Глава седьмая. В которой Москва ждет приезда двух знаменитых актрис, Саньку же снедает любопытство
Вскоре после Нового года среди театральной публики Москвы разнеслась молва: из Петербурга на гастроли едут две знаменитости — Екатерина Семенова и мадемуазель Жорж Веймер. Две трагические актрисы. Обе любимицы петербургской публики. Одна, приехав из Франции, так и осталась в России, где выступала эти годы со все возрастающим успехом. Другая же была воспитанницей Петербургской театральной школы. Дочь крепостной девушки Дарьи, Екатерина Семенова уже много лет слыла гордостью русской сцены.
Обе они прибудут одновременно. У той и у другой сонмище почитателей их таланта. Каждая считает себя единственной и непревзойденной. И та и другая собираются пленить своей игрой Москву и упрочить за собой славу, завоеванную в Петербурге.
Лишь только пронесся слух об этом приезде, среди театралов пошли нескончаемые дебаты, споры, разговоры. В театральных ли креслах или в райке, в барских гостиных или на гуляньях, среди военного или служилого люда, и днем и по вечерам, всюду, где собиралась компания истых театралов, возникал спор: кто — Семенова или Жорж? Кому отдать пальму первенства?
Публика разбилась как бы на два враждующих лагеря. Иные лучшей актрисы, кроме Жорж, не видели и не знали. Другие горой стояли за Екатерину Семенову. Только ей отдавали все лавры наипервейшей трагической актрисы.
Именно в начале 1812 года театральная Москва стала свидетельницей этого соперничества. И бой, который завязался между соперницами, явился как бы новым шагом к великой славе российского театра.
Но, кажется, более всех в Москве ждал приезда знаменитостей Степан Акимыч.
Он и говорить теперь не мог ни о чем, кроме как об этих двух актрисах — о Жорж и о Семеновой. Думал, гадал, в каких трагедиях будут они выступать. Хотя труппа французских актеров для дебюта Жорж уже репетировала «Федру» Расина, однако уверенности в том, что та захочет выступить именно в роли Федры, не было никакой.
Степан же Акимыч и не сомневался, что Жорж обязательно покажет Федру, свою самую лучшую роль.
— Всенепременно Федру! Вот увидишь, Санечка, будет она играть Федру. И ты посмотришь ее в подлинном величии трагического таланта. Уж я и ночи перестал спать, все видения одолевают!.. Думаю, вот и еще раз приведется увидеть великую Жорж! Она побывала в нашей столице, в матушке-Москве, в 1809 году. Тогда все головы были помрачены ее талантом. За ее каретой бегали, после каждого антракта так хлопали да кричали, что стены театра, казалось, вот-вот рухнут… Триумф, триумф полнейший!
— А Семенова? Она похуже будет? Анюта давеча говорила — никакого сравнения…
Степан Акимыч даже руками замахал:
— Да ты и не слушай Анюту!.. Ничего она в сем высоком искусстве не понимает. К тому же слишком привержена ко всему французскому. Уж это мне французолюбие! Екатерина Семенова— Звезда! Светлая, роскошная звезда на нашем небосклоне… По мне, так Екатерина Семенова сильнее берет за душу, она чувствительнее Жорж… Как бы тебе сказать, Санечка? Оно, конечно, Жорж — превосходная актриса, ну, прямо тебе говорю — первейшая величина! Но холодновата… холодновата… Заученности в ней много, напевности в голосе тоже чересчур. Я как-то осмелился сказать об этом и был осмеян и обруган без пощады.
Никак не могла понять Санька, кто же из них лучше — Семенова или Жорж? Не могут же быть обе равно хороши! И она, стараясь допытаться, выспрашивала у Степана Акимыча:
— Стало быть, Катерина Семенова получше этой самой Жорж? Нет, вы скажите мне, дедушка, стало быть, она получше будет? Гораздо лучше?
Степан Акимыч и на это замахал руками:
— Что ты, что ты… Как можно такое говорить? Да вот вскоре увидишь и ту и другую, тогда сама рассудишь. Теперь скоро прибудут…
За эти несколько месяцев, которые Санька провела при театре, она всего и наслушалась, и насмотрелась; пожалуй, и правда могла судить о многом сама. Теперь уже не была той желторотой девчонкой, которая смотрела на озеровскую трагедию с высоты райка. Знала всех московских актеров наперечет. Знала, у кого какая роль идет лучше, а какая хуже, во многом понимала толк. К тому же и Степан Акимыч своими рассказами способствовал этому.
