Глава 16
26 февраля. Среда
Утром, как всегда, я открыла магазин и увидела у входа Ру. На нем джинсовый комбинезон, волосы на затылке стянуты в хвостик. Должно быть, он ждал уже некоторое время, потому что на его волосах и плечах блестят капельки осевшего утреннего тумана. Он изобразил некое подобие улыбки и через мое плечо заглянул в шоколадную, где играла Анук.
- Привет, маленькая незнакомка, - поздоровался он с ней и улыбнулся, на этот раз по‑настоящему, отчего его недоверчивое лицо на мгновение просияло.
- Входи. - Я поманила его внутрь. - Нужно было постучать. Я ведь не видела, что ты стоишь здесь.
Ру буркнул что‑то с сильным марсельским акцентом и, тушуясь, нерешительно переступил порог. Двигался он с некоей странной грациозной неуклюжестью, будто стены стесняли его.
Я налила ему в высокий бокал горький шоколад, приправленный ликером «Калуа».
- Мог бы и друзей своих привести, - беззаботно бросила я.
В ответ он пожал плечами. Я видела, что он осматривается - подозрительно, но с интересом, - отмечая каждую деталь окружающей обстановки.
- Присаживайся, - предложила я, показывая на один из табуретов у прилавка. Ру мотнул головой.
- Спасибо. - Он глотнул из бокала. - Вообще‑то, я пришел спросить, не согласитесь ли вы помочь мне. Нам. - Голос у него смущенный и одновременно сердитый. - Речь не о деньгах, - быстро добавил он, словно предупреждая мой отказ. - Мы бы за все заплатили. У нас трудности… организационные.
Он бросил на меня негодующий взгляд, но было ясно, что гнев его направлен не на меня.
- Арманда… мадам Вуазен… сказала, что вы поможете.
Он стал объяснять сложившуюся ситуацию. Я слушала, не перебивая, время от времени подбадривая его кивком. Как оказалось, я ошибалась, сочтя его косноязычным: просто ему была глубоко ненавистна роль просителя. Говорил Ру с сильным акцентом, но грамотно, как образованный человек. Он пообещал Арманде, что починит ей крышу, рассказывал он. Работа эта несложная, займет дня два, не больше, однако, к несчастью, доски, краску и прочие материалы для ремонта в городе можно приобрести только у одного продавца - Жоржа Клэрмона, а тот наотрез отказался предоставить их как Ру, так и самой Арманде. Если маме нужно починить крышу, она должна обратиться за помощью к нему, а не к кучке нечистых на руку проходимцев. Ведь сам он годами просит - умоляет, - чтобы она позволила ему отремонтировать ее дом бесплатно. Пустишь в дом цыган, и бог весть что может произойти. Исчезнут и ценности, и деньги… Уж сколько раз бывало, что пожилых женщин избивали, а то и убивали ради их скудных пожитков. Нет, это полный абсурд, как человек совестливый, он не может допустить…
- Лицемерный козел, - зло выругался Ру. - Ведь он ничего о нас не знает, ничего! Послушать его, так все мы воры и убийцы. Я всегда плачу за себя. В жизни не попрошайничал. Всегда работаю…
- Выпей еше шоколада, - мягко предложила я, наливая ему еще один бокал. - Не все мыслят так, как Жорж и Каролина Клэрмон.
- Знаю. - Он стоял в агрессивной позе, скрестив на груди руки, будто защищался.
- Я иногда прошу Клэрмона починить мне что‑нибудь, - продолжала я. - Скажу ему, что намерена произвести еще кое‑какие ремонтные работы в доме. Если дашь мне список необходимых материалов, я все достану.
- Я заплачу, - вновь подчеркнул Ру, словно боялся, что его заподозрят в бесчестности. - Деньги - не проблема.
- Разумеется.
Он немного успокоился и отхлебнул шоколад, пожалуй, впервые оценив по достоинству вкус напитка. Неожиданно лицо его озарила обаятельная улыбка.
- Она очень добра к нам. Арманда, - уточнил он. - Заказала для нас провизию, лекарства для малыша Зезет. Вступилась за нас перед вашим каменнолицым священником, когда тот вновь попытался прогнать нас.
- Он не мой священник, - быстро вставила я. - В его представлении, я, как и вы, являю собой опасное зло для Ланскне. - На лице Ру отразилось удивление. - Серьезно, - заверила я его. - Думаю, он считает, что я оказываю разлагающее влияние. Каждую ночь устраиваю шоколадные оргии, проповедуя неумеренность плоти, когда каждый порядочный человек должен находиться в постели, в одиночестве.
