31
На другой день после похорон приехал сын Александра Ивановича Юра с женой Наташей. Жена Наташа постарела, перманент стал еще рыжее, огнистее, во рту - золотой зуб. А сын Юра еще погладчал, стал похож на пирожное эклер в розовой глазури. Он поцеловал мачехе руку, жена Наташа бросилась ей на шею, театрально рыдая…
- Простите, не успели на похороны, - сказал Юра, - поверьте…
Чему в таких случаях предлагается верить? Наташа продолжала рыдать. «Когда ты, дурища, от меня отлипнешь?» - нелюбезно думала Вера. Наташа отлипла. В Вере проснулась хозяйка.
- Пойдемте, я вас устрою.
- Мы только на один день, - сказал Юра, - дела…
Наташа шарила глазами по стенам, по потолку, как бы выбирая, оценивая. За обедом все выяснилось: приехали они по поводу наследства. Юре, как сонаследнику, причиталась четверть дома; в доме было три комнаты и кухня, не считая чердака и «каюты-люкс».
- В крайнем случае можно разгородить, - сказала Наташа.
«Черта с два вы у меня получите четверть дома, - думала Вера Платоновна, любезно обхаживая гостей (выучка ее была безотказна). - Все сбережения отдам, а в дом к себе не пущу. Рыжая ведьма».
Юра осторожно завел речь о сбережениях.
- Сберкнижка единственная, на мое имя, - сказала Вера Платоновна с самой любезной своей улыбкой, а подумала: «На-кася, выкуси».
- До ввода в наследство еще полгода. Я буду советоваться с юристом, - глазурно сияя, сказал Юра.
- Конечно, посоветуйтесь, время еще есть, - ответила Вера Платоновна. («Черта с два получишь ты у меня четверть дома!»)
Оказывается, что-то ее еще интересовало. А она думала - все кончено…
Вечером пришла Маша Смолина - веселая, бодрая.
- Ну вот, дорогая моя. Хватит распускать нюни. Я тебя устроила на работу.
- Как? Куда?
- В гостиницу «Салют», дежурной по этажу.
- А я справлюсь?
- А то нет! У тебя - огромный опыт работы с людьми. И самое главное, приспособляемость. Я не могла бы…
На другой день Юра с Наташей уехали. Прощаясь, Наташа опять плакала у Веры на плече, а Вера, поверх ее головы, смотрела прямо в глаза Юре, нахально улыбаясь; Юра глаза опустил. А еще на другой день уехала Маша Смолина, предварительно сводив Веру в гостиницу «Салют» и договорившись, что та выйдет на работу через месяц. Вера с матерью остались одни в пустоватом доме, среди весенних роз - все это, и дом, и розы, Вера впервые ощутила своим и готова была за это свое драться…
И еще через два дня уехала сама Вера в военный санаторий на Карельском перешейке, под Ленинградом. Путь далек, впереди неизвестное, жизнь не кончена.
32
Военный санаторий стоял на берегу моря - не моря, собственно, а мелкого залива, известного под именем Марки - зовой лужи. На горизонте Кронштадт, где иногда золотой искоркой светился купол собора. Вокруг - Кронштадта - форты, похожие на расползшихся черепах; один из них, загадочный, назывался «Чумной форт» - там, говорят, когда-то ставились опыты с чумой. Была поздняя весна, здесь, на севере, еще запоздалая против обычных сроков. На деревьях чуть проклевывались почки, из земли, из-под сосновых игл лезла негустая нежная трава. А соснам весна была нипочем - они стояли себе, шумя на ветру. Вдоль берега сохли подпертые кольями рыбачьи сети, лежали кверху дном черные лодки. Сети пахли рыбой, лодки - смолой. Сезон здесь еще только начинался. Санаторий был заселен главным образом отставными полковниками, генералами - все важные, тучные, медлительные, сердечники. Они ходили по кольцевой тропинке, именуемой «терренкур», и после каждой сотни метров присаживались отдохнуть. В столовой они были серьезны, озабоченны, долго выбирали меню на завтра, заказывали овощи и салатики, явно тоскуя по свиной отбивной. Говорили о разгрузочных днях, о том, кому и сколько удалось сбавить… Вера Платоновна, в черном, наглухо закрытом платье, вела себя более чем сдержанно и в общение не вступала. Жила она в палате на двоих. Соседка - стройненькая дамочка лет сорока с войлочно-взбитыми, светло-соломенными волосами - вдова солиста армейского ансамбля песни и пляски: «Мой муж был крупным артистом - жест, обаяние, кудри из-под фуражки. Женщины так и лезли на стенку, на стенку…» Смысл ее жизни был в заграничных поездках - муж возил ее по всему миру. Франки, доллары, лиры - твердые, падающие, стабильные… Столько-то валютой получал муж - целое состояние.
