивости, оставаясь глубоко аморальным человеком, и благодаря своей славе приобрел последнее в жизни уютное пристанище и сухорациональное расположение вот этих женщин. Дэвид оглянулся. Бресли все еще спал как мертвый. Притихшие девушки лежали так, что он мог сколько угодно разглядывать их, в чем они, видимо, отдавали себе отчет. Их молчание значило, что они щадят его стыдливость, разговаривая, они должны были бы поворачиваться к нему лицом, и это тоже было их тайным преимуществом. Он вдруг познал зов насилия, совершенно несвойственный его натуре. Что-то нежное и провоцирующее в самой беззащитности девушек глубоко взбудоражило его.
Он встал и оделся. Он расскажет Бет - он всегда ей все рассказывает, - рано или поздно; но лишь после того, как они снова испытают физическую близость.
Они медленно двинулись домой; девушкам вдруг пришло в голову немного отклониться от маршрута, чтобы показать ему живописные развалины фермы, а заодно набрать ежевики, росшей в изобилии на некогда расчищенном под пашню участке. В смеси с яблоками, сказали они, получится прекрасная начинка для традиционного английского пирога. Старик заявил, что "эта дрянь" ему отвратительна, но ворчал он беззлобно и даже помогал пригибать крюком трости высокие ветки. Минут пятнадцать они были по-детски увлечены этим занятием. Еще один повод для грустных воспоминаний: ему-то уже не придется полакомиться пирогом, в чем он заблуждался, ибо девушки тут же отправились на кухню: Мышь - месить тесто, Энн - готовить начинку. "Специально для вас", - объявили они, как бы желая загладить свою вину за то, что уязвили его мужское самолюбие, поставили в неравное положение. Он был тронут.
Часть пути от зарослей ежевики до дома Дэвид шел рядом с Мышью - впереди Уродки и старика. Мышь почему-то вдруг засмущалась немного, словно знала, что говорила Дэвиду подруга; он чувствовал, что, с одной стороны, ей хочется поговорить, а с другой - она боится сказать лишнее. Вспомнили о Королевском колледже, почему она ушла оттуда, но разговор был нейтральный, вообще. Из того, что она сказала, можно было заключить, что в колледже она испытывала нечто вроде клаустрофобии - слишком много избранных талантов собралось на слишком тесном пространстве - и растерялась, когда увидела работы других; в общем, виновата она сама. Дэвид вдруг увидел перед собой другую девушку - легко возбудимую, болезненно самокритичную, до крайности дотошную. Да, она такая, если судить по той работе, которую он видел вчера. В то же время Мышь старалась показать, что она не слишком обеспокоена своей несостоявшейся карьерой - во всяком случае, не настолько, чтобы докучать Дэвиду своими излияниями. Они перевели разговор на более нейтральную тему - о художественном образовании вообще. Дэвида, таким образом, предупреждали: как самостоятельная личность, она совсем другой человек и "усвоить" ее в отрыве от Уродки, выполняющей роль катализатора, гораздо труднее. Мышь даже остановилась и обернулась, поджидая, когда подойдут те двое. Дэвид был почти уверен: остановилась она не потому, что боялась вызвать у Генри ревность. Просто разговор у них не получился. Но от этого она не стала казаться ему менее привлекательной.
Ничто, пожалуй, не говорило так много о его душевном состоянии, как терзавшая его по дороге мысль о том, ждет или не ждет его в Котминэ телеграмма от Бет. Не было смысла обманывать себя. Он откровенно надеялся, что отъезд Бет в Париж почему-либо задержится (только, конечно, не потому, что серьезно расхворалась Сэнди). Такую возможность они ведь не исключали, ее отъезд действительно мог задержаться на день или два. А ему и нужен-то всего один лишний день. Но мечта его не сбылась: никаких телеграмм в их отсутствие не поступало.
Зато - в порядке компенсации - он получил еще одну, последнюю возможность побеседовать с Бресли tete-a-tete [наедине (франц.)]. На большую часть вопросов биографического характера Бресли ответил в своей обычной манере, но Дэвид все же чувствовал, что основные факты он излагает правильно. Некоторые же ответы звучали даже искренне. Дэвид попросил старика объяснить явный парадокс: его пацифизм в 1916 году и последующая служба санитаром в Интернациональной бригаде во время гражданской войны в Испании.
