УПП

Цитата момента



Меня легко удовлетворить самым лучшим.
Уинстон Черчилль

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



«Вот не нравится мне человек, так мне так легко с ним заговорить, познакомиться, его обаять. А как только чувствуешь, что нравится – ничего не получается, куда всё девается?» Конечно, ведь вы начинаете стараться. А старающийся человек никому не интересен, он становится одноклеточным и плоским, мира вокруг себя не видит: у него все силы на старания уходят.

Игорь Незовибатько. «Уроки обольщения, или искусство очарования для женщин и мужчин»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/d3651/
Весенний Всесинтоновский Слет

Могилевская Софья Абрамовнв щелкните, и изображение увеличитсяПро эту книгу и немного об ее авторе Софье Могилевской

Я радуюсь выходу этой книги Софьи Могилевской потому, что знаю заранее: она доставит радость нынешним ее читателям, как не раз ее книги доставляли радость читателям разных поколений — и тем, кто сегодня сам стал папами и мамами, и тем, которые когда-то, очень давно, учились на книгах Софьи Могилевской любви к Родине, ее прекрасной истории и погибли в годы Отечественной войны, защищая Родину, погибли, многому научившись на ее детских книгах о героях-челюскинцах и героях-чапаевцах. Я и многие мои товарищи по довоенным временам, в том числе и те, кто не вернулся с войны, знали и любили книги Софьи Могилевской: и «Лагерь на льдине», и «Чапаенка», и, конечно, «Марку страны Гонделупы», как мы любили книги маститых уже по тем временам Маршака и Гайдара, Кассиля и Фраермана, Григорьева и Михалкова и вовсе «начинающего» Сотника.

Пусть кто-то из сегодняшних читателей не удивится, что я «впал» в воспоминания. Пусть нет сегодня Маршака и Гайдара, Чуковского и Бианки, Кассиля и Григорьева, Фраермана и Житкова, но книги их живут. Эти книги читают сегодняшние молодые люди, как читают и книги ныне здравствующих любимых своих писателей. Читают и пишут им письма. Пишут и будут писать Михалкову, и Сотнику, и Катаеву, и совсем молодым Владиславу Крапивину и Сергею Козлову.

И Софье Могилевской тоже пишут многие. И я, бывший читатель ее прежних книг, пишу ей, когда попадется мне ее очередная новая книжка: будь то «Дом в Цибикнуре» или «Птица-синица», «Сказка о громком барабане» или «Восемь голубых дорожек», «Максимка», «Виолончель Сайта Тереза» или «Поваренок Люлли». Я перечислил лишь немногие из книг Софьи Могилевской. Одни вы знаете. Других не знаете. Третьи прочитаете.

Но вот я, зная многие книги Софьи Могилевской, не могу не поразиться разнообразию ее тем и героев. Она с одинаковым увлечением и завидной даровитостью пишет и о героях гражданской воины, и о сегодняшних ребятах, и о музыке, и о театре, и об истории, и о современности, а короче говоря, обо всем, что волнует и интересует сегодняшних ребят, о чем любят читать сегодняшние мальчишки и девчонки. Пишет она всегда всерьез, как всерьез написала и специально для девочек — «Девочки, книга для вас». Прочитав эту книгу Софьи Могилевской, я понял, какая это важная и полезная книга — и не только для будущих женщин, а и для будущих мужчин.

Софья Абрамовна давно увлекается историей, особенно историей русского театра. Последние несколько лет она работала над историческими повестями, которые составляют как бы небольшую трилогию.

Первая — «Повесть о кружевнице Насте и великом русском актере Федоре Волкове» — посвящена зарождению русского общедоступного театра, заре театрального искусства в России, тому времени, когда па смену театра для знати талантливый русский актер Федор Волков создал труппу актеров и основал в Ярославле театр для всех, для народа, для тех, кто хотел приобщиться к прекрасному театральному искусству.

Историческая повесть «Крепостные королевны», которую вы прочитаете в этом сборнике, это — второй этап развития русского театра. В конце восемнадцатого века и в первые годы девятнадцатого крепостные театры существовали по всей России. И хотя увлечение театральным искусством было лишь прихотью богатой знати, но увлечение это открыло дорогу многим талантам, которые существовали в народе, и дало возможность этим талантам проявиться в полную меру.