- И, знаете, я считаю, что нужно иметь джерсовых костюмов минимум пять. На все случаи жизни. Очень практично. Прекрасно чистится, не растягивается…
У самой у нее джерсовых костюмов было восемь. Узнав, что у Веры нет ни одного, она снисходительно усмехнулась - усмешкой белого колонизатора над примитивностью дикаря.
Целыми часами она делала себе педикюр, подняв колено к самому подбородку. Лак наносила тонкой кисточкой; сегодня он был ярко-розовый, завтра - перламутровый, послезавтра - лиловый…
- Ничто так не старит женщину, как неухоженные ноги.
Звали соседку Ляля - Ляля Михайловна.
- Я очень нежная по природе. Знаете, когда умер муж, я была просто в отчаянии. Решила покончить расчеты с жизнью. Пришла в ванную с бритвой. Вскрыла себе вены, руки в воду - и жду. В это время приходит мой знакомый, ну, в общем, друг. Звонит - я не отзываюсь, руки в воде, истекаю кровью. Взломал дверь, ворвался в ванную, меня - на руки, на кровать, другой рукой звонит по телефону - «неотложку». Спасли. Так я осталась жить.
- А детей у вас не было?
- Было двое. Умерли. Честно говоря, я о них не жалею. Когда умер муж, я в тысячу раз больше переживала…
- Вы, значит, одна живете? - с личным любопытством спрашивала Вера Платоновна.
- Нет. Не выношу одиночества. Живу с тем, который ворвался. Спас мне жизнь. Если бы не он, я была бы уже в крематории, а это, согласитесь, не очень приятно. Купил мне путевку. Санаторий - дерьмо. Мне, по состоянию здоровья, нужны жемчужные ванны. Приезжаю, требую. Нет жемчужных - одни углекислые. Как вам это нравится? В Карловых Варах все разновидности ванн, массаж, уход за телом - вот где можно помолодеть! А здесь - минимум культуры. К тому же мужчины… Видели вы где-нибудь таких мужчин? С ним целуешься, а рука на пульсе: нет ли инфаркта… Нет, спасибо - в первый и последний раз я сюда приехала…
Однажды Вера Платоновна вышла к обеду и увидела за столом нового человека: молодой подполковник, лет тридцати пяти. Что-то в его облике ее поразило. Вглядываясь, она поняла: да, что-то общее с молодым Шунечкой. То же удлиненное, властное, победительное лицо. Те же ровные, соболиные брови. Даже цвет глаз - желтовато-горчичный… Только черты лица помельче, поженственней, и волосы не те. Жиденькие, гладко через всю голову зализанные распадающимся зачесом. Так мужчины, дорожащие своей красотой, прячут лысину. У Шунечки-то была копна - Вера смотрела-смотрела на нового соседа, и у нее болело сердце, не как-нибудь фигурально, а обыкновенной физической болью. Подполковник, видимо, что-то почуял и на Верины робкие, из-под ресниц, взгляды отвечал вполне откровенными. После обеда:
- Разрешите вас проводить?
