– Так и сказал? – Лили отправила в рот ложечку мороженого. В девять часов вечера мы встретились в суши‑баре и я посвятила ее во все подробности своего первого рабочего дня. Родители нехотя продлили мою кредитку для экстренных случаев до того времени, как я получу свою первую зарплату, и сейчас, поглощая сандвичи с тунцом и салат из водорослей, я чувствовала, что это и есть экстренная необходимость, а посему мысленно благодарила маму и папу за то, что они так добры к нам с Лили.
– Это его точные слова: «Добро пожаловать в кукольный домик, детка», – именно так. Ничего себе, да?
Она смотрела на меня, полуоткрыв рот, ложечка застыла в воздухе.
– У тебя самая обалденная работа, какую я только могу себе представить. – Это сказала Лили, которая считала, что, прежде чем поступать в аспирантуру, ей следовало с годик поработать в каком‑нибудь приличном месте.
– Ну да, судя по всему, это классное место. Странноватое, конечно, но классное, – Я поковырялась в своем подтаявшем шоколадном мороженом. – Хотя я не знаю, может, на самом деле мне лучше было бы продолжить учебу.
– Вот‑вот, тебе бы жуть как понравилась какая‑нибудь почасовая работа, и чтобы весь заработок уходил на до неприличия дорогую и совершенно ненужную аспирантуру. Понравилось бы, скажи? Ты чему завидуешь – месту бармена в студенческой пивнушке, тому, что я торчу там до четырех утра и мне может нахамить любой надравшийся сопляк первокурсник, а потом, с восьми до шести, у меня занятия? Ты этого хочешь, да? И если я закончу аспирантуру – а это еще большой вопрос, закончу ли я, – нет никакой гарантии, что я найду работу. Совершенно никакой гарантии нет. – Она усмехнулась и отхлебнула глоток пива «Саппоро».
Лили занималась на кафедре русской литературы при Колумбийском университете и все свободное от занятий время занималась поисками каких‑то ненадежных приработков. У ее бабки денег едва хватало на себя, стипендию ей тоже не выплачивали, поэтому было удивительно, как ей вообще сегодня удалось выбраться в суши‑бар.
И, как всегда, когда она начинала жаловаться на судьбу, я повторила испытанный прием.
– Так зачем же тебе все это нужно, Лили? – спросила я, хотя уже миллион раз слышала ответ.
Она фыркнула и закатила глаза.
– Наверное, мне все это нравится, – протянула она, подчеркивая иронию своих слов.
И хотя она никогда бы в этом не призналась – ведь жаловаться действительно намного приятнее, – ей и вправду это нравилось. Страсть к русской литературе пробудилась у нее в восьмом классе, когда однажды ее учитель сказал, что вот такой, как она, он и представляет Лолиту – круглолицей, черноволосой, с кудряшками. Она пришла домой – и тут же взялась читать этот шедевр разврата, чтобы избавиться от неприятных для нее учительских аллюзий. Потом она прочла всего Набокова. Потом Толстого. И Гоголя. И Чехова тоже. Пришло время поступать в колледж – Лили отправилась в университет Брауна, к профессору, специализирующемуся на русской литературе, и тот, побеседовав с Лили, заявил, что никогда еще – ни среди первокурсников, ни среди выпускников – не было у него такой начитанной и влюбленной в предмет студентки. Она и сейчас любила эту литературу, изучала русскую грамматику, читала всех авторов в оригинале, – но плакаться ей нравилось больше.
– Ну конечно, я согласна, ничего лучшего сейчас не найти. Томми Хилфигер. Шанель. Апартаменты Оскара де ла Ренты. И это только первый день. Просто не знаю, поможет ли мне это попасть в «Нью‑Йоркер», но, наверное, еще рано судить. Просто все это кажется таким нереальным, понимаешь?
– Что ж, как только тебе захочется соприкоснуться с реальностью, разыщи меня, ты знаешь где. – Лили достала из кошелька проездной на метро. – Если тебе вдруг понадобится маленькое гетто, ты всегда обретешь его в Гарлеме, мои роскошные пятьдесят квадратных метров в твоем полном распоряжении.
