II
У пчел мы наблюдаем столь же поразительные политико-экономические мероприятия. Я не буду здесь о них напоминать; но не стоит забывать, что у муравьев эти мероприятия порой еще более удивительные. Всем известно, что, например, Lasius Flavus, наши маленькие желтые земляные муравьи, загоняют в свои подземелья и держат в настоящих хлевах стада тлей, выделяющих сладкую росу, которых они доят, подобно тому, как мы доим своих коров и коз. Другие, Formica sanguined, или муравьи рабовладельцы кровавые, отправляются на войну, чтобы захватить в плен рабов. Polyergus Rufescens, или муравьи амазонки, поручают своим крепостным выращивание личинок, а Anergates не работают и кормятся за счет колонии пленных Tetramorium Cespitum, или дерновых муравьев воров. Упомяну для справки фунгикольных муравьев тропической Америки, прорывающих прямые туннели, иногда более 100 метров длиной, и из измельченных на мелкие кусочки листьев производящих перегной, на котором они выращивают и разводят с помощью метода, остающегося их тайной, настолько необычный гриб, что его еще не удалось вырастить ни в одном другом месте. Назовем также некоторые африканские и австралийские виды, специальные рабочие которых никогда не выходят из гнезда, висят внутри на лапках и становятся, за неимением других сосудов, живыми резервуарами, цистернами или горшками для меда с упругим, округлым, огромным брюшком, куда насекомые сливают урожай и откуда откачивают его, когда проголодаются. Не оставим без внимания и муравьев портных (Oecophylla Smaragdina F.), в жарких районах Ост Индии, Азии и Африки устраивающих свои гнезда на деревьях, в густой листве, которую они вначале с трудом сдвигают, а затем сшивают и покрывают вышивками с помощью шелковой нити, выделяемой личинками, которых они держат между лапками и используют вместо челнока ткацкой машины.
Нужно ли добавлять, что все эти факты, список которых можно было бы продолжать до бесконечности, основаны не на более или менее легендарных слухах, а на скрупулезных научных наблюдениях?
III
В «Жизни пчел» я, за неимением лучшего, приписал управление и прозорливое тайное руководство сообществом «Духу Улья». Но это всего лишь слово, воплощающее в себе неведомую реальность и ничего не объясняющее.
Другая гипотеза рассматривает улей, муравейник и термитник в качестве единой, но еще или уже распавшейся особи, целостного живого существа, которое еще или уже никогда не кристаллизуется и не застынет и различные органы которого, образованные тысячами клеток, хотя и распространенных вовне, несмотря на их кажущуюся независимость, навсегда останутся подчинены одному и тому же основному закону. Наше тело — это тоже объединение, агломерат или колония шестидесяти триллионов клеток, но эти клетки не могут удаляться от своего гнезда или ядра и остаются вплоть до разрушения этого гнезда или ядра оседлыми и пленными. Какой бы ужасной и бесчеловечной ни казалась нам организация термитника, организация, которую мы носим в себе, скопирована с этого же образца. Та же коллективная личность, те же непрерывные жертвоприношения, бесчисленные труды ради общего блага, та же оборонительная система, тот же каннибализм фагоцитов в отношении отмерших или непригодных клеток, та же непонятная, упорная, слепая работа ради неведомой цели, та же жестокость, та же специализация по питанию, размножению, дыханию, кровообращению и т.д., та же запутанность, та же взаимозависимость, те же сигналы в случае опасности, то же равновесие и та же внутренняя политика. Так, после сильного кровоизлияния, по приказу, исходящему неведомо откуда, красные кровяные тельца начинают размножаться с фантастической скоростью, так почки «замещают» уставшую печень, пропускающую токсины, так повреждение сердечных клапанов компенсируется гипертрофией полостей позади препятствия, и при этом у нашего разума, считающего себя верховным правителем нашего существа, никогда даже не спрашивают совета, не говоря уже о том, чтобы позволить ему вмешаться.
