– У вас в самом деле какие‑то планы, Андреа, или вы просто боитесь, что ваш друг не одобрит, если вы проведете время с другим мужчиной?
Догадливый, ничего не скажешь.
– Как бы то ни было, вас это не касается, – сказала я сдавленно, как та женщина в школе Алекса, и укоризненно покачала головой. Я переходила Третью авеню, не глядя на светофоры, и меня чуть не смел микроавтобус.
– Что ж, ладно, я не буду настаивать. Но я приглашу вас снова. И думаю, что в следующий раз вы скажете «да».
– Неужели? И почему вы так думаете?
Самоуверенность, делавшая его голос таким сексуальным, теперь очень походила на высокомерие; беда только, что от этого он стал звучать еще сексуальнее.
– Это предчувствие, Андреа, просто предчувствие. И не стоит забивать этим свою очаровательную головку – или голову вашего друга; я просто подбираю друзей для хорошего ужина и хорошей компании. Может быть, и он захочет к нам присоединиться, Андреа? Ваш друг. Он, должно быть, замечательный парень. Мне бы очень хотелось с ним познакомиться.
– Нет! – почти закричала я, ужаснувшись перспективе увидеть их двоих за одним столом, таких изумительных и таких разных.
Я буду чувствовать себя неловко перед Кристианом из‑за правильности и добродетельности Алекса. Он наверняка сочтет его простоватым провинциалом. Но еще большую неловкость я испытаю перед Алексом – из‑за того, что он своими глазами увидит все то, что мне так нравится в Кристиане: стиль, самонадеянность и такую непоколебимую уверенность в себе, что оскорбить его, казалось, невозможно.
– Нет, – засмеялась я, или, вернее, издала смешок, и постаралась, чтобы он звучал непринужденно, – я не думаю, что это хорошая идея. Хотя он наверняка тоже был бы рад с вами познакомиться.
Он засмеялся в ответ, но неискренне и немного покровительственно.
– Это была просто шутка, Андреа. Я уверен, что ваш друг действительно хороший малый, но мне не особенно интересно с ним знакомиться.
– Ну конечно. Да. Я хочу сказать, я знаю…
– Послушайте, мне надо идти. Почему бы вам не перезвонить мне, если вы вдруг передумаете… или измените свои планы? Ну как? Предложение остается в силе. Да, и всего хорошего. Пока. – И не успела я вымолвить и слова, как связь прервалась.
Что же, черт возьми, сейчас произошло? Я мысленно перебрала факты: знаменитый писатель каким‑то образом нашел номер моего мобильного, позвонил по нему и пригласил меня в шикарный супермодный ресторан. Я не была уверена, что он с самого начала знал, что у меня есть парень, но такая возможность его явно не обескураживала. Единственное, в чем не приходилось сомневаться, так это в том, что я очень долго болтала по телефону; этот факт подтверждали и мои наручные часы. Прошло уже двадцать две минуты с тех пор, как я ушла из офиса; обычно за такое время я успевала вернуться.
Я убрала телефон, и до меня дошло, что я уже стою перед рестораном. Я открыла массивную деревянную дверь и вступила в тихий и темный обеденный зал. Хотя все места были заняты банкирами и юристами, поглощавшими свои любимые отбивные, шума практически не было слышно из‑за хорошо продуманного расположения столиков и коврового покрытия с густым ворсом. Казалось, даже весьма удачное цветовое решение в красноватой гамме также поглощало звук.
– Андреа! – раздался восторженный голос Себастьяна. Он устремился ко мне, словно я была его последней надеждой. – Мы всегда так рады вас видеть!
Две девушки в серых костюмах серьезно кивнули, подтверждая его слова.
– Неужели? Почему бы это? – Я никогда не могла отказать себе в удовольствии поддразнить Себастьяна – так, слегка. Он был такой невероятный подхалим.
Он доверительно наклонился ко мне, его восхищение можно было потрогать пальцами.
– Ну, вы же знаете, как мы все тут в «Смит и Боленски» относимся к миз Пристли, не так ли? «Подиум» такой шикарный журнал, с такими грандиозными фотографиями, потрясающе стильный, ну и, конечно, с восхитительными литературными текстами. Мы его просто обожаем!