И Саньку мало-помалу стало снедать такое любопытство, что и она не могла дождаться дня, когда наконец прибудут петербургские знаменитости.
А тут еще и Анюточка подогревала ее любопытство. Влетит к ним, сесть не сядет, а прямо с ходу начнет:
— Ах, mа chere, ах, mon pere, чего сейчас расскажу!..
И пошла, и пошла сыпать. Конечно, главным образом о Жорж. Ведь все-таки была служанкой у французской актрисы, и, надо думать, все разговоры там вертелись только вокруг Жорж.
— С пяти лет стала актеркой…
Санька ахала:
— Да ведь, поди, еще толком говорить не выучилась?!
— А уж до того красива, до того красива! — продолжала Анюта, всплескивая маленькими ручками.—Высока, стройна, волос черный, глаза блестят… Сам Бонапарт увидел и влюбился… Знаешь, кто есть Бонапарт?
— А то нет?! — Санька даже обиделась. Это прежде она не знала про Бонапарта, а теперь хорошо знает, кто он и что он! — Император французский Наполеон, вот он кто!
Они с дедушкой Акимычем его лютой ненавистью ненавидят. Как придет дедушка из трактира, как начнет про козни этого самого Бонапарта рассказывать, она, Санька, его своими бы руками исколотила, этого самого Бонапарта.
А Степан Акимыч и правда последнее время повадился ходить в ближний трактир, в тот, что по соседству, на Молчановке, разные разговоры слушать. Рассказывал Саньке: «Вот ведь до чего дело дошло — все королевства к своим рукам прибрал да в каждом себя королем венчает. Да что — себя! Всех братьев, всех сестер королями да королевами объявил… Вот он каков, сей узурпатор! И главное, сударушка моя, свои войска все ближе да ближе к нашей границе тянет. Вот в чем главное-то! Как наслушаюсь всех рассуждений про Бонапарта, так веришь ли, сударушка, мороз по коже…»
Санька слушала дедушку Акимыча, и у нее мороз по коже. Анюточка же от этих разговоров двумя руками отмахивалась. Вот пустяки какие! Мамзель Луиза хвалит не нахвалится Бонапартом.
Любезнейший, говорит, властелин… И театр любит. И актеров почитает.
— В Париже на каждый спектакль, когда мадемуазель Жорж играла, хаживал. Но прослышал о сей великой актрисе наш император Александр Павлович, и дал он тайное предписание одному русскому графу, который жил в Париже, сманить эту самую Жорж в Петербург. Сказано — сделано! Народ собрался в театр, ждут выхода Жорж, а она уже катит в почтовой карете прямо к нам… И до того ловко укатила, что никакая погоня за ней не поспела.
Санька повернулась к Степану Акимычу, глазами спросила:
«Так ли дело было?» Тот кивнул:
— Все так, Санечка. Правильно Анюта рассказывает. С ней вместе бежали тогда из Франции в Россию и знаменитый танцовщик Дюпор, а также ее младшая сестра танцовщица Бебель, и еще актер Флорио… Польстились громадными деньгами, какие им сулила дирекция театров. А деньги до того громадные, что ни один наш актер, самый превосходный, таких в глаза не видывал за всю
свою жизнь…
— Парадный салоп-то у нее тысячный! Из лучшего собольего меха,— опять вступив в разговор, начала Анюточка.— Одних дорогих турецких шалей с дюжину, а может, и поболе того. Обедает не иначе, как на серебре… А бриллиантами вся усыпана… с ног до головы!
Санька слушала, завороженная, только и успевала вскрикивать:
«Ишь ты!», «Да ну!..», «Надо же…»
Но сердцем она была с другой, с Семеновой. И то, что та была русской и что мать ее была простой крепостной девушкой Дарьей — все влекло Саньку именно к ней, а не к знаменитой француженке, усыпанной с ног до головы бриллиантами и обедающей на чистом серебре.