И, наконец, «Театр на Арбатской площади», которая также включена в эту книгу,— последняя завершающая повесть этой трилогии. В те годы — а это было в первом десятилетии девятнадцатого века — русский театр становится уже профессиональным театром. Появляются талантливые русские драматурги и замечательные актеры и актрисы. Любовь к театрам зарубежным — французскому, итальянскому, немецкому — сменяется любовью к своему, русскому театру. О таком полном утверждении русского театрального искусства и написана повесть «Театр на Арбатской площади».

Книги Софьи Могилевской знают и любят русские читатели. Их Знают и любят ребята во многих республиках Советского Союза. Они переведены в Латвии и Литве, в Азербайджане и Казахстане, в Молдавии и в других наших республиках. Знают эти книги в Чехословакии, Венгрии, Болгарии, ГДР, Польше, в Англии и Японии.

Конечно, книги любимого писателя говорят сами за себя.

И все-таки, что за человек Софья Абрамовна Могилевская, автор «Лагеря на льдине», «Чапаенка», «Сказок о маленькой Машеньке», «Восьми голубых дорожек», «Виолончели Сайта Тереза» и «Марки страны Гонделупы», повести о русском театре?

Иногда биография многое объясняет в творчестве писателя. Иногда, наоборот, ни о чем не говорит. И все же всегда интересно, особенно юному читателю, а вместе с ним и родителям, педагогам, всем, кто любит книгу, что-то узнать о писателе. Кто он? Что он? Как рос? Чем занимался, прежде чем стать писателем? А может, он так и родился писателем?

Очень давно я знаю Софью Абрамовну Могилевскую. Могу сказать о ней так: очень скромный, очень талантливый, очень трудолюбивый человек. Такому человеку всегда по-хорошему завидуешь.

Ну, а биография ее самая обыкновенная и самая необыкновенная, ибо ни одна биография интересного человека никогда не повторяет другую.

Софья Абрамовна Могилевская — коренная москвичка. Родилась в семье известного музыканта и, по желанию родителей, готовилась быть пианисткой. Пианисткой не стала, а музыку полюбила на всю жизнь. О музыке есть у нее такая превосходная книга, как «Виолончель Санта Тереза». Но музыка есть и в других ее книгах, вовсе не посвященных музыке. Это музыка слова, музыка человеческих характеров, музыка построения книги.

Кроме музыки, которой Софья Абрамовна занималась долго и серьезно, она увлекалась литературой. В раннем детстве даже пробовала писать, подражая своим любимым писателям.

Потом работа в газете, первые опыты в литературе для детей. Потом «Лагерь на льдине» — повесть о челюскинцах, «Чапаенок» и «Марка страны Гонделупы».

А «Марка страны Гонделупы» вышла в 1941 году и продавалась уже тогда, когда началась война, — Великая Отечественная.

Во время войны Софья Абрамовна работала в детском доме в Марийской республике, в деревне Цибикнур. Вот и еще один «секрет» ее творчества. Не зная детей, нельзя писать для них. Не любя детей, не понимая их, нельзя стать детским писателем. Софья Могилевская всегда любила детей, но, став воспитателем в детском доме в трудные годы войны, она полюбила детей еще больше. Поэтому так известны и популярны все послевоенные книги Софьи Могилевской, в том числе и те ее произведения, которые входят в этот сборник.

Каждая книга — особое событие в жизни писателя. Хорошая книга — сверхособое событие, поскольку она приносит радость и читателям.

А эта книга к тому же еще и юбилейная.

Сергей Баруздин

КРЕПОСТНЫЕ КОРОЛЕВНЫ

Повесть

Часть первая. Дунька и Дунечка

Глава первая. В господском саду

щелкните, и изображение увеличитсяДунька стояла на краю канавы и смотрела на господский сад. Сад этот, зеленый, тенистый, был недоступен и заманчив.

Поодаль за деревьями, чуть на взгорье, белел дом. Там жили Дунькины господа. О них Дунька много чего слышала, а видеть не приходилось.

