До конца ужина Дэвид, по молчаливому уговору с Мышью, старательно избегал разговора об искусстве. В этом ему помогала сама еда: quenelles [фрикадельки (франц.)] из щуки под соусом beurre blanc [молочным с маслом (франц.)] (таких блюд он ни разу еще не пробовал), баранина pre sale [засоленная (франц.)]. Беседовали о французской кухне, потом о Бретани, о бретонском характере. Дэвид узнал, что Котминэ находится в Верхней Бретани, а не в Basse [Нижней (франц.)], то есть не в Bretagne Bretonnante [Бретонской Бретани (франц.)], что дальше к западу и где местный язык еще не вышел из употребления. "Кот" (coet) означает "дерево" или "лес", а "минэ" (minais) происходит от слова "монахи". (Окрестные леса некогда принадлежали аббатству.) Эту часть истории они опустили - говорили лишь о той, которая обозначена словом "coet". Беседа шла главным образом между Мышью и Дэвидом, хотя Мышь время от времени поворачивалась к Бресли, как бы прося его подтвердить или дополнить сказанное. Уродка не проронила почти ни слова. Дэвид уловил разницу в их положении: Мыши позволялось иметь свое "я", Уродку же просто терпели. Как выяснилось в ходе разговора, она тоже когда-то изучала искусство, только занималась графикой, а не живописью. Познакомились они в Лидсе. Но она производила впечатление человека, который не слишком высоко ставит свои познания, - эта компания была ей не по плечу.
Старик, казалось, был доволен своей маленькой победой и настроился предстать перед Дэвидом по возможности таким же, каким тот видел его до ужина. Но если Мыши удавалось направлять разговор в безопасное русло, то ей не удавалось мешать Бресли пить. Сама она пила очень мало, Дэвид тоже потерял надежду угнаться за хозяином. Из armoire извлекли вторую бутылку, но и она к концу ужина опустела. Глаза Бресли помутнели. Пьяным он не выглядел, бокал держал уверенной рукой - лишь взгляд выдавал, что стародавний демон снова овладел им. Фразы, которые он время от времени бросал, становились все короче - казалось, он никого уже не слушал. Когда Мышь пожаловалась, что они совсем не бывают в кино, беседа переключилась на фильмы, которые Дэвид видел в последнее время в Лондоне. Но старик оборвал разговор на полуслове:
- Еще бутылку, Мышь.
Девушка посмотрела на него, но он отвел глаза в сторону.
- В честь нашего гостя.
И тем не менее Мышь колебалась. Старик уперся взглядом в пустой бокал, поднял его и поставил на стол. Не резко, не раздраженно, но с некоторой долей нетерпения. Мышь встала и пошла к armoire. Видно было, что сейчас лучше уступить, чем настаивать. Бресли развалился на стуле и уставился из-под нависшей на лоб седой челки на Дэвида, на лице его застыла почти добродушная улыбка. Уродка, глядя в стол, спросила:
- Генри, можно мне пойти прилечь?
Бресли продолжал смотреть на Дэвида.
- Зачем?
- Книгу почитаю.
- Ты чертова кукла.
- Ну пожалуйста.
- Ладно, проваливай.
Он даже не удостоил ее взглядом. Мышь принесла третью бутылку. Уродка с мольбой посмотрела на подругу, словно требовалось и ее разрешение. Та едва заметно кивнула, и в тот же миг Дэвид почувствовал, как пальцы Уродки на секунду сжали его ногу выше колена. Она протянула руку под столом, явно желая его подбодрить. Потом встала, пересекла комнату и пошла по лестнице наверх. Бресли придвинул бутылку к Дэвиду. Это был не жест вежливости, а вызов.
- Благодарю, с меня хватит.
- Коньяк? Кальвадос?
- Нет, спасибо.
Старик наполнил свой бокал до краев.
- Марихуана? - Он кивнул в сторону лестницы. - Это и есть книга, которую она будет читать?
Мышь спокойно возразила:
- Она этим больше не занимается. Ты же прекрасно знаешь.
Он сделал большой глоток вина.
- А по-моему, все вы, молодые сопляки, этим занимаетесь.
- Ко мне это не относится, - как бы между прочим сказал Дэвид.
- Мешает пользоваться логарифмической линейкой, Да?
- Возможно. Но я не математик.
- Тогда как же вы это называете?
Мышь сидела опустив глаза. Помочь Дэвиду она уже не могла - разве что в роли молчаливой свидетельницы. Не было смысла притворяться, будто не ясно, что старик подразумевает под словом "это". Дэвид встретился взглядом с Бресли.
- Мистер Бресли, большинство из нас полагает, что термин "абстракция" утратил смысл. Учитывая, что наше представление о реальности сильно изменилось за последние пятьдесят лет.
Старик, казалось, задумался над тем, что услышал, но не надолго.
- Я называю это изменой. Величайшей изменой в истории искусства.