Я расплатилась, и мы обнялись. Она хотела объяснить мне, как лучше добраться от Седьмой авеню до моего нового жилища, и я несколько раз поклялась, что знаю, как найти подземку, и где сделать пересадку, и как добраться от остановки на Девяносто шестой улице до своего дома, но, лишь она ушла, я тут же поймала такси.
«Это только сегодня, – сказала я себе, устраиваясь на теплом заднем сиденье и стараясь дышать так, чтобы не чувствовать запаха, исходящего от водителя, – ведь я теперь работаю в „Подиуме“».
Приятно было убедиться в том, что весь остаток недели не слишком отличался от первого дня. В пятницу мы с Эмили вновь встретились в семь утра в белоснежном вестибюле, на этот раз она вручила мне мой собственный электронный пропуск; на нем была моя фотография, но я никак не могла припомнить, когда она была сделана.
– Это от камеры внутреннего наблюдения, – сказала Эмили, видя мое недоумение, – они здесь повсюду, чтоб ты знала. У нас случались серьезные кражи, и отделы одежды и драгоценностей попросили установить видеонаблюдение. – Похоже, курьеры, а то и редакторы сами и таскали. Так что сейчас администрация следит буквально за каждым.
– Следит? Что значит «следит»?
Она быстро шла по коридору, направляясь к кабинету Миранды; ее бедра в облегающих желто‑коричневых бриджах от «Севен» размеренно покачивались. Днем раньше она сказала, что мне следует всерьез задуматься над тем, чтобы купить себе такие же, потому что другие Миранда надевать в офис не разрешала. Эти и еще Марк, но только по пятницам и только с высокими каблуками. Марк? «Марк Джекобс», – пояснила она раздраженно.
– Ну, благодаря камерам и карточкам они всегда знают, что ты делаешь. – Эмили бросила на стол сумку с логотипом Гуччи и принялась расстегивать сильно приталенный кожаный блейзер, который, как мне показалось, очень мало подходил для декабря. – Вряд ли они смотрят на эти камеры, пока что‑нибудь не пропадет, но вот электронные пропуска – эти все расскажут. Каждый раз, как тебе надо пройти мимо охраны, ты пропускаешь его через считывающее устройство, и у них появляется информация о твоих перемещениях. Поэтому они знают, находится ли человек на своем рабочем месте, и если тебе вдруг понадобится уйти – а тебе никогда не понадобится, если, конечно, не случится что‑то уж совсем ужасное, – ты отдашь мне свой пропуск, и я отмечу его. Так ты не потеряешь деньги за то время, которое отсутствовала. И ты, если будет нужно, сделаешь то же самое для меня – все так делают.
Я еще не пришла в себя после этого ее «тебе никогда не понадобится», а она продолжала:
– То же самое в столовой. Там есть особая расчетная карточка; заносишь на нее определенную сумму, а касса потом вычитает. Так они узнают, что ты ешь. – Эмили отперла дверь в кабинет Миранды, шлепнулась на пол и тут же принялась заворачивать очередную коробку.
– А им есть дело до того, что я ем? – Мне вдруг представилось, что я несчастная героиня Шэрон Стоун в фильме «Щепка».
– Может, и нет. Но знать они знают. То же самое в тренажерном зале – ты пользуешься карточкой и там, и в книжном киоске, когда покупаешь журналы. Наверное, это помогает им поддерживать внутреннюю организацию.
Поддерживать организацию? Я работаю на компанию, которая понимает «организацию» как постоянную слежку за тем, куда ходит каждый сотрудник, что он предпочитает на обед и сколько минут способен крутить педали велотренажера. Повезло же мне.
Вот уже четвертое утро подряд я вставала в половине шестого, совершенно вымоталась от постоянного недосыпания, и сейчас мне потребовалось пять минут, чтобы вылезти из пальто и усесться за стол. Хотелось положить голову на руки и закрыть глаза, но Эмили кашлянула. Очень громко.
