II
Разумеется, для такой скупой, предусмотрительной и расчетливой республики это — непостижимая трата жизней, сил и богатств, тем более загадочная, что колоссальное ежегодное жертвоприношение богам вида, несомненно, направленное на перекрестное оплодотворение, похоже, совершенно не достигает своей цели. Перекрестное оплодотворение может произойти только в том случае, если имеется агломерация термитников, что бывает довольно редко, и если все брачные полеты совершаются в один и тот же день. Стало быть, у супружеской пары есть тысяча шансов против одного вернуться в отчий дом, т.е. к своим кровным родственникам. Но не будем излишне самоуверенными; если нечто кажется нам лишенным логики или бессмысленным, вполне вероятно, что наши наблюдения или наши толкования пока еще неполны и что мы сами ошибаемся, если только не отнести этот промах на счет природы, которая, как писал Жан де Лафонтен, видимо, совершила уже множество других ошибок.
По наблюдениям Сильвестри, чтобы избежать этой катастрофы, некоторые виды роятся только ночью или во время дождя. Другие, с целью увеличить свои шансы, выпускают рои маленькими «партиями», но в течение нескольких месяцев. По этому поводу следует еще раз отметить, что в термитнике общие законы не столь неумолимы, как в улье. Термиты (и мы покажем это на других примерах), так же, как люди, и в отличие от повадок всех насекомых, которыми, как принято считать, руководит инстинкт, являются прежде всего «оппортунистами» и, уважая общий характер своей судьбы, умеют, когда нужно и столь же умно, как мы, приспосабливать его к обстоятельствам и адаптировать к потребностям или, попросту говоря, условностям данного момента. В принципе, удовлетворяя желаниям вида или будущего или же в угоду укоренившемуся представлению природы, они практикуют роение, несмотря на то, что оно ужасно расточительно и на девяносто девять процентов бесполезно, но, в случае надобности, они его сокращают, регламентируют или вовсе от него отказываются и спокойно без него обходятся. В принципе, они монархисты, но, в случае надобности, содержат в одной и той же ячейке двух цариц, разделенных перегородкой, как это наблюдал Т. Дж. Сэвидж, или до шести царских пар, как установил Хэвиленд, не говоря уже о царях и царицах, ускользающих от нас благодаря мерам, принимаемым рабочими для их бегства; последние так тщательно их прячут, что Хэвиленд три дня искал одну из этих монархинь и нашел ее засыпанной опилками на самом дне гнезда.
В принципе, необходимо, чтобы у царицы вначале были крылья и чтобы она видела дневной свет; но, в случае надобности, они заменяют ее тремя десятками бескрылых «несушек», никогда не выходивших из гнезда. В принципе, они не признают постороннего царя, но, в случае необходимости и если престол свободен, они с готовностью принимают того, кого им предлагают. В принципе, всякий термитник населяет только один весьма характерный вид; но на практике неоднократно было установлено, что в одном и том же гнезде могут «сотрудничать» два три, а иногда и пять совершенно различных видов. Добавим, что это «ренегатство» нельзя назвать непоследовательным или необдуманным и что, при более пристальном рассмотрении, оно всегда имеет неизменный мотив — спасение или процветание города.
Впрочем, во всех этих вопросах еще много неопределенности, и прежде чем подводить итог, следует дождаться более достоверных наблюдений. Они затрудняются тем, что, как мы уже говорили, существует полторы сотни видов термитов и повадки и общественная организация этих полутора сотен видов совершенно несходны между собой. По видимому, некоторые из них появились, подобно человеку, в самый критический момент эволюции, начавшейся миллионы лет назад.