Еще дальше, тоже на взгорье, сияя голубыми маковками, возвышалась церковь. А тут же, за канавой, рядами росли кусты, щедро осыпанные малиной.

Дуньке лишь недавно сровнялось семь лет. Жила она в деревне, которая отсюда еле виднелась в низине у самой реки. Деревня называлась Белехово и принадлежала тем господам, в сад которых глядела Дунька. Господам принадлежала не только деревня, но все, кто жили в этой деревне. Значит и сама Дунька. И отец ее Игнат. И мать Анисья. И оба братца — пятилетний Демка и меньшой, недавно родившийся Андрюха. И Дунькина старая бабка, которая все больше на печи полеживала, и она тоже была господской.

А сейчас маленькая Дунька стояла на самом краю глубокой канавы, отделяющей господский сад от леса, и прикидывала: шибко ли ее отлупит мать, если она все-таки перепрыгнет канаву и всласть наестся господской малины?

«Отстегаю кнутом, если нос сунешь…» — грозился отец. «Не смей туда ходить!..» — сколько раз твердила ей мать про запретный сад.

Но малиновые кусты, все в ягодах, были красны-краснешеньки и гак манили, что утерпеть не было сил. И Дунькины маленькие ноги, босые, все в царапинах, нетерпеливо топтались у края канавы, а Дунькины глаза, уже метнувшись через канаву, жадно шныряли, высматривая на кустах гроздья крупных ягод. Да в лесу разве такие?

И Дунька наконец решилась. Подхватив подол сарафанчика из синей крашенины, она отступила на шаг, чтобы половчее прыгнуть. И — эх, была не была! — чего еще долго раздумывать…

Но она не прыгнула.

На той стороне канавы листья ближнего к ней куста орешника вдруг зашелестели, шевельнулись, и из них вышла девочка.

— Ой!..— вскрикнула Дунька и от неожиданности чуть не повалилась на траву.

Девочка была беленькая, кудрявая, в платье уж таком розовом, ну будто бы как заря летним утром. Кивнув в ту сторону, где за деревьями виднелся господский дом, она быстрым шепотом спросила у Дуньки:

— Ее-то не видно?

— Кого? — тоже шепотом спросила Дунька.

— Да няньки же! Ниловны! Я от нее убежала.

Дунька с опаской глянула в сторону господского дома.

— Никого там. Ни душеньки.

— Тогда иди сюда. Прыгнешь?

— А чего ж… Прыгну.

Теперь Дуньке раздумывать нечего. Она отходит назад шагов на пять. Повыше вздергивает длинный, чуть ли не до земли, сарафан, да с разбегу через канаву — скок!

И вот она в господском саду!

Малина — рядом. Вроде бы сама в рот просится. Но Дуняше теперь не до малины. Стоит и на девочку глаза таращит: бывает же на свете такая красота! На шейке бусинки сверкают, как росинки на солнце. А на ногах ботинки. Сроду таких Дуня не видывала. Неужто господа в таких каждый день ходят? Как с утра обуются, так и ходят?

И девочка смотрит на Дуньку. В глазах любопытство.

— Тебя как звать?

— Дуней,— ответила Дунька.

Девочка удивилась:

— Дуней? И тебя?

— Вестимо, Дуней. А чего ж…

— И меня тоже Дуней звать.

— Ну-у…— протянула Дуня, тоже удивляясь. — И тебя?

Девочка кивнула и стала дальше спрашивать:

— Ты откуда? Где живешь?

Дунька махнула рукой на реку:

— Белехово знаешь? Белеховские мы.

— Знаю,— сказала девочка.— Белехово наше. Моего папеньки.

Эх, как же она, Дунька, раньше-то не смекнула, что девочка в розовом платье — барышня Евдокия Степановна, баринова дочка!

— И ты тоже наша,— продолжала девочка, наморщив узкий лобик.— Ты тоже моего папеньки.

Дунька и спорить не стала. А как же? Чья же она? С малолетства знала, что барина Степана Федоровича.