– Ты мне не поможешь? – Это явно не было вопросом. – Ну‑ка заверни что‑нибудь. – Она выразительным жестом подтолкнула ко мне груду белой бумаги. Ее компьютер громко пел голосом Джуэл Килчер.
Отрезаем, кладем, сгибаем, заклеиваем; так мы с Эмили проработали все утро, останавливаясь только затем, чтобы позвать курьера после каждых двадцати пяти коробок. Коробки пролежат в отделе доставки до середины декабря, а потом, по нашему указанию, их разнесут по всему Манхэттену. Коробки, предназначенные для пересылки в другие города, были собраны в кладовой и ожидали отправки экспресс‑почтой «Ди‑эйч‑эл». Я знала, что все они будут отправлены без малейшей задержки и прибудут в место назначения не позднее следующего утра, – поэтому никак не могла понять, к чему такая спешка в конце ноября. Но лучше было не спрашивать. По всему миру будет разослано больше тысячи бутылок: они отправятся в Париж, Канны, Бордо, Милан, Рим, Флоренцию, Барселону, Женеву, Брюгге, Стокгольм, Амстердам и Лондон. В Лондон – целыми дюжинами. Их доставят в Пекин и Гонконг, Кейптаун и Тель‑Авив, и даже в Дубай. За здоровье Миранды Пристли поднимут бокалы в Лос‑Анджелесе, Гонолулу, Новом Орлеане, Чарлстоне, Хьюстоне, Бриджхэмптоне и Нантакете. Бутылки разнесут по всему Нью‑Йорку – городу, целиком состоящему из друзей Миранды, докторов Миранды, ее прислуги, стилистов, нянечек, визажистов, психотерапевтов, инструкторов по йоге и гимнастике, ее водителей и лично ее обслуживающих продавцов. Ну и конечно, они достанутся множеству людей, так или иначе связанных с модной индустрией. Дизайнеры, манекенщицы, актеры, редакторы, специалисты по рекламе, по связям с общественностью – каждый имеющий хоть какое‑то отношение к миру моды получит соответствующую своему рангу бутылку, заботливо доставленную курьером «Элиас‑Кларк».
– Как думаешь, сколько все это стоит? – спросила я Эмили, отрезая, кажется, уже миллионный кусок плотной белой бумаги.
– Я же говорю, я заказала спиртного на двадцать пять тысяч долларов.
– Да нет, как ты думаешь, сколько это стоит все вместе? Я имею в виду, разослать все эти свертки за одну ночь по всему миру. Наверняка в некоторых случаях доставка будет стоить больше, чем сама бутылка третьего разряда.
Казалось, Эмили была заинтригована. Впервые брошенный ею на меня взгляд выражал нечто большее, чем неприязнь, раздражение или безразличие.
– Ну‑ка посмотрим. Доставка по стране обойдется в среднем в двадцать долларов, а международная доставка стоит кучу денег, уж наверняка не меньше внутренней. Я вроде где‑то слышала, что расходы на курьера составляют одиннадцать баксов за посылку. Если же мы посылаем тысячи посылок, тогда, чтобы подсчитать дополнительные затраты, надо все умножить на одиннадцать. Или взять нас: у нас уходит целая неделя на то, чтобы вдвоем все это упаковать. Значит, складываем наш недельный заработок и получаем еще четыре тысячи… – Тут я запнулась, осознав, что наша с ней недельная зарплата – это, похоже, чуть ли не самая малая капля в море.
– Да уж, кругленькая получается сумма. Впечатляет, да? Но тут рассуждать нечего: она – Миранда Пристли, и этим все сказано.
