21 марта 1944 г. Н.С. Хрущев в сообщении на имя Сталина писал: «Что касается вопроса об украинско-немецких националистических бандах, то надо сказать, что разговоры об их действиях сильно преувеличены… Я уверен, что мы скоро наведем в этих районах порядок». Правда, мимоходом он отмечал — для восстановления спокойствия уже используются кавалерийская дивизия, двадцать броневиков, восемь легких танков, ожидается прибытие частей НКВД. Однако даже с такими силами решить проблему не удалось. Хотя лишь с 19 февраля по 20 сентября того же 1944 г. было уничтожено 13 442 националиста-экстремиста, а 7456 захвачено в плен, борьба с ними не завершилась, и конца ей не было видно. Боевые действия не спадали, а возрастали по мере продвижения Красной Армии на запад, усилились настолько, что вызвали после одобрения узким руководством появление совместного приказа по НКВД и НКГБ от 9 октября — «О мероприятиях по усилению борьбы с оуновским подпольем и ликвидации банд ОУН в западных областях Украинской ССР». В начале следующего, 1945 г. аналогичное постановление вынуждено было принять и ЦК КП(б) Украины20.
Даже после окончания войны вооруженное сопротивление украинских экстремистов на Волыни, во Львовской, Тернопольской, Дрогобычской, Станиславской областях не только не было сломлено, но даже усилилось, перекинулось за границу, охватив территорию Юго-Восточной Польши и Словакии. Потребовались скоординированные усилия органов госбезопасности трех стран, мощных армейских группировок для того, чтобы ликвидировать отряды бандеровцев за пределами СССР, да и то лишь к началу 1949 г. Тем временем не утихавшая в западных районах УССР борьба приобрела, в конце концов, политический характер и отрицательно повлияла на стремление Киева быстро провести коллективизацию, поскольку крестьяне, уже смирившиеся с неизбежным, как они понимали, вступлением в колхозы, все же не делали этого из-за вполне реальной угрозы погибнуть от пуль бандеровцев.
Поставленный перед жестким и суровым долгом любой ценой провести коллективизацию, Хрущев нашел видившийся ему, судя по всему, единственно приемлемым выход. 10 февраля 1948 г. он внес на рассмотрение ПБ предложение, носившее поначалу чисто региональное значение — о необходимости применения упрощенной процедуры высылки всех тех, кто отказывался вступать в колхозы, а также в той или иной степени был связан с сепаратистским подпольем.
ПБ поддержало инициативу Хрущева и сформировало особую комиссию в составе зампреда СМ СССР Л.П. Берия, первого секретаря ЦК КП(б) Украины Н.С. Хрущева, секретарей ЦК М.А. Суслова, А.А. Кузнецова, министров: госбезопасности — B.C. Абакумова, внутренних дел — С.Н. Круглова, юстиции — К.П. Горшенина, генерального прокурора Г.Н. Сафонова. Им было поручено подготовить документ совершенно иного рода, направленный на разработку «вопросов о переселенцах, административно-ссыльных и высланных, об организации специальных тюрем и лагерей для особо опасных преступников, в том числе шпионов, а также вопроса о высылке из Украины вредных элементов в деревне с предоставлением предложений в Бюро Совета Министров»21.
Спустя всего десять дней, 21 февраля, Н.М. Шверник подписал указы ПВС СССР «О выселении из Украинской ССР лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный и паразитический образ жизни» — то есть тех, кто отказывался вступать в колхозы, и «О направлении особо опасных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на поселение в отдаленные местности СССР»22. Последний юридический акт означал уже бессрочную высылку на Колыму, в Красноярский край и Северный Казахстан всех тех, кто отбыл или должен был вскоре отбыть заключение по 58-й статье Уголовного кодекса, то есть означал возобновление в Советском Союзе репрессий, возможно — массовых.
7 мая ПБ, не довольствуясь масштабами новых карательных мер, поручило еще одной комиссии, теперь уже в составе Г.М. Маленкова (председатель), А.А. Жданова, Н.С. Хрущева, М.А. Суслова, Родионова и С.Н. Круглова, «выработать на основе опыта Украины проект постановления Совета Министров СССР и проект указа Президиума Верховного Совета СССР о мерах высылки в отдаленные районы антисоциальных элементов по решениям колхозных собраний»23. И снова требуемый юридический акт не заставил себя ждать. Указ ПВС СССР «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни» был утвержден 2 июня 1948 г. и тотчас распространен на республики Прибалтики, западные области Белоруссии и Молдавию — на ту территорию, где и следовало в кратчайший срок завершить коллективизацию, унифицировав тем самым аграрную сферу народного хозяйства страны.
Чтобы усилить действенность новых юридических актов, 24 августа ПБ за проявление «мягкости» и «нерешительности» освободило от занимаемых должностей председателя Верховного суда СССР И.Т. Голякова и его заместителя, председателя военной коллегии В.В. Ульриха, заменило их на более покладистых, «управляемых» — А.А. Волина и А.А. Чепцова21. А 26 октября оформление возрожденной карательной системы завершилось появлением «директивы» МГБ и Генеральной прокуратуры СССР, установившей, что аресты и направление в бессрочную ссылку всех освобождаемых из тюрем и лагерей по отбытию наказания производятся без суда, лишь по решению пресловутого особого совещания при МГБ25. И, как можно уверенно предположить, при одобрении куратора этого ведомства А.А. Кузнецова.