А эта красивенькая барышня, так оно и есть, — баринова дочка. Ее, махонькую, как-то видели они в церкви, когда с матерью туда ходили. Еще мать, наклонясь к ней, на ухо прошептала: «Глянь, Дуня, вон баринова дочка. Ишь какая нарядная! С тобою одинаково окрестили. Тоже Евдокией звать. Дунечкой…» Но тогда Дунька на барышню особо смотреть не стала. Не до того ей было. Уж очень красиво в церкви пели.

А сейчас оттого ли, что Евдокия Степановна была ростом с нее и года, видно, у них были одинаковые, а может, по чему другому, но только Дуне ничуть не было боязно, что рядом барышня. Наоборот, стало ей привольно и весело. А сама барышня, почудилось, будто бы ей подружка.

И, любуясь барышней, камушками, блестевшими на ее шее, Дуня приветливо сказала:

— Давай малины поедим.

— Давай,— согласилась барышня.

Дунька вмиг отыскала глазами самый ягодный куст, снизу доверху облепленный малиной, и крикнула:

— Чур, этот мой! Чур, я с него ягоды буду брать.

И, подскочив к облюбованному ею кусту, давай с него щипать малину — ив рот, и в рот, и в рот… Ну до чего же сладка! Никогда такой не пробовала.

Девочка тоже шагнула к кусту. Положила в рот две-три ягодки, поморщилась. Брезгливо вытерла пальчики о подол платья и отошла прочь.

— Ты почему не ешь? — спросила Дунька. А у самой рот полон ягод, еле язык ворочается и весь подбородок в малине.

— Не хочу. Невкусные.

Дуньку обида взяла за господскую малину.

— Невкусные? Да ты что? Очумела?

— И ты не ешь, — вдруг сердито сказала девочка.— Не надо, я не велю.

Дунька возмутилась:

— Почему это—не надо? Надо. Жалко тебе, что ли? Ишь жадная! Буду есть! Буду, буду…

Девочка нахмурила светлые бровки.

— Вот возьму да папеньке нажалуюсь.

— Пуганую нашла… Думаешь, я не могу? Тоже нажалуюсь. Мой батя здоровый! Здоровее всех на деревне. Мой батя коли Захочет…

— А мой папенька, если я захочу, прикажет твоего кнутом засечь.

Тут уж Дунька не стерпела. Начисто забыв, что перед нею не кто-нибудь, а все-таки господская дочка, она вдруг пострашнее вылупила глаза и завопила истошным голосом:

— Аи, ой!.. Волк бежит… Вон, вон… прямо из лесу.

Барышня вздрогнула и обернулась. А Дуньке того и надобно было.

Торжествуя и приплясывая, она громко запела:

Обманула дурака на четыре кулака!
Обманула дурочку на четыре курочки!

Хорошенькое барышнино лицо перекосилось. От обиды чуть ли не слезы у нее выступили, глаза покраснели. Она крикнула:

— Не смей дразниться! Слышь, я не велю…

Но Дуньку разве остановить? На весь господский сад поет ее звонкий голос:

Обманула дурочку на четыре курочки!
Обманула дурочку…

Однако торжествовать ей пришлось недолго.

Откуда ни возьмись, возле них оказалась девушка в нарядной телогрейке. Одна из дворовых, чаю прислуживает в господском доме. Оттолкнув в сторону Дуньку, она кинулась к барышне. Затараторила:

— Ах, господи! Да что ж такое… Весь дом обыскали, с ног сбились, а она тут. Разве так можно, барышня? Маменька в креслах лежат. Ниловна слезами изошла. Сам барин, папенька ваш… А плакать-то чего изволите? Или зашиблись?

Девочка отняла от лица ладони. Исподлобья, покрасневшими от слёз глазами, посмотрела на Дуньку. Сказала с обидой:

— Она… она меня задразнила. Дурой обозвала… Скажу вот папеньке…

Девушка в телогрейке накинулась на Дуню:

— Соломенная твоя башка! Дурману, что ли, объелась? Ты понятие имеешь? Убирайся, пока цела…

И, угостив Дуньку изрядным подзатыльником, горничная снова взялась утешать барышню.