Около часа Эмили заявила, что хочет есть, и пошла вниз, в столовую, с девушками из отдела аксессуаров. Я думала, что она возьмет обед наверх, потому что так мы обычно и делали. Я прождала десять, пятнадцать, двадцать минут – она не показывалась. В столовой мы еще ни разу не обедали, чтобы не прозевать звонок Миранды, но вообще‑то это было смешно. Прошел еще час, потом полтора, два – я уже не могла думать ни о чем, кроме еды. Попыталась позвонить Эмили на мобильник, но у нее был включен автоответчик. Что она там, умерла, что ли? Подавилась салатом или просто задремала после фруктового коктейля с мороженым? Я уже хотела было попросить кого‑нибудь принести мне поесть, но потом подумала, что это неудобно. С чего бы совершенно незнакомым людям нести мне обед? Скорее это мне по должности полагается бегать за чужими обедами. «Ах, дорогая, я так занята, так занята со всеми этими коробками, что никак не могу отлучиться. Может, вы принесете мне сюда индейку и круассан? Как мило с вашей стороны». Я так и не смогла это произнести. И вот, когда прошло уже три часа, а от Эмили все еще не было ни слуху ни духу и точно так же не подавала о себе знать Миранда, я совершила немыслимое: оставила офис без присмотра.
Непрерывно озираясь по сторонам, я спустилась в вестибюль и, убедившись, что Эмили в пределах видимости нет, рванула через приемную. Кнопку лифта я нажала раз двадцать. Софи, секретарь приемной, очень красивая азиатка, вскинула брови и тут же отвела глаза, и было непонятно: она просто удивляется моему нетерпению или наверняка знает, что я бросила офис Миранды на произвол судьбы? Не было времени об этом думать. Двери лифта раскрылись, и я сумела‑таки вскочить внутрь, даже несмотря на то что костлявый, похожий на законченного наркомана парень в зеленых кроссовках со слипшимися от геля волосами, глумливо улыбаясь, нажимал на кнопку «Ход». Никто не подвинулся, чтобы дать мне место, хотя в кабине его было предостаточно. В обычных обстоятельствах это вывело бы меня из себя, но сейчас я могла думать только о том, как бы раздобыть что‑нибудь поесть и тут же вернуться.
Столовая была огромным залом из стекла и гранита: перед входом толпились восторженные трещотки; они наклонялись друг к дружке и шептались, обмениваясь мнениями обо всех выходящих из лифта. Друзья‑приятели здешней администрации, сразу догадалась я, вспомнив описание Эмили. Они явно пребывали в экстазе от того, что находятся в самом центре событий. Лили уже успела попросить меня сводить ее в эту столовую – ведь почти все газеты и журналы Нью‑Йорка расхваливали здешнюю кухню, не говоря уже о посетителях, – но я все никак не могла решиться.
Я пробилась сквозь толпу девушек и почувствовала, что они повернули головы в мою сторону, пытаясь понять, представляю ли я собой что‑нибудь или нет. Ответ отрицательный. Полная решимости, я стремительно прошла мимо соблазнительных ломтиков молодой баранины под соусом «марсала» в секции закусок, пробралась сквозь строй любителей пиццы (с вялеными помидорами и козьим сыром) – неприметный столик, где продавали эту пиццу, любовно именовался «углеводным». Сквозь встречное движение нелегко было пробиться к стойке с салатами, также известной как «зелень» (например: «встретимся, где „зелень“»). Стойка была длинная, как взлетно‑посадочная полоса, и осаждалась с четырех сторон, но после того, как я громко объявила, что меня не интересует последняя оставшаяся порция соевого творожка, мне все же дали пройти. В самом дальнем углу обеденного зала, полускрытый стойкой с пряностями, которая очень напоминала витрину с косметикой, виднелся одинокий, неприкаянный столик секции супов. Причиной низкой популярности этого стола было то, что отвечающий за него повар, единственный во всей столовой, отказался прилагать какие‑либо усилия к тому, чтобы снизить в своих блюдах процент жира, натрия и углеводов. Он просто не захотел этого делать. Следствием его отказа стало то, что возле его стола – единственного во всем огромном зале – никогда не бывало очереди. Пользуясь этим обстоятельством, я каждый день мчалась прямиком к нему. Облеченным властью администраторам «Элиас» потребовалась всего неделя, чтобы выяснить, что суп, кроме меня, никто не покупает, поэтому они сочли разумным урезать меню этой секции до одного блюда в день. Я страстно желала, чтобы сегодня им оказался томатный чеддер, но вместо этого у повара был наготове суп с моллюсками, и он не упустил случая громко похвастаться, что сливки самые жирные. Трое вегетарианцев, стоявших возле «зелени», повернулись и уставились на меня. Оставалось еще пройти мимо стола специально приглашенного шеф‑повара, который в этот момент священнодействовал над сашими. Я прочла его имя на карточке, приколотой к накрахмаленному белому воротничку: «Нобу Мацухита». Поднявшись по лестнице и взглянув на него сверху, я почувствовала моральное удовлетворение от того, что я, похоже, единственная во всем здании, кто перед ним не заискивает. Интересно, что есть большее преступление: не знать имя мистера Мацухиты или имя Миранды Пристли?