И, думая о Екатерине Семеновой, представлялась Саньке девушка скромная, тихая, печальная, с голубыми глазами и русской косой, вроде бедной Лизы из Карамзина. И жалела она Екатерину Семенову, и хотелось, чтобы она была на сцене прекраснее, чем гордая француженка, приехавшая из чужой страны загребать тысячные деньги, да собольи салопы, да дорогие бриллианты…
А время шло.
Январь перекатился на вторую половину, а из Петербурга не ехала ни та, ни другая. Уже не любопытство, даже не нетерпение, а страх стал одолевать Саньку: чего они обе тянут? Чего не едут? Хотят дождаться, когда придет великий пост и в театрах прекратятся представления? А вдруг вовсе раздумали и не приедут?
Но вот снова разнеслась крылатая молва:
— Она едет!..
И наконец:
— Она уже здесь!
Это приехала мадемуазель Жорж Веймер. И остановилась она на Тверской улице в доме Салтыкова.
Надо же было такому случиться! Именно Саньке удалось одной из первых увидеть петербургскую знаменитость. Да разве только увидеть…
Глава восьмая. В которой Санька знакомится с великой французской актрисой
Получилось именно так, как предполагал Степан Акимыч: свое выступление в Москве Жорж решила начать «Федрой» Расина. В этой пьесе была одна из ее лучших трагических ролей. Она играла преступную супругу афинского царя Тезея — Федру.
Все места на этот спектакль были расхватаны заранее, хотя барышники драли за билеты чуть ли не вчетверо дороже. Съезд публики ожидался огромный. Не только истые любители театрального искусства рвались на спектакль, — и все именитое московское дворянство почитало за необходимость присутствовать в театре при первом дебюте французской актрисы.
Несколько дней спустя после приезда Жорж была назначена репетиция с ее участием. Все давно было готово.
В сером полумраке сцены возвышался дворец дорической архитектуры, декорация, созданная знаменитым в то время художником Скотти. Актеры были в сборе. Переодетые в длинные белые туники и короткие плащи-хламиды, они без толку слонялись по сцене, мерзли, перекидывались друг с другом раздраженными репликами. Против назначенного для репетиции часа прошло изрядное время, а Жорж не ехала. И это пренебрежение к ним, своим собратьям по сцене, сердило их и волновало. Санька была тут же.
Нынче утром поднялась чуть свет. Убрала все актерские уборные, а с особой тщательностью ту, которая предназначалась для Жорж.
Их превосходительство Аполлон Александрович распорядился поставить туда и новое зеркало в резной раме, и новые креслица, обитые зеленым кретоном. И даже привезли (надо думать, прямо из дома Аполлона Александровича) еще одно занятное креслице — козеткой зовется. Сразу двое сидеть могут. И жирандоли туда поставили. Их принесли прямо из кабинета Аполлона Александровича. И на свечи не поскупились. Не сальные воткнули, а восковые. И не одну свечечку, а по пять штук в каждую жирандоль. Вот должна быть красота, когда все десять зажгут!
И теперь, окончив свои дела, Санька стояла на обычном месте, в уголке за левой кулисой. Отсюда, не пропуская ни одного спектакля, она смотрела все, что шло на сцене Арбатского театра. И на русском, и на французском языках. И драмы, и комедии, и трагедии, и водевили, и оперы, и балетные феерии. А сейчас она, может быть, еще с большим нетерпением, чем остальные, ждала приезда знаменитой Жорж. Не понимая французских фраз, которыми перекидывались актеры, она чувствовала их раздражение, нетерпение и обиду. И сама она, устало переминаясь с ноги на ногу, тоже с нетерпением поглядывала на дверь: да что ж она, эта самая Жорж? Совесть-то есть у нее? Ведь истомились все, дожидаючись…
Вдруг к ней подошел один из актеров французской труппы. Санька знала: он тут главный. На ломаном русском языке спросил, знает ли Саня, где находится на Тверской улице дом графа Салтыкова.
Санька встрепенулась, ответила с готовностью: как не знать? Очень даже хорошо знает она дом Салтыкова.
А у самой сердце сладко екнуло: а ну как ее пошлют к этой самой Жоржи и велят сказать, чтобы та поторапливалась?