От вина его щеки и нос покраснели, глаза сделались почти матовыми. Он по-прежнему сидел развалясь, только повернул свое кресло так, чтобы смотреть в лицо Дэвиду. В то же время он таким образом очутился ближе к девушке. За ужином Дэвид слишком увлекся беседой с нею, был слишком внимателен… это он понял теперь, к тому же старик, должно быть, следил за их беседой и до ужина. И теперь решил показать себя ее хозяином.
- Триумф евнуха.
Вот так.
- Но это все-таки лучше, чем триумф кровавого диктатора?
- Ничем не лучше. Все дерьмо. И Гитлер дерьмо. Или ничтожество.
Мышь, не глядя на Дэвида, пояснила:
- Генри считает, что абстрактное искусство есть бегство от ответственности перед человеком и обществом.
Дэвид решил было, что Мышь солидарна с Бресли, но потом догадался, что она просто взяла на себя роль переводчицы.
- Но разве философии не нужна логика? А прикладной математике не нужна чистая форма? Так же и искусство должно иметь свои основы.
- Бред. Не основы - зады. - Старик кивнул на Мышь. - Пара сисек и… И все, что положено. Такова реальность. А не ваши дурацкие теории и педерастические краски. Я знаю, Уильямс, против чего вы ополчились.
Мышь тем же ровным, невозмутимым тоном перевела:
- Вы боитесь человеческого тела.
- Просто меня больше интересует разум, чем половые органы.
- Да поможет бог вашей жене.
- Мы, кажется, говорили о живописи, - спокойно заметил Дэвид.
- Сколько у вас было женщин, Уильямс?
- Это не ваше дело, мистер Бресли.
Наступила напряженная пауза, старик глядел неподвижными глазами, соображая, что сказать в ответ; вся сцена напоминала поединок фехтовальщиков, снятый замедленной съемкой.
- Кастрация. Вот ваши правила игры. Разрушение.
- Есть более страшные разрушители, чем нефигуративное искусство.
- Бред.
- Попробуйте убедить в этом жителей Хиросимы. Или тех, кого жгли напалмом.
Старик сердито фыркнул. И снова молчание.
- Точные науки лишены души. Беспомощны. Крыса в лабиринте.
Он допил свой бокал и нетерпеливо шевельнул рукой, требуя, чтобы Мышь налила ему еще. Дэвид молча сидел, хотя его так и подмывало встать из-за стола и спросить, зачем его вообще приглашали в Котминэ. Он чувствовал, что готов в любую минуту сорваться, несмотря на предостережение девушки. Разговор перешел на грубую брань и на личности, и Дэвид понимал, что пытаться защитить себя или привести разумные доводы - значит подлить масла в огонь.
- Знаю я вашего брата. - Старик, уставясь на полный бокал, отрывисто выбрасывал слова. - Предали крепость. Продали. Называете себя авангардом. Экспериментатора. Как бы не так. Государственная измена - вот что это такое. Научная похлебка. Пустили под откос всю честную компанию.
- Абстрактная живопись - уже не авангард. И разве лучшая пропаганда гуманизма не основана на свободе творчества?
Снова пауза.
- Трепотня.
Дэвид принужденно улыбнулся.
- Значит, назад, к социалистическому реализму? К контролю со стороны государства?
- А вас что контролирует, Уилсон?
- Уильямс, - поправила Мышь.
- Бросьте эту либеральную болтовню. Наслушался я ее на своем веку. _Игра по правилам_. Трусы. - Бресли нацелился на Дэвида пальцем. - Слишком стар я для этого, мальчик. Слишком много повидал. Слишком много людей погибло во имя порядочности. Терпимость. Чтоб зады себе не перепачкать.
Он с вызовом поднял бокал, залпом осушил его и тут же протянул руку к бутылке. Горлышко стукнулось о край бокала, вино расплескалось. Мышь взяла у него полный бокал и отлила немного себе, потом спокойно вытерла стол перед стариком. Дэвид молчал. Он чувствовал, что раздражение прошло, но ему было неловко.
- Хорошие вина - знаете, как их делают? Подливают мочи. Мочатся в бочку. - Бресли нетвердой рукой поднес бокал ко рту, потом поставил на место. Паузы в его речи становились все длиннее. - Десяток англичан не стоят и мизинца одного француза. - Еще одна пауза. - Не масло. Пигмент. Сплошное дерьмо. Если это может пойти кому-то на пользу. Merde. Экскременты. Excrementum. Вот что растет. Вот она, ваша основа. А вовсе не ваши чертовы штучки хорошего абстрактного вкуса… - Он снова умолк, как бы придумывая, что бы еще добавить. - Я даже для подтирки их не возьму.