– Литературными текстами? – переспросила я, едва сдерживаясь, чтобы не ухмыльнуться.
Он важно кивнул и повернулся к официанту, который тронул его за плечо, чтобы передать сумку.
Себастьян буквально взвыл от восторга.
– Ага! А вот и он – лучший обед для лучшего редактора – и лучшего секретаря, – добавил он, подмигнув мне.
– Вот спасибо, Себастьян, мы обе очень вам признательны.
Я открыла холщовую сумку вроде тех, какие носят студенты Нью‑Йоркского университета на Манхэттене (только эта была с логотипом «СВ»), и убедилась, что все в порядке. Бифштекс с кровью – такой сырой на вид, будто его вообще не жарили. На месте. Две крупные печеные картофелины, обе совсем горячие. На месте. Картофельное пюре, обильно сдобренное сливками и маслом. На месте. Ровно восемь превосходных побегов спаржи, пухленьких, сочненьких, чистеньких. На месте. Там же были металлический соусник с маслом, солонка с зернистой кошерной солью, столовый нож с деревянной ручкой и хрустящая белая льняная салфетка, сегодня сложенная в форме плиссированной юбки. Очаровательно. Себастьян пристально следил за моей реакцией.
– Как мило, Себастьян, – сказала я, словно давала конфетку ребенку за хорошее поведение, – вы сегодня превзошли самого себя.
Он просиял и привычно потупил глаза.
– Спасибо. Вы же знаете, как я отношусь к миз Пристли. Вы же знаете, какая честь для меня…
– Готовить ей обед? – подсказала я ему.
– Да. Именно. Вы меня понимаете.
– Конечно, понимаю, Себастьян. Ей очень понравится салфетка, я уверена.
Я бы никогда не решилась ему сказать, что, едва выйдя из ресторана, я сразу же уничтожала его творения, потому что с мисс Пристли, которую он так боготворил, делался припадок, когда она видела салфетку в форме чего‑либо иного, кроме салфетки – будь это спортивная сумка или высокий каблук. Я повесила сумку на плечо и собралась уходить, но тут зазвонил мой телефон.
Себастьян выжидательно уставился на меня, всей душой надеясь, что голос на другом конце линии принадлежит его возлюбленной, свету его очей. Его надежды не были обмануты.
– Это Эмили? Эмили, это вы? Вас почти не слышно! – раздалось в трубке пронзительное раздраженное стаккато Миранды.
– Алло, Миранда. Да, это Андреа, – спокойно сказала я. С Себастьяном чуть не случился обморок.
– Неужели вы сами готовите мне обед, Андреа? Если верить моим часам, я жду его уже девятнадцать минут. Я не могу найти ни одной причины, почему – если только вы выполняете свои обязанности как положено! – почему мой обед все еще не на моем столе. А вы можете?
Она правильно произнесла мое имя! Прогресс, но праздновать рановато.
– Э… да, мне очень жаль, что все так задержалось, но дело в том, что вышла небольшая заминка с…
– Вы должны бы уже знать, как мало интересуют меня подобные детали, не так ли?
– Да, конечно, все незамедлительно…
– Я звоню, чтобы сказать вам, что я хочу получить свой обед. Прямо сейчас. Мне кажется, я изложила все предельно ясно, Эмили. Я – Хочу – Мой – Обед. Сейчас! – И она повесила трубку.
У меня так тряслись руки, что телефон упал на пол. Мне показалось, что на нем проступили багровые пятна.
Себастьян, который до этого пребывал в полуобморочном состоянии, бросился поднимать мой мобильник.
– Мы огорчили ее, Андреа? Я надеюсь, она не думает, что мы это специально. Правда же? Ведь она так не думает?
Его губы сжались, а на лбу вздулись и запульсировали вены. Я хотела возненавидеть его так же, как ее, но ощутила только жалость. Ну почему этому человеку, примечательному только своей непримечательностью, так интересна Миранда Пристли? Зачем он так старается угодить ей, порадовать ее, произвести на нее впечатление? Может, ему стоит побывать в моей шкуре, потому что я‑то скоро уволюсь, да, именно так, я сейчас вернусь в офис и уволюсь. Кому нужны все ее гадкие выходки? Кто дал ей право так со мной разговаривать – вообще так разговаривать с человеком? Ее положение? Ее власть? Общественное мнение? Чертова Прада? Ну где это видано, где это слыхано, чтобы человек вел себя так гнусно?!