- Пожалуйста, - ответила Вера, сама ужасаясь своей сговорчивости. Но ведь это молодой Шунечка ее звал…
- Вы к себе, в палату? Спите после обеда?
- Нет, никогда.
- Тогда не пройтись ли нам?
- С удовольствием.
- К морю?
- Пусть будет к морю.
И вот идут они по пляжу, по песку. Песок белый, тонкий, под ногами не скрипит, нежно поддается. От белесого моря тянет холодом; оно мелко, плоско, скупо замкнуто сереющим горизонтом; далеко уходят в него округленные, чайками засиженные камни. Время от времени с какого-нибудь из них лениво вспархивает чайка и равнодушно парит над водой. Вера невольно сравнивает это море - с тем, этих чаек - с теми… Какое может быть сравнение? Там море яркое, сине-сапфирное, песок темный, скрипучий, радость неистовая. Здесь все скромно, лысовато, подержанно. Как истая южанка, Вера Платоновна прелести севера не понимала. Так вышло, что гидом, путеводителем, открывшим ей северную прелесть, оказался новый знакомый - подполковник, похожий на Шунечку. Звали его Виталием Петровичем, фамилия - Кораблев. Долго-долго гуляли они в тот вечер (даже ужин пропустили), а ночь все не наступала…
- Наши белые ночи, - сказал Виталий Петрович. - Видите, какая белизна в небе?
Над морем, давно погасившим закат, но полным жемчужного света, лучами расходились тонкие белые облака. В неверном ночном свете лицо спутника казалось прекрасным.
- Слышите, поют комары? Тонкая-тонкая песня, словно жалоба. Грустят - скоро конец их короткой жизни…
Виталий Петрович взял Веру под руку:
- Вот и наша с вами жизнь коротка, не длинней комариной…
Каждый вечер они ходили гулять, и он объяснял ей стройный, тонкий, звенящий северный мир. Знакомил с березами, угощал кисличкой. Белая ночь вставала на цыпочки, куда-то тянулась, взлетала, и вслед за нею тянулось, взлетало, падало сердце. Под черными соснами было темно, там ворохами лежали сосновые иглы - мягкие, пружинящие под ногой. Там, на этих иглах, под этими соснами Виталий Петрович Веру поцеловал. Поцелуй был легкий, невластный, короткий, как комариная жизнь. Самой себе ужасаясь, она закрыла глаза…
- Называй меня Талей, - сказал он в истоме.
Целыми днями они были неразлучны. Расходились только на ночь - на белую, короткую ночь. Ляля Михайловна была недовольна:
- Нельзя возвращаться так поздно. Мне для цвета лица необходимо выспаться…
Вера не слушала: она спешно ложилась в постель. Мешали, никак не укладывались большие, утомленные ходьбой, неухоженные ноги. Мешали мысли: что же я делаю, что? Залетный, одинокий комар пел у нее над ухом - вот-вот сядет, укусит. Она шлепала себя по щекам, по лбу, комар увертывался, опять пел. «Сорок пять лет, сорок пять лет…» - пел комар.
А время шло, с каждым днем урезая само себя, грабя ее, обкрадывая. Две недели оставались, потом - одна, потом - ничего… Верин срок кончился, она уезжала, Таля еще оставался. На пальце у него обручальное кольцо - в первый раз надел. Таля, Таля… Спасибо тебе за все…
- Мы еще увидимся, - сказал он. - Я тебе буду писать.
- Ну, будь здоров.
Что это было? Любовь? Нет. Слава богу, до любви не дошло…
33
Гостиница «Салют», куда Вера Платоновна поступила работать, была не перворазрядная, но и неплохая. Здание новое, похожее на соты, с балконами- лоджиями, однообразно покрывающими фасад. На первом этаже - буфет, парикмахерская, подсобные помещения. На втором - жилые номера: двойные, тройные. На третьем - одиночные и люкс. Выше, на четвертом, - многоместные, человек на семь-восемь, типа общежития. Вера работала на третьем этаже. Столик с телефоном, над ним - доска с крючьями, на которые вешались ключи от номеров. При каждом ключе болталась пузатая деревянная груша, специально придуманная, чтобы не клали ключей в карман, не уносили с собой. Впрочем, кое-кто ухитрялся уносить и с грушей.