Его глаза такого же неопределенного оттенка, как городское небо в дождливую погоду. Когда он смеется, в них мерцают коварные искорки. Анук, доселе сидевшая тихо, как мышка, что было ей отнюдь не свойственно, мгновенно подхватила его смех.
- А ты разве завтракать не хочешь? - пропищала она. - У нас есть pain au chocolat. Круассаны у нас тоже есть, но pain au chocolat вкуснее.
Ру мотнул головой:
- Нет, спасибо.
Я положила на тарелочку кусок пирога и поставила перед ним.
- За счет заведения, - сказала я. - Попробуй. Я сама пеку.
Очевидно, с моей стороны это было неосмотрительное высказывание, ибо он опять замкнулся, улыбка сошла с его лица, сменившись уже знакомым выражением напускного безразличия.
- Я в состоянии заплатить, - с вызовом отвечал он. - У меня есть деньги. - Он вытащил из кармана комбинезона горсть монет, покатившихся по прилавку.
- Убери, - распорядилась я.
- Я же сказал: я могу заплатить, - вспылил он. - Я не нуждаюсь…
Я накрыла его ладонь своей. Он попытался отдернуть руку, но потом встретился со мной взглядом.
- Тебя никто ни к чему не принуждает, - ласково произнесла я, сообразив, что задела его гордость. - Я ведь сама пригласила тебя. - Он по‑прежнему смотрел на меня враждебно. - Я всех угощала. Каро Клэрмон. Гийома Дюплесси. Даже Поля‑Мари Муската, который выдворил тебя из своего кафе. - Я помолчала, давая ему возможность осмыслить мои слова. - И никто из них не отказался. Почему же ты считаешь себя вправе отвергнуть мое гостеприимство? Или ты какой‑то особенный?
И тогда он устыдился своей вспышки. Промямлил что‑то невнятно себе под нос. Потом вновь посмотрел мне в глаза и улыбнулся.
- Извини, - сказал он. - Я просто не так понял. - Помедлив сконфуженно несколько секунд, он наконец взял пирог. - Но в следующий раз я жду тебя в своем доме, - решительно заявил он. - И я буду глубоко оскорблен, если ты не придешь.
Потом Ру держался дружелюбно и гораздо свободнее. Какое‑то время мы говорили на нейтральные темы, но постепенно наша беседа приняла более откровенный характер. Я узнала, что Ру жил на воде вот уже шесть лет, поначалу один, потом нашел себе спутников. Раньше он был строителем и теперь зарабатывал на жизнь, выполняя ремонтные работы, а летом и осенью убирая урожай с полей. Очевидно, к бродячему образу жизни его вынудили какие‑то неприятности, но я понимала, что пытать его об этом не следует.
С появлением моих первых завсегдатаев он тут же собрался уходить. Гийом вежливо поприветствовал его, Нарсисс дружелюбно кивнул, но все же мне не удалось убедить Ру остаться и поговорить с ними. Он запихнул в рот остатки своего пирога и, приняв вид надменного равнодушия, который, как ему казалось, наиболее уместен в присутствии чужих людей, покинул шоколадную.
У двери он, словно опомнившись, внезапно обернулся и сказал:
- Не забудь про приглашение. В субботу, в семь часов вечера. И маленькую незнакомку не забудь привести. - С этими словами он вышел прежде, чем я успела поблагодарить его.
Гийом дольше обычного пил свой бокал шоколада. Нарсисса сменил Жорж, затем Арнольд пришел купить три трюфеля, пропитанные шампанским, - он всегда покупал три трюфеля со вкусом шампанского и при этом виновато тупился, скрывая собственное нетерпение, - а Гийом все сидел и сидел на своем обычном месте, и с лица его не сходило тревожное выражение. Несколько раз я пыталась разговорить его, но он вежливо отделывался односложными фразами, думая о чем‑то своем. Под его табуретом неподвижно лежал вялый Чарли.
- Вчера я беседовал с кюре Рейно, - наконец произнес Гийом, да так неожиданно, что я вздрогнула. - Спросил его, как поступить с Чарли.
Я вопросительно взглянула на него.