Тогда француз спросил: не может ли Саня быстро-быстро сбегать на Тверскую именно в этот самый дом графа Салтыкова?
И снова Санька ответила с готовностью: отчего же не мочь? Вполне она может. Да хоть бы и сейчас…
И тогда француз стал объяснять Саньке, что она должна сделать. Сбегать — это да! Но упаси бог, чтобы она, Санька, попалась на глаза мадемуазель Жорж! И чтобы, упаси бог, Жорж не подумала, что ее торопят. Саньке надобно только узнать, и ничего более… О, только узнать!
— Ты умный девочка, и ты должен все уразуметь и тут же бежать обратно. Мы только желаем знать… О! И ничего более — скоро или не так скоро она изволит прибыть. Ты понял меня, Санья?
Санька усмехнулась: как не понять? Не дура, все поняла! Ну и боится же он эту самую Жорж… Аж весь позеленел со страха.
Однако это не ее дело — боится или не боится. А сбегать она может. Поглядит и мигом назад.
Тут же услыхала наставление дедушки Акимыча. Он тоже собрался поглядеть на репетицию, не сидел в суфлерской будке, а стоял рядом с Санькой, тоже за левой кулисой.
— Сударушка, сие поручение деликатнейшего свойства. Смотри, Саня, не осрамись, не испорти дела…
И уже ей вдогонку:
— Сия особа весьма строптивого нрава. Только на глаза ей…
Он еще чего-то говорил, но Санька не слыхала. Вбежав в каморку, накинула на плечи шубейку, затянула на голове платок и пулей вылетела из театра.
Побежала на Тверскую улицу вдоль Тверского бульвара. Думала: в конце бульвара завернет налево, там недалеко и дом Салтыкова. Бежала и про себя дивилась: почему все ее так страшатся, эту самую Жорж? Неужто так свирепа? А может, и рукам волю дает? Или от ее знаменитости такой страх всех обуял?
Добежав до красивого особняка графа Салтыкова, в котором остановилась Жорж, Санька увидела возле дома щегольского вида карету, а вокруг толпу зевак. Из отдельных фраз, которыми обменивались люди, поняла, что карета ждет актрису, а та должна вот-вот выйти. И кучер уже на козлах, и вожжи держит наготове.
Собственно говоря, все, что требовалось, Санька разведала: карета у подъезда, кучер на козлах, сама вот-вот выйдет и покатит на репетицию. Ей бы и надо было теперь быстрехонько повернуть назад и доложить в театре: сейчас, мол, прибудет ваша Жорж, ждите!
Но именно этого сделать Саньке было не под силу: вернуться и не увидеть немедленно, сию же минуту, ту, о которой было столько толков и пересудов? Не поглядеть, какова та самая Жорж, которая так лихо удрала из Парижа из-под самого носа Бонапарта?
И, заметив полуоткрытую дверь, из которой должна была появиться актриса, Санька недолго думая юркнула в эту дверь. Сама дивясь своей отчаянности, скорехонько стала подниматься по отлогим мраморным ступеням. И случается иной раз такое — ее никто не остановил, никто не задержал. Дом словно вымер, словно не было в нем ни души. И так, никем не остановленная, она вбежала наверх, удивляясь всему, что видела: и красивым узорчатым перилам, и мягкому ковру под ногами, и причудливой хрустальной люстре, которая, спускаясь с лепного потолка, вся играла, переливалась разноцветными искрами.
«Ну и живет! Ну и богато! По-царски!» — думала Санька, а сама все поднималась и поднималась по лестнице.
И вдруг из-за высокой двустворчатой двери, в которую упиралась лестница, услыхала странный, не похожий на человеческий, громкий скрипучий голос. И голос этот повторял все одно и то же, одно и то же:
— О ma belle Georg! О ma belle Georg! О ma belle…
Не удержавшись, Санька сунула нос туда, откуда слышался странный голос. Увидела рядом с дверью большую позолоченную клетку, а в клетке — на жердочке — пеструю птицу с красным хохолком и крючковатым клювом. Крутя головой туда-сюда, поглядывая на Саньку круглыми желтыми глазами, птица продолжала безостановочно выкрикивать:
— О ma belle Georg! О ma belle Georg!