Но все же наиболее отчетливо ужесточение курса узкого руководства проявилось не столько во внутренней пометке, сколько во вступлении, если так можно выразиться, Советского Союза в «холодную войну». Правда, поначалу действия на международной арене еще не стали однозначными, отражали мучительные колебания, предшествовавшие окончательному выбору, неуверенность в том, следует ли открыто, на государственном уровне, вполне официально вступить в конфронтацию с США и их союзниками.
После завершения работы пятой сессии 15 декабря 1947 г. в Лондоне прекратил существование основной координационный орган четырех стран СМИД, созданный по решению Потсдамской конференции. А с его крахом уже нечего было и думать о подготовке и подписании в скором будущем мирного договора с Германией. Повисали в воздухе правовое обеспечение демилитаризации самого опасного противника, дважды за полстолетие угрожавшего существованию страны, и всеобщее юридическое признание включения в состав СССР части Восточной Пруссии (будущей Калининградской области), а также западных территорий Белоруссии и Украины, компенсированных Польше так никем еще не одобренной границей по Одеру и Нейсе. Более того, 17 марта 1948 г. представители Великобритании, Франции, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга осуществили давно задуманное Черчиллем — подписали в Брюсселе договор о создании Западного союза, оказавшегося своеобразным эмбрионом НАТО.
До этого колебания при выборе окончательного курса продолжались. Особенно ярко они проявились в ходе возникновения и развития советско-югославского конфликта, его метаморфоз, надежно скрывших истинную причину, породившую этот конфликт.
Разногласия между Москвой и Белградом наметились весной 1947 г. Суть их сводилась к оценке Кремлем инициативы Тито и Димитрова решить национальный вопрос и рассмотреть территориальные взаимные претензии всех стран давней «пороховой бочки Европы» в полном соответствии с учением Ленина и Сталина — путем создания Балканской федерации. Государственное образование, включило бы поначалу Югославию, Болгарию, Албанию, а впоследствии и Грецию. Таким образом ликвидировалась бы проблема Косово и Македонии. 19 апреля 1947 г. Кардель в беседе со Сталиным твердо заверил, что югославская сторона не намерена ратифицировать задуманный договор с Болгарией до того, как отпадут все ограничения, связанные с условиями мирного договора, подписанного в Париже и вступавшего в силу только 15 сентября. Однако 1 августа это обещание было нарушено. Тито и Димитров объявили, что ими окончательно согласован бессрочный договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи двух стран, к которому могут присоединиться и другие балканские государства.
Обеспокоенный подобным развитием событий, Сталин 12 августа направил Тито письмо, в котором отметил: «Советское правительство считает, что своей торопливостью оба правительства облегчили дело реакционных англо-американских элементов, дав им лишний повод усилить военную интервенцию в греческие и турецкие дела, против Югославии и Болгарии»26. Два балканских лидера вняли рекомендации Кремля и 27 ноября подписали в Евксинограде (неподалеку от Варны) задуманный договор, но уже не бессрочный, а только на 20 лет. И пошли на это, несмотря на принятую незадолго перед тем Второй Генеральной Ассамблеей ООН резолюцию, осудившую Белград, Софию и Тирану за вмешательство во внутренние дела Греции, военную помощь партизанам-коммунистам.
Советское руководство все еще не меняло своей позиции по данному вопросу и загодя одобрило подписание договора, что вполне ясно выразил Молотов: «Это не должно препятствовать проведению мер в деле объединения Югославии и Болгарии так, как руководство этих стран сочтет нужным»27. Было одобрено и другое. 9 января 1948 г. во время беседы с прибывшим в Москву Джиласом Сталин заявил: «Мы согласны, чтобы Югославия проглотила Албанию… чем скорее, тем лучше»28.
Подход узкого руководства к проблеме стал меняться только после получения достоверной информации о предстоящем заключении Брюссельского договора. Поводом для выражения новой позиции Кремля послужило интервью Димитрова, данное им 17 января в Софии относительно будущей Балканской федерации. Бывший номинальный глава Коминтерна заявил, что видит в ее составе не только Югославию, Болгарию, Албанию, но и дунайские страны — Венгрию и Румынию, даже Чехословакию и Польшу, в будущем еще и Грецию. Неделю спустя Сталин сообщил Димитрову, что такое предложение «наносит ущерб странам новой демократии и облегчает борьбу англо-американцев против этих стран»29. А 28 января «Правда» опубликовала откровенно официозный комментарий по поводу интервью болгарского премьера, безоговорочно осудивший идею создания Балканской федерации, квалифицировав ее как «проблематичную» и «надуманную».