Нам известно только то (и мы лишь недавно об этом узнали), что наиболее важные функции наших органов зависят от наших эндокринных желез внутренней секреции или гормонов, о существовании которых до последнего времени даже не подозревали, в частности от щитовидной железы, ослабляющей или замедляющей деятельность соединительных клеток, от гипофиза, регулирующего дыхание и температуру, от мозговой железки, надпочечников и половой железы, распределяющей энергию между триллионами наших клеток. Но кто регулирует функции самих этих желез? Почему в совершенно одинаковых обстоятельствах они наделяют одних людей здоровьем и счастьем, а других — болезнями, страданиями, несчастьями и смертью? Бывают ли в этой бессознательной области неравные умственные способности; и не становится ли больной человек жертвой собственного бессознательного? Не видим ли мы зачастую, как неопытное или явно слабоумное бессознательное или подсознание управляет телом умнейшего человека своей эпохи, например, Паскаля? На кого возложить ответственность, если эти железы ошибаются?
Нам ничего об этом неизвестно, мы абсолютно не знаем, кто в нашем собственном теле отдает основные приказы, от которых зависит поддержание нашей жизни; мы строим догадки, идет ли речь о простых механических или автоматических воздействиях или же об умышленных мерах, предпринимаемых своего рода центральной властью или главным управлением, пекущемся об общем благе. Так как бы мы могли постичь то, что происходит вне нас и вдалеке от нас — в улье, муравейнике или термитнике, и узнать, кто ими управляет и руководит, кто прогнозирует будущее и издает законы? Давайте вначале разберемся, что происходит внутри нас.
А пока мы можем только утверждать, что, когда нашей «конфедерации» клеток нужно есть, спать, двигаться, согреться, остыть, размножаться и т.д., она делает или приказывает сделать все необходимое; и точно так же происходит, когда «конфедерации» термитника нужны солдаты, рабочие, производители и т.д.
Повторюсь, что нет, возможно, другого решения, кроме как рассматривать термитник в качестве единой особи. «Особь, — как справедливо отмечает доктор Яворский, — образуется не совокупностью частей, не общим происхождением и не непрерывностью материи, а исключительно выполнением совместной функции, иными словами, единством цели».
Так что мы можем приписать, если это покажется нам предпочтительным, явления, происходящие здесь, равно как и те, что разворачиваются в нашем теле, некоему разуму, рассеянному в Космосе, безличному мышлению вселенной, духу природы, Anima Mundi некоторых философов, предустановленной гармонии Лейбница с его путаными объяснениями конечных причин, которым повинуется душа, и действующих причин, которым повинуется тело, — гениальным, но, в сущности, ничем не обоснованным мечтаниям; можем обратиться к жизненной силе, силе вещей, «Воле» Шопенгауэра, «Морфологическому Плану» или «Направляющей Идее» Клода Бернара, Провидению, Богу, Перводвигателю, Беспричинной Причине Всех Причин или даже к простой случайности: все эти ответы верны, поскольку они более или менее открыто признают, что мы ничего не знаем и ничего не понимаем и что происхождение, смысл и цель всех проявлений жизни еще долго и, возможно, вечно будут от нас ускользать.
