|
Франсиско ГОЙЯ |
Испанский художник Франсиско Гойя прожил долгую и бурную жизнь. Гойя в двадцать лет и Гойя в сорок лет — это словно разные люди. Сын ремесленника-позолотчика, ловкий, предприимчивый, драчливый, он с легкостью начал учиться рисовать у одного сарагосского живописца. Занятие это ему казалось легким, пока он не попал в Италию (заработал деньги, выступая тореадором, оказался в Италии). Там он увидел великие произведения искусства и понял необходимость совершенствовать свое мастерство. Его упорство в достижении мастерства было под стать его таланту. Вскоре он добивается немалых успехов и Даже получает королевский заказ в Мадриде. А в 1789 году становится официальным придворным художником. Пишет большое количество портретов: короля Карла III, графа Флорида Бланка, герцогини Альбы, махи обнаженной и махи одетой. Женщины на его портретах — как властительницы мира. Групповой портрет королевской семьи (1800 год) является скрытой сатирой на деспотизм и бездарность испанского абсолютизма. В серии графических рисунков «Каприччос» (1797 г.) он пошел дальше, бичуя моральное разложение аристократии, ханжество духовенства, грубость военщины, фанатизм инквизиции.
К этому времени Гойя после болезни и двухлетнего перерыва в работе оглох, и больше никогда уже к нему не возвратился слух. Зато зрение его стало более обостренным, социальное чутье — более острым. После нашествия Наполеона на Испанию он написал картину, в которой отразил трагизм восстания испанских повстанцев против французских оккупантов. «Расстрел повстанцев» (1809—1814 гг.) строится на противопоставлении единой массы карателей — бездушных автоматов — и группы повстанцев, лица и жесты которых выражают ненависть и гнев, нравственную силу и упорство. В центре — безымянный герой, с вызовом встречающий смерть. Он как символ непокорности испанского народа.
Вслед за этой картиной идет целая серия новых графических рисунков, посвященных ужасам войны, зверствам завоевателей, торжеству реакции, наступившей после воцарения Бурбонов. Многие из этих листов носят гротескный, полуфантастический характер — так своеобразно преломляется в Гойе реальная действительность. Сам художник в это время находится на грани отчаяния и одиночества — долгие годы не выпускает его из поля зрения «святая инквизиция», сам король настроен к нему враждебно.
Графика Гойи вносит совершенно особую струю в мировое искусство — экспрессию, характерную для более позднего времени, для XX века.
Что касается живописи Гойи, то для нее характерна мастерская, свободная манера письма, глубокий психологизм, внимание к личностям гордого, свободного нрава.
Л. ФЕЙХТВАНГЕР. Из книги «Гойя, или Тяжкий путь познания». Семья короля Карлоса
Перевод с немецкого Н. КАСАТКИНОЙ и И. ТАТАРИНОВОЙ
|
…Учился он у Веласкеса и у природы. И все же раньше он был маляром. Он видел в человеке только то, что ясно, что отчетливо, а то многоликое, смутное, что есть в каждом, то угрожающее — вот этого он не видал. Писать по-настоящему он начал только в последние годы, вернее, только в последние месяцы после болезни. Дожил до сорока с лишним и только теперь понял, что значит писать. Но теперь он это понял, теперь он работает, не пропуская ни одного дня, работает часами.
…— Вот послушайте, мой милый, какие у меня на ваш счет планы! — начал король. — Вышло так, что в нынешнем чудесном мае все мои близкие собрались сюда, в Аранхуэс. Вот я и подумал, вы должны изобразить нас, дон Франсиско, всех вместе на одном портрете.
Гойя в этот день слышал отлично, а у его величества был громкий голос. Все же Гойя подумал, что ослышался. Ведь слова короля обещали невероятное, сказочное счастье, и он боялся, как бы оно не растаяло в воздухе, если он поспешит его схватить.
Обычно короли не любят позировать художникам для семейных портретов. Особам царского рода несвойственно терпение, и когда у одного есть досуг, другой занят. Только тем мастерам, которых особенно ценят, поручаются семейные портреты. Со времен Мигеля Ван-Лоо такие портреты не поручались никому.
