Глава тридцатая. ОРЕХОВАЯ АЛЛЕЯ
Вечером снова перечитали письмо матери. Зная, что письма ее будут проверяться полицией, она писала коротко:
“Папу удалось перевести в тюремную больницу, у него затяжной плеврит. Приеду - расскажу подробнее. Думаю, что через неделю буду дома. Ждите телеграммы”.
Говорить было не о чем, надо было ждать подробностей от матери. Все трое сидели в тягостном молчании.
- Чтобы вылечить такую болезнь, нужен хороший уход. - сказала Мышка.
- Я думаю, мама все сделала в этом отношении… В Самаре много старых товарищей, - старался успокоить сестер Леня.
- Конечно. Мама не уедет так… - подтвердила Динка.
Мышка глубоко вздохнула:
- Тюрьма - это тюрьма… Как сказал этот Жук? В тюремной больнице не лечат, а калечат…
Разговор перешел на “гостей из леса”, как называл их Леня.
- Да! Я ведь все-таки ничего не знаю, где ты их нашла, Динка? Особенно вот этого черного, с белыми зубами. В его глаза прямо страшно смотреть.
- Да, этому Цыгану в зубы не попадайся… Видно, жизнь у него была не сладкая, вот и ненависть лютая.
- Чепуха, - сказала Динка. - К своим он очень добрый, а врагам так и надо!
- Но кто же они такие все-таки? - спросила опять Мышка. Динка вкратце повторила всю историю своего знакомства с лесными гостями. Против ожидания Мышка не ужасалась, не ахала, а, наоборот, живо сказала:
- Я бы пошла с тобой вместе! Ты очень смелая, Динка, но безрассудная, тебе всегда нужен рядом человек с трезвой головой… Но все-таки, значит, эти мальчишки шляются по базарам, занимаются мелкими кражами и на это живут?
- Нет… Может быть, и нет… Жук продавал корзинки, они сами их плетут. Может, и живут на это? - предположила Динка.
- На это жить нельзя. Их четверо, да еще мать Конрада, того студента. Не стоит закрывать глаза, все-таки они промышляют воровством. Жаль, что не удалось хорошенько расспросить их об этом политическом. Одного имени мало, надо бы знать фамилию и где он работал. Может, кто-нибудь среди рабочих и знал его…
- Конечно. Он, несомненно, был связан с товарищами. Ну, я думаю, они еще появятся, - улыбнулся Леня.
Проводив Мышку на станцию, Леня сразу ушел на огород. Динка тоже избегала его. На душе у нее было смутно и нехорошо. Вчерашнее раздражение и желание отомстить уступило место глубокой грусти. Казалось, что из-за этой размолвки долголетняя детская дружба навсегда порвалась и никакими силами невозможно теперь вернуть то время, когда они так радостно бросались навстречу друг другу, торопясь поделиться накопившимися новостями.
“Что же это случилось, что же случилось?” - мучительно думала Динка, одиноко сидя на пруду и боясь вернуться домой, чтоб не встретиться лицом к лицу с Леней.
Тоскливое одиночество, невознаградимая потеря и страстное желание понять, что же все-таки произошло, заставляли ее несколько раз в день возвращаться в ореховую аллею на то самое место, где произошла ссора. Там, закрыв глаза и прижав к груди руки, она старалась восстановить в своей памяти все, как было, но память не слушалась ее, а сердце начинало так биться, что Динка бросалась в прохладную траву и с отчаянием думала: “Я сделалась больной… Я совсем больная”.
Стараясь не встретиться с Леней, она пробиралась домой и, найдя пузырек с валерьянкой, без счета капала ее в рюмку, морщась и запивая водой.
С трудом заставила она себя сварить зеленые щи и поджарить картошку. Но обедать Леня не стал.
- Я подожду Мышку, - сказал он, отряхивая с себя пыль и не глядя на Динку. - Мне нужно закончить огород. Ешь без меня!
Но Динка тоже не стала есть. Первый раз в жизни ей не захотелось даже есть, и, равнодушно прикрыв полотенцем застывающие на столе кушанья, она снова ушла в ореховую аллею, еще более несчастная, чем была до обеда.
