Владимир Воробьев. СТЁПА-НЕДОТЁПА
Ходил Стёпа по селу. Не причёсан. Не умыт. На одной ноге сапог, на другой — ботинок.
И смеялись над ним всем селом. И бранили его всем колхозом.
Гляди, Стёпка пошёл, глаза заспанные!
Недотёпа идёт, распоясанный.
Не пора ли, Степан, человеком стать?
Не пора ль тебе за работу взяться?
Однажды Стёпа сказал колхозникам:
— Буду землю па-ахать,— и в кулак зевнул.
Дали ему колхозники трактор. Показали, как мотор заводить. Как руль крутить. Куда заливать горючее, а куда воду. И стал Стёпа трактористом.
Взялся поле пахать.
Вот пашет он день. Запахал поле вдоль. На второй день наскучило. Начал поле поперёк пахать. А на третий день и вовсе горе его взяло.
— Ты плохая машина,— сказал он трактору.— Сам железный, а есть просишь. Горючее, как телёнок молоко, сосёшь. Ты у меня без горючего поработай.
И заправил трактор одной водой.
Принялся Стёпа трактор заводить. А он не заводится. Молчит, не урчит. Посреди поля стоит. Как вкопанный. Фарами на Стёпу уставился.
Позвал Стёпа колхозников. Жалуется:
— Трактор плохой! Не хочет работать. Не хочет за собой плуг таскать.
— Экий ты Недотёпа! — рассердились колхозники.— Не бывать тебе, Недотёпа, трактористом.
И дали ему лошадь с телегой. Велели навоз на поле вывозить.
Стал Недотёпа коновозчиком. Лошадь ему досталась сильная. Телега большая. Навозу много. И поле близко.
Возил Стёпа навоз день. На второй ему наскучило. А на третий и вовсе горе его взяло.
— Ты плохая лошадь,— сказал он лошади.— У самой четыре ноги, а везёшь один воз.
И впряг её в четыре воза. Принялся Стёпа лошадь погонять :
— Но, но!
А она не идёт, четыре воза не везёт. Стоит посреди двора как вкопанная. Только ушами прядёт. Умными глазами на Стёпу поглядывает.
Позвал Стёпа колхозников. Жалуется:
— Плохая лошадь! Не хочет работать. Не хочет навоз в поле возить.
— Экий ты Недотёпа! — рассердились колхозники. — Не бывать тебе, Недотёпа, ездовым.
И дали ему стадо свиней пасти. Обрадовался Стёпа. На свиньях не пахать, не возить. Ни горючего им не надо, ни сбруи.
Вот пасёт он стадо свиней день. На второй наскучило. А на третий и вовсе горе его взяло.
— Свиньи вы, свиньи и есть,— сказал он свиньям.— Не умеете прилично вести себя на прогулке. Будете теперь у меня парами ходить, как ребята-школьники.
Связал Стёпа свиней хвостами попарно и по селу повёл. А свиньи не хотят в парах ходить. Визжат, верещат на чём свет стоит. Друг на дружку валятся.
Увидали это колхозники — сами к Стёпе бегут, бранятся :
— Эх ты, Недотёпа! Ничего ты делать толком не можешь. Не бывать тебе, видно, Недотёпа, колхозником…
Где сейчас Стёпа-Недотёпа? Куда пошёл? Неизвестно. Но кто его встретит — узнает сразу.
Не причёсан, не умыт. На одной ноге сапог, на другой — ботинок. И глаза заспанные.
Евгений Пермяк. ТРУДОВОЙ ОГОНЕК
У одной вдовы сын рос. Да такой пригожий, даже соседи налюбоваться на него не могли. А про мать и говорить нечего. Рукой-ногой ему шевельнуть не даёт. Всё сама да сама. Дрова-воду носит, пашет-жнёт-косит, на стороне работёнку прихватывает — лаковые сапоги да звонкую гармонь сыну зарабатывает.
Вырос у матери сын. Кудри кованым золотом вьются. Уста алые сами собой смеются. Красавец. Жених. А невесты не находится. Ни одна за него не идёт. Отворачиваются.
Что за чудеса?
А чудес тут никаких нет. Дело простое. Чужой травой в трудовом поле сын вырос. С руками — безрукий, с ногами — безногий. Ни сено косить, ни дрова рубить. Ни ковать, ни пахать. Ни корзины плести, ни двор мести, ни коров пасти.
