Глава 20
4 марта. Вторник
Первые зеленые всходы пшеницы наделяют сельский пейзаж более сочными красками, чем те, что мы с тобой привыкли видеть здесь. Издалека кажется, что земля устелена пышной растительностью. Над колышущимися ростками петляют первые пробудившиеся трутни, отчего создается впечатление, будто поля дремлют. Но мы‑то знаем, что через два месяца жгучее солнце иссушит зелень до стерни, почва обнажится, потрескается, покроется красной коростой, сквозь которую даже чертополох пробивается неохотно. Горячий ветер выметет то, что не уничтожило солнце, надует засуху и вместе с ней вонючую тишь, порождающую болезни. Я помню лето семьдесят пятого, топ pere, помню испепеляющий зной и раскаленное добела небо. В то лето бедствия осаждали нас. Сначала наползли речные цыгане - сели на мель в Мароде и своими грязными плавучими посудинами испоганили скудные остатки воды в реке. Потом вспыхнул мор, поразивший сперва их животных, затем наших. Некая форма бешенства. Глаза закатываются, ноги сводит судорогой, тело вздувается, хотя животные отказывались пить, потом обильная испарина, дрожь и смерть среди полчищ иссиня‑черных мух. О Боже, воздух, тягучий и сладковатый, как сок гнилых фруктов, кишел этими мухами. Ты помнишь? Стояла такая невыносимая жара, что из высохших болот к реке стали стекаться на водопой отчаявшиеся дикие звери - лисы, хорьки, куницы, собаки, - изгнанные из своих обиталищ голодом и засухой. Многие из них были больны бешенством. Мы отстреливали их, едва они приближались к реке, убивали из ружей или забивали камнями. Дети и цыган тоже закидывали камнями, но те, такие же загнанные и отчаявшиеся, как и их скотина, упорно возвращались. В воздухе было сине от мух, стоял смрад гари: цыгане пытались огнем остановить болезнь. Первыми подохли лошади, затем коровы, быки, козы, собаки. Мы не подпускали бродяг к себе, отказывались продавать им продукты, воду, лекарства. Застрявшие на мелеющем Танне, они пили бутылочное пиво и тухлую воду из реки. Я помню, как наблюдал за ними из Марода, смотрел на притихшие согбенные фигурки у ночных костров, слушал чьи‑то всхлипы - то ли женщины, то ли ребенка, - разносившиеся над темной водой.
Некоторые горожане, слабовольные существа - в том числе Нарсисс, - стали вести речи о милосердии. О сострадании. Но ты не дрогнул. Ты знал, что нужно делать.
На проповеди ты называл имена тех, кто отказывался оказывать содействие обществу. Мускат - старый Мускат, отец Поля, - выдворял их из своего кафе до тех пор, пока они не поняли, что лучше туда не соваться. По ночам между цыганами и нашими горожанами вспыхивали драки. Церковь подверглась осквернению. Но ты держался стойко.
И вот однажды мы увидели, как они пытаются снять свои суда с мели. Одни впряглись в лодки спереди, другие подталкивали их сзади. Грунт все еще был мягкий, и местами они проваливались в ил по бедра, ища опору в склизких камнях. Заметив, что мы наблюдаем за ними, некоторые стали проклинать нас своими сиплыми грубыми голосами. Но прошло еще две недели, прежде чем они наконец‑то убрались из города, бросив на реке свои разбитые суда. Огонь, сказал ты, топ pere, огонь, оставленный без присмотра пьяницей и его шлюхой, которым принадлежало судно. Пламя быстро распространилось в сухом наэлектризованном воздухе, и вскоре уже пылала вся река. Трагическая случайность.
Конечно, без сплетен не обошлось; смутьяны всегда найдутся. Говорили, будто ты спровоцировал пожар своими проповедями, кивнул старому Мускату и его сыну, дом которых расположен в таком месте, откуда все видно и слышно, однако они в ту ночь ничего не видели и не слышали. Правда, большинство горожан с уходом бродяг вздохнули с облегчением. А когда пришла зима и полили дожди, вода в Танне вновь поднялась, и река поглотила останки брошенных судов.