Миниатюрная кассирша взглянула сначала на суп, а потом на мои бедра. От ее взгляда у меня проснулась задремавшая было совесть. Я уже привыкла каждый раз перед выходом из дома досконально осматривать себя в зеркало и сейчас поклялась бы, что она смотрит на меня с тем же выражением, с каким я посмотрела бы на двухсоткилограммового толстяка, купившего себе восемь биг‑маков, – чуть расширив глаза, словно спрашивая: «Неужели ты не можешь без этого обойтись?» Но я решительно отбросила параноидальные сомнения и напомнила себе, что передо мной всего лишь кассир, а не профессиональный диетолог. И не редактор журнала мод.
– Сейчас не многие это покупают, – сказала она негромко, пробивая чек.
– Ну да, суп с моллюсками мало кто любит, – пробормотала я, терзая свою карточку и мысленно умоляя ее работать быстрее, как можно быстрее.
Она перестала набирать цифры, и ее узкие карие глаза поймали мой взгляд.
– Нет, я думаю, это оттого, что повар отказывается делать их более легкими. Вы хоть представляете себе, сколько там калорий? Как много жира в этой маленькой чашке супа? Да от одного только его запаха можно прибавить сразу пять кило!
«А ты не из тех, кто может позволять себе лишние пять кило», – ясно говорил ее взгляд.
О Господи! После того как все эти высокие и нечеловечески стройные красотки из «Подиума» так на меня глазели, мне едва удалось убедить себя, что для моего роста у меня вполне нормальный вес. И вот сейчас кассирша фактически открытым текстом заявляет, что мне следует похудеть. Я схватила сумку и, расталкивая всех подряд, бросилась в туалетную комнату, удачно расположенную прямо напротив столовой, чтобы облегчить душу и тело после только что состоявшегося праздника чревоугодия. И хотя я точно знала, что зеркало покажет мне абсолютно то же самое, что я уже видела сегодня утром, я все же направилась прямиком к нему. Оттуда на меня уставилось искаженное от злобы лицо.
– Какого черта ты здесь делаешь? – заорала Эмили моему отражению. Я стремительно повернулась и увидела, что она пытается спрятать в сумку свой кожаный блейзер, а на лбу у нее солнечные очки. До меня дошло, что, когда три с половиной часа назад она сказала, что выйдет пообедать, ее следовало понимать буквально – в том смысле, что она выйдет из здания. А значит, отправится на улицу. Оставив меня на три часа фактически привязанной к телефону, без возможности пообедать или даже облегчиться. Но это ничего не значило. Я виновата, я не должна была уходить – и вот какая‑то девчонка, моя ровесница, уже открыла рот, чтобы наорать на меня. Бог сжалился надо мной: дверь распахнулась, и в проеме появилась женщина, шеф‑редактор «Кокетки». Она с изумлением наблюдала за тем, как Эмили, буквально вцепившись в мою руку, тащит меня к лифту. Я не сопротивлялась, чувствуя, что натворила дел и сейчас буду расхлебывать. Все это сильно смахивало на сцену из какого‑нибудь фильма: маньяк среди бела дня, приставив пистолет к затылку своей жертвы, хладнокровно ведет ее к месту пыток.