Наступила тягостная тишина. Из леса донесся крик совы. Девушка сидела чуть поодаль от стола, опустив глаза, положив руки на колени; она словно приготовилась ждать целую вечность, пока не кончится это несвязное бормотание старика. Дэвид подумал: как часто приходится ей сносить этот чудовищный богемный пьяный бред? К чему опять ломать копья, когда вопрос этот давно решен - de facto и de jure [фактически и юридически (лат.)], - еще задолго до рождения Дэвида? Не всякая форма естественна, а цвет не подчинен ей… Споры на эту тему так же излишни, как споры о знаменитой теории относительности Эйнштейна. Ведь расщепили же атомное ядро. Можно оспаривать применение, но не принцип. Так думал Дэвид. Лицо его раскраснелось от волнения. Да и выпил он тоже больше обычного.
- Разочаровались во мне, Уильямс? Спился, мол, старик? In vino [в вине (лат.)] растрачивает себя.
Дэвид покачал головой.
- Нет. Просто нахожу, что переоценивал вас.
Снова молчание.
- Вы действительно живописец, Уильямс? Или всего-навсего бездарный пустобрех?
Дэвид не ответил. Снова молчание. Старик отпил из бокала.
- Скажите что-нибудь.
- Ненависть и раздражение - роскошь, которую мы не в состоянии себе позволять. Кем бы мы ни были.
- Тогда - да поможет вам бог.
Дэвид усмехнулся.
- Его именем тоже злоупотреблять не стоит.
Мышь нагнулась к столу и налила старику еще вина.
- Когда я был молодым, знаете, что значило подставить щеку? Как называли парня, который подставляет щеку?
- Нет.
- Юродивым. Вы, Уилсон, юродивый?
На этот раз Мышь не сочла нужным поправлять его, а Дэвид не счел нужным отвечать.
- Стань на колени и спусти штаны. Это все решает - так?
- Нет, не решает. Так же, как и страх.
- Как что?
- Боязнь потерять… то, чего отнять нельзя.
Старик недоуменно смотрел на него.
- Что он болтает?
Мышь спокойно объяснила:
- Он хочет сказать, Генри, что твоему искусству и твоим взглядам на искусство ничто не угрожает. Места хватит на всех.
Она не взглянула на Дэвида, но немного подалась вперед, отодвинулась от старика и, поставив локоть на край стола, подперла ладонью подбородок. Незаметно приложила палец к губам, давая Дэвиду знак молчать. Снаружи вдруг послышался неистовый, тревожный лай Макмиллана и в тот же миг - громкий голос мужа экономки. Ни старик, ни девушка не обратили внимания на этот шум - видимо, для них это были привычные ночные звуки. Дэвиду же они казались чрезвычайно символичными, чреватыми опасностями - отзвуками напряженного внутреннего мира старика.
- Такая теперь мода, да?
Мышь посмотрела на Дэвида. В глазах ее мелькнул веселый огонек.
- По мнению Генри, нельзя относиться терпимо к тому, что считаешь дурным.
- Старая история. Сиди на чертовом английском заборе. Голосуй за Адольфа.
Молчание. И вдруг заговорила Мышь:
- Генри, нельзя бороться с идеями тоталитаризма тоталитарными методами. Так ты лишь способствуешь их размножению.
До его притупленного сознания, видимо, дошло, что она приняла сторону Дэвида. Старик отвел взгляд - туда, где у другого края стола сгущалась тень. Бутылка с остатками вина стояла теперь слева от Мыши, вне пределов его досягаемости.
- Хотелось сказать вам кое-что, - медленно проговорил он.
Не было ясно, что он имел в виду: то ли "я не намеревался оскорбить вас лично", то ли "забыл, что хотел сказать".
Дэвид пробормотал:
- Да, я понимаю.
Старик снова перевел взгляд на него. По его глазам было видно, что ему трудно сосредоточиться.
- Как вас зовут?
- Уильямс. Дэвид Уильямс.
- Допивай вино, Генри, - сказала Мышь.
- Не в ладах со словами. Никогда не был силен.
- Ничего, мне понятно.
- Нет ненависти, не можешь и любить. Не можешь любить - не можешь писать.
- Ясно.
- Чертова геометрия. Не годится. Не помогает. Все пробовали. Псу под хвост. - Глаза Бресли смотрели на Дэвида с отчаянной сосредоточенностью, почти впивались в него. Старик явно потерял нить мыслей.
Мышь подсказала:
- Создавать - значит говорить.
- Нельзя писать без слов. Линии.
Девушка окинула комнату взглядом. Голос ее звучал очень ровно:
- Искусство есть форма речи. Речь должна опираться на то, что нужно человеку, а не на абстрактные правила грамматики. Ни на что, кроме слова. Реально существующего слова.
- И еще: идеи. Ни к чему.
Дэвид кивнул. Мышь продолжала:
- Отвлеченные понятия в самой своей основе опасны для искусства, потому что отвергают реальность человеческого существования. А единственный ответ фашизму - это реальность человеческого существования.
- Машина. Как ее? Компьютер.
- Понимаю, - сказал Дэвид.