Сегодня утром я опять ходил туда, pere. Это место не дает мне покоя. За двадцать лет оно почти не изменилось. Та же коварная застоялая тишь - предвестник опасности. Когда я проходил мимо, на грязных окнах колыхнулись занавески. Мне кажется, до меня доносился чей‑то тихий смех. Сумею ли я выстоять, pere? Или потерплю поражение, несмотря на все мои добрые намерения?
Три недели. Три недели кошмара. Мне следовало бы очиститься от сомнений и слабостей. Но страх не покидает меня. Минувшей ночью я видел ее во сне. Нет, это был не чувственный сон - я грезил о какой‑то непонятной угрозе. Это потому, что она вносит сумятицу в мои мысли, pere. Беспорядок.
Жолин Дру говорит, что и дочь у нее такая же скверная. Носится, как сумасшедшая, по Мароду, болтает о нелепых ритуалах и суевериях. Жолин утверждает, что девочка ни разу не была в церкви, не умеет молиться. Она завела с ней разговор о Пасхе и воскресении Христа, а та отвечала ей бессвязным бредом в духе язычников. А этот праздник, что она задумала… Ее афиши развешаны в витринах всех магазинов города. Дети обезумели от возбуждения.
- Оставьте их в покое, святой отец, ведь детство бывает раз в жизни, - твердит мне Жорж Клэрмон. Его жена лукаво поглядывает на меня из‑под выщипанных бровей.
- Я не вижу в том никакого вреда, - жеманно говорит она, поддакивая мужу. Подозреваю, они столь терпимы, потому что их сын проявил интерес к празднику. - К тому же все, что способствует торжеству Пасхи…
Я не пытаюсь им объяснять. Только навлеку на себя насмешки, если буду жестко выступать против детского праздника. Нарсисс и так уже, под гогот неблагонадежных элементов, называет меня генералом антишоколадной кампании. Но как же меня это терзает! Допустить, чтобы она использовала церковный праздник для подрыва авторитета церкви, для подрыва моего авторитета… Я уже и так едва не ударил в грязь лицом. Больше рисковать нельзя. А ее влияние с каждым днем растет.
И немалую роль в этом играет сама ее шоколадная. Полукафе, полукондитерская, она привлекает атмосферой уюта и доверительности. Дети обожают шоколадные фигурки, которые им вполне по карману. Взрослых манит царящий там едва уловимый дух греховности, располагающий к нашептыванию секретов и обсуждению неприятностей. Некоторые семьи начали еженедельно заказывать шоколадные торты к воскресному обеду. Я вижу, как они по окончании службы выносят оттуда украшенные лентами коробки. Жители Ланскне‑су‑Танн никогда прежде не потребляли так много шоколада. Вчера Туанетта Арнольд ела - ела! - прямо в исповедальне. Я ощущал ее сладкое дыхание, но вынужден был сохранять ее анонимность.
- Благошлови меня, отец мой. Я шогрешила.
Я слышу, как она жует, слышу тихие хлюпающие звуки, издаваемые ее языком от соприкосновения с зубами. Она исповедуется в пустячных грехах, но я, весь во власти нарастающего гнева, едва ли понимаю, о чем она говорит. Запах шоколада в тесном закутке с каждой секундой ощущается острее. Голос у нее отяжелел от сладкого, и я чувствую, что у меня во рту от соблазна тоже скапливается слюна. В конце концов я не выдерживаю.
- Вы что‑то едите? - резко спрашиваю я.
- Нет, pere. - Она притворяется оскорбленной. - Как можно? И почему я…
- Я уверен, вы что‑то жуете, - громко говорю я, даже не пытаясь понизить голос, и приподнимаюсь в темной кабинке, хватаясь за полочку. - За кого вы меня принимаете? За идиота? - До меня опять доносится чавканье, и мой гнев вспыхивает с новой силой. - Я прекрасно слышу вас, мадам, - грубо говорю я. - Или вы решили, что раз вас не видно, то и не слышно ничего?
- Святой отец, уверяю вас…
- Замолчите, мадам Арнольд, хватит лгать! - взревел я. Внезапно запах шоколада исчез, чавканье прекратилось. Вместо этого возмущенное «ох!», паническая возня. Она выскочила из кабинки и побежала прочь, скользя по паркету на высоких каблуках.