В тот же день Сталин, используя на этот раз дипломатические каналы, уведомил Тито о кардинальном изменении своего прежнего отношения к созданию нового государства. «В Москве получено сообщение, — отмечалось в очередном советском документе, — что Югославия намерена в ближайшие дни направить одну свою дивизию в Албанию к южным ее границам… Москва опасается, что в случае вступления югославских войск в Албанию англосаксы расценят этот акт как оккупацию Албании югославскими войсками и нарушение ее суверенитета, при этом возможно, что англосаксы используют этот факт для военного вмешательства в это дело под предлогом «защиты» независимости Албании». Не довольствуясь одними объяснениями, Кремль поспешил ужесточить позицию. Уже 1 февраля Тито была вручена телеграмма, подписанная Молотовым, но выражавшая мнение Сталина, разгневанного тем, что его могли втянуть не в «холодную», а во вполне «горячую» войну с США и Великобританией. Советское правительство, говорилось в этом своеобразном послании, «совершенно случайно узнало о решении югославского правительства относительно посылки ваших войск в Албанию… СССР не может согласиться с тем, чтобы его ставили перед совершившимся фактом. И, конечно, понятно, что СССР как союзник Югославии не может нести ответственности за последствия такого рода действий, совершаемых югославским правительством без консультаций и даже без ведома советского правительства»30.
Для разрешения кризисной ситуации Сталин потребовал незамедлительно созвать совещание трех заинтересованных сторон — югославской, болгарской и советской. Встреча на высшем уровне открылась в Москве 10 февраля 1948 г. СССР на ней представляли Сталин, Молотов, Маленков, Жданов, Суслов и Зорин; Болгарию — Димитров, Коларов и Костов; Югославию — Кардель, Бакарич, Джилас и Попович.
На совещании Сталин не выступил, предоставив сделать это Молотову. Лишь время от времени, прерывая ораторов, он бросал короткие реплики, предельно эмоциональные, резкие, даже злые. Но именно они и позволяют понять тогдашнее состояние Иосифа Виссарионовича, не скрываемый им — ведь вокруг только свои — страх, смертельную боязнь того, чем рано или поздно может обернуться созданная им самим с огромным трудом блоковая система, призванная надежно обеспечить безопасность СССР, к чему могут привести непродуманные, несогласованные не действия, а всего лишь заявления Белграда и Софии, как оценит их Запад, сознательно истолковывающий все в соответствии с собственными надуманными представлениями о заведомой «агрессивности» Москвы.
Позволяют эти реплики установить и другое. Сталин был уверен: в накалившейся до предела международной обстановке даже выражение намерений может неожиданно послужить поводом для локального поначалу балканского конфликта. Ну а тот неизбежно перерастет в третью мировую войну, втянет и США — в соответствии с доктриной Трумэна, и СССР — как союзника Югославии, что приведет к самым нежелательным послесловием, ибо Москва, не обладая ни атомными бомбами, ни дальними бомбардировщиками, обязательно потерпит сокрушительное поражение.
Потому-то Сталин и пытался втолковать Димитрову существенную разницу между его былым партийным постом и нынешней должностью главы правительства Болгарии с высочайшей ответственностью за судьбу не только своей страны, но и всех государств, связанных с нею союзами о взаимопомощи, особенно Советского Союза. «Вы хотели удивить мир, — ехидно заметил Иосиф Виссарионович, — как будто вы все еще секретарь Коминтерна». А потом стал внушать высоким гостям: «Все, что Димитров говорит, что говорит Тито, за границей воспринимается как сказанное с нашего ведома». А еще позже, прервав Молотова, зачитывавшего текст одного из пунктов югославо-болгарского соглашения, Сталин прямо заявил: «Но ведь это превентивная война…» И, не смущаясь откровенной поучительности, добавил: «Это самый обычный комсомольский выпад. Это обычная громкая фраза, которая только дает пищу врагам»31. Он явно подразумевал отсутствие у Димитрова и Тито государственной мудрости.
Встреча завершилась на следующий день подписанием СССР с Югославией и Болгарией порознь соглашений о консультациях по внешнеполитическим вопросам. Однако ни сама встреча, ни появившиеся как ее результат документы не устранили серьезных опасений Кремля в непредсказуемости последствий происшедшего. Необходимо было искать способ, который твердо убедил бы Запад — Вашингтон и Лондон — в истинных, миролюбивых намерениях Советского Союза. Единственным же средством для этого могло стать дезавуирование подписанного в Евксинограде соглашения либо обоими его создателями, либо хотя бы одной стороной, но при обязательном отстранении от него Москвы и непременном согласии на то Тито или Димитрова. Георгий Димитров уже на совещании выразил полную готовность отречься от своих прежних заявлений и замыслов. Позиция же Иосипа Броз Тито пока оставалась неясной прежде всего из-за его непонятного отказа приехать в Москву, и прояснилась только 1 марта, когда расширенное заседание ПБ КПЮ в своем решении зафиксировало особое мнение по поводу происшедшего: «В последнее время отношения между Югославией и СССР зашли в тупик»32. Получив информацию об этом, узкое руководство попыталось использовать привычный способ жесткого давления. Как первое более чем серьезное предупреждение, 18 марта из Югославии были отозваны советские советники, экономические и военные, и практически одновременно, уже 27 марта, Молотов и Сталин (именно в такой последовательности и далеко не случайно стояли их подписи) специальным письмом выразили руководству Югославии политическое недоверие, сознательно преувеличенно обвинили его в ревизионизме и оппортунизме. Это грубое по форме и тону послание, без сомнения, придало драматический характер всем последующим событиям, явно спровоцировало их.