III
Итак, обычный «строй» термитов — монархия. Но, будучи гораздо благоразумнее улья, судьба которого, — и это слабое место замечательной организации, — всегда зависит от жизни единственной матки, термитник и его благосостояние практически независимы от царской пары. То, что можно было бы назвать «Конституцией» или основным законом, здесь бесконечно более гибко, «растяжимо», предусмотрительно, изобретательно и знаменует собой безусловный политический прогресс. Если царица термитов, или, скорее, исполняющая обязанности «несушки», которой она на самом деле и является, добросовестно выполняет свой долг, то у нее нет и соперниц. Но как только ее плодовитость падает, ее уничтожают, отказываясь ее кормить, или же приставляют к ней нескольких помощниц. Так, было обнаружено до тридцати цариц в одной колонии, которая не дезорганизовалась, не впала в анархию и не погибла, как погибает улей, если в нем увеличивается число «несушек», а, наоборот, была необычайно сильной и процветающей, благодаря чрезвычайной приспособляемости их организма, обладающего преимуществами самой примитивной, одноклеточной, и одновременно наиболее развитой жизни; возможно также, как следует предположить за неимением другого объяснения, благодаря химическим и биологическим знаниям, пока неизвестным человеку, термиты, по видимому, могут в любой момент, когда в этом есть необходимость, с помощью питания и соответствующего ухода превратить любую личинку или нимфу в совершенное насекомое, у которого менее чем за шесть дней появятся глаза и крылья, или вывести из первого попавшегося яйца рабочего, солдата, царя или царицу. С этой целью, дабы выиграть время, они всегда хранят в запасе некоторое количество особей, готовых претерпеть последние изменения.
Но обычно (несмотря на то, что они, очевидно, могли бы это сделать), по причинам, которых мы пока не постигли, они не превращают ни одно из этих яиц и ни одного из этих кандидатов в совершенную царицу с крыльями и фасеточными глазами, подобную тем, что взлетают тысячами, и готовую к оплодотворению царем на брачном ложе. Почти всегда они ограничиваются тем, что выводят слепых и бескрылых «несушек», выполняющих все функции царицы, в собственном смысле слова, без ущерба для города. У пчел, насколько нам известно, такого нет, и рабочая пчела «несушка», заменяющая мертвую монархиню, производя на свет одних только ненасытных трутней, через несколько недель приводит к упадку и гибели самую богатую и процветающую колонию.
Насколько можно судить с человеческой точки зрения, между термитником, обладающим подлинной царицей, и тем, где есть только «несушки» плебейки, ощутимой разницы нет. Некоторые термитологи утверждают, что эти неотенические «несушки» не могут производить ни царей, ни цариц и что их потомки лишены крыльев и глаз, т.е. никогда не становятся совершенными насекомыми. Это возможно, но окончательно не доказано, и в целом не имеет никакого значения для колонии, если учесть, что ей необходима мать рабочих и солдат, а не способность легко обходиться без перекрестного оплодотворения, которое, как мы видели, крайне проблематично. Кроме того, все, что имеет отношение к этим замещающим формам, вызывает споры и остается одной из самых таинственных сторон термитника.