Оставшись один в исповедальне, я пытался уловить ненавистный запах, вспоминал хлюпающие звуки и то, что испытывал сам: уверенность, негодование, праведность своего гнева. Но по мере того, как меня обступала темнота, пропитанная ароматом благовоний и свечным дымом, а отнюдь не запахом шоколада, мной начали овладевать сомнения, моя уверенность пошатнулась. Потом, вдруг осознав всю нелепость произошедшего, я закатился безудержным смехом. Приступ веселья, обуявший меня, был столь же пугающим, сколь и неожиданным. Я был потрясен, обливался потом, живот болезненно скрутило. Внезапно мне пришла в голову мысль, что, пожалуй, только она одна способна в полной мере оценить весь комизм ситуации, что спровоцировало новую вспышку судорожного смеха, и я, сославшись на легкое недомогание, вынужден был прервать исповедь. Неровным шагом я направился к ризнице, ловя на себе недоуменные взгляды прихожан. Мне следует быть более осторожным. В Ланскне любят посплетничать.
После того случая недоразумений не возникало. Я объясняю свою вспышку в исповедальне легким жаром, мучившим меня накануне ночью. Разумеется, повторения подобного я не допускаю. В качестве меры предосторожности я теперь довольствуюсь еще более скудным ужином во избежание проблем с желудком, из‑за которых, возможно, у меня и случился нервный срыв. Тем не менее я ощущаю вокруг себя атмосферу неопределенности, все как будто чего‑то ждут. Дети совсем ополоумели от ветра, носятся по площади, раскинув руки, кличут друг друга птичьими голосами. Взрослые тоже поддались безрассудству, мечутся от одной крайности к другой. Женщины разговаривают слишком громко, а когда я прохожу мимо, смущенно умолкают; одни едва не плачут, другие агрессивны. Сегодня утром я попытался завести беседу с Жозефиной Мускат - она сидела у кафе «Республика», - и эта хмурая косноязычная женщина накинулась на меня с оскорблениями - глаза сверкают, голос дрожит от ярости.
- Не смейте обращаться ко мне, - зашипела она. - Вы уже сделали свое дело.
Храня собственное достоинство, я не снизошел до ответа, иначе мог бы разгореться скандал. Она преображается на глазах - в ней появилась жесткость, вялость в чертах исчезла, сменившись злобной сосредоточенностью в лице. Еще одна перебежчица в стан врага.
Как же они не понимают, топ pere? Почему отказываются видеть, сколь пагубно влияние этой женщины? Она внесла раскол в общество, лишает нас целеустремленности. Играет на самых затаенных недостатках и пороках человеческой натуры. Завоевывает любовь горожан, их преданность, о чем - да поможет мне Бог! - мечтаю и я в силу собственной слабости. Своими лживыми проповедями призывает с симпатией, терпимостью и состраданием относиться к жалким бездомным отщепенцам, поселившимся на реке, чем еще больше способствует моральному разложению общества. Оружие дьявола не зло, а наши слабости, pere. Уж тебе‑то это известно лучше остальных. К чему мы придем, не имея глубокой веры в чистоту собственных убеждений и помыслов? На что нам надеяться? Сколько еще ждать, прежде чем порча затронет саму церковь? Мы с тобой знаем, сколь быстро распространяется гниль. Того и гляди пойдут кампании за «богослужения для всех конфессий, в том числе и для поборников нерелигиозных убеждений», за отмену исповеди как «бессмысленной карательной меры», начнется прославление «внутреннего „я“, и не успеют они опомниться, как вместе со своими якобы передовыми взглядами и безвредным либерализмом по тропе благих намерений отправятся прямо в ад.
Смешно, не правда ли? Еще неделю назад я подвергал сомнению собственную веру. Был слишком занят собой, чтобы заметить симптомы. Слишком слаб, чтобы играть свою роль. И все же в Библии ясно сказано, что мы должны делать. Сорняки и пшеница не живут на одном поле. Это подтвердит любой крестьянин.