Оскорбленный Тито не стал торопиться, проект своего ответа он вынес на обсуждение пленума ЦК КПЮ, созванного лишь 12 апреля. Тот же не только полностью поддержал своего лидера, одобрив именно его позицию в конфликте, но и пошел гораздо дальше — обвинил члена ПБ С. Жуйовича и члена ЦК А. Хембранга, выступивших в защиту взглядов Сталина, в… шпионаже в пользу Москвы. Столь неожиданный, даже странный поворот при обсуждении вопроса усугубили А. Ранкович и сам Тито, заявившие в прениях, что СССР, мол, давно уже создал в Югославии свою разветвленную, всеохватывающую разведывательную сеть. Тем самым, и отнюдь не по инициативе Кремля, в полемике двух стран, двух партий появился весомый, хотя и бездоказательный, аргумент, присущий охоте на ведьм. Между тем Сталин еще до получения ответа Тито поспешил сделать окончательный выбор. Он решил объявить югославского лидера не только главным, но и единственным виновником обострения отношений. Сталин счел необходимым принести союзные отношения с крупнейшей балканской страной в жертву, отказаться открыто от советского влияния на нее ради того, чтобы избежать весьма еще проблематичного военного конфликта с Западом. Он стремился доказать весьма радикальным образом, что Москва не собирается вмешиваться в греческие дела, а заодно, связав общей ответственностью лидеров и правящие партии стран Восточной Европы, окончательно превратить их в покорных исполнителей только своей воли, продемонстрировать, кому же позволено определять и внешне-, и внутриполитический курс, отныне общий для всех без исключения членов пока официально не оформленного, но тем не менее уже реально существующего советского блока. Для этого был использован механизм бездействовавшего год и наконец пригодившегося Информбюро.
Центральным комитетам входивших в него компартий «для информации» было направлено письмо от 27 марта с явным желанием заручиться одобрением. Единодушные резолюции в поддержку Москвы вскоре, как и предполагалось, начали поступать в Белград, придав тем самым двусторонней полемике широкий международный характер. Это подтолкнуло, в чем трудно сомневаться, Югославию к непродуманному шагу, усугубившему ситуацию, — демонстративному игнорированию ею соглашения с СССР от 11 февраля. Причем дважды: в связи с попыткой США, Великобритании и Франции пересмотреть Парижский мирный договор и передать Свободную территорию Триест под управление одной Италии и в связи с должным насторожить заявлением США о нежелании поддерживать Грецию в ее стремлении изменить в свою пользу границу с Албанией, использовав вооруженные силы. Подобного рода «компромат» — любые подлинные и надуманные ошибки югославского руководства тщательно выявлялись, бережно копились услужливым и предусмотрительным Сусловым с помощью сотрудников подчиненного ему международного отдела и регулярно приобретали форму «записок», направляемых членам ПБ ВКП(б). Они помогли Сталину осознать, что проблема назрела и ее необходимо рассмотреть на совещании Информбюро не позднее первой половины июня. Именно такое предложение содержало новое, от 4 мая, письмо Сталина восьми компартиям—в Варшаву, Прагу, Будапешт, Бухарест, Софию, Белград, Париж и Рим.
Несмотря на категорическое возражение КПЮ, 19 июня совещание все же открылось, на этот раз под Бухарестом. ВКП(б) на нем представляли не только Жданов и Маленков, но еще и Суслов, вполне заслуживший наконец столь высокое поручение. Два дня ушло на двусторонние консультации, согласование общей позиции и ожидание, скорее всего, невозможной, но весьма желательной капитуляции КПЮ, приезда ее делегации в румынскую столицу. Только по истечении срока, отведенного Белграду — 21 июня, работа совещания началась. Разумеется, с доклада Жданова, построенного на основе положений писем от 27 марта и 4 мая, а также тенденциозно излагавшихся действий югославской компартии, в том числе и решений ее апрельского пленума. Широко использовались давно забытые приемы шельмования, формулировки типа «Всю ответственность за создавшееся положение несут Тито, Кардель, Джилас и Ранкович. Их методы — из арсенала троцкизма» с неизбежными при подобном подходе выводами: «Своими антипартийными и антисоветскими взглядами, несовместимыми с марксизмом-ленинизмом … руководители КПЮ противопоставили себя коммунистическим партиям, входящим в Информбюро… ЦК КПЮ ставит себя и Югославскую компартию вне семьи братских компартий…»33
Все участники прений — Якуб Берман (ПРП), Матиаш Ракоши (ВКП), Жак Дюкло (ФКП), Трайчо Костов (БРП), Рудольф Сланский (КПЧ), Пальмиро Тольятти (ИКП), Василе Лука (РРП) — не просто поддержали отлучение товарищей по движению, но и внесли свою лепту в обвинение Белграда во всех смертных грехах. А 23 июня совещание приняло ту самую резолюцию, ради которой его и созвали, — «О положении в Коммунистической партии Югославии», не только повторившую оценку, уже высказанную от имени ВКП(б) Ждановым и решение об исключении КПЮ из Информбюро, но и содержавшую новое, недвусмысленно сформулированное возможное будущее вмешательство СССР в дела любых компартий:
«Информбюро не сомневается, что в недрах Компартии Югославии имеется достаточно здоровых элементов, верных марксизму-ленинизму, верных интернационалистическим традициям Югославской компартии, верных единому социалистическому фронту. Задача этих здоровых сил КПЮ состоит в том, чтобы заставить нынешних руководителей открыто и честно признать свои ошибки и поправить их, порвав с национализмом, вернуться к интернационализму и всемерно укреплять единый социалистический фронт против империализма или, если нынешние руководители КПЮ окажутся не способными на это, сменить их и выдвинуть новое, интернационалистическое руководство КПЮ.