На стойке лежал счет; я каждый день подписывала его, отбирая у «Элиас‑Кларк» еще 95 долларов, и сейчас я скоренько нацарапала на нем неразборчивую закорючку. Такая подпись могла принадлежать и мне, и Миранде, и Эмили, и Махатме Ганди – в тот момент это было не важно. Я схватила сумку с обедом и вылетела вон, предоставив чересчур впечатлительному Себастьяну самому приводить себя в чувства. На улице сразу бросилась к такси и чуть не сбила с ног пожилого человека. У меня нет времени на извинения. Я должна уволиться. Даже при полуденном движении мы преодолели несколько кварталов всего за пять минут, и я бросила водителю двадцатку. Я дала бы ему и полсотни и придумала бы, как вытянуть эти деньги у «Элиас», но у меня не было пятидесятидолларовой банкноты. Он начал отсчитывать сдачу, но я захлопнула дверь и побежала. Пусть он потратит эту двадцатку на свою дочку или купит себе обогреватель, подумала я. Или пусть даже выпьет сегодня вечером пива в таксопарке в Куинсе – на что бы ни ушли эти деньги, все лучше, чем покупать еще одну чашку опостылевшего капуччино.
Преисполненная праведного возмущения, я ворвалась в здание, не обращая внимания на неодобрительные взгляды кучки трескунов и трещоток. Возле лифтов «Бергмана» я заметила Бенджамина, но, не желая терять больше ни секунды, повернулась к нему спиной, пропустила свою карточку через считывающее устройство и сделала решительный шаг. Черт! Металлическая перекладина с силой ударила меня по бедрам, и я поняла, что через пару минут у меня появится огромный багровый кровоподтек. Я подняла глаза и увидела два ряда ослепительно белых зубов и круглое потное лицо Эдуардо. О черт, ну сколько можно!
Я метнула на него самый страшный из своих испепеляющих взглядов, тот, который без обиняков говорил «лучше умри, гад», – но сегодня это не сработало. Гипнотизируя Эдуардо взглядом, я направилась к следующему турникету, пропустила карточку и шагнула вперед. Он умудрился закрыть его в тот же момент и, пока я стояла там, пропустил через первый турникет шестерых трескунов, одного за другим. Я чуть не заплакала от отчаяния – но Эдуардо был неумолим.
– Подружка, не делай такое кислое лицо. Это ведь не пытка, это весело. Ну, давай. Будь повнимательнее, а то… С тобой вдвоем остались мы наконец… лишь ты и я и биенье сердец…
– Эдуардо! Ну как прикажешь мне это изобразить? У меня нет сейчас времени на это безобразие.
– Ну ладно, ладно. Не надо изображать, просто спой. Я начну, ты закончишь. Совсем как дети, говорят о нас. Совсем как дети: им бы все играть… Им не понять, и мы с тобой сейчас…
Я подумала, что к тому времени, когда доберусь до офиса, мне уже не нужно будет объявлять о своем уходе – меня и так уволят. Так пусть хоть кто‑то порадуется.
– …бежим так быстро, как вольны бежать, – подхватила я в такт, – все дальше в ночь, не размыкая рук, туда, где ты меня обнимешь вдруг, и станет нам с тобой постелью земля, и скажешь ты, посмотрев на меня…
Заметив, что противный Микки, знакомый мне с первого дня службы, пытается нас подслушать, я придвинулась поближе к Эдуардо, и он закончил:
– С тобой вдвоем остались мы наконец, лишь ты и я и биенье сердец! Биенье наших сердец!
Он загоготал и поднял руку. Я шлепнула его по пятерне и услышала щелчок открывающегося турникета.
– Приятного аппетита, Энди! – прокричал он, все еще ухмыляясь.
– Тебе тоже, Эдуардо, тебе тоже.