Глава 21
5 марта. Среда
Сегодня Люк опять пришел на встречу с Армандой. Он держится более уверенно и, хотя по‑прежнему сильно заикается, раскован настолько, что время от времени позволяет себе скромные шутки, от которых и сам расплывается в глуповатой удивленной улыбке, будто роль юмориста ему внове. Арманда выглядит замечательно. Черную соломенную шляпу она сменила на шарф из мокрого шелка, щечки розовые, как яблочки, но я подозреваю, что не хорошее настроение разрумянило ее лицо: румянец такой же ненатуральный, как и ее неестественно яркие губы. За короткое время вдвоем с внуком они обнаружили, что у них гораздо больше общего, чем они предполагали. Избавленные от назойливого присутствия Каро, они непринужденно общаются между собой. Даже трудно поверить, что еще неделю назад оба едва кивали друг другу на улице. Они поглощены разговором, увлеченно беседуют, понизив голоса, будто делятся секретами. Политика, музыка, шахматы, религия, регби, поэзия - они перескакивают с одной темы на другую, словно гурманы в ресторане, не оставляющие без внимания ни единого блюда. Арманда пустила в ход все свои чары, демонстрируя поочередно вульгарность, эрудицию, обаяние, озорство, серьезность и мудрость.
Сомнений нет: она обольщает внука.
На этот раз первой опомнилась Арманда.
- Поздно уже, парень, - бесцеремонно перебила она мальчика. - Тебе пора домой.
Люк умолк на полуслове, всем своим видом выказывая недоумение и разочарование.
- Я… и не подозревал, что уже с‑столько времени прошло. - Он продолжал сидеть бесцельно, словно не хотел уходить. - Да, наверно, нужно идти, - наконец вяло произнес он. - Если припозднюсь, м‑мама закатит скандал. Или еще что‑нибудь. Ты же знаешь, к‑какая она.
На протяжении всей встречи Арманда, щадя чувства внука, мудро воздерживалась от излишне резких комментариев в адрес Каро, но сейчас, в ответ на его мягкую критику, коварно усмехнулась.
- Знаю, как не знать. Вот скажи мне, Люк, у тебя никогда не возникает желания побунтовать… хоть чуть‑чуть? - Глаза Арманды искрились смехом. - В твоем возрасте полагается бунтовать - носить длинные волосы, слушать рок‑музыку, обольщать девушек и так далее. А то ведь, когда тебе стукнет восемьдесят, будешь горько жалеть о жизни, истраченной впустую.
Люк мотнул головой.
- Слишком рискованно, - коротко ответил он. - Лучше уж п‑просто жить.
Арманда довольно рассмеялась.
- Значит, до следующей недели? - На этот раз он чмокнул ее в щеку. - В этот же день?
- Думаю, я выберусь. - Она улыбнулась. - Кстати, завтра вечером я буду обмывать ремонт, - вдруг сказала она. - Хочу поблагодарить всех, кто чинил мне крышу. Ты тоже приходи, если хочешь.
Люк замялся в нерешительности.
- Конечно, если Каро будет против… - насмешливо протянула Арманда, задорно глядя на внука своими блестящими глазами.
- Думаю, я смогу найти предлог, - сказал Люк, приосаниваясь под ее поддразнивающим взглядом. - Почему ж не повеселиться?
- Веселье тебе будет обеспечено, - оживилась Арманда. - Весь город придет. Кроме, разумеется, Рейно и его библиолюбов. - Она глянула на него с лукавой усмешкой. - Что, по моим понятиям, большой плюс.
Мальчик прыснул от смеха и тут же виновато потупился.
- Б‑библиолюбы, - повторил он. - Ты п‑просто к‑класс.
- Я всегда класс, - с достоинством отвечала Арманда.
- Попробую что‑нибудь придумать.
Перед самым закрытием, когда Арманда допивала свой шоколад, собираясь уходить, неожиданно появился Гийом. На этой неделе он почти не заглядывал в шоколадную. Вид у него помятый, бесцветный, под полями фетровой шляпы прячутся грустные глаза. Педантичный всегда и во всем, он поприветствовал нас с присущей ему сдержанной церемонностью, но я видела, что он чем‑то озабочен. Плащ на его ссутуленных плечах висит как на вешалке, будто под ним вообще нет плоти. В мелких чертах, как у обезьяны‑капуцина, застыли недоумение и мука. Он пришел без Чарли, но я опять заметила на его запястье собачий поводок. Анук с любопытством воззрилась на Гийома из кухни.