- Ташист. Фотрие. Этот малый - Вольс. Как испуганные овцы. Кап, кап. - Бресли немного помолчал. - Этот янки, как его зовут?
Дэвид и Мышь ответили в один голос, но он не понял. Тогда Мышь повторила имя.
- Джексон Боллок. - Бресли снова устремил взгляд в темноту. - Лучше уж чертова бомба, чем Джексон Боллок [имеется в виду американский художник Джексон Поллок (1912-1956) - один из главных представителей "живописи действия"].
Все умолкли. Дэвид разглядывал старинный стол из потемневшего дуба - исцарапанный, потертый, покрытый вековой патиной; сколько старческих голосов прозвучало здесь за столетия, голосов, отгонявших прочь угрожающую, беспощадную приливную волну! Как будто у времени бывают отливы.
Но вот старик заговорил: голос его звучал удивительно чисто, точно до этого он только притворялся пьяным и теперь подытоживал сказанное последней несуразицей:
- Башня из черного дерева. Вот как я это понимаю.
Дэвид взглянул вопросительно на девушку, но та уже не смотрела на него. Поставить точку стало явно куда важнее, чем продолжать интерпретировать Бресли. Теперь было ясно, что старик отнюдь не притворялся пьяным: Дэвид видел, как он шарит своими мутными глазами по столу. Вот он уткнулся наконец взглядом в бокал (а может быть, сразу в несколько бокалов) и решительно, но с усилием протянул руку. Мышь, опередив его, взяла бокал за ножку и осторожно вложила в руку старика. Тот с трудом донес его до рта и хотел опорожнить залпом. Вино потекло по подбородку, закапало на белую рубашку. Мышь схватила свою салфетку и приложила к его груди.
- А теперь спать, - сказала она.
- Еще капельку.
- Нет. - Она взяла недопитую бутылку и поставила на пол рядом со своим стулом. - Все уже выпито.
Глаза старика нашли Дэвида.
- Qu'est-ce qu'il fout ici? [Что он тут делает? (франц.)]
Девушка встала и, взяв его под локоть, хотела помочь ему подняться. Он сказал:
- Спать.
- Да, Генри.
Но он продолжал сидеть в пьяном оцепенении - очень старый, чуть сгорбленный. Девушка терпеливо ждала. Ее опущенный взгляд встретился со взглядом Дэвида, странно серьезный, точно она боялась прочесть в его глазах презрение из-за той роли, которую ей приходится выполнять. Он молча ткнул себя пальцем в грудь: "Могу я быть полезен?" Она кивнула, но подняла палец кверху: "Не сейчас". А спустя мгновение нагнулась и поцеловала старика в висок.
- Пойдем же. Попробуй встать.
Старик привстал с видом послушного, застенчивого ребенка, упершись в край стола. Ноги плохо держали его, и он пошатнулся, едва не упав на стол. Дэвид поспешил подхватить его с другой стороны. И вдруг старик снова рухнул в кресло. Тогда они подняли его сами. Лишь направившись с ним к лестнице, они по-настоящему поняли, насколько он пьян. Глаза его были закрыты - казалось, он потерял сознание; лишь каким-то чудом - то ли инстинктивно, то ли по давней привычке - продолжал переставлять ноги. Мышь сняла с него галстук-бабочку и расстегнула ворот рубашки. Наконец они втащили его по лестнице наверх, в большую комнату, обращенную окном на запад.
Дэвид заметил, что в комнате две кровати: двуспальная и односпальная. Уродка, лежавшая на односпальной, при виде Дэвида встала. Она была по-прежнему в черном платье, только поверх натянула еще белый джемпер. Здесь на стенах тоже висели картины и рисунки, а у окна на столе стояли банки с пастелью и карандашами.
- Ах, Генри. Старый проказник.
Мышь сказала Дэвиду поверх поникшей головы старика:
- Теперь мы сами справимся.
- Вы уверены?
Бресли пробормотал:
- Туалет.
Девушки подхватили его под руки и повели к боковой двери. Все трое исчезли в ванной, оставив растерянного Дэвида одного. Случайно взгляд его остановился на картине, висевшей над кроватью. Брак - он уже где-то видел репродукцию. Должно быть, она числилась в "частном собрании", но он никак не предполагал, что ее владельцем может быть Бресли. Он криво усмехнулся, вспомнив недавний разговор: какое было все-таки мальчишество в поисках самозащиты козырять перед стариком этим именем, пытаться установить связь между собой и этим художником. Из ванной вышла и закрыла за собой дверь Уродка. Вот и еще несоответствие: в одном конце комнаты картина, которую на любом аукционе оценят шестизначной цифрой, а в другом - маленькое, с виду не очень надежное существо. Слышно было, как старика рвет.
- Он каждый вечер такой?
- Иногда. - Она слабо улыбнулась. - Не в вас дело. В других.
- Мне помочь раздеть его?
Она покачала головой.
- Не беспокойтесь. Право же. Мы привыкли. - Видя, что он с сомнением смотрит на нее, она повторила: - Право же.
