УПП

Цитата момента



Если в семье только одна жена, она может вырасти эгоисткой.
Эгоизму — бой!

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Ребенок становится избалованным не тогда, когда хочет больше, но тогда, когда родители ущемляют собственные интересы ради исполнения его желаний.

Джон Грэй. «Дети с небес»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/s374/
Мещера-2010

Запись 36-я.

Конспект: ПУСТЫЕ СТРАНИЦЫ. ХРИСТИАНСКИЙ БОГ. О МОЕЙ МАТЕРИ.

Тут странно - в голове у меня как пустая, белая страница: как я туда шел, как ждал (знаю, что ждал) - ничего не помню, ни одного звука, ни одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между мною и миром.

Очнулся - уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза: вижу только Его огромные, чугунные руки - на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо - где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты - он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос.

- Итак - вы тоже? Вы - Строитель "[Интеграла]"? Вы - кому дано было стать величайшим конквистадором. Вы - чье имя должно было начать новую, блистательную главу истории Единого Государства… Вы?

Кровь плеснула мне в голову, в щеки - опять белая страница: только в висках - пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово - медленно поползла - на меня уставился палец.

- Ну? Что же вы молчите? Так или нет? Палач?

- Так, - покорно ответил я. И дальше ясно слышал каждое Его слово.

- Что же? Вы думаете - я боюсь этого слова? А вы пробовали когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я вам сейчас покажу. Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни - вверху, обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие - внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, - самая трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой: но ведь за это автор трагедии - Бог - должен еще щедрее вознаградить их. А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных - разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки - поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда - дикий, лохматый - он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству - непременный признак истины - ее жестокость. Как у огня - непременный признак тот, что он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь? Ну, - доказывайте же, спорьте!

Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были (прежде) мои же мысли - только я никогда не умел одеть их в такую кованую, блестящую броню. Я молчал…

- Если это значит, что вы со мной согласны, - так давайте говорить, как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца. Я спрашиваю: о чем люди - с самых пеленок - молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье - и потом приковал их к этому счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о рае… Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви, там - блаженные с оперированной фантазией (только потому и блаженные) - ангелы, рабы Божьи… И вот, в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так ( - Его рука сжалась: если бы в ней был камень - из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только освежевать добычу и разделить ее на куски, - в этот самый момент вы - вы…

Чугунный гул внезапно оборвался. Я - весь красный, как болванка на наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать - это еще… страш…

Вдруг:

- Вам сколько лет?

- Тридцать два.

- А вы ровно вдвое - шестнадцатилетне наивны! Слушайте: неужели вам в самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им - мы еще не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, - что им вы нужны были только как Строитель "[Интеграла]" - только для того, чтобы через вас…

- Не надо! Не надо, - крикнул я.

…Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы еще слышите свое смешное "не надо", а пуля - уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.

Да, да: Строитель "[Интеграла]"… Да, да… и тотчас же: разъяренное, со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю - в то утро, когда они обе вместе у меня в комнате…

Помню очень ясно: я засмеялся - поднял глаза. Передо мною сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине - мелкие капельки пота.

Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного просто.

Смех душил меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и опрометью кинулся вон.

Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу: "Нет! Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!"

Тут - снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а именно - ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик - должно быть мне: "Эй! Эй! Сюда, к нам!"

Потом - пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине - тусклая, грузная, грозная громада: Машина Благодетеля. И от нее - во мне такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке закинутая назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов… И все это как-то нелепо, ужасно связано с Машиной - я знаю как, но я еще не хочу увидеть, назвать вслух - не хочу, не надо.

Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть шел дождь: лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо - крики. Но никто не слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого - спасите!

Если бы у меня была мать - как у древних: моя - вот именно - мать. И чтобы для нее - я не строитель "[Интеграла]", и не нумер Д-503, и не молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок - кусок ее же самой - истоптанный, раздавленный, выброшенный… И пусть я прибиваю или меня прибивают - может быть это одинаково - чтобы она услышала то, чего никто не слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы –

Запись 37-я.

Конспект: ИНФУЗОРИЯ. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ. ЕЕ КОМНАТА.

Утром в столовой - сосед слева испуганно шепнул мне:

- Да ешьте же! На вас смотрят!