- Я знаю, вы уже закрываетесь, - отрывисто, но ясно произносит он, как храбрящаяся невеста солдата в одном из обожаемых им английских фильмов. - Я вас долго не задержу.
Я налила ему чашечку черного шоколада‑эспрессо и подала на блюдце с двумя штучками его любимых вафель в шоколаде. Анук, взгромоздившись на табурет, с завистью смотрит на них.
- Я не спешу, - заверила я его.
- И мне некуда спешить, - со свойственной ей прямотой заявила Арманда. - Но, если мешаю, могу уйти.
Гийом покачал головой:
- Нет, что вы. - Свои слова он подкрепил улыбкой. - У меня нет секретов.
Я догадывалась о его несчастье, но ждала объяснений. Гийом взял одну вафельку, машинально надкусил ее над ладонью, чтобы не накрошить.
- Я только что похоронил Чарли, - ломким голосом сообщил он. - Под розовым кустом в моем садике. Он бы не возражал.
Я кивнула:
- Уверена, он был бы только рад. - В нос мне бьет кислый запах почвы и мучнистой росы - запах горя. Под ногти Гийома тоже забилась земля. Анук не сводит с него серьезного взгляда.
- Бедный Чарли, - говорит она. Гийом будто и не слышал ее.
- Мне пришлось усыпить его, - продолжает он. - Он уже не мог ходить и скулил все время, пока я нес его к ветеринару. И всю прошлую ночь скулил не переставая. Я не оставлял его ни на минуту, но уже понимал, что это конец. - Вид у Гийома виноватый, словно он стыдится своего невыразимого горя. - Глупо, конечно. Как говорит кюре, это ведь всего лишь собака. Глупо так убиваться из‑за пса.
- Вовсе нет, - неожиданно встряла в разговор Арманда. - Друг есть друг. А Чарли был хорошим другом. И даже не слушайте Рейно. Он ничего в этом не понимает.
Гийом глянул на нее с благодарностью.
- Спасибо за добрые слова. - Он повернулся ко мне. - И вам спасибо, мадам Роше. На прошлой неделе вы пытались предупредить меня, но я не прислушался, не был готов. Полагаю, мне казалось, что, игнорируя все признаки, я сумею еще долго поддерживать в Чарли жизнь.
В черных глазах Арманды, устремленных на Гийома, появилось странное выражение.
- Жалкое существование в мучениях не всегда лучшая альтернатива, - мягко заметила она.
Гийом кивнул.
- Да, мне следовало раньше усыпить его. Оставить ему хоть немного самоуважения. - На его беззащитную улыбку больно смотреть. - По крайней мере, не тянуть до прошлой ночи.
Я не знаю, как его утешить, да думаю, он и не нуждается в моих словах утешения. Ему просто хочется высказаться. Не желая оскорблять его горе штампами, я промолчала. Гийом доел вафли и опять улыбнулся - той же душераздирающей восковой улыбкой.
- Как это ни ужасно, - вновь заговорил он, - но у меня такой аппетит. Будто целый месяц не ел. Только что похоронил своего пса, а готов съесть… - Он смущенно умолк. - По‑моему, это кощунство. Все равно что есть мясо в Великую пятницу.
Арманда хохотнула и положила руку на плечо Гийому. На его фоне она кажется очень сильной и уверенной в себе.
- Пойдем со мной, - скомандовала она. - У меня есть хлеб, rillettes и замечательный камамбер. Ждут не дождутся, когда их съедят. Да, и вот еще что, Вианн… - властно обратилась она ко мне, - положи мне в коробку этих своих сладостей. Вафли в шоколаде, кажется? В большую коробку.
Это, по крайней мере, в моих силах. Может, хоть сладостями утешу человека, потерявшего своего лучшего друга. Украдкой я кончиками пальцев прочертила на крышке коробки магический знак - знак, отводящий беду и сулящий удачу.