IV
Не менее спорным или, по меньшей мере, недостаточно изученным остается вопрос о паразитах (я не имею в виду внутрикишечных паразитов, поскольку помимо этих законных обитателей термитник предоставляет кров большому количеству приживал, которые, в отличие от приживал муравейника, до сих пор не перечислены и не изучены). Известно, что у муравьев паразиты играют чрезвычайно интересную роль и фантастически быстро размножаются. Великий мирмеколог Васманн насчитал в муравейнике одну тысячу двести сорок шесть их видов. Одни приходят сюда лишь затем, чтобы во влажном тепле подземных ходов найти пищу и кров, и их милосердно принимают, поскольку муравей вовсе не такой мещанин и скряга, каким считал его добряк Лафонтен; но большое число других полезны и даже необходимы. Есть там и такие, чьи функции абсолютно необъяснимы, в частности Antennophorus, которых носит на себе большинство Lasius Mixtus, столь хорошо изученных Шарлем Жане. Это своего рода вши, огромные по пропорциям, поскольку по величине они равны голове муравья, которая, опять таки по пропорциям, в два раза больше нашей. Обычно на одном из этих муравьев насчитывается по три таких вши, размещающихся старательно и планомерно: одна — под подбородком, а две других — по обе стороны брюшка своего хозяина, чтобы не вывести его из равновесия при ходьбе. Lasius Mixtus вначале отказывается их принимать, но после того, как они усядутся, уступает им и больше не стремится от них избавиться. Найдется ли в наших легендах мученик, который всю свою жизнь безропотно носил бы на себе столь тяжкую и громоздкую тройную ношу? А «скупой муравей» из басни не только смиряется со своим бременем, но и заботится о нем и кормит его, как своих детей. Когда один из этих Lasius, «украшенный» своими мерзкими паразитами, находит, например, ложку меда, то наедается до отвала и возвращается в гнездо. Привлеченные вкусным запахом, другие муравьи подходят к нему и просят поделиться находкой. Lasius великодушно срыгивает мед во рты просителей, а их паразиты на ходу перехватывают по несколько капель драгоценной жидкости. Вместо того чтобы помешать этому, муравей облегчает им взимание «десятины» и вместе со своими товарищами ждет, пока насытившиеся нахлебники дадут сигнал к отправлению. Надо полагать, что, таская на себе этих гигантских, избыточных вшей, согнувших бы нас под своим весом, он испытывает странное наслаждение, которого мы даже не в состоянии понять. Впрочем, мы понимаем очень мало вещей в мире насекомых, которыми руководит дух и чувства, не имеющие почти ничего общего с теми, что управляют нами.
Но оставим муравьев и вернемся к нашим древоядным. По подсчетам профессора Э. Уоррена, число «гостей» термитника, известных к 1919 году, достигает 496, из которых 348 жесткокрылых, причем каждый день находят новые типы. Их делят на истинных «гостей» (Symphiles ), с которыми обращаются по дружески; безразличных «гостей» (Synoeketes ), которых просто терпят; преследуемых непрошеных «гостей» (Synechtres ) и собственно паразитов (Ectoparasites ). Несмотря на научные названия, которые им даны, вопрос еще до конца не прояснен, и мы ждем более полного исследования.
Опустошение
I
Термитники, простирающиеся и множащиеся на фоне тропического пейзажа, со своими невероятно изобретательными и неумолимыми законами, своей жизнеспособностью и чудовищной плодовитостью, представляли бы опасность для рода людского и вскоре покрыли бы всю нашу планету, если бы случайность или какой-то каприз природы, обычно менее милостивой к нам, не пожелали, чтобы это насекомое было весьма уязвимым и чрезвычайно чувствительным к холоду. Оно не может жить даже при умеренном климате. Ему нужны, как я уже говорил, самые жаркие районы земного шара. Оно нуждается в температуре от 20 до 36°С. Ниже 20-ти его жизнь останавливается, а выше 36-ти погибают простейшие, и оно умирает от истощения. Но там, где он водворяется, термит производит страшные опустошения; еще Линней писал: «Termes utriusque Indiae calamitas summa». «В жарких и тропических частях земного шара нет другого семейства насекомых, члены которого вели бы такую же беспрерывную войну с творениями человека», — добавляет У. У. Фроггатт, знающий их, как никто другой. Дома рушатся изнутри, источенные от фундамента до крыши. Пропадает мебель, белье, бумага, одежда, обувь, продукты, дерево и растительность. Ничто не укроется от этого грабежа, в котором есть что-то ошеломляющее и сверхъестественное, потому что грабители всегда остаются невидимыми и показываются только в момент