Мораль термитника
I
Если общественная организация улья кажется нам очень суровой, то организация термитника несравнимо более жестока и безжалостна. В улье мы сталкиваемся с почти полным самопожертвованием богам города, но у пчелы все же остается некоторое подобие независимости. Большая часть ее жизни протекает снаружи, в сиянии солнца, свободно распускаясь в прекрасную пору весны, лета и осени. Вдали от всякого надзора, она может прогуливаться по цветам. В мрачной же «навозной» республике царит абсолютное самопожертвование, полное заточение и непрерывный контроль. Все уныло, угнетено и подавлено. В тесных потемках проходят года. Все здесь рабы и почти все — слепцы. Никто, кроме жертв великого полового безумия, никогда не поднимается на поверхность земли, не дышит свежим воздухом и не видит дневного света. Все, от начала до конца, совершается в вечной тьме. Если нужно, как мы уже видели, сходить за пищей в места, где ее много, туда добираются длинными подземными или трубчатыми дорогами, и никогда не трудятся под открытым небом. Если необходимо перегрызть брус, балку или дерево, к делу приступают изнутри, не трогая краску или кору. Человек ни о чем не догадывается и не замечает ни одного из тысяч призраков, заполонивших дом, тайно копошащихся в стенах и обнаруживающих себя только в момент разлома и обвала. Коммунистические боги становятся здесь ненасытными Молохами. Чем больше им дают, тем больше они просят и не перестают требовать до тех пор, пока особь не будет уничтожена, а ее горе не утратит смысла. Ужасающая тирания, примеров которой еще не встречалось у людей, где она всегда кому-то выгодна, здесь не приносит пользы никому. Она анонимна, имманентна, рассеяна, коллективна и неуловима. Самое любопытное и самое тревожное заключается в том, что она не явилась готовым следствием каприза природы; ее этапы, каждый из которых мы можем восстановить, доказывают, что она укоренялась постепенно и что виды, кажущиеся нам наиболее цивилизованными, являются также наиболее порабощенными и жалкими.
Денно и нощно все неустанно предаются конкретным, разнообразным и сложным занятиям. И только бдительные, безропотные и почти ненужные в повседневной жизни солдаты уроды дожидаются в своих черных казармах минуты опасности и самопожертвования. Эта дисциплина кажется еще более строгой, чем дисциплина кармелитов или траппистов, и ни одно человеческое объединение не может дать нам примера такого же добровольного подчинения законам и распоряжениям, исходящим неизвестно откуда. К различным формам фатума, которые нам знакомы и которых нам вполне хватало, добавляется новая, возможно, самая жестокая форма — общественный фатум, к которому мы движемся. Никакого отдыха, кроме вечного сна; не разрешается даже болеть, и любая слабость равносильна смертному приговору. Коммунизм доведен до каннибализма, до копрофагии, поскольку питаются, если можно так выразиться, одними экскрементами. Это преисподняя, какой ее могли бы себе представить крылатые хозяева пасеки. В самом деле, можно предположить, что пчела не осознает своей краткой и изнурительной участи, что она испытывает радость, посещая цветы в утренней росе и возвращаясь, пьяная от взятка, в приветливую, деятельную и благоухающую атмосферу медово пыльцевого дворца. Но почему ползает в своем подземелье термит? Каков его отдых, какова плата, каковы удовольствия и радости его низменной и мрачной «карьеры»? Живет ли он на протяжении миллионов лет только для того, чтобы жить или, точнее, не умереть и до бесконечности умножать свой безрадостный род, безнадежно увековечивая самую обездоленную, тоскливую и презренную форму существования?
Признаюсь, эти рассуждения грешат наивным антропоцентризмом. Мы видим только внешние и сугубо материальные факты и не знаем всего того, что действительно происходит в улье или термитнике. Вполне вероятно, что они скрывают жизненно важные — эфирные, электрические или психические — тайны, о которых мы не имеем ни малейшего представления, поскольку человек с каждым днем все глубже осознает себя одним из самых несовершенных и ограниченных существ мироздания.
II
И хотя немало вещей в общественной жизни термитов внушает нам ужас и отвращение, все же великая идея, великий инстинкт, великий автоматический или механический импульс или, если угодно, ряд великих случайностей, независимо от того, по какой причине мы можем видеть только их последствия, несомненно, поднимает их над нами: достаточно вспомнить их абсолютную преданность общему благу, их неслыханный отказ от всякого личного существования, всякой личной выгоды и всего, что напоминает эгоизм, их полное самоотречение и непрерывное самопожертвование ради спасения города, делающие их в наших глазах героями и святыми. Мы встречаем у них три самых страшных обета наших самых строгих монашеских орденов: бедности, послушания и целомудрия, доведенного до добровольного оскопления; но какой аскет или мистик когда либо помышлял о том, чтобы, вдобавок к этому, наложить на своих учеников обет вечной тьмы и слепоты, выколов им глаза?
