МИЛОСТЬ БОЖИЯ
Удалой сотник Семен Павлов стоял на страже за выступом монастырской стены над Красными воротами. Прозяб Семен в непогожую ноябрьскую ночь, руки у него оледенели, держа тяжелую пищаль. В ляшском стане царила тишина, монастырь тоже спал, покоясь после ожесточенной дневной пальбы… Перекликнется Семен с соседними стражами и опять молчит, глядит во тьму ночную, думает о тяжелых временах… Давно ль жил он себе мирно да тихо в послушниках обительских, не чаял, не гадал, что из него воин выйдет… А вдруг и пришлось за пищаль взяться: палить что твой стрелец научился, полюбился воеводе князю Долгорукому за удаль да ловкость — в сотники попал. Усмехнулся Семен в темноте… Дивно ему на себя стало, что не робеет он в бою, словно испытанный воин, что не щемит его сердце при мысли о гибели от меча иль пули… Вон теперь все о подкопе говорят, — ну что ж, пускай взрывают ляхи хоть всю стену, недаром он крест святому Сергию целовал!
Вдруг поднял сотник голову: в стане вражьем раздался глухой гул голосов; далеко за турами огни засверкали… "Что за притча? Не на приступ ли сбираются ляхи?" — Окликнул Семен товарищей: ухо-де востро держите… Но все тише и тише становился шум, все реже и реже огни; наконец, опять полная тишина настала. Но не успокоился потревоженный сотник, еще чутче прислушиваться, еще зорче приглядываться стал. И вот донесся до него снизу осторожный шелест чьих-то одиноких шагов… "Должно, разведчик передовой!" — подумал Семен, приложился, да наугад со стены вниз из пищали пальнул. Громыхнул выстрел, огонь сверкнул, снизу стон послышался.
Зажгли стражи меж зубцами кучу сухих веток, осветили вал приворотный, — нет никаких полков ляшских, лишь у вала лежит какой-то человек, тяжко стонет, о чем-то молит. Слышно:
— Спасите, православные!
— Давай веревки, ребята. Спускай меня! — крикнул сотник и с помощью других стражей скоро очутился он возле раненого.
— Убили вы меня, братцы! — простонал неведомый человек. — А я вам добрую весточку принес…
Видит сотник: по одежде — казак, пришел от ляхов, и вправду может, что-нибудь про вражьи замыслы откроет. Кликнул товарищей; связали две-три веревки, втащили раненого на стену.
— Ох, спешите, братцы! — хрипел казак. — Воеводу позовите да из иноков кого… Умираю я… пусть мне грехи отпустят, чтобы не мучиться мне в огне адском…
Наскоро собравшиеся воевода Долгорукий и отец архимандрит поспешили на стену, еще в живых казака застали. Тяжко дышал умирающий, из уст его вырывались отрывочные, хриплые слова…
— Отпусти, отче, тяжелый грех мой, что пришел я с нехристями обитель воевать… Из донских казаков я… Нас атаман Епифанец привел… Да только этой ночью бросили все донцы ляшский стан: убоялись греха великого, гнева угодника Божия…
При дрожащем свете горящих сучьев видно было, как просветлели лица бойцов при доброй вести.
— А я, отче, — с усилием молвил дальше Матюшка, — не ушел с другими казаками: мыслил обитель о подкопе ляшском оповестить…
Встрепенулись все; посыпались на раненого вопросы…
— Все открою, братцы; только не дайте умереть без покаяния… Отпустятся ль мне грехи мои?!
— Не кручинься, чадо мое, сам буду за твою душу денно и нощно молиться Богу, — сказал отец Иоасаф.
— Ведут ляхи подкоп к Угольной башне… Почитай все готово, скоро подпалить хотят… Начало берет ляшский ход подземный в Мишутинском овраге, в середнем осиннике… Изловчитесь бочки с зельем достать; до конца еще их ляхи не докатили. Подпалите — весь подкоп рухнет… А стража там невелика стоит…
Передохнул казак и глухо крикнул:
— Отец честной, молитву читай! Смерть идет! Ой, холодно! Подошел к Матюшке Дедилову отец Иоасаф — принять его
душу грешную; опустился на колени около донского разбойника, положившего живот за обитель.
Воевода же с другими воинами беседу вел, как теперь быть, когда вылазку делать…
Помаленьку рассветать стало… Обрисовались в серой полумгле зубцы, башни. Бледнее горели трескучие сучья на стене монастырской.
— Кончился! — произнес отец Иоасаф, осеняясь крестом и отходя от тела казака. — Мирную кончину послал ему Господь, покаяние в грехах, подвиг богоугодный…
— Отец архимандрит, — молвил воевода, — завтра чуть свет в бой надо идти — избыть тот подкоп злокозненный… Надо немалую силу собрать, немало крови пролить: даром не отдадут ляхи подкопа. Идем, отец честной, соберем ратных людей да иноков на совет.