Солому метал — с телеги упал. Рыбу ловил — в пруд угодил, еле вытащили. Дрова носил — живот занозил. Кто такого товарищем назовёт?
Хороводы водить не зазывают. Работать напарником не принимают. Маменькиным божком, лаковым сапожком кличут. Круглым неумельником, на завалинке посидельником дразнят. Пустоцветом величают.
Малые ребятишки и те смеются. Каково это ему?
Затосковал парень, зарыдал. Так-то он зарыдал — кирпичная печь и та вздохнула. Дубовые стены избы и те разжалобились. Пол тоскливо заскрипел. Потолок насупился, почернел, задумался. Жалеют!
А он в три ручья слёзы льёт, приговаривает:
— Зачем ты меня, матушка, так любила? Для чего ты меня, родимая, в безделье холила, в лености пестовала, в неумельности вырастила? Куда я теперь с моими руками белыми, квёлыми, неумелыми?
Похолодела мать, обмерла. А ответить нечего.
Чистую правду ей в лицо горькими слезами сын выплеснул. Поняла мать, что её слепая любовь злосчастьем сыновним обернулась.
Ночи не спит сын — как дальше жить, не знает. Днём места не находит. Только нет на свете таких слёз, которые не выплакиваются, такого горя, которое не размыкивается, такой думы, которая не додумывается. Не зря говорят, что в тяжкий час и печь разумеет, стены помогают, потолок судит, половицы с умом поскрипывают.
Наскрипели они ему, что надо, утешили. Слёзы высушили, добрый совет дали.
Обул сын тяжёлые отцовские сапоги, надел его рабочую одёжу и пошёл по белому свету бездельные годы навёрстывать — заново расти.
Нелегко было рослому парню в подпасках ходить, в двадцать один год с топором знакомство сводить, гвоздь в стену учиться бить, руки белые, квёлые, неумелые на ветру дубить.
Знают только лютый мороз да жаркое солнышко, какими трудами кудрявый сын до дела дошёл. Мастером домой вернулся. На ткачихе женился, тоже не из последних мастериц. Как родную её полюбила старая мать, особенно когда она ей внуков родила. До того пригожие они росли, хоть на карточку снимай да в рамку ставь.
Без ума любила их бабушка, только пестовала с умом. Не как сына.
Кровью, бывало, жалостливое старухино сердце обливается, когда старшенький внук в трескучий мороз дрова пилить собирается. Сердце старухе своё твердит: «Не пускай, пожалей, ознобится». А она: «Иди, милый внук-богатырь! Дубей на ветру. С морозом спорь. Отцовскую трудовую славу своим трудом подпирай».
У внучки, бывало, глазёнки слипаются, ручонки еле веретено крутят, а бабушка ей: «Ах какая у нас тонкопряха растёт проворная, да неустанная, да дрёме-сну неподатливая!»
Замиловать бы девчоночку, по пальчику бы её ловкие ручки перецеловать, а старуха изъян в пряже ищет. То в нитке тонина неровна, то слабина одолевает. На изъяны укажет и хорошее заметит. Да не просто так, а дорогой бабушкиной лаской, редким огневым словом душу девчонке осветит и согреет.
Попусту, бывало, самого любимого, меньшого внука не приласкает. За работу жалует. Не велик труд чашку подать или там лукошко с угольями к самовару поднести, а для четырёхгодовалого и это за работу меряется.
Как про такого за столом при всей семье не сказать: «Меньшой-то у нас трудовым человеком растёт. Веник подаёт. Угли подносит. Самовар караулит. Кошку кормит».
А тот, до ушей от радости красный, сидит да на ус мотает и думает: «Какое бы ещё дело сделать, чтобы у бабушки в чести быть?» Сам себе работу ищет, дело придумывает.
Мастерами, мастерицами вырастила бабушка своих внучат. И кудри у них к лицу вьются, и дорогая лента в косе по заслугам красуется, и лаковые сапоги по делам горят. Трудовой завязи люди. Умельники. В бабушку.
Пришла трудовая власть в нашу державу. Не дожила до этих светлых дней мать-бабушка. Только и умереть не умерла.