Вера Платоновна - светлая, завитая, надушенная - сидела у телефона, отвечала на звонки, записывала приезжающих в книгу, вручала ключи, принимала их, вешала на доску. Казалось бы, немудреные обязанности, но поначалу работать было нелегко. День - 12 часов подряд, сутки отдыха; потом ночь - 12 часов подряд, тут уже двое суток отдыха, и опять - день… С непривычки ей было трудно, особенно ночью. Днем еще туда-сюда: за разговорами, личными и телефонными, за хлопотами мелькающей гостиничной жизни время шло быстро, почти незаметно. Сменялись у столика люди - приходили с просьбами, претензиями, требованиями, а то и просто поболтать, пошутить. Постояльцы третьего этажа были почти все мужчины, командированные, не первой молодости, с положением, при деньгах. Приятно было такому постоять у столика, а то и присесть рядом, болтая с дежурной. Всегда улыбающаяся, красиво причесанная, чуточку подкрашенная, Вера Платоновна действовала на немолодых, усталых, жизнью и женами притесненных людей как волшебный напиток. Шутка, смех, уютные движения полных, женственных рук - и вот уже ответственный расцветал, переставал чувствовать свой живот, начинал петушиться, острить… В присутствии Веры всегда люди были склонны ценить самих себя и от этого становились лучше… Гости приезжали, уезжали, возвращались, радостно ее приветствовали: не забывали. Иногда кто-нибудь от полноты чувств подносил ей подарок: коробку конфет, букет роз… Вера Платоновна подарки любила, особенно розы.
Конечно, в ее работе не все были розы - были и шипы, и ох какие… В обязанности дежурной по этажу входило наблюдение за порядком, борьба с пьяными…
- Вера Платоновна, триста пятнадцатый опять напился, посуду бьет, - докладывала горничная.
Вера бежала на сильных, быстрых своих ногах к триста пятнадцатому номеру, стучала в дверь. Из номера доносились стоны. Дверь заперта. Из-под порога - лужа.
- Товарищ Михеев, впустите меня. Я - дежурная по этажу.
- Ммм… ррр… ка, ка, ка, - невнятно бормотал Михеев. Вера запасным ключом отпирала дверь, входила в номер.
За столом, уронив голову на руки, сидел немолодой мужчина и рыдал. На полу валялся разбитый графин, вода текла к двери.
- Ну, ну, ну, - говорила Вера Платоновна, - каждая жизнь имеет свои сложности, я вас понимаю, но все-таки вам лучше лечь…
Михеев плакал пьяными слезами, ловил ее руку - поцеловать. Вера смеялась.
- Вера Платоновна! Радость моя! - рыдал Михеев. - Если б вы знали…
- Знаю, все знаю.
Потихоньку-полегоньку она подталкивала его к кровати.
- Смотрите, я вам подушечку взбила. На такую подушечку да не лечь…
- Пустите, я пойду. Набью ему морду.
- Завтра набьете. Никуда он не денется. А теперь лягте на подушку. Договорились?
- Ммм… ррр… ка, ка, ка, - бормотал Михеев, укладываясь.
Назавтра Вера Платоновна весело, как ни в чем не бывало, встречала смущенного Михеева и выписывала ему квитанцию на стоимость разбитого графина…
Тяжелы были ночи. Спать на дежурстве не полагалось. Вера Платоновна даже в кресло не садилась, чтобы не задремать. Сидела на жестком стуле, читала книгу. Строки путались, исчезали, голова падала, книга - тоже. Ночью наваливались воспоминания. Жизнь с мужем вспоминалась как светлая, привольная, было жалко себя. Днем Вера себя не жалела - только ночью, на дежурстве.