Я - изо всех сил - улыбнулся. И почувствовал это - как какую-то трещину на лице: улыбаюсь - края трещины разлетаются все шире - и мне от этого все больнее…

Дальше - так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку - и вздрогнули, зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи - какой-то огромный, до неба, железный круглый гул - через головы, через дома - и далеко замер чуть заметными, мелкими, как на воде, кругами.

Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица, застопоренные на полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.

Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (не пропев гимна) - кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга: "Что? Что случилось? Что?" И - беспорядочные осколки некогда стройной великой Машины - все посыпались вниз, к лифтам - по лестнице - ступени - топот - обрывки слов - как клочья разорванного и взвихренного ветром письма…

Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту проспект - как капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно-прозрачной капле инфузории растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.

- Ага, - чей-то торжествующий голос - передо мною затылок и нацеленный в небо палец - очень отчетливо помню желто-розовый ноготь и внизу ногтя - белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.

Там, спасаясь от какой-то невидимой погони, мчались, давили, перепрыгивали друг через друга тучи - и окрашенные тучами темные аэро Хранителей с свисающими черными хоботами труб - и еще дальше - там, на западе, что-то похожее - -

Сперва никто не понимал, что это - не понимал даже и я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте - еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли - наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.

- Ага-а, - торжествующий затылок повернулся - я увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на лице у него - около глаз, около губ - пучками волос росли лучи, он улыбался.

- Вы понимаете, - сквозь свист ветра, крыльев, карканье, - крикнул он мне. - Вы понимаете: Стену - Стену взорвали! По-ни-ма-ете?

Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры - головы вытянуты - бегут скорее внутрь, в дома. Посредине мостовой - быстрая и все-таки будто медленная (от тяжести) лавина оперированных, шагающих туда - на запад.

…Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за руку:

- Слушайте: где она - где I? Там, за Стеной - или… Мне нужно - слышите? Сейчас же, я не могу…

- Здесь, - крикнул он мне пьяно, весело - крепкие, желтые зубы… - Здесь она, в городе, действует. Ого - мы действуем!

Кто - мы? Кто - я?

Около него - было с полсотни таких же, как он - вылезших из своих темных подлобий, громких, веселых, крепкозубых. Глотая раскрытыми ртами бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными электрокуторами (где они их достали?), - они двинулись туда же, на запад, за оперированными, но в обход - параллельным, 48-м проспектом…

Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный, торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен - в нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись - даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня…

Дом - ее дом. Открытая настежь, растерянная дверь. Внизу, за контрольным столиком - пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я побежал наверх по бесконечной лестнице. Коридор. Быстро - как колесные спицы - цифры на дверях: 320, 326, 330… I-330, да!

И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано, перевернуто, скомкано. Впопыхах опрокинутый стул - ничком, всеми четырьмя ногами вверх - как издохшая скотина. Кровать - как-то нелепо, наискось отодвинутая от стены. На полу - осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых талонов.

Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503 - на всех был я - капля меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это все, что осталось…

Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы по ним ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно, взглянул - и… засмеялся.

Раньше я этого не знал - теперь знаю, и вы это знаете: смех бывает разного цвета. Это - только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть - это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть - взлетели вверх клочья человеческого тела…

На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я не запомнил - только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил на них - на себя каблуком - вот так, так - и вышел…

Сидел в коридоре на подоконнике против двери - все чего-то ждал, тупо, долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо - как проколотый, пустой, осевший складками пузырь - и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже далеко - я спохватился и окликнул его:

- Послушайте - послушайте, вы не знаете: нумер I-330..

Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше…

В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе небо каждую секунду стискивалось бледно-синей судорогой - и оттуда глухой, закутанный гул. Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы. Я лег на кровать - и тотчас же зверем навалился, придушил меня сон…

Запись 38-я.

Конспект: (НЕ ЗНАЮ, КАКОЙ. МОЖЕТ БЫТЬ, ВЕСЬ КОНСПЕКТ - ОДНО: БРОШЕННАЯ ПАПИРОСКА.)

Очнулся - яркий свет, глядеть больно. Зажмурил глаза. В голове - какой-то едучий синий дымок, все в тумане, И сквозь туман:

"Но ведь я не зажигал свет - как же…"

Я вскочил - за столом, подперев рукою подбородок, с усмешкой глядела на меня I…

За тем же самым столом я пишу сейчас. Уже позади эти десять - пятнадцать минут, жестоко скрученных в самую тугую пружину. А мне кажется, что вот только сейчас закрылась за ней дверь, и еще можно догнать ее, схватить за руки - и, может быть, она засмеется и скажет…

I сидела за столом. Я кинулся к ней.