Что там дальше было, Дуньке узнать не пришлось. Перескочив канаву, она сперва плашмя растянулась на траве. А потом подхватилась и — бежать. Скорей, скорей, лесом да в деревню, да домой! Только бы отец с матерью не проведали, что побывала она в господском саду, что господскую дочку до слез довела…

Так впервые встретились две девочки. Две Дуни. Обе однолетки. Одна — крепостная девчонка, а другая — ее хозяйка и госпожа.

Глава вторая. И вот минуло шесть лет

щелкните, и изображение увеличитсяБабы говорили: звезда с хвостом — к войне. Верная примета, вернее быть не может.

Но хоть никто звезды хвостатой в небе не видел, а война все же началась. Началась сперва с турками, где-то далеко, возле теплого мори. Воевали там наши солдаты и на суше и на море. На море кораблями командовал адмирал Ушаков, а на суше с турками бился генерал Суворов.

Еще не кончилась война с турками — пошла баталия со шведами. Эта вторая война случилась уже на холодном море.

Из Белехова, где жила Дуня, забрали в солдаты ни много ни мало, а человек пять. Еще ладно, что все молодые, холостые.

Из господского дома на войну отправился сам барин — Степан Федорович Урасов.

Прошло какое-то время, и мужик Леонтий Дубов хоть на двух костылях, да пришел домой. Об остальных же и слуху -не было. Где сложили головы — никто не знал.

Не вернулся обратно в свое поместье и барин Степан Федорович. Убили его, когда брали у турок город Измаил. Случилось то в зиму 1790 года, как раз одиннадцатого декабря. К рождеству в поместье прибыл камердинер барина. Он привез скорбную весть и бариновы ордена.

Сперва барыня Варвара Алексеевна поплакала, погоревала, потужила об убитом муже. А как оправилась от своего горя, твердою рукою взялась хозяйствовать в поместье и деревнях. Новые порядки завела, таких сроду не знавали белеховские мужики. При покойном барине на господские поля ходили работать не более трех дней в неделю. Однако прижимистой барыне и этого мало показалось: приказала на себя работать не менее четырех дней. В страдную же пору, частенько случалось, и пятый денек прихватывала у мужиков.

Хоть Дунечка, дочь ее, еще не вышла из малолетства, Варвара Алексеевна решила для нее приданое делать. И пошла в девичьей работа с утра до ночи. Не разгибая спины сидели девушки. Одни плели на коклюшках тончайшие кружева замысловатых узоров — и фантажные, и мелкотравчатые, и брабантские. Другие на пяльцах разноцветными шелками вышивали покрывала, скатерти да полотенца. А иные работали на ткацких Станках — холсты ткали. Сказывали, что не один сундук уже был набит барышниным приданым, но барыня приказала, чтобы бабы и по избам пряли нитки: из льна — льняные, из шерсти — шерстяные. И все для любезной ее сердцу Дунечки, все для дочери своей Евдокии Степановны.

И деньги умела копить: копеечка к копеечке — рублик собирался. Из рубликов сотенки выходили. Из сотенок — тысчонки складывались. На себя не тратила — для Дунечки ничего не жалела.

В эту же зиму, примерно в эти же дни, когда на войне убили барина Степана Федоровича, придавило деревом Игната, Дуниного отца. Мужики привезли его из леса чуть живого. Полежал Игнат на лавке дня два и помер. Осталась Анисья с пятью ребятами и старой бабкой. Дуньке шел тогда одиннадцатый годок, Демке — девятый, Андрюхе только пять сровнялось, а двое других и вовсе мелюзга.

И стала Анисья, как схоронила мужа, тоже хозяйствовать самолично. Хозяйство-то все — старая изба с худой крышей, пестрая коровенка да овца с ягненком.

Однако плакать и горевать у Анисьи времени не хватало. Лишь бы детей, старую бабку да себя кое-как прокормить. А присказка каждое утро одна: «О боже, боже! Всякий день то же: полдень приходит — надобно есть…»

Прошло еще два года. Хорошо, плохо ли, а прожили их. Немного пособила Дунина крестная Агафья Фоминишна — хлебушка на их сиротство подкинула. И дети подросли — помощниками стали. Шутка ли, уже Демке пошел одиннадцатый год. Мужицкие дела стал понимать: выучился и пахать, и боронить, и косить. А про Дуню говорить нечего — та и вовсе вроде бы в невесты вышла. Тринадцать ей стукнуло. Легкая, быстрая, на все работы мастерица. «Дуня, то сделай! Дуня, это сделай!»