Тем временем разгораясь да разгораясь, ясное утро настало. Заняли на башнях и стенах привычные места воины; вот первая пушка от ляхов грохнула, со стены ответили, и повсюду кругом началась яростная пальба. Бодрее и веселее стояли стрельцы, послушники и дети боярские против вражьей пальбы, потому что пролетела по всем уголкам монастыря добрая весточка: найден-де подкоп ляшский, не допустят теперь обитель подорвать…
На Водяную башню, где уже в поте лица трудился в дыму и огне Меркурий Айгустов, принес ту весть о подкопе сам удалой сотник Павлов. Ликовали молодцы-пушкари, слыша о завтрашней вылазке…
— И я пойду с воеводой, — молвил Меркурий. — Авось до Трещеры вражьей пробьюсь; хоть руками попорчу, сломаю… Что за притча: все не могу ей в жерло угодить… Словно околдовал кто-то пушку треклятую!
Трещера с тур ляшских гулко рявкнула в эту самую пору, словно заслышав, что о ней речь идет… Ядро в стенную сторожевую вышку угодило, разбило ее, камнями всех осыпало, двоих поранило…
— Постой ты! — разгневался Меркурий. — Сегодня у нас в обители удача… Еще раз попробую — пальну…
Пошел он к большой пушке, сам ее зарядил, целить начал, тихо, старательно…
— И так мне жалко стало того казака, братцы, — говорил сотник, — инда слеза прошибла. Моей-то вины тут нет, а все же худо вышло… Ну уж, знать, ему так умереть на роду было положено: за грехи прежние, за душегубство. Панихиду я по нем закажу…
Громыхнула пушка Меркуриева. Взглянул пушкарь со стены и глазам не поверил: страшная Трещера молчит, скривилась на одну сторону, вокруг нее суетятся ляхи пестрой толпой.
— Сбылся вещий сон мой! — радостно перекрестился пушкарь.
— Меркурий Трещеру подбил! — закричали воины.
— Еще воеводу порадую весточкой доброй, — сказал Павлов и бегом вниз по лестнице с башни сбежал. По дороге всем, кто ни встретится, передавал он об удаче пушкаря; радовались все и крестились…
В покоях отца архимандрита собирались старцы и чины воинские. Тихо переговаривались, рассаживаясь по местам. Не было только доброго отца Корнилия, сраженного ядром. Бледны и измучены были лица у защитников обители. Отозвалась на них тяжкая осада: бессонные ночи, тревога, ожидание близкой гибели. Воины тоже похудели, осунулись, как и старцы; у многих виднелись повязки на голове, на руках — где кого поранила вражья пуля. Лишь отец архимандрит каков был, таков и остался: высшей силой поддерживался дух его, да и тело старца словно не ведало устали.
Лишь только расселся совет обительский, шумно вбежал в покои сотник Семен Павлов со своей счастливой весточкой:
— Радуйтесь, отцы! Подбил наш Меркурий с башни Водяной Трещеру!
— Ой ли? — воскликнул князь-воевода. — Исполать же ему. Другой такой пушки нет у ляхов… Теперь не взять им, нехристям, обители нашей одной пальбой… Аи да Меркурьюшка-удалец! Водяные-то ворота за последнее время чуть-чуть уж держались…
Порадовались и все кругом, духовные и миряне — про Трещеру всякий в монастыре знал… Поднялся отец архимандрит, благословил всех.
— Милость Божия над нами, братие! Счастливый нам сегодня денек выпал… Слышали вы, чай, вести добрые: подкоп найден, лютейшая пушка нашим ядром подбита… Восславим Бога, братие, за милость его великую…
Долгое время слышалось в покоях лишь шептание молитвенное, лишь шелест широкой иноческой одежды да побрякивание доспехов и мечей воинов.
Поднялся за отцом Иоасафом воевода Долгорукий; светел и бодр был взор его, начал он речь свою:
— Наутро надумали мы с отцом архимандритом, да с моим товарищем воеводой в бой пойти. И хоть половину воинов положив, а подкоп надо взорвать. И пробиться к нему трудно будет; придется нежданно разом ляхов смять. Все мои молодцы мне завтра понадобятся: так уж вы, отцы духовные, постерегите стены да пушки… Людей мало…
Даже самые древние старцы-схимники подали голос в ответ князю-воеводе. Отовсюду послышалось:
— Постоим, княже, с Божьей помощью!
— Без заботы на врага иди, воевода!