Санька засмеялась: чудеса! Сроду не приходилось ей видеть таких диковинных говорящих птиц.
А так как клетка с птицей стояла рядом — руку протянуть,— то Санька, протянув руку, вздумала погладить попугая по красному шелковистому хохолку.
А попугай возьми да и тяпни Санькин палец. Чуть ли не до крови.
— Дурак! — рассердилась Санька.— Ему с лаской, а он драться!.. Дурак, дурак…
И неожиданно услыхала в ответ раскатистый злобный выкрик:
— Дурр-рак!.. Дур-р-рак!..
В это самое мгновение одна из дверей распахнулась, и в комнату с попугаем вбежала высокая девушка, одетая, как для выхода, в нарядный бархатный салоп, с круглым коробом в руке, похожим на тот, в каком Анюта носила в театр костюмы своей Луизы Мюзиль. Увидев Саньку, девушка сперва остолбенела, а потом на нее напустилась, да на чистейшем русском языке:
— Ты отколь такая взялась? Ты зачем здесь? Кто тебя пустил?
Да еще нашего какаду дразнишь… Сейчас крикну квартального… Чтобы сей минутой тебя здесь не было!..
Сперва Санька до смерти испугалась. А как тут не испугаться, когда без спроса в чужой дом влезла? Но, услышав про квартального, сильно рассердилась.
Да что она, воровка или еще кто-нибудь, чтобы квартального звать? И, забыв все наставления, какими ее провожали из театра, она сама напустилась на девушку в бархатном салопе. А что девушка — прислужница Жорж, это она смекнула с первого взгляда.
— Я те дам квартального! Твоя Жорж, почитай, два часа на репетицию не едет. Разве так можно? Тоже ведь там люди ее дожидаются… Ишь загордилась… Бессовестная!
Сказав это, Санька испугалась до ужаса. Вся обмерла. Сомлела. Ну, теперь держись, девка! Будет тебе нахлобучка, своих не узнаешь…
Но девушка, ничуть не рассердившись, наоборот, стала оправдываться:
— Да разве я виновата? На меня чего орешь? Десять платьев сменили, вот и опаздываем… Понятно тебе?
Из соседней комнаты раздался громкий, повелительный окрик. Девушка поспешно бросила Саньке на руки круглый короб с нарядами. Пробормотала:
— Зовет… Здесь обожди… Сейчас выйдем…— и кинулась на зов своей госпожи.
Санька застыла с круглым коробом в руках, устремив глаза на ту дверь, из которой с минуты на минуту должна была появиться Жорж.
И она появилась. Статная, красивая, чернобровая, укутанная в дорогую шубу. У Саньки вихрем пронеслось в голове: «Та самая, соболья, тысячная…»
А Жорж, метнув на девчонку быстрый взгляд, нахмурилась. Через плечо спросила у своей прислужницы, кто такая. Та ответила. Жорж еще сильнее свела брови.
У Саньки же мельтешило в голове: поздороваться ведь надобно, а как? Отвесить русский поясной поклон или, подогнув ножку, присесть по-чужеземному? Не сделала ни так, ни эдак. Смотрела на Жорж испуганно и восхищенно, чуть полуоткрыв румяные губы.
Жорж рассмеялась. Пробормотала что-то, потом потрепала Саньку по щеке рукой, затянутой в тугую душистую перчатку, и поплыла к той мраморной лестнице, которая вела вниз. Девушка в синем салопе поспешила следом. И Санька тоже, все не выпуская из рук круглого короба, который сунула ей в руки прислужница Жорж.
Потом Жорж со служанкой сели в карету, а Санька пристроилась на козлах рядом с кучером. Визжа колесами по мерзлому снегу, карета тронула с места.
Так и прибыли в театр все втроем — Жорж, да ее прислужница, да девчонка Санька с круглым коробом на коленях.
Все ахнули, а более всех дедушка Акимыч:
— Да возможно ли сие? Глазам своим не верю!..
Санька лишь плечами повела: а что ж такого? Ну, взяла да и приволокла в театр эту самую Жорж. И сама цела осталась, и она не шибко гневалась…
А потом началась репетиция.