- Трусил, мой дорогой друг. В буквальном смысле. Была у меня целая коллекция всякой дряни. Я-то на это плевал, считал чепухой. Рассел просветил меня. Слушал его речи, публичные лекции. Умнейшая голова, добрейшее сердце. Единственный в своем роде. Таких больше не встречал. - Они сидели за столом у окна его спальни, сзади них стояли две кровати. Дэвид попросил показать ему Брака. Старик сказал, что когда-то у него была еще одна картина этого художника, но пришлось продать ее, чтобы купить Котминэ и произвести в нем необходимые переделки. - Годы-то идут, - с улыбкой продолжал Бресли. - А я вот все, знаете ли, думаю. Может, это не была просто трусость. Надо же, в конце концов, выяснить. И выбросить из головы. Понимаете?
- Кажется, да.
Старик смотрел в окно. Солнце уже заходило, его лучи освещали стволы деревьев.
- Ужасно боялся. Все время. Ненавидел войну. Но надо было рисовать. Только это и помогло выдержать. - Бресли улыбнулся. - Не смерти боялся. Молил бога о смерти. А вот боль до сих пор чудится. Не выходит из памяти. Хотел зафиксировать ее. Уничтожить. Но не сумел изобразить.
- Может быть, вам так кажется. Все остальные считают иначе.
Старик покачал головой.
- Это все равно как соль сыпать на хвост. Не на дурака напали.
Дэвид постарался отвлечь старика от этой больной темы и даже под конец рискнул предложить ему собственное лекарство. Если он отрицает параллели, о которых Дэвид говорит в своем очерке, то как совместить это с тем, что девушки восхищены его способностью запоминать картины других художников? Бресли бросил на него косой взгляд и потянул себя за нос.
- Выдали меня, сучки, а?
- Пока вы спали, я выкручивал им руки.
Старик опустил глаза и погладил рукой край стола.
- Хорошую картину никогда не забываю, Дэвид. - Он снова посмотрел в сад. - Имена - да. Но что значит имя? Почти ничего. - Он указал большим пальцем на картину Брака и подмигнул. Изображение-то, мол, остается, а это - главное.
- Стало быть, я могу не изымать себя из библиографии?
Бресли, словно не слыша вопроса, сказал:
- Повешенный. Не веронец. Лиса. Кажется. Уже не помню.
Он имел в виду одну деталь в глубине фрески Пизанелло "Св.Георгий и принцесса", которая послужила темой для одного из самых мрачных полотен серии Котминэ; оно не имело названия, но могло бы быть названо "Скорбь" - лес, фигуры повешенных и живых, которые, казалось, завидовали повешенным.
- Лисы не припоминаю.
- "Книга мучеников". Гравюры на дереве. Старый экземпляр был у нас дома. Привела меня в ужас. Шести-семи лет Гораздо страшнее, чем в жизни. Испания.
Дэвид решился задать еще один вопрос:
- Почему вы так неохотно раскрываете свои источники?
Вопрос явно понравился старику - словно Дэвид, задав его, угодил в ловушку.
- Мой дорогой мальчик. Писал, чтобы писать. Всю жизнь. И не давать умникам вроде вас похваляться своими познаниями. Все равно что испражняться, да? Вы спрашиваете, зачем я это делаю. Ведь от запора можно умереть. Мне ровным счетом наплевать, как возникают мои замыслы. Никогда не придавал этому значения. Само собой получается, и все тут. Даже не знаю, как это начинается. Не до конца понимаю значение. И понимать не хочу. - Он кивнул на Брака. - У старого Жоржа была фраза: "Trop de racine". Да? Слишком много корня. Начала. Прошлого. А самого цветка нет. Вот этого самого. На стене. Faut couper la racine. Отрезать корень. Так он говорил.
- Живописцы не должны быть интеллектуалами?
Старик улыбнулся.
- Выродки. В жизни не встречал стоящего художника, который не считал бы себя интеллектуалом. Старый осел Пикассо. Жуткий тип. Так и щелкает на тебя зубами. Скорее бы акуле доверился, чем ему.
- Но ведь он дает достаточно ясно понять, о чем пишет?
Старик даже фыркнул, показывая всю меру своего несогласия.
- Вздор, мой дорогой. Fumisterie [вранье, мистификация (франц.)]. Сплошь. - И добавил: - Слишком быстро работал. На протяжении всей жизни - сплошное перепроизводство. Дурачил людей.