Гийом попробовал протестовать, но Арманда осадила его:
- Чепуха. - Ее тон не допускал возражений, энергия била из нее через край, и Гийом, истерзанный щуплый человечек, сам того не желая, заметно приободрился. - Все равно - что тебе делать дома? Будешь сидеть в одиночестве и горевать? - Арманда решительно тряхнула головой. - Нет уж, дудки. Давненько мне не случалось развлекать благородного мужчину. Уж не откажи в таком удовольствии. К тому же, - добавила она задумчиво, - мне нужно кое‑что с тобой обсудить.
Арманда настойчиво идет к своей цели. Для нее это дело принципа. Упаковывая коробку вафель в шоколаде, перетягивая ее длинными серебристыми лентами, я наблюдаю за ними. Гийом уже отреагировал на ее тепло. На его лице отражаются смущение и благодарность.
- Мадам Вуазен…
- Арманда, - поправляет она его. - Когда меня называют «мадам», я чувствую себя дряхлой старухой.
- Арманда.
Одержана еще одна маленькая победа.
- И это тоже можно оставить. - Аккуратными движениями она освобождает его запястье от поводка. Ее грубоватая забота не раздражает. - Незачем таскать на себе бесполезный груз. Это ничего не изменит.
Арманда повела Гийома к выходу. В дверях она обернулась и подмигнула мне. На меня вдруг накатила волна пронзительной любви к ним обоим.
В следующую секунду они исчезли в темноте.
Спустя несколько часов мы с Анук еще не спим. Лежим каждая в своей кровати и смотрим на медленно проплывающее в окне небо. После визита Гийома Анук весь вечер хранила серьезность, не выказывая своей обычной безудержной жизнерадостности. Дверь между нашими спальнями она оставила открытой, и я со страхом жду неизбежного вопроса, который сама задавала себе ночами после смерти матери. Ответа на него я не знаю до сих пор. Однако этот пугающий вопрос так и не прозвучал. Но глубокой ночью, когда я уже решила, что дочь давно спит, она вдруг залезла ко мне в постель и сунула в мою ладонь свою холодную ручонку.
- Матап? - Она знает, что я не сплю. - Ты ведь не умрешь, правда?
Я тихо рассмеялась в темноте и ответила с лаской в голосе:
- Все когда‑нибудь умирают.
- Но ты ведь еще долго не умрешь? - настаивает она. - Будешь жить много‑много лет, да?
- Хотелось бы надеяться.
- О. - Осмысливая мои слова, она удобнее устраивается на кровати, прижимается ко мне. - Мы живем дольше, чем собаки, да?
Я подтверждаю. Она вновь о чем‑то задумалась.
- А где, по‑твоему, теперь Чарли, татап?
У меня наготове много лживых объяснений, которые успокоили бы ее, но сейчас я не могу ей лгать.
- Не знаю, Нану. Мне нравится думать, что все мы возрождаемся. В новом организме - не старом и не больном. А может, в птице или в дереве. Но этого никто точно не знает.
- О, - с сомнением протянула она тоненьким голоском. - Даже собаки?
- Почему бы нет?
Это красивая сказка, фантазия. Порой я увлекаюсь ею, как ребенок своими собственными выдумками. В лице моей маленькой незнакомки вижу экспрессивные черты матери…
- Значит, мы найдем Гийому его пса, - оживляется Анук. - Прямо завтра же. Тогда он перестанет грустить, да?
Я пытаюсь объяснить, что не все так просто, но она настроена решительно.
- Обойдем все фермы и выясним, у каких собак есть щенята. Думаешь, мы сумеем узнать Чарли?
Я вздыхаю. Казалось бы, я уже должна привыкнуть к ее замысловатой логике. Своей убежденностью она так живо напомнила мне мать, что я едва сдерживаю слезы.
- Не знаю.
- А Пантуфль узнает, - не сдается она.
- Спи, Анук. Завтра в школу.
- Он узнает его. Я точно знаю. Пантуфль все видит.
- Тсс.