Он хотел сказать, насколько восхищен тем, что они обе для старика делают, и вдруг обнаружил, что не находит нужных слов.
- Ну… тогда пожелайте спокойной ночи… Не знаю ее настоящего имени.
- Ди. Диана. Спокойной ночи.
- И вам тоже.
Она плотно сжала губы и попрощалась с ним легким кивком головы. Он ушел.
Придя к себе, он надел пижаму, лег на кровать и, опершись на локоть, взял детективный роман, который купил по дороге. Он решил, что спать еще рано - надо быть готовым на случай, если им опять понадобится его помощь; к тому же нечего было и думать о сне, несмотря на усталость. Он даже читать не мог, пока не прошло возбуждение. Вечер был из ряда вон выходящий, и Дэвид впервые порадовался, что Бет не поехала. Она сочла бы, что это выше ее сил, и, вероятно, потеряла бы самообладание. Хотя нельзя не признать, что эта жестокая перепалка раскрыла все слабости старика. В сущности, перед ним был взбалмошный ребенок. А Диана - молодец: с каким потрясающим умением она с ним управилась; девчонка что надо, да и вторая тоже. Наверняка в ней есть что-то лучшее, неразличимое с первого взгляда: лояльность, мужество своего рода. Вспомнились спокойная речь Мыши, точность ее суждений, ее завидное хладнокровие - интересно, какое он, Дэвид, произвел на нее впечатление. Вспомнился скептически-насмешливый разговор с Бет о том, оправдает ли старик свою репутацию. Бет пригрозила, что, если тот не потискает ее хотя бы два раза, она потребует деньги назад… Ну что ж, по крайней мере эта сторона личности старика теперь выяснена. Дэвиду будет что рассказать, когда он вернется домой. Он попробовал сосредоточиться на детективном романе.
Прошло минут двадцать с тех пор, как он предоставил девушек этому тирану. Дом погрузился в безмолвие. Но вот до его слуха донесся звук открывающейся двери, легкие шаги по коридору, скрип половицы у порога его комнаты. Короткая пауза - и тихий стук в дверь.
- Войдите.
В приоткрытой двери показалась голова Мыши.
- Увидела, что у вас еще свет. Все в порядке, он спит.
- Я как-то не отдавал себе отчета, что он настолько опьянел.
- Нам иногда приходится позволять ему лишнее. А вы хорошо держались.
- Я рад, что вы предупредили меня.
- Завтра он будет каяться. Кроткий, как ягненок. - Она улыбнулась. - Завтрак часов в девять? Впрочем, неважно. Спите сколько хотите.
Она собралась уходить, но он остановил ее:
- А что все-таки означали его последние слова? Башня из черного дерева?
- О… - Мышь улыбнулась. - Ничего. Одно из его осадных орудий. - Она склонила голову набок. - То, что, по его мнению, пришло на смену башне из слоновой кости.
- Абстракция?
Она покачала головой.
- Все то, из-за чего он не любит современное искусство. Все, что неясно, потому что художник боится быть понятным… в общем, вы знаете. Человек слишком стар, чтобы копаться в материале, и все сваливает в кучу. Но к вам лично это не относится. Он не может выразить свою мысль, не обидев собеседника. - Мышь опять улыбнулась, все так же выглядывая из-за двери. - О'кей?
Он улыбнулся в ответ и кивнул.
Голова Мыши исчезла, но девушка пошла не в комнату старика, а дальше по коридору. Скоро тихонько щелкнул дверной замок. Жаль, ему хотелось поговорить с ней подольше. Старый мир, где люди учатся и преподают: одни студентки нравятся тебе, другим нравишься ты; атмосфера Котминэ в какой-то мере напомнила ему то время, когда в его жизнь еще не вошла Бет, но не потому, что он очень уж увлекался студентками и волочился за ними. Они с Бет были мужем и женой задолго до вступления в официальный брак.
Дэвид почитал немного, потом выключил свет и, как обычно, почти сразу же погрузился в сон.
И опять Мышь оказалась права. В том, что наступило горькое раскаянье, Дэвид убедился, как только спустился ровно в девять утра вниз. Он стоял в нерешительности у подножия лестницы, не зная, куда идти завтракать, а в это время в холл со стороны сада вошел Бресли. Для человека, который всю жизнь много пьет, а потом стремится восстановить силы, старик выглядел удивительно бодрым и подтянутым - в светлых брюках и синей спортивной рубашке.
- Мой _дорогой. Невыразимо_ сожалею о вчерашнем. Девушки сказали, что я был _возмутительно_ груб.
- Ну что вы. Пустяки, право.
- Нализался страшно. Скандалил.
Дэвид улыбнулся.
- Все уже забыто.
- Проклятие моей жизни. Так и не научился вовремя останавливаться.
- Не принимайте близко к сердцу, - сказал Дэвид и пожал протянутую руку старика.