Дуня всем готова пособить. Весело, с охотой. Будто работа ей не работа, а одна радость.

И собой стала хороша, выровнялась. Глаза темные, коса ниже пояса, смуглый румянец на щеках пробивается.

Барышня же Евдокия Степановна две зимы в Москве прожила. В пансионе училась. Училась она там и французскому языку, чтобы уметь изъясняться среди господ. И дворянским манерам ее учили. И танцам разным — менуэтам, кадрилям, котильонам. И еще многому другому обучалась она в пансионе.

Ну, а Дуне до наук ли? Лишь бы поспеть все дела переделать.

Но все же, дьячка однажды расспросив, выучилась она буквы складывать. А там кое-как, через пень колоду, начала даже псалтырь читать.

Плясать она умела, как никто в деревне. Начнет — засмотришься, глаз не отведешь.

Лучше же всего Дуня песни пела.

Не так давно, тому лет пятнадцать назад, в Москве на плахе сложил свою голову Емельян Пугачев. А песни про него в народе ходили, и все новые и новые складывались. Одну из них особенно любила Дуня.

Попросят ее, бывало, вечерком, после работы:

— Дунюшка, спой про Пугачева, как он в темнице сидел.

— Спою,— соглашалась Дуня.

Прислонится она спиною к стенке избы либо к какой-нибудь ограде, руки плетями бросит вдоль тела, чуть поднимет голову, помолчит, вроде бы с мыслями собираясь, и заноет. Сперва тихонечко, словно для себя одной:

Ты звезда ли, моя звездочка,
Высоко ты, звездочка, восходила —
Выше леса, выше темного,
Выше садика зеленого.
Становилась та звездочка
Над воротцами решетчатыми,
Как во темнице, во тюремнице
Сидел добрый молодец,
Добрый молодец Емельян Пугачев.

Голос ее, высокий, чистый, звенел в вечерней мгле далеко-далеко, и так грустно тогда становилось на сердце, что бабы и девки подчас рукавами вытирали глаза. Когда кончала Дуня петь, они долго молчали.

Иной раз казалось, будто бы и впрямь звездочка вечерняя слушает Дунину песню. И горит светлее и трепещет от этой песни.

И вот минуло шесть лет с того дня, как однажды в господском саду у кустов малины встретились две семилетних Дуни. Пришло лето 1792 года. И снова сошлись пути-дорожки крепостной девчонки Дуни Чекуновой и ее барышни Евдокии Степановны. Только на этот раз Дуня одним подзатыльником не отделалась.

Глава третья. Приезд

На пруду квакали лягушки. Летало комарье. А перед крыльцом только что политые водой цветы стряхивали с лепестков прозрачные капли.

Солнце еще не село. Но, наливаясь багрянцем, уже скатывалось к лесу. Чистое летнее небо, вверху голубое, по горизонту зарозовелось.

Барышню Дунечку ждали из Москвы к вечеру.

— Едут, барыня, едут! — крикнула Ниловна, Дунечкина нянька, и вперевалку, поправляя теплый платок, засеменила вниз с крыльца.

Старшая горничная Степанида тотчас подала барыне свежий чепец с пышно накрахмаленной кисейной оборкой, рябая Аннушка, вторая горничная, накинула на плечи Варваре Алексеевне парадную шаль.

По мосту, громыхая, катила дорожная карета, запряженная четверкой лошадей. И кони и карета были нездешними. Они принадлежали Федору Федоровичу, младшему брату покойного барина. Рослый кучер и ливрейный лакей сидели на козлах.

Карета приближалась к усадьбе по широкой аллее, обсаженной липами. Вот подъехала к крыльцу. Лакей соскочил с козел и распахнул дверцу.

Сначала из кареты вышел Федор Федорович. Был он в щегольском дорожном камзоле, в коротких сапожках и без парика. За ним Следом вылезла и барышня, придерживая на груди косынку. Хоть Москва не слишком далеко, однако же выехали нынче спозаранку. Дунечка истомилась дорогой. На лице бледность, даже локоны чуть развились, повисли вдоль щек.