- А "Герника"?
- Хорошее надгробие. Позволяет всяким подонкам, в свое время плевавшим на Испанию, выражать свои благородные чувства.
В тоне Бресли звучала горечь: вдруг вспыхнул крошечный красный огонек, что-то еще болело. Дэвид видел, что разговор возвращается к спорам об абстракционизме и реализме и к воспоминаниям об Испании. Неприязнь старика к Пикассо стала понятна. Но Бресли сам отступил.
- Si jeunesse savait… [Если б молодость знала… (франц.)] Знаете?
- Конечно.
- Вот и все. Просто берите кисть и работайте. Таков мой совет. А умные разговоры пускай ведут те несчастные гомики, которые не умеют писать.
Дэвид улыбнулся и опустил глаза. Потом встал, намереваясь уйти, но старик остановил его:
- Рад, что вы поладили с девчонками, Дэвид. Хотел вам сказать. Все-таки им развлечение.
- Они хорошие девушки.
- Вроде довольны, вы не находите?
- Жалоб, во всяком случае, не слышал.
- Не много я могу им теперь дать. Разве что денег на карманные расходы. - Старик выжидательно помолчал. - Всегда стесняюсь разговаривать о жалованье и прочем.
- Я убежден, они здесь не ради денег.
- Все-таки лучше, когда регулярно. Как вы думаете?
- А почему вы Мышь об этом не спросите?
Старик снова посмотрел в окно.
- Очень щепетильная девчурка. В денежных делах.
- Хотите, я у них выясню?
Бресли поднял руку.
- Нет-нет, мой друг. Я только советуюсь с вами. Как мужчина с мужчиной, понимаете?.. Ужасно боюсь потерять Мышь. Стараюсь скрывать это.
- По-моему, она это понимает.
Старик кивнул и слегка пожал плечами, как бы желая сказать, что время и судьба в конце концов возьмут свое; на этом разговор кончился.
Обо всем этом Дэвид размышлял, лежа вскоре у себя в ванне, - о том, что может связывать между собой этих людей при всем их несходстве, взаимном непонимании, недомолвках, скрытых за фасадом откровенности. Вряд ли надолго сохранится этот тройственный семейный союз - menage a trois, в котором участвуют красивые, молодые, эмансипированные женщины. Будут и ревность, и предпочтения, и размолвки… в этом замкнутом, обособленном мирке, столь непохожем на реальный, будничный мир Дэвида: Блэкхит, уличная сутолока в часы пик, вечеринки, друзья, выставки, дети, субботние хождения по магазинам, родители… Лондон, стяжательский и расточительный. Как сильно может тосковать человек по… такому уголку, как Котминэ. Надо поговорить с Бет и обязательно попробовать подыскать такое место, например, в Уэльсе или где-нибудь на западе - есть же там что-нибудь кроме Сент-Айвза [деревня на полуострове Корнуэлл в Англии], где вокруг двух-трех серьезных художников увивается целое сонмище позеров.
Несчастные гомики, которые не умеют писать. Да.
В памяти Дэвида, несомненно, останется природная неотесанность старика. Но грубость речи и поведения в конечном счете обманчивы, как обманчива внешняя агрессивность некоторых зверей, потому что агрессивность эта, в сущности, обусловлена желанием обрести мир и пространство, а не демонстрировать свою животную силу. Гротескные обличья старика - всего лишь внешние проявления его подлинного "я", стремящегося вырваться на волю. Его настоящее обиталище - не manoir, а окружающий лес. Всю жизнь он, должно быть, искал для себя укрытие; крайне застенчивый, робкий, на людях он принуждал себя держаться как раз наоборот. Возможно, это и явилось первопричиной его отъезда из Англии. Оказавшись же во Франции, он почувствовал себя англичанином. Можно лишь удивляться, сколько национального духа сохранилось в нем за долгие годы эмиграции, как стойко он сопротивлялся вторжению французской культуры. Нечто сугубо английское в серии Котминэ было отмечено Дэвидом уже в первых набросках его вступительной статьи, и теперь он решил, что это наблюдение следует еще развить и усилить. Не в нем ли ключ к пониманию этого человека? Хитрый старый изгой, прячущийся за яркой ширмой озорника и космополита, так же, наверное, неотделим от своей родины, как Робин Гуд.