- Теперь я знаю, как умирают от чахотки. Такие же молодые, как я. Мне ведь только пятнадцать с половиной лет.
В аллее пели птицы, жарко светило солнце, по бокам из гущи кустов и трав выглядывали синие колокольчики и крупные белые ромашки с желтыми сердечками; далеко-далеко вдаль убегала тропинка, она вилась через луг, через ручей с переброшенной через него мокрой корягой и, поднявшись по зеленому косогору, пряталась в золотистой ржи.
А Динка уже мысленно писала свое завещание:
“Я хочу лежать в ореховой аллее. И пусть надо мной стоит маленький черный крест, пусть стоит он вечно в память безвременно погибшей молодой жизни… Не плачьте обо мне, я все равно не могу больше жить со своим характером… Отрежьте мои косы и отдайте их на память Лене, только не надевайте мне платка, он мне не идет…”
Динка уже представляла себя в белом платье, неподвижно лежащей посреди ореховой аллеи в свежем сосновом гробу. От знакомого запаха хвойного леса - леса, которого никогда уже не увидит Динка, - стало нестерпимо жалостно… Динка представила убитою горем Леню, плачущих родных и строгое лицо папы…
“Не плачьте, - говорит папа. - Человек, который жил только для себя, не настоящий человек”.
Динка медленно растирает на щеках слезы, и видение исчезает из ее глаз.
“Умереть - это легче всего, - думает она, - но с какой это стати мне умирать, я еще ничего не сделала для революции. Да я лучше трижды погибну в бою, да еще прежде целую кучу врагов уложу вокруг себя… Тот, кто не боится смерти, врезается в самую гущу боя, и давай, давай… По головам, по мордам… Главное, быстрота и натиск! Сбил с ног - и дальше!”
Динка забывает о своем горе и, чувствуя небывалый прилив сил, гордо вскинув голову, направляется домой. Не все еще потеряно в жизни!
Около террасы Леня моет под рукомойником голову и руки, переодевает чистую рубашку.
- Время ехать за Мышкой, - говорит он.
Динка молча приводит Приму, кормит ее с ладони кусочком хлеба, потом уходит в комнату пить валерьянку. Обычно, запрягая лошадь в таратайку, Леня весело насвистывает, но сейчас он не свистит, и, глядя в окно, Динка видит его темное от загара лицо, опущенные глаза и светлые волосы…
“Он тоже умрет, - думает Динка. - Мы не можем жить друг без друга”.
- Динка! - кричит из комнаты Мышка. - Кто это выпил всю валерьянку? - Она держит в руке пустой пузырек и смотрит вокруг: не пролился ли он случайно.
- Это я выпила, - говорит Динка. - У меня сильное сердцебиение!
- У тебя? Сердцебиение? - удивляется Мышка. - Ты, наверно, как сумасшедшая гоняешь со своими собаками!
- При чем тут мои собаки? Может же быть у человека больное сердце!
- Но ты никогда не жаловалась. И потом, выхлебать столько валерьянки, да это можно любое сердце загнать! Ты что, с ума сошла? Смотри-ка, Леня, - возмущенно говорит Мышка, обращаясь к вошедшему Лене и показывая ему пустой пузырек, - весь выпила!
- А это не его дело! - хватая у нее из рук пузырек, кричит Динка. - И тебя это тоже не касается! Что вы всегда вмешиваетесь в мои личные дела?
- Какие личные дела? Что это с ней? - глядя вслед выбежавшей Динке, спрашивает Мышка.
Леня молча пожимает плечами и хмурится.