- Ему это трудно понять, - продолжает Гийом, как всегда, негромко, но внятно. - Он думает, я упрямлюсь, отказываясь слушать ветеринара. Хуже того, он считает меня глупцом. В конце концов, Чарли ведь не человек. - Он замолчал. Я слышу, как он тяжело сглатывает, пытаясь совладать со своим горем.
- Что, он совсем плох?
Ответ я уже знаю. Гийом смотрит на меня печально:
- Да.
- Понятно.
Гийом машинально нагнулся и почесал у Чарли за ухом. Пес безучастно взмахнул хвостом и тихо заскулил.
- Хороший пес. - Гийом смущенно улыбнулся мне. - Кюре Рейно неплохой человек. Он не хотел быть жестоким со мной. Но сказать так… в таких выражениях…
- Что он сказал?
Гийом пожал плечами.
- Что я из‑за своего пса стал всеобщим посмешищем. Что ему все равно, как я живу, но нужно быть круглым идиотом, чтобы нянчиться с собакой, будто это дитя малое, и тратить деньги на бесполезное лечение.
Во мне заклокотал гнев.
- Какая мерзость!
Гийом покачал головой.
- Просто ему трудно это понять, - повторил он. - Он не любит животных. А мы с Чарли уже так давно вместе…
У него на глаза навернулись слезы, и он, чтобы скрыть их, резко тряхнул головой.
- Я иду к ветеринару. Вот только допью шоколад. - Его бокал уже двадцать минут как пуст. - Ведь это не обязательно делать сегодня, правда? - В его голосе слышится отчаяние. - Он еще довольно энергичен. И ест лучше в последнее время, я же вижу. Кто может меня заставить?
Теперь он говорит, как капризный ребенок.
- Я пойму, когда придет время. Пойму.
У меня нет слов, которые облегчили бы его страдания. И все же я попыталась помочь. Я нагнулась и стада гладить Чарли. Под моими подвижными пальцами только кожа да кости. Некоторые смертельные болезни поддаются лечению. Разогревая пальцы, я осторожно ощупываю больное место, мысленно рассматриваю его. Опухоль увеличилась. Я понимаю, что Чарли обречен.
- Это твой пес, Гийом, - говорю я. - Тебе виднее.
- Совершенно верно. - Его лицо на мгновение просветлело. - Лекарства снимают боль. Он больше не скулит по ночам.
Я вспомнила мать в последние месяцы ее жизни. Мертвенно‑бледное лицо, обесцвеченная кожа, плоть тает с каждым днем, обнажая хрупкую красоту выпирающей кости. Лихорадочный блеск в глазах - Флорида, дорогая, Нью‑Йорк, Чикаго, Большой каньон… мы столько всего еще не видели! - слезы украдкой по ночам. «Когда‑то нужно остановиться, - уговаривала я ее. - Это бессмысленно. Ищешь себе оправдание, ставишь перед собой краткосрочные цели, лишь бы дожить до конца недели. Потом понимаешь, что страдаешь‑то прежде всего от того, что уже окончательно утратила чувство собственного достоинства. И понимаешь, что нужно сделать передышку».
Ее кремировали в Нью‑Йорке, пепел развеяли над гаванью. Почему‑то нам всегда кажется, что мы умрем в собственной постели, в окружении близких нам людей. Забавно. Ведь зачастую случается нечто неожиданное - и ты вдруг осознаешь, что жизнь кончена, и в панике пытаешься умчаться от смерти, хотя на самом деле едва шевелишь руками и ногами, а солнце, раскачиваясь, словно маятник, неумолимо опускается на тебя, как ты ни стараешься улизнуть из‑под него.
- Будь у меня выбор, я предпочла бы такую смерть. Безболезненный укол. В присутствии доброго друга. Все лучше, чем скончаться ночью в одиночестве или под колесами такси на улице, где никому до тебя нет дела. - Тут я сообразила, что говорю вслух. - Прости, Гийом, - сказала я, заметив боль на его лице. - Я думала о своем.
- Ничего страшного, - тихо ответил он, выкладывая перед собой на прилавок монеты. - Я уже ухожу. - Одной рукой он взял свою шляпу, другой подобрал Чарли и вышел, горбясь больше обычного. Щуплый невзрачный человечек, несущий то ли пакет с продуктами, то ли старый плащ, а может, что‑то еще.