Когда старшего внука за доменную работу награждали, горновые-то его и спрашивают:
— В кого ты, кудряш, богатырём стал? Откуда в тебе такой жар доменный?
А тот малость вздохнул, да и отвечает:
— От бабушки. В работе она меня выпестовала, в труде вырастила. От неё и огонь во мне.
А внучка-ткачиха старшему брату в подпев:
— И у меня от неё нитка не рвётся — ситец смеётся.
Она меня звонкие нитки прясть выучила. Она солнечный уток' в мою трудовую основу заткала.
1 Уток — поперечные нити ткани.
2 Основа — продольные нити ткани.
А младшенький внук — хлебороб — отобрал самые всхожие, самые мудрые бабушкины слова и светлыми сказками глубоко запахал их в людской памяти. Глубоко запахал, чтобы не забыли. Не забыли да другим пересказывали. Пересказывали да в живых юных душах трудовой негасимый огонёк зажигали.
Ольга Романченко. ВИТЯ В СТРАНЕ ЛОДЫРАНТИИ
То ли под Рязанью, то ли под Казанью, то ли в самой столице— Москве живёт пионер Витя. Этот самый Витя ещё недавно был первым лодырем на свете.
Поехал Витя первый раз в жизни в пионерский лагерь. Неделю лодырничал, другую, третья наступила. Все ребята что-то мастерят, по кухне да по столовой дежурят, а Витя в тени сидит, прохлаждается. И чем дольше сидит, тем ему скучнее становится.
Вот и в то утро, когда с ним необыкновенная история приключилась, сидел Витя под деревом, глядел по сторонам.
Вдруг неведомая сила приподняла Витю и поставила на ноги. Он почувствовал, что теперь мчится изо всех сил, всё быстрее и быстрее — ноги сами несут его и он не может остановиться.
Ноги сами собой свернули в одну сторону, в другую. Затрещали кусты, ветки хлестнули Витю по лицу, расцарапали не прикрытые майкой плечи. Ноги вынесли Витю на большую поляну и остановились.
Такой поляны Витя сроду не видывал. Трава на ней росла синяя, лиловая, красная, и вся узорами, как на ковре. А посреди этого ковра стоял удивительный человечек.
Было похоже, что кто-то взял мешок, вырезал в нём дыру для головы, две дыры для рук и сунул туда толстого мальчишку. Потом взял два кожаных лаптя — без шнурков, без пуговиц и — впихнул в эти лапти мальчишкины ноги.
И вот теперь мальчишка стоял посреди поляны и таращился на Витю. Волосы у мальчишки росли как попало, щёки были круглые, пухлые: ни дать ни взять — две подушки!
Витя нагнул голову, долго разглядывал свои тапочки, потом спросил с угрозой:
— Ты чего?
Но мальчишка широко улыбнулся, пропищал тоненько :
— Здравствуй, мальчик! Как поживаешь? Меня зовут Вялик, давай дружить.
Витя покосился на него и ничего не ответил. Мальчишка пропищал снова:
— А тебя как зовут? Хочешь шоколадку?
— Где она у тебя? Покажи,— сказал Витя.
Вялик поднял руку, и Витя вправду увидел на его пухлой розовой ладони настоящую, в яркой обёртке шоколадку. Обёртка слетела, и шоколадка оказалась в руках у Вити.
— Ладно, я догадался,— сказал Витя.— Ты из соседнего лагеря. Вы небось к костру готовитесь, ты и вырядился…
— Из ла-ге-ря? — удивлённо переспросил Вялик.— У нас тут никакой не лагерь, а страна. Лодырантия. Волшебная.
— Ладно, ладно,— нахмурился Витя,— ты меня не разыгрывай. Думаешь, если шоколадку дал…
Но Витя не договорил. Потому что увидел дерево… Вообще это была бы самая обыкновенная рябина, если бы не игрушки. Как висят где-нибудь в саду яблоки или груши, так с веток дерева свисали заводные автомашины и мотоциклы, куклы, шахматные доски, разные коробки с играми. А за рябиной стоял клён, увешанный тортами, конфетами и мороженым — в стаканчиках, на палочках, в серебряных обёртках.