Информбюро не сомневается, что Компартия Югославии сумеет выполнить эту почетную задачу»34.
При анализе возникновения и развития советско-югославского конфликта на его первом этапе заслуживает самого пристального внимания не только его подлинная цель, но и многие другие аспекты. То, что Сталин при решительных действиях стремился отойти на второй план, прикрываясь именем Молотова, что он превратил межпартийные по форме разногласия в подчеркнуто межгосударственные, позаботился о том, чтобы в резолюции Информбюро фигурировали весьма важные для его жесткого внешнеполитического курса новые по содержанию формулировки: «единый социалистический фронт», скрывавший за собою Восточный, советский блок, «интернационализм», означавший в возникшей ситуации полное подчинение каждой страны, входившей в блок, общим интересам, выражавшимся исключительно Советским Союзом, «национализм», под которым теперь следовало понимать отступление от общеблоковых позиций, игнорирование их.
Столь серьезная, значительная жертва, как Югославия, требовала, судя по всему, равноценного ответного хода со стороны Запада, который компенсировал бы потерю, уравнял позиционное положение в Европе в условиях пока еще не принявшего необратимую форму противоборства США и СССР. А единственно возможным для Москвы встречным шагом бывших союзников мог стать их отказ от контроля над своими зонами оккупации Берлина. Потому-то именно в канун того самого дня, когда второе совещание Информбюро завершило свою работу отлучением Югославской компартии, Кремль начал вторую радикальную внешнеполитическую акцию, призванную либо подтолкнуть Вашингтон, Лондон и Париж, либо вынудить их принять ожидаемое решение. 22 июня командующий советскими оккупационными войсками в Германии маршал Соколовский уведомил своих коллег, генералов Клея, Робертсона и Кенига, об установлении блокады Западного Берлина.
Узкое руководство пошло на то, что не только выглядело вполне оправданным и обоснованным, но и к чему его практически подталкивали сепаратные действия США, Великобритании и Франции. Как уже отмечалось выше, пятая сессия СМИД, призванная согласовать условия мирного договора с Германией, закончилась ничем. Возможно, Москва и смирилась бы с очередной неудачей дипломатов, с новой задержкой решения важнейшего для нее внешнеполитического вопроса, уповая на разрешение рано или поздно проблемы и дожидаясь следующей встречи министров иностранных дел четырех держав. Но Москва никак не могла согласиться с тем, что произошло через два месяца.
20 февраля 1948 г. собравшиеся в Лондоне главы внешнеполитических ведомств США, Великобритании и Франции, подчеркнуто игнорируя интересы СССР и его неоспоримое право участвовать в решении германского вопроса, пришли к необычному соглашению. Они одобрили экономическое присоединение Саарской области к Франции, а также учли пожелание Бельгии, Нидерландов и Люксембурга более активно влиять на разрешение германской проблемы. Но на этом Вашингтон, Лондон и Париж не остановились. Последовали рекомендации, сразу получившие название «лондонских», — о распространении плана Маршалла на три западные зоны оккупации Германии; о необходимости предоставить немецкому народу возможность создать юридическую основу — конституцию — для свободной и демократической формы правления и достижения единства страны о передаче немцам в самое ближайшее время полной ответственности за управление страной и ограничении в этих целях до минимума прав оккупационной администрации.
СССР поначалу реагировал на происходившее вполне корректно, нотами — от 13 февраля и 6 марта. В них подчеркивалось: подобные действия уже «привели к подрыву соглашения четырех держав о Контрольном совете в Германии и к подрыву Потсдамского соглашения о Совете министров иностранных дел, на который была возложена вся подготовительная работа по мирному урегулированию в Европе. Эта политика трех держав не только не содействует установлению прочного демократического мира в Европе, но и чревата такими последствиями, которые могут быть только на руку всякого рода поджигателям новой войны»35.