Глава 17
1 марта. Суббота
Я слежу за ее магазином. И вынужден признаться себе, что веду наблюдение со дня ее приезда. Смотрю, кто заходит туда, кто выходит, кто посещает устраиваемые там тайные сборища. Наблюдаю, как в детстве наблюдал за осиными гнездами, - с глубоким интересом и отвращением. Поначалу они наведывались туда украдкой - в сумерках либо рано утром. Под видом обычных покупателей. Выпьют чашечку кофе, купят пакетик изюма в шоколаде для своих ребятишек. А теперь уже и не притворяются. И цыгане всюду ходят в открытую, бросая дерзкие взгляды на мое зашторенное окно. Рыжий с нахальными глазами, тощая девушка, женщина с обесцвеченными волосами, бритый араб. Она зовет их по именам - Ру, Зезет, Бланш, Ахмед. Вчера в десять подъехал фургон Клэрмона со стройматериалами - досками, краской, смолой. Водитель молча сгрузил товар у ее порога, она выписала ему чек. А потом я видел, как ее приятели, ухмыляясь во весь рот, взвалили себе на плечи ящики, доски и коробки и со смехом потащили их в Марод. Одно слово, мошенница. Лгунья. Зачем‑то подстрекает их. Наверняка, чтобы унизить меня. Мне ничего не остается, как хранить горделивое молчание и молиться о ее падении. Но как же она мне мешает! Мне уже пришлось разбираться с Армандой Вуазен, закупавшей для них продукты. Но я спохватился слишком поздно. Речные цыгане успели запастись провизией на две недели. Из Ажена, стоящего выше по реке, они привозят себе хлеб, молоко. Я исхожу желчью при мысли, что они могут задержаться здесь надолго. Но как тут быть, когда в приятелях у них такие люди? Ты бы нашел выход, pere. Если б только ты мог дать мне совет. Я знаю, ты не стал бы уклоняться от исполнения своего долга, даже самого неприятного.
Если б только ты сказал мне, как поступить. Хотя бы пальцами шевельнул. Или подмигнул. Хоть как‑то дал знать. Дал понять, что я прощен. Нет? Ты лежишь неподвижно. Слышно лишь тяжеловесное вшш‑памп дышащего за тебя прибора, наполняющего воздухом твои атрофированные легкие. Я знаю, что однажды ты очнешься, исцеленный и безгрешный, и мое имя будет первым словом, которое ты произнесешь. Как видишь, я верю в чудеса. Я, прошедший огонь. Искренне верю.
Сегодня я решил поговорить с ней. Разумно, без взаимных упреков, как отец с дочерью. Мне казалось, она должна понять. Наше знакомство началось не очень удачно, и я надеялся, что мы все‑таки сможем найти общий язык. Видишь, pere, я был готов проявить великодушие. Был готов понять. Однако, приблизившись к шоколадной, я увидел в окно, что у прилавка стоит бродяга, Ру. Его светлые глаза воззрились на меня с насмешливым презрением, типы подобные ему иначе и не смотрят. В руке бокал с каким‑то питьем. Грязный комбинезон, длинные распущенные волосы. У него - вид опасного громилы, и меня на секунду охватывает тревога за эту женщину. Неужели она не сознает, какую угрозу навлекает на себя, общаясь с такими людьми? Неужели ей не страшно за себя, за свое дитя? Я уже хотел было пойти прочь, но тут мое внимание привлек плакат в витрине. С минуту я делаю вид, будто рассматриваю его, а сам тайком с улицы наблюдаю за ней, за ними обоими. На ней платье из какой‑то материи сочного темно‑красного цвета, волосы распущены. До меня доносится ее смех.
Я опять обратил взгляд на плакат. Он написан неровным детским почерком.
«НЕБЕСНЫЙ МИНДАЛЬ» ОРГАНИЗУЕТ GRAND FESTIVAL DU CHOCOLAT.
ОТКРЫТИЕ СОСТОИТСЯ В ПАСХАЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ.
ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ!»
Я перечитываю текст, во мне закипает возмущение. До меня по‑прежнему доносится ее голос, сопровождаемый звоном стекла. Увлеченная разговором, она все еще не замечает меня, стоит спиной к двери, вывернув одну ступню, словно танцовщица. На ней лодочки без каблуков с маленькими бантиками, надетые на босу ногу.
«ОТКРЫТИЕ СОСТОИТСЯ В ПАСХАЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ.»
Теперь мне все ясно.
Должно быть, она изначально планировала это, этот праздник шоколада. Подумывала устроить его одновременно с самой священной из церковных церемоний. Наверно, вынашивала свою идею со дня карнавала, когда появилась в нашем городе, - чтобы подточить мой авторитет, высмеять проповедуемые мною каноны. Вместе со своими приятелями с реки.