Впрочем, были и ночью забавные происшествия. Приехал как-то в гостиницу дед из глубинки, дремучий такой. Просил самолучший номер. Как раз на третьем был свободный люкс - администраторша ему выписала. Дед уплатил вперед за три дня и не поморщился (видно, был при деньгах). Вера ввела его в номер.
- Самый лучший? - недоверчиво спросил дед.
- Будьте покойны, лучше не бывает.
Ночью снизу раздался стук. Прибежала дежурная первого:
- Вера Платоновна, там ваш старик буянит. Вера сбежала вниз. В вестибюле, у огромной стеклянной двери стоял дед из люкса и бил в нее кулаком.
- Швейцар отлучился, - чуть не плача, объяснила дежурная, - дверь заперта. Он и шурует…
Вера схватила деда за локоть:
- Перестаньте сейчас же, вы этак дверь высадите! Что вам нужно, зачем стучите?
- Выйти до ветру, - заявил дед глубоким басом проповедника.
- Господи, да у вас же в номере туалет!
- То-то и есть, дочка… Дала, говоришь, самый лучший номер, а нужник - в хате…
Кое-как уговорила деда, объяснила ему устройство канализации…
В общем, если разобраться, жизнь у нее была скорей веселая, хоть и трудновата. И очень она любила свой дом. Радостный, ясный, привольный - истинно свой. Четверть дома сонаследнику Юре она не отдала, сговорились на денежной компенсации. Стоило ей это почти всех сбережений - зато сама себе, всему дому хозяйка и нет рядом родственного рыжего перманента…
Как и предсказывала Маша, пришлось начать свертывать свое хозяйство. Первыми ушли куры. Потом стали уменьшаться плантации: не было ни сил, ни времени все обработать. От большей части земли она отказалась; поло- вина отрезанного участка, с плодовыми деревьями, виноградниками и кой-какими строениями, отошла к соседу Михаилу Карповичу; на другой половине начал строительство белым кирпичом отставной полковник, давно уже стоявший на очереди. Огородные культуры Вера Платоновна резко сократила: салат, редисочка, клубника - только для себя, три- четыре грядки. Зато розы! Тут уж Вера дала себе волю. Целые заросли роз, всевозможные - и классические розовые, и чайные, и алые, и темно-красные, цвета запекшейся крови, - они цвели на колючих стеблях этакими принцессами. Хозяйка изнемогала от любви к розам, знала каждую в лицо, ходила к ним на свидания, касалась щекой прохладных, по краю трубчатых лепестков. Розы позволяли себя любить равнодушно, чванно, время от времени отряхиваясь и роняя круглую каплю росы… «Ну, точь-в-точь как сестра Женя с Семеном, - думала Вера. - Впрочем, пускай себе капризничают: что не позволено человеку, позволено цветку…»
Домашнее хозяйство вела Анна Савишна - большая в этом деле искусница. Умягченная годами, тихая, молчаливая, она двигалась по дому неспешно, как добрый дух. Всюду доходили ее ловкие руки, зоркие темные глаза. Мать и дочь любили друг друга нежно, преданно, без лишних слов.
Непривычной радостью было для Веры чтение без помех. Когда-то, еще в гарнизонах, пристрастилась она к книгам. Последние годы Александр Иванович, отставник, все время был дома и требовал неусыпного внимания. Не то чтобы он запрещал ей читать - просто не находил нужным. Застав Веру с книгой, он всегда давал ей какое-нибудь поручение по хозяйству. Теперь читай сколько угодно, было бы время. Времени-то как раз было у нее маловато, и читала она не так уж много, но со вкусом, всласть. Отлично помнила прочитанное, рассказывала матери, иной раз развивая и украшая по-своему. Самая заурядная книга становилась у нее увлекательной. «А он что? А она что?» - спрашивала Анна Савишна. «А он… а она…» - импровизировала Вера. Она видела героев как будто в театре, расставляла их по-своему. Ах, театр! Редко-редко приходилось ей там бывать, а любила, очень любила.