Неформальный ответ Запада оказался более чем своеобразным. 23 марта Вашингтон, Лондон и Париж отказались продолжать участвовать в работе Контрольного совета в Германии. А 4 мая посол США в Москве Смит на встрече с Молотовым, состоявшейся по инициативе посла, не сказал ни слова об откровенно сепаратных действиях по германской проблеме, лежавшей в основе последних. Зато он использовал факты заключения Советским Союзом в феврале-апреле новых договоров о дружбе и взаимопомощи с теми странами, где незадолго до того изменились строй и форма правления, — Румынией, Венгрией, Болгарией, а также февральские «события» в Чехословакии как повод для обвинения Москвы в ухудшении двухсторонних отношений. «Европейское сообщество стран и США, — заявил Смит, — встревоженные тенденциями советской политики, сплотились для взаимной самозащиты, и Соединенные Штаты полны решимости играть свою роль в этих совместных мероприятиях, направленных на восстановление и самооборону». Смит попытался, таким образом, представить то, что делал Запад в феврале, следствием предпринятого СССР позже, в феврале-апреле. Правда, понимая всю уязвимость подобных умозаключений (вернее, стоявший за ним государственный департамент), высказался и более оптимистично: «Мы до сих пор никоим образом не отказались от надежды на такой поворот в событиях, который даст нам возможность найти путь к установлению хороших и разумных отношений между нашими двумя странами вместе с коренным ослаблением того напряжения, которое в настоящее время повсюду оказывает столь неблагоприятное воздействие на международные отношения»36. Он прозрачно намекнул, что лишь отказ СССР от политики влияния на страны Восточной Европы, рассматривающей их как сферу советских интересов и национальной безопасности, может послужить основой для улучшения отношений двух стран.
Пять дней потребовалось узкому руководству на то, чтобы определить свое отношение к такому по сути категорическому требованию. Только 9 мая Молотов пригласил Смита и изложил ему, а вместе с тем государственному департаменту и президенту Трумэну, советскую позицию, отказался от каких бы то ни было возможных уступок в Восточной Европе как совершенно неприемлемых для СССР. Вместе с тем Молотов выразил искреннюю готовность к улучшению отношений. Советское правительство, отметил он, «всегда проводило политику миролюбия и сотрудничества в отношении Соединенных Штатов Америки, которая всегда встречала единодушное одобрение и поддержку со стороны народов СССР. Правительство СССР заявляет, что оно и впредь намерено проводить эту политику со всей последовательностью»37.
Не довольствуясь этим, узкое руководство попыталось усилить значимость сделанного предложения. 17 мая, использовав как формальный предлог открытое письмо кандидата в президенты США Генри Уоллеса, теперь уже Сталин подтвердил неизменность прежней советской позиции по фундаментальному вопросу международных отношений. «Несмотря на различие экономических систем и идеологий, — подчеркнул он в ответе, — сосуществование этих систем и мирное урегулирование разногласий между СССР и США не только возможны, но и, безусловно, необходимы в интересах всеобщего мира»38.
Однако последовательные и достаточно твердые заверения со стороны Москвы оказались напрасными. Запад не проявлял ни малейшей склонности даже к поискам компромисса и продолжил действия, направленные на окончательный раскол Германии и Европы. Об этом свидетельствовало коммюнике завершившегося 1 июня Лондонского совещания, которое зафиксировало окончательное утверждение ранее согласованных мер чисто экономического порядка, направленных на объединение трех западных зон Германии и неминуемое присоединение последней к Западному союзу. Оно констатировало и более серьезное: изменение германской границы, но только западной, в пользу стран Бенилюкса. А это в соответствии с решениями Ялтинской и Потсдамской конференций являлось прерогативой только мирной конференции при непременном участии Советского Союза.
Наконец, чтобы осуществить высказанные намерения, сделать их необратимыми, США, Великобритания и Франция объявили 18 июня о проведении в своих зонах оккупации денежной реформы, введении в них и, разумеется, в Западном Берлине новой, единой германской марки. Это вынудило узкое руководство окончательно остановиться на наиболее жестком варианте внешнеполитического курса, отныне вполне оправданном, неизбежном введении с 23 июня полной блокады Западного Берлина. Такая позиция была подкреплена единодушной поддержкой стран Восточной Европы, заявлением срочно, 23 июня, созванного в Варшаве совещания министров иностранных дел СССР, Албании, Болгарии, Чехословакии, Югославии (это был последний раз, когда Белград выступил единым фронтом с Москвой), Польши, Румынии и Венгрии. Тем самым Западному союзу и США продемонстрировали: отныне им предстоит иметь дело не с одним Советским Союзом, но с Восточным блоком, тесно сплоченным вокруг своего бесспорного лидера.
«Холодная война» стала реальностью, очевидностью.
Глава 16
Столь радикальные сдвиги на международной арене, приведшие к открытому противостоянию, означали стремительное сползание к наиболее непредсказуемой ситуации, теперь зависящей от любой, самой незначительной случайности и чреватой чем угодно — от оголтелой идеологической борьбы вплоть до регионального конфликта и даже третьей мировой войны. Потому они и вызвали в Кремле второй за полгода передел власти, наиболее серьезные, но вместе с тем и ставшие неизбежными изменения как в составе узкого руководства, так и баланса сил в нем. Эти изменения отразили, прежде всего, стремление Сталина предельно упрочить свое положение, становящееся крайне опасным в случае провала избранного лично им жесткого курса. Отразили и иное: попытку других членов узкого руководства использовать неотвратимые перемены для усиления собственных позиций, получения преимуществ по сравнению с соперниками.