— Ты чего испугался? Сорви, пожалуйста. Сколько хочешь,— сказал Вялик равнодушно и вздохнул. Он вообще то и дело вздыхал и говорил с трудом, медленно, будто подолгу припоминал каждое слово.
Витя подошёл к клёну и сорвал мороженое, потом ещё одно. Подумал и сорвал самую большую шоколадку, за ней — несколько ирисок. И тут же заметил, что на месте сорванных конфет и мороженого сразу выросли новые, точно такие же.
Витя попятился от дерева и рассыпал ириски.
— Ешь, не бойся,— вздохнул Вялик. Но Витя отошёл ещё дальше и со страхом огляделся.
— Вот видишь,— укорил его Вялик,— я ж тебе сказал… У нас тут волшебная страна. Лодырантия. У нас любые желания исполняются.
— А у меня тоже любое желание исполнится? — осторожно спросил Витя.
— Обязательно исполнится,— важно пообещал Вялик.
Тогда Витя успокоился. Значит, он в любую минуту — стоит только захотеть — снова окажется в своём лагере.
Витя подошёл к дереву с игрушками и сорвал себе модель подводной лодки, заводной самолёт, настольный футбол. Он хотел сорвать шахматы, домино, беговые коньки, но тут Вялик остановил его:
— Охота тебе столько тащить! Просто я захочу, и всё это будет у нас дома.
Вялик говорил «захочу — и будет» так же, как другие говорят «возьму да сделаю».
Витя сложил игрушки под деревом и весело побежал по светлой песчаной дорожке к высоким разноцветным домам. Неповоротливый Вялик пыхтел и топал вслед за ним.
Голубая речка пересекла дорогу.
— Хочешь лодку? — отдуваясь спросил Вялик.
Конечно, Витя хотел, но не успел он даже сказать об этом, а красная лодочка уже выплыла из-за поворота. Тонкие вёсла плавно гребли. Мальчики прыгнули в лодку.
— Ох, до чего я грести люблю! — обрадовался Витя.
Но вёсла вырвались из Витиных рук и снова плавно поднимались и опускались, направляя лодку на середину реки.
Ну и удивительно же было в этой стране Лодырантии! По берегам реки бегали львы и тигры и мурлыкали ласково, точно домашние кошки. Мимо проплывали дома — золотые, серебряные, стеклянные, из конфет, из кубиков. А вдали Витя увидел диковинную гору. К верхушке горы была приделана самоварная труба, и из трубы шёл дым.
— Что это? — спросил Витя.
— Вулкан называется. Гора такая. Она внутри вся раскалённая…
— Это я знаю, мне папа читал,— сказал Витя.— Я думал, эти горы где-то очень далеко бывают.
— Она и была далеко,— ответил Вялик.— Но один мальчик захотел — и она к нам переехала. А маленькая девочка смотрела, смотрела и говорит: «Прямо из горы дым идёт? Так не бывает! Трубу надо». Труба сразу и приделалась.
Лодка причалила. Вялик тяжело вывалился из неё и повёл Витю к высокому стеклянному дому.
— Кнопку в лифте, чур, я буду нажимать,— торопливо сказал Витя. Но вместо лифта к их ногам опустился мягкий бархатный диванчик. Они уселись, и диванчик взлетел вверх.
— А где твои папа с мамой? — спросил Витя, оглядывая совсем пустую большую комнату.
— На что они мне? — усмехнулся Вялик.— Только и знай будут говорить: того не надо, этого не смей. У нас всё само делается — к чему мне папа с мамой?
Вите стало страшно даже говорить об этом. Он спросил:
— А фотоаппарат у тебя есть?
И в ту же минуту перед мальчиками на трёх ногах запрыгал настоящий фотоаппарат, точь-в-точь такой, какой мама обещала купить Вите, если он будет хорошо учиться в пятом классе.
— Поучи меня снимать,— попросил Витя Вялика.
Но аппарат уставился на мальчиков круглым глазом и бойко защёлкал затвором. Потом штатив браво, как солдат, повернулся к окну, пристукнув металлической ногой. Он наклонялся в одну, в другую сторону, поднимался выше, опускался ниже и щёлкал, щёлкал без конца. Наконец штатив, будто от усталости, подогнулся в металлических коленях и прилёг на пол. Через несколько минут на окне появилась пачка снимков, но Витя даже не стал их разглядывать. Ведь готовые снимки можно получить в любой фотографии.