«У насекомого, — заявил однажды великий энтомолог Ж. А. Фабр, — нет морали». Слишком поспешный вывод. Что такое мораль? По определению Литтре, это «совокупность правил, которые должны управлять свободной деятельностью человека». Не идеально ли подходит это определение к термитнику? И не выше ли совокупность руководящих им правил и, прежде всего, не соблюдаются ли они более строго, чем в самом совершенном из человеческих сообществ? Можно поспорить лишь о выражении «свободная деятельность» и сказать, что деятельность термитов вовсе не свободна и что они не могут уклониться от слепого выполнения своей задачи; ибо в кого превратился бы рабочий, отказавшийся трудиться, или солдат, сбежавший с поля боя? Его изгнали бы, и он издох бы снаружи; или, скорее всего, был бы немедленно казнен и съеден своими согражданами. Не правда ли, такая «свобода» очень похожа на нашу?
Если все, что мы наблюдали в термитнике, не образует морали, то что же это такое? Вспомните о героическом самопожертвовании солдат, сдерживающих муравьев, пока рабочие замуровывают за ними двери, через которые они могли бы спастись, и тем самым, с их ведома, предают их безжалостному врагу. Не величественнее ли это Фермопил, где еще оставалась надежда? А что вы скажете о муравье, которого сажают в ящик и морят голодом несколько месяцев, после чего он начинает есть самого себя, — жировое тельце и грудные мышцы, — чтобы прокормить своих юных личинок? Почему это не достойно похвалы и восхищения? Потому, что мы считаем все это механическим, фатальным, слепым и бессознательным? По какому праву, и что мы об этом знаем? Если бы кто-нибудь наблюдал за нами так же поверхностно, как мы наблюдаем за ними, то что бы он подумал о руководящей нами морали? Как бы он объяснил противоречивость и нелогичность нашего поведения, безумие наших ссор, наших развлечений и наших войн? Каких бы только ошибок ни наделал он в своих толкованиях! Самое время повторить то, что тридцать лет назад сказал старик Аркель: «Мы всегда видим лишь изнанку судьбы — даже своей собственной».
III
Счастье термитов — это необходимость бороться с безжалостным, столь же умным, но более сильным и лучше вооруженным врагом — муравьем. Муравей появился в миоцене (средний кайнозой), и вот уже два или три миллиона лет, как термиты столкнулись с противником, не дававшим с тех пор им покоя. Можно предположить, что если бы они на него не наткнулись, то теперь прозябали бы в безвестности — в маленьких, беззаботных, ненадежных и слабых колониях. Первое знакомство, естественно, было катастрофическим для жалкого личинкообразного насекомого и изменило всю его судьбу. Пришлось отказаться от солнца, прибегнуть к ухищрениям, тесниться, прятаться в норах, замуровываться, налаживать жизнь в темноте, строить крепости и склады, разбивать подземные сады, обеспечивать питание с помощью своеобразной живой алхимии, придумывать колющее и метательное оружие, содержать гарнизоны, заботиться о необходимом отоплении, вентиляции и влажности и размножаться до бесконечности, чтобы противостоять захватчику сомкнутыми непобедимыми рядами; и, прежде всего, нужно было взять на себя это бремя, научиться дисциплине и самопожертвованию — источникам всех добродетелей, словом, извлечь из невиданной нищеты все те чудеса, которые мы видели.
Что случилось бы с человеком, если бы он, подобно термиту, встретил противника под стать себе — изобретательного, методичного, беспощадного и достойного его? У нас всегда были только бессознательные противники одиночки; уже тысячи лет мы не сталкивались ни с каким другим серьезным врагом, кроме самих себя. Этот враг многому нас научил — трем четвертям из того, что мы знаем; но он не был посторонним, не пришел извне и не мог дать нам ничего такого, чего бы у нас уже не было. Возможно, когда-нибудь, для нашего же блага, он спустится с соседней планеты или появится с совершенно неожиданной стороны, если только прежде, что гораздо вероятнее, мы сами не истребим друг друга.