катастрофы. Огромные деревья, кажущиеся живыми и кору которых тщательно оберегают, валятся целиком, стоит лишь к ним прикоснуться. На острове Святой Елены двое полицейских беседовали под огромной мелией с пышной кроной; один из них прислонился к стволу, и гигантское жаропонижающее растение, полностью изъеденное изнутри, рухнуло на них и погребло их под своими обломками. Порой разрушительная работа выполняется с молниеносной быстротой. Один фермер из Квинсленда оставил вечером свою телегу в поле; на следующий день он нашел только металлические части от нее. Колонист вернулся домой после пяти или шести дней отлучки; все цело, внешне ничего не изменилось и не выдает присутствия врага. Он садится на стул, и тот обрушивается под ним. Он хватается за стол, но тот рассыпается по полу. Он цепляется за центральную балку, но она рушится, увлекая за собой весь потолок в облаке пыли. Все будто околдовано неким проказливым духом, как в феерии Шатле. За одну ночь они сжирают во время сна рубашку прямо на теле Смитмена, поселившегося рядом с одним из их гнезд с целью его изучения. За два дня, несмотря на все принятые меры предосторожности, они уничтожают постели и подстилки другого термитолога — доктора Генриха Барта. В бакалейном магазине Кембриджа, в Австралии, их добычей становятся буквально все товары: исчезают ветчина, сало, макароны, фиги, орехи и мыло. Они пробуравливают воск и оловянные колпачки, венчающие бутылки, чтобы добраться до пробок, и жидкость вытекает. К жести консервных банок они подходят по научному: вначале стирают покрывающий ее слой олова, затем намазывают обнажившуюся жесть специальным соком, от которого она ржавеет, после чего без труда ее пробуравливают. Они просверливают свинец любой толщины. Считается, что чемоданам, ящикам и постельным принадлежностям не грозит опасность, если поставить их на перевернутые бутылки с воткнутыми в землю горлышками, поскольку их маленьким лапкам не за что будет зацепиться. Несколько дней спустя стекло незаметно крошится, словно под воздействием наждака, и они спокойно передвигаются вдоль горлышка и брюшка бутылки, потому что выделяют жидкость, которая, растворяя кремнеземы, содержащиеся в стеблях травы, служащих им пищей, воздействует также и на стекло. Этим, между прочим, объясняется необычайная прочность их отчасти остеклованного цемента. Иногда у них рождаются «фантазии», достойные юмористов. Английский путешественник Форбс рассказывает в своих «Oriental Memoirs» о том, как, вернувшись домой спустя несколько часов, проведенных у друга, он обнаружил, что все гравюры, украшавшие его квартиру, полностью съедены, равно как и их рамки, от которых не осталось и следа; в то же время покрывавшие их стекла остались на месте, старательно прилепленные к стене цементом, очевидно для того, чтобы избежать опасного и слишком шумного падения. Этим предусмотрительным инженерам удается даже укрепить с помощью своего цемента балку, которую они так глубоко прогрызли, что она грозит лопнуть еще до конца их экспедиции.
Пока творится весь этот разгром, не видно ни одной живой души. Только при более пристальном взгляде маленькая глиняная трубочка, спрятанная в углу между двумя стенами или бегущая вдоль карниза или плинтуса и соединенная с термитником, выдает присутствие и личность врага; эти ничего не видящие насекомые умеют сделать так, чтобы не видели их. Работа выполняется беззвучно, и лишь искушенный слух способен расслышать в ночи шум миллионов челюстей, пожирающих несущую конструкцию дома и предвещающих его крушение.
В Конго, например, в Элизабетвилле, архитекторы и подрядчики предусматривают эти неизбежные разрушения и повышают расценки на 40% ввиду принимаемых мер предосторожности. В этом же регионе ежегодно приходится заменять полностью съеденные шпалы железных дорог, а также телеграфные столбы и несущие конструкции мостов. От любой одежды, оставленной на улице ночью, остаются лишь металлические пуговицы, а хижина туземцев, если не жечь в ней огня, выдерживает их атаки не больше трех лет.
II
Таковы их «домашние» и привычные злодеяния; но иногда они работают в крупном масштабе и опустошают целые города и страны. В 1840 году одно захваченное невольничье судно со срубленными мачтами занесло в Джеймстаун, столицу острова Святой Елены, Eutermes Tenuis — маленького бразильского термита с «носатыми» солдатами со спринцовкой, разрушившего часть города, которую пришлось затем отстраивать. По словам «штатного» историографа Дж. К. Меллиса, это было похоже на последствия землетрясения.