Сложное, запутанное переплетение противоречивых личных и государственных интересов не могло не привести к закулисным переговорам и их следствию — очередному компромиссу. Сталину пришлось — после отстранения Молотова — все же согласиться с возвращением другого члена «триумвирата» военной поры, Маленкова, в Секретариат ЦК ВКП(б) и примириться с тем, что тот вновь, как и немногим более двух лет назад, сравняется с ним, Сталиным, заняв ключевые посты в обеих структурах власти — государственной и партийной. Показательным оказалось и еще одно важное кадровое перемещение — утверждение в тот же день, 1 июля, и тем же решением ПБ секретарем ЦК П.К. Пономаренко1, человека, несомненно, близкого к Маленкову.
Таким образом, наиболее важный, ибо он действовал непрерывно, постоянно, орган ЦК — Секретариат уже включал семерых: Сталина, Жданова, Кузнецова, Суслова, Попова, Маленкова, Пономаренко. Им и предстояло отнюдь не демократическим способом, без голосования, а всего лишь с помощью закулисных интриг и «аппаратных игр» определить, останется ли тяжело больной Жданов на посту второго человека в партии или уступит это место Кузнецову, Маленкову, а быть может, и Суслову. Острая проблема разрешилась в два этапа. Вначале, десять дней спустя, при радикальной реорганизации аппарата ЦК ВКП(б), сопровождавшейся обычным в подобных случаях перераспределением обязанностей между секретарями и тем самым серьезнейшим изменением их властных полномочий.
По постановлению, принятому 10 июля 1948 г. от имени ПБ, три управления ЦК прекратили существование, вместо них создали принципиально иную структуру, возвращавшую партию далеко назад, к тому, что было до XVIII съезда, — отраслевым отделам. При этом сразу же были оговорены их функции: «Считать основными задачами отделов подбор кадров по соответствующим отраслям и проверку исполнения решений ЦК и правительства (выделено мною. — Ю.Ж.)».
Управление пропаганды и агитации стало одноименным отделом с Д.Т. Шепиловым во главе. Управление по проверке партийных органов преобразовали в Отдел партийных, профсоюзных и комсомольских органов, заведующим которого назначили Б.Н. Черноусова. Управление кадров, на протяжении девяти лет остававшееся неприкосновенным, монолитным, разделили на семь отделов, никак не взаимосвязанных между собой: административный (зав. Е.Е. Андреев), занимающийся подбором и расстановкой кадров в министерствах Вооруженных Сил, государственной безопасности, внутренних дел и юстиции, а также в прокуратуре и всей судебной системе, и отраслевые — тяжелой промышленности (зав. С.Б. Задионченко), легкой промышленности (зав. Н.М. Пегов), машиностроения (зав. В.М. Чураев), транспортный (зав. Т.А. Чумаченко), планово-финансово-торговый (зав. Сазонов), сельскохозяйственный (зав. А.И. Козлов).
Эта новая, а вернее, старая структура выглядела как полное и окончательное торжество консервативных тенденций, которые уже однажды не оправдали надежд и не привели к успешному выполнению в полном объеме двух первых пятилетних планов. Они вылились тогда в торжество партократии — малограмотной, не разбиравшейся даже элементарно в специфике тех отраслей, которые она «курировала». Внешне реорганизация свидетельствовала также о том, что все попытки реформировать партию, существенно ограничить ее оказавшееся сугубо негативным воздействие не только на собственно экономику но и на всю систему управления, попытки, которые последовательно предпринимались Маленковым и Молотовым с 1939 г. и время от времени поддерживались Сталиным, завершились полным провалом. Однако распределение отделов между секретарями свидетельствовало о далеко не случайной половинчатости постановления ПБ от 10 июля, скорее преднамеренности многого, не сразу бросавшегося в глаза.
Жданов сохранил контроль за Отделом пропаганды и агитации. Суслов — за не затронутым реорганизацией Отделом внешней политики, которому лишь сменили название — он стал называться Отделом внешнеполитических сношений. Кузнецов сумел удержать за собой Административный отдел, но получил в ведение как дополнительную нагрузку еще один, машиностроения. Пономаренко вверили надзор за отделами транспортным и планово-финансово-торговым. Зато Маленков получил тот самый отдел, который отныне и призван был заменить УК, — партийных, профсоюзных и комсомольских органов, обязанный повседневно и скрупулезно контролировать весь партийный аппарат, центральный и местный, за исключением столичного городского и областного комитетов, оставшихся за Поповым, да еще и все без исключения министерства (включая МГБ и ПГУ), комитеты, главные управления с низовыми структурами, подчиненными им организациями, учреждениями и предприятиями — через их партийные организации. Вместе с тем пришлось Георгию Максимилиановичу отвечать еще и за работу Сельскохозяйственного отдела2.