Судьбы
I
Вызывает тревогу тот факт, что всякий раз, когда природа наделяет существо, кажущееся разумным, общественным инстинктом, организуя и укрепляя общинную жизнь, отправной точкой которой служит семья и отношения матери к ребенку, то она приводит его, по мере совершенствования сообщества, ко все более суровому режиму, ко все более нетерпимым и невыносимым дисциплине, принуждениям и тирании, к рабской, казарменной или каторжной жизни без досуга и отдыха, немилосердно, вплоть до истощения, вплоть до смерти используя все силы своих рабов, требуя от каждого жертв и горя без пользы и счастья ни для одного из них, — и все это только затем, чтобы продлевать, возобновлять и множить веками своего рода общее отчаяние. Можно подумать, что эти города насекомых, предшествующие нам по времени, представляют собой пророческую карикатуру или пародию на земной рай, к которому движется большинство цивилизованных народов; и, в первую очередь, создается впечатление, будто природа не желает счастья.
Миллионы лет термиты стремились к идеалу, которого они почти достигли. Что произойдет, когда они полностью его осуществят? Станут ли они счастливее, выйдут ли наконец из своей темницы? Маловероятно, поскольку их цивилизация вместо того, чтобы развиваться при свете дня, по мере своего совершенствования все глубже уходила под землю. У них были крылья — их больше нет. У них были глаза — они от них отказались. У них были половые органы (и у наиболее отсталых, например у Calotermes, они есть до сих пор) — они ими пожертвовали. Во всяком случае, как только они достигнут кульминационного пункта своей судьбы, произойдет то, что происходит всегда, когда природа извлекает из той или иной формы жизни все, что она могла от нее получить. Незначительное понижение температуры в экваториальных районах, — также акт природы, — одним махом или за очень короткое время уничтожит целый вид, от которого останутся лишь окаменелости. И все начнется сначала, все станет в очередной раз бесполезным, если только где-нибудь что-нибудь не произойдет и не суммируются последствия, о которых мы не имеем ни малейшего представления, что маловероятно, но, в принципе, возможно.
Если это возможно, то мы почти не испытаем его воздействия. Принимая во внимание предшествующую вечность и бесчисленные возможности, предоставляемые ею природе, становится очевидным, что в других мирах и, возможно, даже на нашей планете, существовали цивилизации, аналогичные нашей или немного ее превосходящие. Воспользовался ли ими наш предок, пещерный человек, и извлекли ли мы сами из них какую либо выгоду? Возможно, но эта выгода настолько мала и так глубоко погребена в глубинах нашего подсознания, что нам очень трудно ее осознать. Но даже если бы дела обстояли так, то все равно это был бы не прогресс, а регресс, тщетные усилия и чистые убытки.
С другой стороны, можно предположить, что если бы один из этих миров, которыми изобилуют небеса, достиг за прошедшие тысячелетия или достигал бы в данный момент того, к чему мы стремимся, то мы знали бы об этом. Населяющие его живые существа, если только они не чудовища эгоизма (что выглядит не очень-то правдоподобно, коль скоро они оказались настолько умны, что достигли той точки, где, по нашим предположениям, они сейчас находятся), заставили бы нас воспользоваться тем, чему они научились, и, имея за плечами вечность, наверняка смогли бы нам помочь и вывели бы нас из нашей гнусной нищеты. Это тем более вероятно, что, покорив, возможно, материю, они обретаются в духовных областях, где пространство и время не имеют значения и больше не служат препятствием. Не резонно ли полагать, что если бы во вселенной существовало нечто в высшей степени разумное, в высшей степени благое и счастливое, то последствия этого дали бы знать о себе в каждом из миров? И если этого никогда не было, то как мы можем надеяться на то, что это когда-нибудь произойдет?
В основе самой прекрасной человеческой морали лежит представление о том, что нужно бороться и страдать, чтобы становиться лучше, расти и совершенствоваться; но никто не пытается объяснить, зачем беспрестанно начинать все сначала. Так куда же уходит и в каких бескрайних безднах теряется то, что целую вечность росло в нас и не оставило следа? И если Аnima Mundi так беспредельно мудра, то зачем ей эта борьба и эти страдания, которые никогда не кончаются и, следовательно, не кончатся никогда? Почему бы сразу не привести все вещи к совершенству, к которому, как мы полагаем, они стремятся? Потому что счастье нужно заслужить? Но какие заслуги могут иметь те, кто борется и страдает больше своих собратьев только потому, что какая-то внешняя сила вложила в них больше, чем в других, мужества или добродетели, которые их воодушевляют?