Мне следовало бы тотчас же удалиться, но я был слишком зол и, толкнув дверь, переступил порог шоколадной. Насмешливо звякнул колокольчик, объявляя о моем приходе. Она с улыбкой повернулась ко мне. Если бы минуту назад я не получил неопровержимых доказательств подлости ее натуры, я мог бы поклясться, что она искренне рада мне.
- Месье Рейно.
Воздух пропитан густым возбуждающим запахом шоколада. В отличие от безвкусного порошкового шоколада, который я пробовал в детстве, этот источает сочную терпкость, как душистые бобы на кофейных лотках на рынке, благоухание «Амаретто» и тирамису, приятный жженый аромат, который проникает мне в рот, вызывая обильное слюноотделение. На прилавке дымится серебряный кувшин. Я вспомнил, что не завтракал.
- Мадемуазель.
Я стараюсь говорить повелительным тоном, но гнев сжимает мне горло, и вместо праведного рева я лишь возмущенно квакаю, как воспитанная лягушка.
- Мадемуазель Роше. - Она смотрит на меня вопросительно. - Я только что ознакомился с вашим объявлением!
- Благодарю, - говорит она. - Вам что‑нибудь налить?
- Нет!
- У меня восхитительный chococcino, - соблазняет она, - как раз для вашего слабого горла.
- У меня не слабое горло!
- Разве? - Голос у нее притворно заботливый. - А мне показалось, вы немного хрипите. Тогда, может, grand crime? Или кофейный шоколад?
Усилием воли я беру себя в руки.
- Я не стану вас беспокоить, спасибо.
Рыжий возле нее тихо хохотнул и сказал что‑то на своем мерзком наречии. Мой взгляд упал на его руки. На них следы краски, въевшейся в трещинки и линии на его ладонях и костяшках пальцев. Я встревожился. Значит, он работает? На кого? Будь это Марсель, полиция немедленно арестовала бы его за нелегальную деятельность. При обыске его судна наверняка можно обнаружить достаточно вещественных доказательств - наркотики, краденые вещи, порнографию, оружие, - чтобы надолго упрятать его за решетку. Но это Ланскне. Только очень серьезное преступление вынудит полицию приехать сюда.
- Я ознакомился с вашим объявлением, - начал я опять, стараясь держаться с достоинством. Она смотрит на меня с выражением вежливого интереса, а в глазах искрится смех. - И должен сказать… - тут я кашлянул, поскольку в горле опять скопилась желчь, - …должен сказать, что вы выбрали… вы выбрали весьма неподходящее время для своего… праздника.
- Я выбрала? - невинно переспрашивает она. - Вы имеете в виду празднование Пасхи? - Она озорно улыбнулась. - Если не ошибаюсь, церковные праздники в вашей компетенции. Вам следует урегулировать этот вопрос с папой римским.
Я остановил на ней холодный взгляд.
- Думаю, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
Опять тот же вежливый вопросительный взгляд.
- Праздник шоколада. Приглашаются все. - Во мне, словно кипящее молоко, поднимается неукротимый гнев. Я ослеплен яростью, на мгновенье теряю контроль над собой. С осуждением тыкаю в нее пальцем. - Я догадываюсь, зачем вы все это затеяли.
- Позвольте предположить. - Голос у нее мягкий, заинтересованный. - Это враждебный выпад против вас лично. Злостная попытка расшатать устои католической церкви. - Она вдруг визгливо рассмеялась. - Боже упаси, чтобы шоколадная на Пасху торговала пасхальными яйцами. - Голос у нее дрожащий, почти испуганный, хотя мне не ясно, чего она боится. Рыжий пялится на меня свирепым взглядом. Она перевела дух, страх, как мне показалось, мимолетно отразившийся на ее лице, исчез под маской невозмутимости. - Я уверена, здесь достаточно места для нас обоих, - ровно произносит она. - А вы еще не передумали? Может, все‑таки выпьете чашку шоколада? Я могла бы объяснить, что…
Я остервенело тряхнул головой, будто пес, которого донимают осы. Ее спокойствие бесит меня. Я слышу в голове какое‑то гудение, помещение закачалось перед глазами. Сливочный запах шоколада сводит меня с ума. Все мои чувства вдруг обострились до предела: я ощущаю аромат ее духов, ласкающий аромат лаванды, теплое пряное благоухание ее кожи. Мне также бьют в нос смрад болот, одуряющая смесь мускуса, моторного масла, пота и краски, исходящие от ее рыжего приятеля, стоящего чуть поодаль.