— Соблюдем обитель…
— Ладно, отцы досточтимые! На вас надеясь, схватимся мы с ляшской силой покрепче; авось наша возьмет.
Перебил князя-воеводу Голохвастов Алексей, второй за Долгоруким воинский начальник в монастыре. Скучен и хмур сидел воевода на совете; робел ли он боя предстоящего, надежду ль потерял обитель выручить — только угрюмо, исподлобья поглядывал на всех…
— А как мы подкоп возьмем, княже? Ведь зелье-то подпалить надо; как взорвется — не убежишь… Много людей потерять надо в том подземном ходе…
Тут призадумался князь Долгорукий: правда была в речи младшего воеводы; глядя на него, приуныли и все… Нелегкое дело предстояло воинам: верная гибель грозила. Еще и казначей отец Иосиф вставил робкое словечко:
— Много уж, ох, как много у нас людей побито! Скоро, чай, и с пушками управляться некому будет.
Опять замолчали все в тяжком раздумьи.
— Отцы честные, воеводы храбрые! — молвил кто-то. Глянули все — видят: выступил вперед богатырь молоковский Ананий Селевин, за ним Данила Селевин, сотник, и еще два рослых молодца.
— Коли за подкопом дело стало, — начал Ананий, — то не кручиньтесь, воеводы: вот мы, четверо, справимся с тем ухищрением. Есть у нас и еще товарищи, да тем очередь потом будет. Про меня да про брата Данилу ведомо уж вам, отцы и воеводы: опозорил наш род меньшой брат-переметчик, и на кресте поклялись мы кровью искупить грех братний… А эти двое — Тилов Максимка да Ивашка Слот — от нашей дружины по жребию идут. Бойцы они неробкие; чай, видал их в бою, князь-воевода?..
— Видал, видал! — весело ответил князь. — Добрые молодцы, не выдадут… Видишь, воевода, — повернулся он к Голохвастову, — искать удальцов не надо — сами нашлись! Не перевелись еще воины доблестные на Святой Руси… Что ж, постойте за святого Сергия, молодцы; авось и живы из боя выйдете…
— О том мы, княже, не думаем! — ответили разом все четверо. А братья Селевины, погодя немного, молвили:
— Отцы и воеводы, отпустите нам вину брата меньшого!
И оба упали в ноги отцу архимандриту. Поднял их отец Иоасаф, благословил…
— Коли в бою головы сложите — вечно о вас память в Троицкой обители останется… А того изменника имя да будет забыто на веки веков! Болит сердце мое, отпуская вас на гибель верную, но не стану перечить решению вашему. Знать, Богу так угодно… Ввечеру приходите ко мне все четверо, исповедаю вас — с легкой душой на подвиг пойдете, ратники Божий…
Пошло своим чередом совещание в покоях архимандрита: рати распределяли, начальников ставили, зелье да оружие считали…
Когда вышли четверо молодцов на двор монастырский, была уже пальба тише да ленивее.
— Ишь ты, не ревет Трещера-то! Подавилась, душегубка, Меркурьевым ядром, — усмехнулся Данила.
Потрапезовали товарищи, выбрали позади кладовых укромное безлюдное местечко, прилегли… Пошла меж ними тихая, дружеская беседа…
— Может, последний денек нам на белом свете жить, — молвил раздумчиво Ананий. — Эх, греха-то, греха-то на земле сколько! Не остерегись только — ни за что душу загубишь… А жить-то как без души?..
Поглядел он на брата Данилу, обнял его рукой за плечи и спросил ласково:
— Не пеняешь на меня, братишка? Не скажешь, что я твою жизнь сгубил?.. Чай, не сладко на смерть идти, пожить еще хочется?.. А? Данила?
— Полно, Ананий! Чай, и мне клятва крестная всего дороже! За веру ведь на смерть идем, за обитель-матушку, за народ православный… Вестимо, пожить бы еще не худо, хоть и времена стоят черным-черные… Эх, прежние годы-то вспомнишь! Жили мы семьей крепкой, работящей… Сеяли, пахали, косили землю- кормилицу; за обителью-матушкой как за каменной стеной были. Куда против нас боярским деревням было! Ниоткуда обиды не видели… Эх, времечко!
— Вот и мы тоже землеробы обительские, — вмешался Ивашка Слот. — Нечего и говорить, заботливы о нас всегда были старцы. Бывало, земля не уродит — где помочи искать? В обитель идешь, взмолишься — тебе и на прокорм, и на посев дадут без меры… Ласковы до народа иноки… Как не постоять за них!