— Я представляю себе это так, — продолжал дон Карлос. — Прелестная и в то же время величественная домашняя идиллия, что-нибудь вроде того портрета Филиппа IV, где маленькая инфанта тянется за стаканом воды, а один из мальчуганов дает пинка собаке. Или как на портрете моего деда Филиппа V, где все так уютно сидят вместе. Скажем, я мог бы сверять свои часы, или: я играю на скрипке, королева читает, младшке дети гоняются друг за другом. Каждый за каким-нибудь приятным занятием — и все же портрет в целом парадный. Вы поняли меня, дон Франсиско?
Дон Франсиско понял. Но он представлял себе дело иначе. Жанровая картинка, нет, ни за что! Однако он был осторожен, он не хотел упускать такой удачный случай. Он весьма признателен королю за доверие и за исключительную милость, почтительно ответил Гойя, и просит два-три дня, чтобы поразмыслить, после чего позволит себе изложить свои соображения.
— Согласен, мой милый, — ответил Карлос. — Я и вообще-то не люблю торопиться, а уж в Аранхуэсе особенно. Если что-нибудь придумаете, известите донью Марию и меня.
В этот и в следующий дни всегда общительный Гойя избегал общества. Погруженный в думы, почти обезумев от счастья, не слыша или не желая слышать окликов, расхаживал он по светлому, празднично веселому аранхуэсскому замку, бродил по чудесным садам, под зелеными сводами калье Альгамбра и калье Лос-Эм-бахадорес, среди мостов и мостиков, среди гротов и фонтанов.
«Домашняя идиллия», нет, от этой мысли его величеству придется отказаться. «Семья Филиппа V» Ван-Лоо с весьма искусной естественной группировкой — глупая выдумка, жалкая мазня; никогда он, Гойя, до этого не унизится. А «Статс-дамы» Веласкеса, его «Meninas», конечно, непревзойденное произведение испанской живописи; он, Гойя, в восторге от этой картины. Но ему чужда ее замороженная веселость. Как и всегда, он не хотел равняться ни на кого — ни на великого Веласкеса, ни на незначительного Ван-Лоо. Он хотел равняться только на самого себя; его портрет должен быть творением Франсиско Гойи — никого другого.
На другой день перед ним в отдалении уже маячило то, что он задумал. Но художник не решался подойти поближе, боясь, как бы видение не исчезло. Раздумывая, мечтая о том смутном, о том отдаленном, что он только еще прозревал, Гойя лег спать и заснул.
Проснувшись наутро, он уже твердо знал, что будет делать. Замысел стоял перед ним видимый, осязаемый.
Он попросил доложить о себе королю. Объяснил свою мысль, обращаясь больше к донье Марии-Луисе, чем к дону Карлосу. Лучше всего удаются ему, скромно сказал он, портреты их католических величеств тогда, когда ему разрешено подчеркнуть то торжественное и то великое, что излучает само их августейшее естество. Он боится искусственной непринужденности, как бы не получился портрет обычного дворянского или даже мещанского семейства. Поэтому он покорнейше просит их величества повелеть ему написать репрезентативный семейный портрет. Да будет ему дозволено изобразить членов царствующего дома как помазанников божьих — как королей и инфантов. Изобразить их без затей, во всем их блеске.
Дон Карлос был явно разочарован. Ему жаль было расстаться с мыслью увековечить себя на полотне с часами в руках и скрипкой на столе. Даже если такой идиллический портрет не вполне соответствует его королевскому сану, его вполне можно оправдать тем, что в домашнем кругу монарх прежде всего семьянин. С другой стороны, предложение придворного живописца с новой силой пробудило мечты, не раз занимавшие его последние недели. Из Парижа пришли тайные донесения о подготовке роялистского заговора, и Мануэль намекал, что, если умело поддержать монархическое движение, французский народ, возможно, предложит ему, дону Карлосу, как главе дома Бурбонов, корону Франции. «Yo el Rey de las Espanas yde Francia» *, — подумал он. Если он будет стоять в кругу семьи в парадном мундире, сияя лентами и орденами, дородный, осанистый, и если при этом будет усердно твердить про себя «Yo el Rey», — придворный художник сумеет передать на полотне отблеск величия.