Именно такое, ничем не обоснованное распределение обязанностей и вскрывало истинную сущность реорганизации, предполагало неизбежное столкновение интересов двух групп руководителей — партийных и государственных. Оно вело либо к своеобразному «двоевластию», либо к непременным трениям, столкновениям между ними: между Кузнецовым и Сабуровым, в равной степени отвечающими за машиностроение (Секретариат и Совмин), при явном преимуществе второго, поскольку Кузнецов, имея всего лишь среднее образование, не мог при всем желании разбираться даже в общих вопросах вверенной ему отрасли; между Пономаренко, окончившим Московский институт инженеров транспорта и хоть недолго, всего два года, но все же работавшим по специальности, и Берия (транспорт); Пономаренко и Вознесенским (Госплан); Пономаренко и Крутиковым, буквально накануне, 9 июля, сменившим Косыгина «ввиду перегруженности» того на посту председателя Бюро при СМ по торговле и легкой промышленности и для того утвержденного зампредом СМ СССР3. Не менее показательным оказалось и то, что два отдела, тяжелой и легкой промышленности, надолго остались вообще без опеки кого-либо из секретарей. Все это демонстрировало: новая структура призвана была не столько улучшить систему управления, сколько усложнить и запутать ее, обязательно сделать яблоком раздора между партаппаратом и правительством.
Ситуация несколько прояснилась лишь через полтора месяца, когда очередное постановление ПБ от 26 августа показало, что правительство все же обладает известной самостоятельностью. Министерству госконтроля, возглавляемому Мехлисом, практически подчинявшемуся непосредственно Сталину, запретили «отстранять от должности, налагать дисциплинарные взыскания… проводить ревизии министерств, изымать документы» без предварительного разрешения на то БСМ СССР4. О том же, но только косвенно, свидетельствовал и один из пунктов постановления ПБ от 10 июля, призванный в очередной раз попытаться нормализировать деятельность органов ЦК ВКП(б). Он предусматривал восстановление регулярности заседаний: ОБ — «два раза в месяц, по понедельникам», и Секретариата — «раз в неделю, по пятницам», как бы забыв о существовании самого ПБ, о необходимости организации планомерной работы этой структуры. Данный пункт прозрачно намекал, на то, что ведущая роль отводится прежде всего Секретариату, объяснить же это можно только тем, что из семи его членов абсолютное большинство, четверо, входили в узкое руководство.
Новый баланс сил, еще более неустойчивый, нежели тот, что возник в марте, оказался весьма непродолжительным. Он завершил первый этап передела власти, второй начался практически сразу вслед за ним. В день принятия постановления о реорганизации структуры партаппарата, 10 июля, Жданов по состоянию здоровья вынужден был во второй раз за 1948 год уйти в двухмесячный отпуск, из которого ему так и не суждено было вернуться. Только поэтому все вопросы идеологической работы, курирование Отдела пропаганды и агитации — до 31 августа временно, а затем сразу после смерти Жданова постоянно взял на себя Маленков. Он вновь стал вторым секретарем ЦК ВКП(б), окончательно вернул себе прежнее положение во власти. Естественно, что этому, скорее всего, неожиданному для некоторых членов узкого руководства, и прежде всего Кузнецова и Суслова, событию предшествовала классическая по характеру и исполнению «аппаратная игра». Чтобы устранить А.А. Жданова, своего основного соперника на пути к вожделенному посту, Маленков использовал положение, сложившееся в… сельском хозяйстве, в подведомственной именно ему сфере. Георгий Максимилианович выступил, но закулисно, на стороне президента ВАСХНИЛ, самоучки-дилетанта Т.Д. Лысенко в его борьбе со светилами биологической науки, в конечном итоге обернувшейся вполне предсказуемой ликвидацией на несколько лет отечественной школы генетики. Сугубо «научная» дискуссия о мифической ветвистой пшенице, которую якобы получил в результате своих опытов Лысенко и которая сможет если не сегодня, то непременно завтра полностью обеспечить страну хлебом, накормить наконец весь народ, так и не ощутивший еще улучшения жизни после отмены карточной системы, оказалась роковой для тяжелобольного Жданова. Его досадная промашка — выдвижение сына, Ю.А. Жданова, на должность заведующего сектором науки Отдела пропаганды и агитации, который выступил с резкой, но вполне обоснованной критикой фантастических утверждений и воинствующего обскурантизма Лысенко, была использована для дискредитации А.А. Жданова.
15 июля, всего через пять дней после отъезда А.А. Жданова на Валдай для лечения и за полтора месяца до его смерти, ПБ при нескрываемой поддержке Сталина приняло постановление, направленность которого не вызывала ни малейшего сомнения:
«В связи с неправильным, не отражающим позиции ЦК ВКП(б) докладом Ю.А. Жданова по вопросам биологической науки, принять предложение Министерства сельского хозяйства СССР, Министерства совхозов СССР и Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина об обсуждении на июльской сессии Академии сельскохозяйственных наук доклада акад. Т.Д. Лысенко на тему: «О положении в советской биологической науке», имея в виду опубликование этого доклада в печати»5.