В лифте, к счастью, обошлось без происшествий, и, только оказавшись перед дверью секретарской, я решила, что не могу уволиться. Тем более не могу сделать это, не подготовившись; она, вполне вероятно, просто посмотрит на меня и скажет: «Нет» я не разрешаю вам увольняться», – и что я ей отвечу? И потом, ведь это всего лишь на год, один только год, чтобы избавить себя от множества грядущих неприятностей. Единственный год, триста шестьдесят пять дней, поразгребать этот мусор, чтобы потом получить желаемое. Не так уж это и трудно, а я к тому же слишком устала, чтобы искать другую работу. Еще как устала.
Я вошла. Эмили посмотрела на меня.
– Она сейчас вернется, ее только что вызвали к мистеру Равицу. Правда, Андреа, почему ты так долго? Ты же знаешь, когда ты задерживаешься, она наезжает на меня, а что я могу ей сказать? Что ты куришь, вместо того чтобы покупать ей кофе, и болтаешь со своим парнем, вместо того чтобы принести ей обед? Это нечестно, это просто несправедливо. – И она снова повернулась к компьютеру, лицо ее выражало безнадежность.
Она была права, конечно. Это было несправедливо. По отношению ко мне, к ней, ко всему хоть сколько‑нибудь цивилизованному человечеству. И я раскаивалась, что еще больше усложняю ей жизнь – как случалось всякий раз, когда я урывала несколько лишних минут, чтобы прогуляться и проветриться. Потому что за каждую минуту, которую я урывала, Миранда безжалостно отыгрывалась на Эмили. И я поклялась, что буду стараться.
– Ты абсолютно права, Эм. Прости, пожалуйста. Я буду стараться.
Она искренне удивилась и даже обрадовалась.
– Спасибо, Андреа. Я ведь делала твою работу, я знаю, как это тяжело. Поверь, бывали дни, когда я по пять, по шесть, по семь раз в день ходила ей за кофе – и в снег ходила, и в слякоть, и в дождь. Я так уставала, что едва шла, я знаю, каково это! Иногда она звонила мне и спрашивала, где ее кофе, ее обед, где ее особая паста для чувствительной эмали зубов, – было приятно узнать, что хотя бы ее зубы обладают чувствительностью, – когда я даже еще не вышла из здания. Даже не вышла на улицу! В этом вся она, Энди, тут уж ничего не поделаешь. Ты не можешь бороться с этим – ты просто не выживешь. Она не специально мучает тебя, ей это и в голову не приходит. Просто она такая.
Я понимающе кивнула, но внутренне не смирилась. Я никогда не работала нигде, кроме «Подиума», но мне не верилось, что все начальники ведут себя так же. Но может, я ошибалась?
Я поставила сумку с обедом на стол и приступила к сервировке. Голыми руками я залезала в горячие контейнеры с едой и раскладывала ее (надеюсь, изящно) на фарфоровые тарелки. Затем, вытерев жирные руки о ее грязные брюки от Версаче, которые не успела отправить в чистку, я поставила тарелки на сервировочный поднос из тикового дерева с инкрустацией. Вскоре к ним присоединились соусник, солонка и столовое серебро, завернутое в бывшую плиссированную юбку‑салфетку. Я обозрела собственное творение и нашла, что не хватает «Пеллегрино». Надо спешить, она вот‑вот вернется! Я помчалась в мини‑кухоньку и зачерпнула пригоршню кубиков льда. Я дула на них, чтобы они не жгли мне пальцы, и от этого был только один крошечный, малюсенький шажок до того, чтобы лизнуть их. Может, так и сделать? Нет! Надо быть выше этого, подняться над этим. Нельзя плевать в ее пищу, нельзя слюнявить ее ледяные кубики, это ниже моего достоинства.
Миранды все еще не было, и мне оставалось только налить ей минеральной воды и водрузить безукоризненный поднос на ее стол. Сейчас она вернется, усядется за этот громадный стол и прикажет кому‑нибудь закрыть дверь. И впервые за весь день я воспряну духом, потому что это будет означать не только то, что она тихо просидит с полчаса за закрытыми дверями, никого не трогая и воркуя с Глухонемым Папочкой, но и то, что мы – наконец‑то! – тоже сможем поесть. Мы рысью помчимся в столовую – сначала одна, потом другая, – схватим первое, что попадет под руку, и притащим это обратно, и будем тщательно прятать принесенное под столом и за компьютерами на тот случай, если она вдруг выйдет. Потому что существует негласное и непреложное правило: никто из работников «Подиума» не должен принимать пищу в присутствии Миранды. Точка.