В 1879 году испанское военное судно было уничтожено Termes Dives в порту Ферроля. В «Анналах французского энтомологического общества» (сер. 2, 1851, т. IX) приводится пояснительная записка генерала Леклерка, где говорится, что в 1809 году Французские Антильские острова не смогли обороняться от англичан из за того, что термиты разорили склады и привели в негодность батареи и боеприпасы. Список их преступлений можно продолжать бесконечно. Я уже говорил, что они сделали непригодными для возделывания некоторые части Австралии и острова Цейлон, где люди отказались от борьбы с ними. На острове Формоза Coptotermes Formosus Shikari прогрызает даже строительный раствор и рушит нецементированные стены.
На первый взгляд, учитывая, насколько они уязвимы и хрупки и что они могут жить только во мраке своего термитника, может показаться, что для того, чтобы от них избавиться, достаточно разрушить их «башенки». Но создается впечатление, будто они всегда готовы отразить неожиданное нападение, ибо достоверно известно, что в странах, где взрывали с помощью пороха их надстройки, разравнивая их затем плугом, они больше не строят холмиков, смиряются, как муравьи, с исключительно подземной жизнью и становятся совершенно неуловимыми.
Барьер холода до сих пор защищал Европу, но вполне возможно, что такому гибкому и необычайно многоликому животному удастся акклиматизироваться и у нас. Мы уже видели, например, ландских термитов, которые более или менее в этом преуспели, правда, ценой жалкого вырождения, сделавшего их безвреднее самого безвредного из муравьев. Возможно, это только первый этап. Во всяком случае, «Энтомологические анналы» прошлого века пространно повествуют о нашествии на некоторые города Нижней Шаранты, в частности на Сент, Сен Жан д'Анжели, Тоннэ Шарант, остров Экс и, прежде всего, Ла Рошель, настоящих тропических термитов, завезенных из Санто Доминго на дне трюма вместе с растительным мусором. Целые улицы были захвачены и тайком «заминированы» стремительно размножавшимся и невидимым насекомым; весь Ла Рошель находился под угрозой вторжения, и бедствие было остановлено только каналом де ла Веррьер, соединяющим сточные канавы с портом. Рушились целые дома, и пришлось даже подпирать арсенал и префектуру; а однажды жители с удивлением обнаружили, что все архивы и вся административная писанина были превращены в губчатые объедки. Аналогичные события происходили в Рошфоре.
Виновником этих опустошений стал один из самых маленьких термитов, которые нам известны, — Termes Lucifugus величиной 3-4 миллиметра.
Тайная сила
I
В термитнике мы снова сталкиваемся с великой проблемой улья, тем более неразрешимой из за того, что его организация еще более сложна. Кто здесь правит? Кто отдает приказы, предвидит будущее, строит планы, восстанавливает равновесие, управляет и осуждает на смерть? Это не монархи — жалкие рабы своих обязанностей, питание которых зависит от доброй воли рабочих, пленники в своей клетке и единственные жители города, не имеющие права пересекать его черту. Царь — всего лишь боязливый перепуганный бедняга, придавленный животом супруги. Что же касается царицы, то это, возможно, самая жалкая жертва организации, где есть одни лишь жертвы, посвященные неведомо какому божеству. Она находится под жестким контролем, и когда ее подданные решают, что она кладет мало яиц, то перестают ее кормить; она умирает от голода, а они пожирают ее останки, поскольку ничего не должно пропасть, и заменяют ее другой. Для этой цели, как мы уже видели, у них в запасе всегда есть некоторое количество взрослых, пока еще не дифференцированных особей, и, благодаря чудесному полиморфизму своей породы, они быстро превращают одну из них в производительницу.