- Очень великодушно с вашей стороны, мой друг. - Старик удержал его руку в своей, в глазах мелькнула насмешка. - Я, видимо, должен звать вас Дэвид. По фамилии нынче уж очень церемонно. Верно?
Слово "церемонно" он произнес так, точно это было какое-то смелое жаргонное выражение.
- Пожалуйста.
- Великолепно. А меня зовите Генри. Да? А теперь пойдем перекусим чего-нибудь. По утрам мы едим на кухне.
Когда они шли по залу, Бресли сообщил:
- Девушки предлагают небольшой dejeuner sur l'herbe [завтрак на траве (франц.) - название известной картины Мане]. Пикник. Неплохая мысль, а? - За окнами сияло солнце, над кронами деревьев висела легкая дымка. - Горжусь своим лесом. Стоит взглянуть.
- С удовольствием, - сказал Дэвид.
Девушек на кухне не было. Они, как выяснилось, давно уехали в Плелан, ближайшую деревню, за продуктами… будто нарочно (или так Дэвиду показалось), чтобы дать старику возможность реабилитировать себя. После завтрака они прогулялись по усадьбе. Бресли с гордостью показал гостю свой огород, щеголяя, видимо, недавно приобретенными познаниями по части названий растений и агрономических приемов. За восточной стеной дома они встретили Жан-Пьера, рыхлившего грядки; прислушиваясь к беседе старика с мужем экономки о больном тюльпанном деревце и о том, как его лечить, Дэвид вновь испытал уже знакомое приятное чувство, подсказывавшее, что в жизни Бресли главное - вовсе не вчерашний "рецессивный" приступ злобы. Видно было, что старик привык к Котминэ, привык к местной природе; когда они, осмотрев огород, прошли во фруктовый сад и остановились перед старым деревом со спелыми плодами, Дэвида угостили грушей, которую рекомендуется есть прямо с дерева, и старик, разговорившись, признался, что считает себя глупцом: надо же было провести всю жизнь в городе и оставить так мало времени для радостей сельской жизни. Дэвид, проглотив кусок груши, спросил, почему это открытие пришло так поздно. Бресли презрительно фыркнул, давая понять, что недоволен собой, потом ткнул тростью в упавшую на землю грушу.
- Сука Париж, мой друг. Знаете эти стихи? Граф Рочестерский, не так ли? "В какой нужде ни приведется жить, найдешь клочок земли, чтоб семя посадить". Прямо в точку. Этим все сказано.
Дэвид улыбнулся. Они двинулись дальше.
- Зря не женился. Было бы гораздо дешевле.
- Зато много потеряли бы?
Старик снова презрительно фыркнул.
- Но одна стоит пятидесяти, а?
Он явно не уловил иронии этой фразы: ведь и "одна" ему уже не по зубам; и словно в подтверждение этих слов на подъездной дороге, ведущей из внешнего мира, появился маленький белый "рено". За рулем сидела Мышь. Она помахала им рукой, но не остановилась. Дэвид и Бресли повернули назад, к дому. Старик показал тростью на машину.
- Завидую вам, ребята. В мои молодые годы девушки были не такие.
- Я полагал, что в двадцатые годы они были восхитительны.
Старик поднял палку в знак категорического несогласия.
- Полнейший вздор, мой друг. Не представляете. Полжизни уговариваешь, чтобы она легла с тобой. И полжизни жалеешь, что легла. А то еще и похуже. Триппер схватишь от какой-нибудь шлюхи. Собачья жизнь. Не понимаю, как мы ее сносили.
Но Дэвид остался при своем мнении и знал, что другого от него и не ждут. В душе старик ни о чем не жалел, а если и жалел, то лишь о невозможном, о другой жизни. Беспокойная чувственность молодых лет все еще не покидала его старого тела: внешность его никогда не была особенно привлекательной, но жила в нем какая-то неуемная дьявольская сила, бросавшая вызов единобрачию. Дэвид попробовал представить себе Бресли в молодости: неудачник, равнодушный к своим бесчисленным неудачам, до крайности эгоистичный (в постели и вне ее), невозможный - и потому в него верили. А теперь даже те многочисленные скептики, которые, должно быть, отказывались в него верить, были спокойны: он добился всего - известности, богатства, женщин, права быть таким, каким был всегда; эгоизм стал его ореолом, у него был свой мир, где удовлетворялась малейшая его прихоть, а весь остальной мир находился далеко, за зеленым лесным морем. Людям, подобным Дэвиду, всегда склонным рассматривать свою жизнь (как и свою живопись) в виде нормального логического процесса и считающим, что будущие успехи человека зависят от его умения сделать разумный выбор сейчас, это казалось не совсем справедливым. Разумеется, Дэвид понимал, что успеха никогда не добьешься, следуя правилам; что известную роль здесь играют случай и все остальное, подобно тому как живопись действия и живопись момента составляют, по крайней мере теоретически, важную часть спектра современного искусства. И тем не менее созданный им образ продолжал жить в сознании: на вершине славы стоял старый, самодовольно улыбающийся сатир в ковровых домашних туфлях, с радостью посылающий проклятия здравому смыслу и расчету.