Мои часы показывали четверть третьего. Мой желудок громко заявлял, что на самом деле уже поздний вечер. Прошло семь часов с тех пор, как по дороге из кафе я проглотила шоколадное печенье, и сейчас я была так голодна, что глотала слюни, глядя на ее бифштекс.
– Эм, я умираю с голоду. Я выйду на минутку. Я мигом – только схвачу что‑нибудь и наверх. Что тебе принести?
– Ты что, рехнулась? Ты еще не подала ей обед. Она вот‑вот придет.
– Я серьезно, мне нехорошо, я не могу ждать.
От постоянного недосыпания и недостатка глюкозы у меня кружилась голова.
Я не была уверена, что смогу отнести поднос к ней в кабинет, даже если она и вправду сейчас вернется.
– Андреа, одумайся! Что будет, если ты наткнешься на нее в лифте или в приемной? Если она увидит, что ты оставила офис, она с ума сойдет. Не надо рисковать. Подожди секундочку, я тебе что‑нибудь принесу.
Она схватила кошелек с мелочью и убежала. Ровно через четыре секунды я увидела Миранду: она шла по коридору, направляясь в свой кабинет. Лишь только я взглянула на ее напряженное, хмурое лицо, как голод, головокружение, усталость куда‑то испарились – я сорвалась с места и схватила поднос, чтобы успеть поставить его на ее стол, прежде чем она войдет в кабинет.
Я опустилась на место – в голове у меня мутилось, во рту пересохло, – и тут вошла она.
Она не соизволила даже взглянуть в мою сторону, но, к счастью, не соизволила и заметить, что настоящей Эмили в секретарской не было. У меня сложилось впечатление, что встреча с мистером Равицем прошла так себе, хотя, возможно, сказывалось ее неудовольствие тем, что ей пришлось покинуть собственный офис и встречаться с кем‑то на чужой территории. До сих пор во всем здании только мистер Равиц удостаивался подобной чести.
– Ан‑дре‑а! Что это? Я жду объяснений, что это такое?
Я помчалась в ее кабинет и затормозила перед столом. И здесь мы обе стояли и смотрели на то, что было – вне всяких сомнений – таким же точно обедом, как тот, что она съедала всегда, когда оставалась обедать в офисе. Все было на месте, все стояло как положено, еда была отменной. Какого черта ей еще надо?
– Это… ну… это ваш обед, – сказала я тихо, с огромным трудом изгоняя из тона сарказм – уж слишком банальным было мое утверждение. – Что‑то не так?
Она едва разжала губы – но мне, в моем тогдашнем полубредовом состоянии, показалось, что она сейчас вопьется мне в горло своими клыками.
– «Что‑то не так?» – передразнила она с интонацией, в которой не было ничего моего – вообще ничего человеческого. Ее глаза превратились в щелочки, она приблизилась ко мне – она никогда не повышала голоса. – Да, что‑то не так. Что‑то действительно не так. Почему, возвращаясь в свой кабинет, я должна находить на своем столе это?
Это и вправду была всем загадкам загадка. Интересно, почему, возвращаясь в свой кабинет, она должна находить это на своем столе? Единственная отгадка, какая у меня была, заключалась в том, что час назад она сама заказала обед, – но такой ответ явно не подходил. Может, ей не нравится поднос? Да нет, она видела его миллион раз и никогда не жаловалась. Может, ей случайно дали не ту часть вырезки? Нет, и с этим все в порядке. Однажды ресторан послал ей превосходное филе – они думали, что оно понравится ей больше, чем жестковатый бифштекс с кровью, но у нее чуть не случился сердечный приступ. Она тогда заставила меня позвонить шеф‑повару и отчитать его по телефону – при этом стояла надо мной и говорила, что именно кричать. «Мне очень жаль, мисс, правда, – сказал он мягко, и по голосу его чувствовалось, что он славный парень, – я всего лишь решил, что, поскольку миз Пристли такой хороший клиент, ей придется по душе лучшее, что мы можем ей предложить. Я не включил это в счет, но не беспокойтесь, я обещаю, что такое больше не повторится». Мне хотелось плакать, когда она велела мне сказать ему, что единственным местом, куда его примут на работу, будет второсортная закусочная, но я сделала это. А он извинился и согласился со мной, и с тех пор она всегда исправно получала свой кровавый бифштекс… Значит, дело и не в этом. Я представить не могла, в чем же еще.