- Я… нет… я…
Как это ни ужасно, я забыл все, что намеревался сказать. Что‑то об уважении, кажется, об обществе. О том, что мы должны действовать заодно, о добродетельности, порядочности, о нравственных принципах. Но у меня кружилась голова, и я просто хватал ртом воздух.
- Я… я…
Мне не дает покоя мысль, что это она наслала на меня порчу, проникла в мое сознание и по ниточке выдергивает из меня разум… Она наклоняется ко мне, изображая участие. Ее запах вновь бьет мне в нос.
- Вам плохо? - Я слышу ее голос будто издалека. - Месье Рейно, вам плохо?
Дрожащими руками я отталкиваю ее.
- Это ничего. - Наконец‑то ко мне вернулся дар речи. - Просто… дурно стало. Ничего. Всего хорошего. - Нетвердой походкой я слепо иду к выходу. По лицу мне полоснуло красное саше, свисающее с дверного косяка. Еще одно свидетельство ее идолопоклонства. Я не могу избавиться от мысли, что именно эта нелепая вещичка - связанные воедино травы и кости - вызвала у меня недомогание, помутила мой рассудок. Шатаясь, я вываливаюсь на улицу, набираю полные легкие воздуха.
Едва на голову мне упали капли дождя, разум сразу просветлел, но я продолжаю идти. Все иду и иду.
Я шел не останавливаясь, пока не добрался до тебя, топ pere. Сердце гулко колотилось, по лицу струился пот, но теперь я наконец‑то чувствую, что очистился от нее. Ты чувствовал то же самое, топ pere, в тот день в старой канцелярии? У твоего соблазна было такое же лицо?
Одуванчики распространяются, их горькие стебли пробиваются сквозь чернозем, белые корни уходят вглубь, укрепляются. Скоро они зацветут. Возвращаться домой я буду берегом реки, pere, понаблюдаю за плавучим поселком, который растет с каждым днем, заполоняя разлившийся Танн. Со времени нашей с тобой последней встречи лодок прибавилось. Река буквально вымощена ими; и мост не нужен, чтобы перебраться на другой берег.
«ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ.»
Так вот что она замышляет? Хочет собрать здесь бродяг, устроить вакханалию излишеств? Сколько сил мы положили на то, чтобы истребить те последние языческие традиции, pere, и проповедовали против них, и увещевали. Объяснили всем, что значат яйцо и заяц - живучие символы трудноискоренимого язычества. И какое‑то время у нас был порядок. Но с ее появлением нужно снова браться за метлу. На это раз нам бросил вызов более коварный враг. И моя паства - доверчивые глупцы - приняла ее, внимает ей… Арманда Вуазен. Жюльен Нарсисс. Гийом Дюплесси. Жозефина Мускат. Жорж Клэрмон. В завтрашней проповеди я назову их имена и имена всех тех, кто внимает ей. Праздник шоколада, скажу я им, это только часть одной огромной болячки. Она водит дружбу с речными цыганами. Злостно пренебрегает нашими обычаями и ритуалами. Развращает наших детей. Налицо все признаки, скажу я им, все признаки ее коварства.
Этот ее праздник обречен на провал. Даже подумать смешно, что он может состояться при наличии столь сильной оппозиции. Я буду читать проповеди против него каждое воскресенье. Буду называть имена ее помощников и молиться об их спасении. Цыгане уже посеяли смуту в городе. Мускат жалуется, что своим присутствием они распугали его клиентуру. Из их становища постоянно несутся шум, музыка. Марод превратился в плавучие трущобы. Река загрязнена бензином и мусором. А его жена, я слышал, приветила их. К счастью, Мускат не робкого десятка. Клэрмон рассказывал, на прошлой неделе он живо отправил их восвояси, когда те посмели переступить порог его кафе. Видишь, pere, при всей их браваде они обычные трусы. Мускат перекрыл тропинку, ведущую из Марода, чтобы они не шастали мимо. При мысли о том, что они могут учинить насилие, меня пробирает дрожь ужаса, pere, но, с другой стороны, это было бы и к лучшему. Тогда я смог бы вызвать сюда полицию из Ажена. Пожалуй, переговорю еще раз с Мускатом. Он придумает, как поступить.