- Ты, ты! Я был - я видел твою комнату - я думал, ты - -

Но на полдороге наткнулся на острые, неподвижные копья ресниц, остановился. Вспомнил: так же она взглянула на меня тогда, на "[Интеграле]". И вот надо сейчас же все, в одну секунду, суметь сказать ей - так, чтобы поверила - иначе уж никогда…

- Слушай, I, - я должен… я должен тебе все… Нет, нет, я сейчас - я только выпью воды…

Во рту - сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду - и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин обеими руками.

Теперь я увидел: синий дымок - это от папиросы. - Она поднесла к губам, втянула, жадно проглотила дым - так же, как я воду, и сказала:

- Не надо. Молчи. Все равно - ты видишь: я все-таки пришла. Там, внизу - меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты…

Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад (там в стене кнопка, и ее трудно достать) - и мне запомнилось, как покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.

Подошла, обхватила крепко. Ее колени сквозь платье - медленный, нежный, теплый, обволакивающий все яд…

И вдруг… Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон - вдруг что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты… Так сейчас: на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны. и на одном: буква Ф и какие-то цифры… Во мне они - сцепились в один клубок, и я даже сейчас не могу сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли вскрикнула…

Еще одна минута - из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке - закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас - не надо. И я все нежнее, все жесточе сжимаю ее - все ярче синие пятна от моих пальцев…

Она сказала (не открывая глаз - это я заметил) :

- Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?

- Да, правда.

И тогда глаза распахнулись - и я с наслаждением смотрел, как быстро бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.

Я рассказал ей все. И только - не знаю почему… нет, неправда, знаю - только об одном промолчал - о том, что Он говорил в самом конце, о том, что я им был нужен только…

Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо: щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.

Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно - поставил стакан на стол и спросил:

- Ты за этим и приходила - потому что тебе нужно было узнать?

Из зеркала на меня - острый, насмешливый треугольник бровей, приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не сказала.

Не нужно. Я знаю.

Проститься с ней? Я двинул свои - чужие - ноги, задел стул - он упал ничком, мертвый, как там - у нее в комнате. Губы у нее были холодные - когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.

А когда ушла - я сел на пол, нагнулся над брошенной ее папиросой, -

Я не могу больше писать - я не хочу больше!

Запись 39-я.

Конспект: КОНЕЦ.

Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И мне было ясно: все решено - и завтра утром я сделаю это. Было это то же самое, что убить себя - но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому что ведь только убитое и может воскреснуть.

На западе, ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра, когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами кровли…

Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе - еще со вчерашнего - стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и побежал: мне надо было все это скорее, как можно скорее.

Небо - пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней, все вырезано из синего осеннего воздуха - тонкое - страшно притронуться: сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью. И такое - во мне: нельзя думать, не надо думать. не надо думать, иначе - -

И я не думал, даже, может быть, не видел по-настоящему, а только регистрировал. Вот на мостовой - откуда-то ветки, листья на них зеленые, янтарные, малиновые. Вот наверху - перекрещиваясь, мечутся птицы и аэро. Вот - головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет, каркает, жужжит…

Потом - пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню: споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное. Нагнулся: труп. Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина. Лицо…

Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда - я перешагнул через него и побежал - потому что я уже не мог, мне надо было сделать все скорее, иначе - я чувствовал - сломаюсь, прогнусь, как перегруженный рельс…

К счастью - это было уже в двадцати шагах, уже вывеска - золотые буквы "Бюро Хранителей". На пороге я остановился, хлебнул воздуху, сколько мог - и вошел.

Внутри, в коридоре - бесконечной цепью, в затылок, стояли нумера, с листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались на шаг, на два - и опять останавливались.

Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их за рукава, я молил их - как больной молит дать ему скорее чего-нибудь такого, что секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.

Какая-то женщина, туго перетянутая поясом поверх юнифы, отчетливо выпячены два седалищных полушара, и она все время поводила ими по сторонам, как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:

- У него живот болит! Проводите его в уборную - вон, вторая дверь направо…

И на меня - смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я сейчас закричу или… или…

Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся: прозрачные, крылатые уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые: кадык на шее ерзал - вот-вот прорвет тонкий чехол.

- Зачем вы здесь? - спросил он, быстро ввинчиваясь в меня.