– Ан‑дре‑а, разве помощник мистера Равица не говорил вам, что мы уже пообедали в этой убогой столовой? – спросила она медленно, словно сдерживая нарастающее негодование.
Что?! После всей этой беготни, после причитаний и восторгов Себастьяна, после злобных телефонных звонков и обеда стоимостью в 95 долларов, после того, как я спела песенку Тиффани и накрыла на стол, хотя у меня кружилась голова, а я не могла сбегать в столовую и ждала ее прихода, – после всего этого она заявляет, что уже поела?
– Нет, никто не звонил. Значит, вы не будете обедать? – спросила я, указывая на поднос.
Она посмотрела на меня так, словно я предлагала ей съесть ее собственного ребенка.
– А вы как думаете, Эмили?
Черт! Она же ведь уже научилась называть меня правильно!
– Думаю… э… что нет.
– Какая проницательность, Эмили! Я рада, что вы так быстро схватываете. Так уберите это. И постарайтесь впредь не допускать подобного. Это все.
В голове у меня мелькнула картина, словно кадр из кинофильма: я протягиваю руку и бросаю поднос через всю комнату, как метательный диск. Это будет хорошая встряска для миз Пристли; она раскается и извинится передо мной за свое поведение. Но тут стук ее ноготков по столу вернул меня к действительности, я подхватила поднос и осторожно вышла из кабинета.
– Ан‑дре‑а, закройте дверь! И не беспокойте меня! – крикнула она. Думаю, вид роскошного обеда на своем столе при полном отсутствии аппетита и впрямь вывел ее из равновесия.
Вернулась Эмили – с баночкой диетической колы и пакетиком изюма. Предполагалось, что это должно было заменить мне обед, и, конечно, ни в том, ни в другом не было ни единой калории, ни единого грамма сахара.
– Что случилось? – прошептала Эмили, увидев у меня в руках нетронутый поднос с. едой.
– О, похоже, наша милейшая хозяйка уже пообедала, – прошипела я. – Она только что устроила мне выволочку за то, что я непроницательна, недогадлива и не могу видеть ее желудок насквозь, чтобы знать наверняка, есть в нем что‑нибудь или нет.
– Да что ты? – выдохнула Эмили. – Она орала на тебя, когда ты бегала за ее обедом, а сама при этом знала, что будет есть в другом месте? Ну и стерва!
Я кивнула. Произошло чудесное превращение: впервые Эмили приняла мою сторону, впервые не стала читать мне нотации на тему «Ты просто ничего не понимаешь». Но это было слишком хорошо, чтобы быть правдой – словно солнце блеснуло и ушло за тучи: гнев Эмили уступил место раскаянию. Наша вечная паранойя!
– Помни, о чем мы с тобой прежде говорили, Андреа. – Ну конечно, это паранойя, уже пробило двенадцать. – Она делает это не для того, чтобы обидеть тебя, она об этом и не думает. Просто при ее высоком положении трудно помнить о нуждах сотрудников. С этим не стоит бороться. Иди выброси все это. Проехали. – И Эмили с решительным видом села за компьютер. Я знала, что она сейчас думает о том, поставила ли Миранда офис на прослушивание и слышала ли она наш разговор целиком. Она покраснела от волнения и явно сожалела о собственной несдержанности.
Я унесла поднос в кухню и опрокинула его в мусорный ящик. Туда отправилось все – и превосходная еда, и фарфоровые тарелки, и соусник с маслом, и солонка, и салфетка, и столовое серебро, и хрустальный бокал. Все. Все туда. Что за беда? Я добуду все это опять – завтра или в любой другой день, когда ей, может быть, захочется пообедать.