Ясно, что в термитнике мы не найдем ответа на эти вопросы; но хорошо уже то, что он помогает нам их задать.
II
Судьба муравьев, пчел и термитов, столь малая в пространстве, но почти бескрайняя во времени, — это прекрасный конспект, вся наша судьба целиком, и сейчас мы держим ее, накопленную веками, в своей ладони. Вот почему ее необходимо изучать. Их судьба предвосхищает нашу, но улучшилась ли она, несмотря на миллионы лет, несмотря на добродетели, героизм и жертвы, которые у нас вызвали бы восхищение? Она немного стабилизировалась и застраховалась от некоторых опасностей, но стала ли она более счастливой, и окупает ли скудная плата громадный труд? Во всяком случае, она постоянно зависит от малейших капризов климата.
На что направлены эти эксперименты природы? Мы этого не ведаем, да и она сама, похоже, не знает, поскольку, если бы у нее была цель, то она научилась бы достигать ее за ту вечность, что предшествовала нашему времени, так как та, что последует за ней, будет иметь ту же величину или ту же продолжительность, что и прошедшая, или, точнее, обе они образуют единое целое — вечное настоящее, где все, чего не было достигнуто, не будет достигнуто никогда. Каковы бы ни были длительность и размах наших движений, неподвижных между двумя бесконечностями, мы всегда остаемся в одной и той же точке пространства и времени.
Глупо спрашивать себя, куда движутся вещи и миры. Они не движутся никуда, они уже пришли. Через сто миллиардов веков ситуация останется такой же, как сегодня, такой же, какой она была сто миллиардов веков назад, такой же, какой она была с самого начала, которого, впрочем, не было, и останется до самого конца, которого тоже не будет. В материальной и духовной вселенной ничего не прибудет и не убудет. Все, что мы могли бы приобрести во всех научных, интеллектуальных или моральных областях, было неизбежно приобретено в предшествующей вечности, и все наши новые приобретения улучшат будущее не более, чем предшествовавшие им улучшили настоящее. Лишь маленькие частицы целого в небесах, на земле и в наших мыслях перестанут быть такими же, но будут заменены другими, которые уподобятся тем, что изменились, и целое навсегда останется таким, каким оно есть и было.
Так почему же все несовершенно, если все стремится быть совершенным и обладало вечностью, чтобы таковым стать? Значит, существует некий закон, который сильнее всего и который никогда этого не позволял и, стало быть, никогда не позволит ни в одном из мириад окружающих нас миров? Ибо если бы в одном из этих миров цель, к которой они стремятся, была достигнута, то другие не могли бы этого не почувствовать.
Можно предпринять эксперимент или опыт, который к чему либо ведет; но не доказывает ли наш мир, за целую вечность не сдвинувшийся ни на йоту с того места, где он находится, что эксперимент не ведет ни к чему?
Если все эксперименты беспрестанно начинаются сначала и никогда не кончаются на всех небесных телах, которых насчитывается миллиарды миллиардов, разумнее ли они от того, что бесконечны и неизмеримы в пространстве и времени? Разве акт менее бесполезен, от того что он безграничен?
Что на это возразить? Пожалуй, лишь то, что мы абсолютно не знаем, что в действительности происходит снаружи, вверху, внизу и даже внутри нас. В крайнем случае может оказаться, что в некотором отношении в областях, о которых мы не имеем никакого представления, испокон веков все улучшается и ничего не теряется. Мы никогда не замечаем этого в нашей жизни. Но как только в дело перестает вмешиваться наше путающее ценности тело, все становится возможным и почти таким же неограниченным, как сама вечность, все бесконечности уравновешиваются, и, значит, снова появляются все шансы.