В одиннадцать часов они двинулись в путь по длинной лесной дороге: девушки с корзинами в руках шли впереди, Дэвид со стариком - за ними; он нес синий складной шезлонг с алюминиевым каркасом, который Бресли пренебрежительно называл переносным диваном для престарелых. Мышь настояла, чтобы они взяли его с собой. Старик шел, перекинув через руку плащ, на голове у него была старая помятая панама с широкими полями; с видом обаятельного феодала он показывал тростью то на тенистые заросли, то на особенно примечательные перспективы "своего" леса. Разговор начал возвращаться к тому, ради чего Дэвид предпринял эту поездку. Безмолвие, какое-то странное отсутствие птиц - как изобразить безмолвие на полотне? Или театр. Замечал ли когда-нибудь Дэвид, что пустая сцена имеет свои особенности?
Но Дэвид больше думал сейчас о том, как использовать все это во вступительной статье. "Всякий, кому выпадает счастье пройтись с мастером…", нет: "…с Генри Бресли по его любимому Пемпонскому лесу, который и теперь еще щедро вдохновляет его…" Дымка над лесом рассеялась, погода стояла удивительно теплая - скорее августовская, чем сентябрьская. Чудесный день. Нет, нельзя так писать. Тем не менее подчеркнутая предупредительность старика радовала: приятно было сознавать, что вчерашнее боевое крещение неожиданно обернулось благом. То, что дух средневековой бретонской литературы, если не ее символы и аллегории, сказался на серии Котминэ, - факт общеизвестный, хотя Дэвид и не смог установить - сам Бресли публично об этом не высказывался, - насколько ее влияние было действительно велико. Перед тем как отправиться в Котминэ, он полистал справочную литературу, но сейчас решил не выказывать своей осведомленности и обнаружил, что Бресли эрудированнее и начитаннее, чем можно было предполагать по его отрывистой, лаконичной речи. Старик объяснил, по обыкновению довольно бессвязно, неожиданное пристрастие к романтическим легендам в двенадцатом-тринадцатом веках, тайну острова Британия (нечто вроде Дикого Севера, а? Чем рыцари не ковбои?), слухи о котором поползли по Европе благодаря его французской тезке; внезапное увлечение любовными, авантюрными и колдовскими темами, значение некогда необъятного леса - того самого Пемпонского леса (у Кретьена де Труа он называется Броселиандским), по которому они сейчас шли, - как главного места действия; появление закрытого английского сада средневекового искусства, невероятное томление, символически изображенное в этих странствующих всадниках, похищенных красавицах, драконах и волшебниках, Тристане, Мерлине и Ланселоте…
- Все это чепуха, - сказал Бресли. - Отдельные места, понимаете, Дэвид. Лишь то, что необходимо. Что наводит на мысль. Точнее - стимулирует. - Потом он переключился на Марию Французскую и "Элидюка". - Хорошая сказка, черт побери. Прочел несколько раз. Как звали этого мошенника-швейцарца? Юнг, да? Похоже на его штучки. Архетипы и все такое.
Шедшие впереди девушки свернули на боковую, более узкую и тенистую дорогу. Бресли и Дэвид отставали от них шагов на сорок. Старик взмахнул тростью.
- К примеру, вот эти девицы. Прямо из "Элидюка".
Он принялся пересказывать содержание. Но в его стенографическом изложении произведение напоминало скорее фарс в духе Ноэла Кауарда, чем прекрасную средневековую легенду об обманутой любви, и, слушая его, Дэвид несколько раз подавлял улыбку. Да и внешность девушек (Уродка - в красной рубашке, черных бумажных штанах и сапожках-веллингтонах, Мышь - в темно-зеленой вязаной фуфайке - теперь Дэвид заметил, что она не всегда пренебрегает бюстгальтером, - и в светлых джинсах) не помогала уловить сходство с героинями "Элидюка". Дэвид все больше и больше убеждался в правоте Мыши: беда старика в том, что он толком не умеет выражать свои мысли словами. Чего бы он ни касался в разговоре, все приобретало в его устах если не пошлый, то обязательно искаженный смысл. Слушая его, надо было все время помнить, как он передает свои чувства с помощью кисти, - разница получалась громадная. Искусство создавало представление о человеке впечатлительном и сложном, чего никак нельзя было предположить по его речи. Хотя такое сравнение и обидело бы его, он отчасти напоминал старомодного члена Королевской академии, гораздо более склонного выступать в роли изящной опоры отжившего общества, чем поборника серьезного искусства. В этом, очевидно, и заключалась одна из главных причин его постоянного самоизгнания: старик, конечно, понимал, что его особа уже не будет иметь веса в Великобритании семидесятых годов. Сохранить свою репутацию он может, только оставаясь здесь. Разумеется, ни одно из этих наблюдений нельзя включать во вступительную статью, но Дэвид находил их весьма интересными. У старика, как и у этого леса, были свои древние тайны.