Сумерки уже окутывают сад. Мышка зажигает лампу и, сидя на кровати, штопает свои чулки. Но глаза ее слипаются. Бросив чулок, она сонно раздевается, стелет кровать и через минуту засыпает как убитая. Динка тушит лампу и уходит в свою комнату. На пороге она останавливается… В раскрытую дверь на террасу видно, как, набросив на плечи куртку и спустившись с крыльца, Леня долго медлит, словно не зная, куда идти, потом, свернув на луговую тропинку, идет к роднику… Он идет, не глядя по сторонам и ни о чем не думая. Мир опустел, в нем нет больше Макаки… Так один человек может унести с собой тепло, свет и радость… Динка долго смотрит вслед исчезающему за пригорком Лене. Потом с коротким, прерывистым вздохом она уходит в свою комнату… На небо медленно выползает круглая, улыбающаяся луна. В окно с тихим шорохом просятся ветки Динкиной ровесницы березы, посаженной в первый год приезда на хутор. Динка любит свою березку и не позволяет обрезать ее ветки. Она осторожно открывает окно, отводя их рукой. Пышные тоненькие ветки доверчиво укладываются на подоконник. Динка зарывается лицом в свежие трепещущие листья, капает на них горькими слезами.
“Плохо мне, плохо мне, березонька, подруженька моя…”
Леня возвращается поздно. Из раскрытого окна Динки доносится до него тихая-тихая грустная песенка. Леня не может разобрать ее, но несколько слов лишают его последней надежды.
Нам с тобой, кудрявым, тонкоствольным,
Ни в любви, ни в жизни не везет…
Любят нас не те, кого мы любим,
И любовь сторонкою идет… -
тихо-тихо поет Динка.
Холодное отчаяние охватывает Леню. Ему все ясно: Макака любит Андрея. Она поет об этом, может быть, сама не понимая. Но он, Леня, не станет у нее на дороге. Все кончено. Все, все кончено…
Леня останавливается в углу террасы убитый, уничтоженный собственной догадкой. Его тревожит и голос Динки - такой несвойственный ей тихий, грустный голос. На то, что Динка часто сочиняет сама себе какие-то песенки, он смотрит просто как на одну из ее причуд. И обычно это веселые, радостные песенки, бурно выражающие ее восторг. Она примешивает их часто даже к своему рассказу, как будто ей легче выразить что-то в песне.
Леня вспоминает, как прошлым летом, пробегав где-то с собаками, она, бурно жестикулируя и смеясь, болтала и пела:
Я бегу, за мной собаки.
К нам навстречу лес бежит.
Вдоль дорожки скачут маки
И земля как лист дрожит…
Не стоит ничто на месте,
Ветер гонит облака,
И несется с нами вместе
За осокою река…
И, хохоча, добавляла:
Я с разбега оступилась,
Сразу все остановилось.
Встало небо надо мной,
Лес качает головой…
Только мой собачий друг
С лаем бегает вокруг…
Леня слушал ее и от души смеялся, а Мышка быстро-быстро записывала… А зачем? Разве можно записать все, что делает и болтает Макака? Но все это было так свойственно ей, так понятно… А сейчас?
Луна останавливается над самым домом, заливает белым светом крыльцо. Динка слышит шаги Лени. Она перестает петь, поспешно стирает следы слез и выходит на террасу. Ей хочется спросить, прямо спросить Леню: совсем ли он разлюбил свою Макаку? Ведь правда всегда лучше неизвестности. Но думать легче, чем сказать… И Динка молчит. Леня решается первый.
- Макака! - взволнованно шепчет он, грея ее холодные руки. - Прости меня, Макака… Я ничего не могу объяснить тебе, прости меня просто так, без объяснений…
- Я не сержусь… - тихо и покорно отвечает Динка. - Но скажи мне только одно… Ты сделал так со зла? - грустно спрашивает она, подняв к нему осунувшееся за день лицо.
- Со зла? - удивленно переспрашивает он и, не сводя с нее светлых глаз, отрицательно качает головой. - Нет, нет… Я не знаю сам… Только не со зла… И это никогда больше не повторится…
- Никогда? - в смятении повторяет Динка.
- Никогда, никогда, Макака… Только люби меня, как прежде… Я не требую от тебя никаких жертв, можешь ничего не говорить Андрею. Все это мальчишество. Ты должна быть свободна… А я уеду… Я уеду, Макака! А сейчас прости меня!
- Я не сержусь… - в отчаянии повторяет Динка, чувствуя, что случилось что-то непоправимое. - Я не сержусь, - повторяет она, робко заглядывая ему в глаза. - Только… возьми меня с собой, Лень! Я не могу жить без тебя.