Но это и не воины — несчастные создания, согбенные под своим оружием, обремененные клешнями, лишенные половых органов и крыльев, совершенно слепые и неспособные добывать пищу. И это тем более не крылатые взрослые особи, совершающие блистательный, трагический и эфемерный выход, обездоленные принцы и принцессы, над которыми тяготеет государственный интерес и коллективная жестокость. Остаются рабочие — «желудки» и «животы» сообщества, кажущиеся одновременно рабами и хозяевами всех остальных. Неужели эта толпа и образует «Совет» города? Во всяком случае, все видящие, все, у кого есть глаза, — царь, царица и крылатые особи, — открыто отстранены от управления. Чудо в том, что управляемый таким образом термитник может существовать целые столетия. В наших анналах нет примера действительно демократической республики, которая просуществовала хотя бы несколько лет и не распалась бы, не закончилась бы полным провалом и тиранией, поскольку в политике у нашей толпы собачий нюх и ей по нраву лишь дурные запахи. Она выбирает только наименее приятные из них, и ее чутье почти непогрешимо.
Но договариваются ли между собой слепцы термитника? В их республике нет такой же тишины, как в муравейнике; мы не знаем, как они общаются, но это еще не означает, что они не общаются вовсе. При малейшем нападении тревога распространяется, словно пламя; организуется оборона, аккуратно и методично производится срочный ремонт. С другой стороны, эти слепцы, несомненно, регулируют по своему желанию плодовитость царицы, уменьшая или увеличивая ее тем, что пичкают ее своими слюнными выделениями или оставляют без них. Когда они приходят к выводу, что солдат слишком много, то сокращают их количество, оставляя умирать от голода тех, кого считают лишними, чтобы затем их съесть. Они определяют судьбу существа, которое должно вылупиться из яйца, и по своему усмотрению превращают его, в зависимости от пищи, которую ему дают, в такого же, как они, труженика, в царицу, царя, крылатую взрослую особь или воина. Но кому же или чему подчиняются они сами? Пожертвовавшие половыми органами, крыльями и глазами ради общего блага, обремененные различными бесчисленными делами, — жнецы, землекопы, каменщики, архитекторы, столяры, садовники, химики, кормильцы и гробовщики, трудящиеся, питающиеся и переваривающие пищу для всех, идущие на ощупь в своей неодолимой слепоте или бредущие по своим пещерам, — эти вечные узники собственной темницы кажутся менее всего способными понять, узнать, предвидеть или угадать, что надо делать.
Идет ли речь о ряде более или менее согласованных и чисто инстинктивных действий? Быть может, под воздействием врожденного представления они вначале машинально высиживают из большинства яиц таких же рабочих, как они сами? А затем, подчиняясь другому, тоже врожденному импульсу, не получают ли они из других яиц, похожих на первые, бесчисленное множество особей обоего пола, у которых вырастают крылья, которые не рождаются слепцами и скопцами и дают им царя и царицу, чтобы вскоре после этого всем вместе погибнуть? И, наконец, не обязывает ли их третий импульс создать некоторое количество солдат и не побуждает ли четвертый сократить численность гарнизона, когда последний требует слишком много пищи и становится обременительным? Не служит ли все это лишь игрой хаоса? Вполне возможно, хотя и сомнительно, что необычайное процветание, стабильность, гармоничное согласие и почти неограниченная жизнь этих громадных колоний основываются лишь на непрерывном ряде счастливых случайностей. Согласимся, что, если бы все обстояло подобным образом, случайность стала бы чуть ли не самым великим и самым мудрым из наших богов; но, в сущности, проще всего прийти к общему мнению лишь в вопросе о словах. Во всяком случае, гипотеза об инстинкте ничуть не более убедительна, чем гипотеза о разуме. Возможно, она даже менее убедительна, поскольку мы совершенно не знаем, что такое инстинкт, и в то же время полагаем, — верно ли, ошибочно ли, — что мы не совсем уж не сведущи в том, что такое разум.