Девушки остановились, поджидая мужчин. Они не знали точно, в каком месте надо сворачивать в лес, чтобы попасть на пруд, где намечалось устроить пикник. Поискали дуб с красным мазком на стволе. Мышь решила, что они уже пропустили его, но старик велел идти дальше - и правильно сделал: шагов через сто они увидели этот дуб и, сойдя с дороги, стали пробираться между деревьями по отлогому склону. Скоро подлесок сделался гуще, впереди сверкнула полоска воды, а еще через несколько минут они вышли на поросший травой берег etang [пруда (франц.)]. Водоем этот скорее походил на небольшое озеро, чем на пруд: четыреста ярдов, если не больше, ширины в том месте, где они остановились, а вправо и влево от них тянулась изогнутая линия берега. Посреди пруда плавало с десяток диких уток. Почти вплотную к воде подступал лес, вокруг - никаких признаков жилья; гладкая, как зеркало, вода голубела под ясным сентябрьским небом. Уголок этот показался Дэвиду знакомым, deja vu [уже виденным (франц.)]. Бресли изобразил его на двух полотнах, появившихся в последние годы. Очаровательное место, чудом сохранившее нетронутый вид.
Они расположились в негустой тени одинокой пихты. Разложили шезлонг, и Бресли с довольным видом тотчас же опустился в него и вытянул ноги; потом попросил поставить спинку в вертикальное положение.
- Ну, давайте, девушки. Снимайте брюки - и купаться.
Уродка посмотрела на Дэвида и отвела глаза в сторону.
- Мы стесняемся.
- А вы, Дэвид, не хотите поплавать? С ними за компанию?
Дэвид посмотрел вопросительно на Мышь, но та склонила голову над корзинами. Предложение ошеломило его своей неожиданностью. О том, что будет купание, его не предупреждали.
- Ну что ж… может быть, потом?
- Вот видишь, - сказала Уродка.
- У тебя, может, кровотечение?
- О Генри. Ради бога.
- Он женатый, милая. Видал все ваши прелести.
Мышь подняла голову и бросила на Дэвида не то виноватый, не то насмешливый взгляд.
- Купальные костюмы считаются неэтичными. Они делают нас еще более несносными, чем обычно.
Она смягчила издевку улыбкой, обращенной к старику. Дэвид пробормотал:
- Разумеется.
Мышь посмотрела на Уродку.
- Пойдем на отмель, Энн. Там дно тверже. - Она достала из корзины полотенце и пошла, но теперь Уродка вроде бы застеснялась. Она бросила неприязненный взгляд на мужчин.
- К тому же старым любителям удобнее подсматривать за птичками.
Старик захохотал, она показала ему язык. Потом все же взяла полотенце и зашагала следом за подругой.
- Садитесь, друг мой. Это она вас дурачит. Ничего она не стесняется.
Дэвид сел на жесткую осеннюю траву. Сцена купания будто специально была придумана, чтобы продемонстрировать перед ним испытания, которым их подвергают, хотя прошедший вечер и без того, кажется, был достаточно наглядной демонстрацией. Ему казалось, что девушки вступили в маленький сговор: а теперь, мол, наша очередь тебя шокировать. Отмель - узкий, поросший травой мыс - врезалась в водную гладь пруда ярдов на шестьдесят. Как только девушки пошли по ней, утки с плеском взлетели, сделали большой круг над прудом и скрылись за кронами деревьев. На краю отмели девушки остановились, и Мышь стала раздеваться. Сняв фуфайку, она вывернула ее лицевой стороной наружу и бросила на траву. Потом расстегнула бюстгальтер. Уродка покосилась в сторону Дэвида и Бресли, потом скинула сапоги и спустила одну из лямок, на которых держались штаны. Мышь тем временем сняла джинсы вместе с трусиками, разделила их и, положив рядом с фуфайкой и бюстгальтером, вошла в воду. Разделась и Уродка. Перед тем как последовать за подругой, она повернулась к мужчинам лицом и, раскинув руки в стороны, сделала нелепое, вызывающее движение, как во время стриптиза. Старик снова захохотал и коснулся тростью плеча Дэвида. Он сидел на своем троне, похожий на султана, любующегося обнаженными фигурами молодых рабынь. Когда они продвигались по отлогому дну к середине пруда, их загорелые спины четко выделялись на фоне лазурной воды. Потом Мышь резким движением окунулась и поплыла кролем. Плавала она довольно хорошо. Уродка вела себя осторожнее, боясь замочить свои драгоценные мелко завитые волосы; наконец, все так же осторожно, она погрузилась в воду и медленно поплыла брассом.
- Жаль, что вы женаты, - сказал Бресли. - Им нужен крепкий мужик.