В унылом и пустом зале зашелестели развевающиеся одежды, раздались звучные и торжественные строфы, и потекло величественное действие античной трагедии. В бледном свете зимнего дня казалось, что тени древних греков в длинных туниках и коротких хламидах навсегда завладели подмостками Арбатского театра и останутся здесь навечно…
А Саньке, которая жадно смотрела на репетицию, вдруг подумалось: а не напрасно ли все актеры с таким нетерпением ждали Эту репетицию? Ведь Жорж не было до них ровно никакого дела. Она была на сцене как бы совсем одна, сама по себе, Напрасно старая Энона, ее кормилица и наперсница, заглядывая ей в лицо, о чем-то просила, молила. Жорж на нее и не глядела, словно рядом было пустое место. И красавец Ипполит, сын Тезея, облаченный в звериную шкуру, и он зря старался. Хотя, как понимала Санька, именно из-за него и заварилась вся эта трагедия.
На сцене ходила, говорила, любила, страдала, надеялась и вновь падала духом, ревновала и торжествовала лишь она одна — прекрасная Федра в своей звездной тунике, с золотой повязкой на голове.
Остальные участники репетиции должны были вовремя подавать ей реплики, и только.
«А может, так оно и надо? — думала Санька.— Ведь люди придут смотреть только на знаменитую Жорж. Что им до всех остальных?»
Но думала она и рассуждала, пока Жорж не было на сцене. Едва та появлялась, едва в пустом зале раздавался ее красивый, звучный голос, то понижаясь до чуть слышного шепота, то громко, нараспев произносивший слова, как все мысли и рассуждения мигом вылетали из Санькиной головы. И она оказывалась как бы во власти прекрасной Федры, во власти ее голоса и движений, в каком-то сладком плену, в том рабстве, из которого не было нужды освобождаться…
Как хорошо, что дедушка Акимыч прочел ей, и не единожды, всю трагедию Расина, переведенную на русский язык! Как хорошо, что она, Санька, все понимала, а иные стихи могла даже шепотом повторять вслед за Жорж!
И она, не сводя восторженных и удивленных глаз, говорила вместе с Федрой то, что запомнила:
О скорбь! О дни унылы!
Изнемогаю я; мои слабеют силы.
Болезненным очам свет тягостен дневной,
И подгибаются колени подо мной.
А вечером она спросила дедушку Акимыча:
— Хороша?
Тот как-то неохотно и без особого чувства ответил:
— Что и говорить, хороша-то хороша…— и смолк.
Санька с удивлением посмотрела на него. В глазах вопрос: а плоха чем?
Степан Акимыч, смотря на огонек свечи, говорил будто не Саньке, а размышляя сам с собой:
Заучено все до крайности. Кто не видел прежде, оно, понятно, восторг несказанный… А я ведь смотрел на нее, когда к нам в Москву изволила приехать в 1809 году. И замечаю: как было тогда, так и нынче. Смотрю и вроде бы командую ее движениями. Шепчу про себя: «Сейчас надобно ступить шаг вперед, а левую ногу отодвинуть назад; а сейчас опустить глаза и вмиг поднять вверх; а сейчас откинуть руки назад и фразу тянуть нараспев, далее же заговорить шепотом, скороговоркой…» И все в точности исполняла по моей команде… Даже смех меня разбирал. Науки много.
— Худо разве, коли наука? — спросила Санька.
— Наука нужна, только ведь и чувствам должен быть простор… Вот посмотрим на спектакле. Может, нынче на репетиции силы берегла, не хотела зря тратить… Семенова, та и вовсе не охоча до репетиции. То скажется больной, то просто по своему капризу не явится. Но какой огонь, когда играет! Чувств, чувств сколько… Иной раз от переполнения этих самых чувств все слова перезабудет, а потом такую взбучку даст суфлеру — держись! Мол, ты виноват, плохо, мол, суфлировал… Вот так-то, Санечка! А ты, Санечка, во все глаза гляди на Жорж, когда играть будет на спектакле. Увидеть сию великую актрису для тебя и честь, и удача несравненная… Все примечай!
Но на спектакле Саньке мало что удалось приметить. Иное Заполнило ее ум и чувства.