А Вите так хотелось хоть разочек щёлкнуть самому!..
— Эх,— сказал Витя,— в волейбол бы сыграть, что ли!
— Пожалуйста,— вежливо согласился Вялик.— У нас волейбол всегда играется.
В самом деле, за прозрачной стеной дома, внизу, шла игра в волейбол. Но что это была за игра! Круглый плотный мяч сам по себе вертелся, прыгал через сетку, озорно уходил на аут. Одна половина площадки была белая, другая— коричневая. Чёрный репродуктор деловито сообщал: «Три — два в пользу коричневых! Четыре — два в пользу коричневых!» А вокруг площадки толпились унылые, похожие на Вялика, мальчишки и девчонки и равнодушно смотрели на игру.
— Ну и страна,— сказал Витя со вздохом, он тоже почему-то стал часто вздыхать. — Про неё хоть в учебниках-то написано?
— Не знаю,— вздохнул и Вялик.— Я учебников не читаю. У нас в школу только мои тетрадки ходят. Ручки сами пишут, тетрадки сами отметки получают. Отметки у меня всегда хорошие.
— Откуда вы взялись такие? — допытывался Витя.— И всегда у вас так скучно было?
Тогда Вялик усадил Витю на откуда-то взявшийся ковёр с подушками и рассказал, как встретились однажды несколько отъявленных лодырей. Они мешали всем людям, но думали, что это люди им мешают, заставляют что-то делать, а они искали место, где можно прожить, ничего не делая. Долго они так ходили, и ленивый ученик Вялик — тогда его звали по-другому: Валя — ходил вместе с ними. Шли они, шли и добрались до избы доброго волшебника. Послушал старик жалобы лодырей, засмеялся и увёл их всех в заколдованную страну Лодырантию.
— Ой, Вялик,— сказал Витя,— это ведь был совсем не добрый, а очень злой волшебник…
Вялик молча пожал плечами. Он очень устал, пока говорил, стал совсем сонный и бледный. И смотрел на Витю такими глазами, как будто разучился понимать все слова.
А Вите показалось, что у него самого плечи согнулись и опустились, тело стало рыхлым и дряблым, точно старая подушка.
В комнате неожиданно появился большой стол, а на столе тарелки с душистым супом, горами котлет, пирожками и вазами варенья. То ли Витя объелся конфетами и мороженым, то ли ещё отчего, но есть ему не хотелось. Вялик тоже со вздохом отвернулся от обеда. Стол сделался прозрачным и растаял в воздухе. Уплыло к потолку желтоватое облачко душистого пара.
Витя начал трясти Вялика за плечи:
— Бежим отсюда! Скорее!
Но Вялик лишь бессмысленно моргал, глядя на него. Витя бросился к окну.
— Эй, ребята! — закричал он.— Сюда, ко мне!
Некоторые из унылых детей удивлённо посмотрели на него, а другие даже головы не подняли. Наверно, они от безделья порастеряли все человеческие слова и не поняли, о чём кричит им незнакомый мальчик.
— Ой,— жалобно вскрикнул Витя,— ой, в лагерь хочу!
И вдруг Витины ноги оторвались от пола и, как прежде, стремительно понесли его. Витя со свистом съехал вниз по лестнице, промчался мимо огнедышащей горы с самоварной трубой, перемахнул через речку, едва не сбил жалобно мяукнувшего тигра. Он уже приближался к границе страны Лодырантии, но тут перед ним выросла грозная тень.
— Так вот ты где! — услышал Витя голос своей вожатой Люси.— Купаться бегал, да? Я тебя по всему лагерю ищу.
Витя забормотал, что он вовсе даже не добежал до речки, потому что повстречал необыкновенного мальчика Вялика. Вялику нужно как можно быстрее помочь и нужно спасать всех лодырей, а то им будет очень-очень плохо…
— Что? — сердито переспросила Люся.— Каких лодырей? Сам от каждого дела прячешься… Ой, а может, ты на солнце перегрелся? Ах, мальчишки, мальчишки…
И Люся потащила перепуганного Витю к доктору. А он то и дело оглядывался назад, туда, где невидимая глазу проходила между кустов тайная граница страшной, унылой Лодырантии.