После долгой разлуки — ведь более года не видались — Варвара Алексеевна крепко прижала к груди голову дочери: дождалась наконец!

А Дунечка ей, передернув плечиком:

— Ах, маменька, прически не сомните. Куафер Мишель делал. Тот, что на Кузнецком заведение держит…

Недели две тому назад Варвара Алексеевна немало удивилась, получив письмо от Федора Федоровича. Тот писал, что племянницу он сам привезет в Белехово и чтобы лошадей за нею в Москву не посылали. Кстати, сообщил он, есть небольшое дело к ней, к Варваре Алексеевне. О деле они поговорят при встрече.

И так, и эдак прикидывала Варвара Алексеевна: какое, мол, дело может быть к ней у мужниного брата? Вроде бы не часто они видятся, а тут вдруг и сам надумал приехать, и Дунечку взялся привезти. Решила — не иначе, как денег будет просить взаймы. До нее дошли слухи, что брат покойного мужа живет в своем Пухове не по средствам, на слишком уж широкую ногу. Театр у себя в усадьбе построил, привез итальянца-музыканта, чтобы людей разным актерским премудростям учить, не то комедии, не то оперы задумал завести. Разве до добра такое доведет?

Про себя Варвара Алексеевна твердо решила — денег Федору Федоровичу нипочем не давать. И так себя настроила, что откажет наотрез.

Однако вечером, в день приезда, о деньгах и речи не было. Отужинали при свечах. Федор Федорович приналег на заливных стертлядок. Повар Савельич мастер был их готовить. И кулебяку с гусиной печенкой похвалил. Так же с удовольствием отведал рябиновой пастилы.

Потом полюбовались подарками, которые Федор Федорович привез из Москвы. Больно хороша была тяжелая кашемировая шаль с узорной каймой. А уж о складном веере с черепаховой ручкой, отделанной золотом, и говорить нечего!

— Куда мне, старухе, такой? — жеманясь, проговорила Варвара Алексеевна и, раскрыв веер, помахала им на себя.— Разве только Дунечку вывозить на балы?

Но когда Федор Федорович подал ей табакерку, тут уж Варвара Алексеевна вконец растаяла. Табакерка была дорогая — это она сразу поняла. На крышке - медальон с профилем царствовавшей тогда императрицы Екатерины II. А вокруг медальона — лентой вилась гирлянда из крупных жемчужин.

— За это тебе отменное спасибо, батюшка мой! — растроганным голосом принялась благодарить Варвара Алексеевна. Подумала: нет, нет, не зря расщедрился деверек — будет денег просить! На всякий случай начала жаловаться на свою вдовью судьбу: мол, трудно ей приходится, всюду глаз нужен, за каждым доглядывать приходится, а у нее здоровье слабое, а погода нонешний год так себе, а пшеница вроде бы плоховата, а овсы — и вовсе, а озимые…

Федор Федорович молча поглядывал на дородную краснощекую Варвару Алексеевну и, отметив ее превосходное здоровье, понял, что не напрасно невестка жалуется — денег взаймы вряд ли даст. Когда ехал сюда, видел он посевы: что и говорить — отменные хлеба, и озимые и яровые.

Он и раньше знал о прижимистом нраве Варвары Алексеевны. Однако, переломив свою неприязнь к невестке, приехал в Белехово: авось удастся перехватить здесь до осени. Ведь знал, что денежки у Варвары Алексеевны водятся, и немалые.

Разошлись поздно. Федору Федоровичу отвели кабинет покойного брата. Там его ждал камердинер Василий: не будет ли от барина каких распоряжений?

Камердинер ехал следом на бричке с бариновыми вещами. На той же бричке приехала и барышнина горничная с барышниными баулами, ларцами и сундуками.

Федор Федорович приказал камердинеру раздеть его, а к утру приготовить халат голубого атласа, также получше взбить букли на том парике, который недавно привезли ему из Парижа.

Барин Федор Федорович еще смолоду имел пристрастие к модному и щегольскому платью.



Страница сформирована за 1 сек
SQL запросов: 173