— Да куда нам и деться теперь? — сказал Максим Шилов. — Деревню ляхи пожгли, родню — кого перебили, кого в полон взяли. Еще благодать Божия, что можно за святое дело головушку обездоленную сложить… Все-то, все-то у меня было, братцы мои: изба исправная, хозяйка-жена работящая, двое детушек. За работу неустанную наделил меня Бог и достатком середним. Не из первых был я в селе Клементьевском, да и не из последних приходился. Кони были, и другого скота вдоволь; в озере рыбу ловил, в лесу мед брал — полною чашей хозяйство шло. Поработаешь, рук не покладаючи, всю недельку, праздник придет — отдохнешь. На душе — благодать Божия, сама молитва на уста просится…
Поник головой Максим, о старине задумался.
— Неужели всю семью твою сгубили? — спросил Ананий.
— Ох, уж лучше и не спрашивай! Нашла туча грозовая, молоньей засверкала, громом ударила… Раз пришел я домой из лесу; глядь — в избе ляхи сидят-пируют. Баба, как снег белая, смотрит на гостей незваных, вся трясется. Ребятенки тут же плачут, голосят… Увидал меня набольший лях. "Эй, — кричит, — подавай серебро сюда, деньги царские клейменые!" Поклонился я ему и говорю: "Откуда у нас, людей деревенских, серебра взять? Вот одежду бери, холсты бери, муку, мед — коли твоя сила теперь…" Взгневился лях: "Я тебя на огне жечь буду, коли деньги скрываешь!" — "Жги!" Эх, натерпелся я всего в ту пору. А бабу с ребятенками до смерти замучили душегубцы!
— Злодеи! — гневно вскрикнул Данила.
— За все, братцы, ответ дадут на том свете, — молвил Ананий. — За кровь нашу, за слезы, за муки — злая кара им будет. Чай, теперь к престолу Божию со всей Руси великой тьмы душ, невинно загубленных, летят; каждая свою жалобу несет, молит Господа Бога о возмездии. Тяжелая пришла година; да пройдет же она, вздохнет же земля русская! Есть у царя Василия немало воевод; отразят они вражью силу… Чай, слышали о князе Скопине-Шуйском Михаиле Васильиче, племяннике царском? Говорят, из витязей витязь… Намедни отец Гурий сказывал мне, что хочет царь послать племянника в чужие земли, подмоги просить супротив воров-разбойников. Благословит Бог оружие царское, изгоним ляшские полчища, освободим обители святые!
— Дай-то Бог! — закрестились молодцы.
В монастырской церкви колокол ударил: служба начиналась. Поднялись четверо молодцов, кончив беседу.
— Идем, братцы, помолимся, — позвал товарищей Ананий. Около кладовых монастырских, около погребов с зельем много люду толпилось: готовились воеводы и воины к предстоящему бою. Но на колокольный призыв к службе Божией оставили все спешную работу, и потянулись отовсюду богомольцы к церквам.
Увидел Селевиных Пимен Тененев — подбежал к ним торопливо…
— Слыхали, ребята, — Молчанка-то Лобатый хотел к ляхам убежать, да Господь не попустил — наказал…
— Как так? — удивились молодцы.
— Чай, знаете Молчанку? Стрелец голохвастовский, еще косил одним оком… Нашли его после полуден во рву близ круглой башни. Весь в крови лежит: бок распорот, а еще дышит… Повинился: хотел-де по веревке спуститься да к ляхам утечь.
А спускаясь, задел он боком за стенную скрепу железную, что острым крюком торчала. Распорол он себе бок, без памяти вниз грохнулся…
— Наказал Господь! Эх, люди-то какие! — вздохнул Ананий, еще издалека, до дверей церковных, снимая шапку.
На самой паперти столкнулись Селевины с Грунюшкой; вела она в храм Божий мать-старуху. Плоха уж больно стала богомолка здвиженская: еле ее ноги носили. Уходили старуху страхи да заботы…
— Что плохо бредешь, бабушка? — спросил Данила, помогая девушке ввести мать на церковные ступени.
— Смерть приходит, батюшка. Неможется, — зашамкала та в ответ. — Скоро Бог по душу пошлет…
— Эх, бабушка! Мы моложе, а пожалуй прежде тебя Господу душу-то отдадим, — сказал Данила.
— Ну, Грунюшка, — говорил тем временем Ананий, — молись за нас сегодня горячей… Наутро кровавый бой будет, многие свои головы сложат. Помолись же за меня да за Данилу…
— Помолюсь! — шепнула Грунюшка сквозь слезы. Жаль ей было братьев Селевиных: всегда-то они ее привечали, еще с первой встречи в селе Молокове…
Благозвучно и торжественно началась служба. Готовились многие к смерти, но и светлая надежда витала над молящимися: недаром осенила сегодня обитель милость Божия — после черного дня добрые вести пришли. "Поможет Господь!" — думал всякий…