Наконец я услышала, что ее дыхание выровнялось. Спящее личико дочери обращено к окну, и я вижу на ее мокрых ресницах отблеск мерцающих звезд. Если бы только я могла быть уверена, ради нее… Но на свете нет ничего определенного. Колдовство, в которое столь безоговорочно верила моя мать, в конечном итоге не спасло ее; ничего из того, что мы делали вместе, нельзя объяснить обычным совпадением. Не так все просто, говорю я себе. Карты, свечи, благовония, заклинания - это всего лишь детский трюк, чтобы изгнать темноту. И все же мне больно при мысли, что Анук будет огорчена. Во сне ее личико так спокойно и доверчиво. Я представляю наш завтрашний бессмысленный поход в поисках щенка, в которого переселился дух Чарли, и во мне растет возмущение. Не следовало говорить ей то, что я не способна доказать…
Стараясь не разбудить дочь, я осторожно соскальзываю с кровати. Голыми ногами бесшумно ступаю по гладким холодным половицам. Дверь тихо скрипнула, когда я открыла ее. Анук пробормотала что‑то во сне, но не проснулась. На мне лежит ответственность, убеждаю я себя. Сама того не желая, я дала обещание.
Вещи матери по‑прежнему в ее ящичке, упакованы в сандаловое дерево и лаванду. Карты, травы, книги, масла, ароматизированные чернила, которые она использовала для гаданий, заклинания, амулеты, кристаллы, разноцветные свечи. Я редко открываю этот ящичек, разве что свечи иногда достаю. Он источает острый запах утраченных надежд. Но ради Анук - ради Анук, так живо напоминающей мне ее, - я должна попытаться. И я сама себе немного смешна. Мне следовало бы уже давно спать, набираться сил для завтрашнего нелегкого дня. Но перед глазами неотступно стоит лицо Гийома. Слова Анук лишают сна. Опасное это дело, в отчаянии твержу я себе. Вновь принимаясь за почти забытое ремесло, я лишь усугубляю в себе чувство исключительности, мешающее нам остаться здесь…
Некогда привычный ритуал, которым я столько лет пренебрегала, вспомнился неожиданно быстро. Очерчиваю круг - стакан воды, тарелка с солью, горящая свеча на полу… И мне сразу становится спокойней на душе, будто я возвратилась в те дни, когда всему было простое объяснение. Я сажусь на пол, скрестив ноги, закрываю глаза и искусственно замедляю дыхание.
Моя мать обожала колдовские обряды и заклинания. Я же исполняла их с неохотой. Ты слишком скованна, с насмешкой укоряла она меня. Сейчас я, наверно, испытываю те же чувства, что и она, - глаза закрыты, на пыльных подушечках пальцев ее запах. Возможно, поэтому ворожба сегодня дается мне так легко. Люди, не имеющие представления о настоящем колдовстве, полагают, что это обязательно некий вычурный церемониал. Подозреваю, по этой причине моя мать, обожавшая театральность, и превращала ритуал в пышное представление. Однако истинное чародейство - прозаичный процесс. Нужно просто сконцентрировать сознание на желаемой цели. Чуда не происходит, внезапные видения не посещают меня. Я отчетливо вижу в своем воображении пса Гийома в золотистом радушном сиянии, но в обозначенном кругу собака не проступает. Возможно, она появится завтра или послезавтра - якобы совпадение, как оранжевое кресло или высокие красные табуреты, привидевшиеся нам здесь в первую ночь. А может, никогда не появится.
Глянув на часы, лежащие на полу, я с удивлением замечаю, что уже почти половина четвертого утра. Должно быть, я просидела дольше, чем намеревалась, ибо свеча догорает, а мои конечности застыли и онемели. Но смутная тревога исчезла, и я, по непонятной причине, чувствую себя отдохнувшей и удовлетворенной.
Я забираюсь обратно в постель - Анук уже оккупировала почти всю кровать, широко раскинув руки на подушках, - и сворачиваюсь калачиком под теплым одеялом. Моя требовательная маленькая незнакомка будет умиротворена. Постепенно меня окутывает дрема, и мне на секунду кажется, будто я слышу голос матери, что‑то шепчущей тихо совсем рядом со мной.