Я так и вцепился в него:

- Скорее - к вам в кабинет… Я должен все - сейчас же! Это хорошо, что именно вам… Это может быть ужасно, что именно вам, но это хорошо, это хорошо…

Он тоже знал [ее], и от этого мне было еще мучительней, но, может быть, он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я не буду один в эту последнюю мою секунду…

Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась какая-то бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как колпаком, накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он сказал хоть одно слово - все равно какое - самое пустяковое слово, я бы все сдвинул сразу. Но он молчал.

И, весь напрягшись до того, что загудело в ушах, - я сказал (не глядя):

- Мне кажется - я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся… А впрочем - нет, нет, не верьте мне: я мог и не хотел спастись, я хотел погибнуть, это было мне дороже всего… то есть не погибнуть, а чтобы она… И даже сейчас - даже сейчас, когда я уже все знаю… Вы знаете, вы знаете, что меня вызывал Благодетель?

- Да, знаю.

- Но то, что Он сказал мне… Поймите же - это вот все равно, как если сейчас выдернуть из-под вас пол - и вы со всем, что вот тут на столе - с бумагой, чернилами… чернила выплеснутся - и все в кляксу…

- Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.

И тогда я - захлебываясь, путаясь - все, что было, все, что записано здесь. О себе настоящем и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о моих руках - да, именно с этого все и началось, - и как я тогда не хотел исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там - за Стеною…

Все это - несуразными комьями, клочьями - я захлебывался, слов не хватало. Кривые, двояко-изогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне нужные слова - я благодарно кивал: да, да… И вот (что же это?) - вот уже говорит за меня он, а я только слушаю: "Да, а потом… Так именно и было, да, да!"

Я чувствую, как от эфира - начинает холодеть вот тут, вокруг ворота, и с трудом спрашиваю:

- Но как же - но этого вы ниоткуда не могли…

У него усмешка - молча - все кривее… И затем:

- А знаете - вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили всех, кого заметили там за Стеной, но одного забыли. Вы говорите - нет? А не помните ли вы, что там мельком, на секунду, - вы видели там… меня? Да, да: меня.

Пауза.

И вдруг - мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он - он тоже их… И весь я, все мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес сюда, как подвиг - все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме и Исааке. Авраам - весь в холодном поту - уже замахнулся ножом над своим сыном - над собою - вдруг сверху голос: "Не стоит! Я пошутил…"

Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся руками о край стола, медленно, медленно вместе с креслом отъехал, потом сразу - себя всего - схватил в охапку - и мимо криков, ступеней, ртов - опрометью.

Не помню, как я очутился внизу, в одной из общественных уборных при станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась величайшая и разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь - по чьей-то иронии - все оставалось прежним, прекрасным. И подумать: все это - осуждено, все это зарастет травой, обо всем этом - будут только "мифы"…

Я громко застонал. И в тот же момент чувствую - кто-то ласково поглаживает меня по плечу.

Это был мой сосед, занимавший сиденье слева. Лоб - огромная лысая парабола, на лбу желтые неразборчивые строки морщин. И эти строки обо мне.

- Я вас понимаю, вполне понимаю, - сказал он. - Но все-таки успокойтесь: не надо. Все это вернется, неминуемо вернется. Важно только, чтобы все узнали о моем открытии. Я говорю об этом вам первому: я вычислил, что бесконечности нет!

Я дико посмотрел на него.

- Да, да, говорю вам: бесконечности нет. Если мир бесконечен, то средняя плотность материи в нем должна быть равна нулю. А так как она не нуль - это мы знаем, - то, следовательно, Вселенная - конечна, она сферической формы и квадрат вселенского радиуса, у^2 = средней плотности, умноженной на… Вот мне только и надо - подсчитать числовой коэффициент, и тогда… Вы понимаете: все конечно, все просто, все - вычислимо; и тогда мы победим философски, - понимаете? А вы, уважаемый, мешаете мне закончить вычисление, вы - кричите…

Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь) была записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) - оставить свои записки в законченном виде.

Я попросил у него бумагу - и здесь я записал эти последние строки…

Я хотел уже поставить точку - так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мертвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у меня из пальцев…

- Слушайте, - дергал я соседа. - Да слушайте же, говорю вам! Вы должны - вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там - дальше?

Ответить он не успел; сверху - по ступеням - топот - -



Страница сформирована за 0.7 сек
SQL запросов: 169