________________
*Я — король Испании и Франции (испан.).
— Мне кажется, ваша мысль неплоха, — заявил он.
Гойя с облегчением вздохнул.
Королеве слова придворного художника сразу показались убедительными. У нее была величественная осанка. Гойя не раз изображал ее именно такой, а в кругу семьи она будет выглядеть, конечно, вдвое величественней. Но не слишком ли прост замысел Гойи?
— Как вы себе представляете такой портрет, дон Франсиско? — спросила она довольно милостиво, но еще сомневаясь. — Все в один ряд? Не получится ли это немножко однообразно?
— Если вы будете так милостивы, сеньора, и разрешите мне сделать наброски, я надеюсь, вы останетесь довольны.
Договорились, что король и его семейство соберутся на другой день в Зеленой галерее, все в полном параде, и тогда уже окончательно установят, как дон Франсиско изобразит «Семью короля Карлоса IV».
На следующий день все испанские Бурбоны от мала до велика собрались в Зеленую галерею. Чопорная статс-дама осторожно держала на руках царственного младенца, который, несомненно, тоже должен был фигурировать на портрете. Члены царствующей фамилии стояли и сидели в ярко освещенном солнцем зале с большими окнами. Двое младших инфантов — двенадцатилетняя Иса-бель и шестилетний Франсиско де Паула — бегали по комнате. Все были в парадном платье, и при ярком утреннем освещении эффект получался необычный. Вдоль стен стояли придворные. Было шумно, и в то же время чувствовалась какая-то растерянность. Такие приготовления, как сегодняшние, не были предусмотрены в книге церемониала.
Донья Мария-Луиса сразу приступила к делу.
— Вот мы все здесь, дон Франсиско, — сказала она, — и теперь извольте сделать из нас что-нибудь замечательное.
Гойя тут же принялся за работу. В центре он поставил королеву между ее младшими детьми, двенадцатилетней и шестилетним; по левую руку от нее, на самом переднем плане, поместил дородного дона Карлоса. Эта группа получилась сразу. Составить вторую тоже оказалось просто. В нее входила незаметная, но очень миловидная инфанта Мария-Луиза с грудным младенцем, которого, низко присев, передала ей придворная дама, по правую руку стоял ее муж, наследный принц герцогства Пармского, долговязый мужчина, хорошо заполнявший отведенное ему пространство. Безобидной связью между этой и центральной группами служил старый инфант дон Антонио Паскуаль, брат короля, до смешного похожий на него; левую от зрителя сторону картины удачно заполнили трое прочих Бурбонов: наследник престола дон Фернандо, шестнадцатилетний юноша с незначительным, но красивым лицом, его младший брат дон Карлос и их тетка, старшая сестра короля, поразительно уродливая донья Мария-Хосефа. Композиция была детски проста, и Гойя предвидел, что ее сочтут беспомощной, но как раз такая и нужна была для его замысла.
— Постойте, постойте, — сказал король. — Не хватает еще двух инфант. — И он пояснил: — Моей старшей дочери, царствующей принцессы Португальской, и неаполитанки — будущей супруги наследного принца.
— Прикажете, ваше величество, изобразить их высочеств по портретам или по описанию? — спросил Гойя.
— Как хотите, — сказал король. — Важно, чтобы они были. Но теперь вдруг подал голос дон Фернандо, принц Астурийский, наследник престола.
— Не знаю, — сердито заявил он хриплым, ломающимся голосом, — уместно ли мне стоять в углу. Ведь я же принц Астурийский. Почему маленький, — и он указал на шестилетнего брата, — должен стоять посредине, а я где-то сбоку.
Гойя в свое оправдание терпеливо объяснил, обращаясь скорее к королю, чем к принцу:
— По моему разумению, с точки зрения композиции желательно, чтобы между ее величеством и его величеством стоял не большой, а маленький инфант, тогда будет лучше выделяться его величество.
— Не понимаю, — продолжал ворчать дон Фернандо, — почему не хотите считаться с моим саном.
— Потому что ты слишком длинный, — заявил король. А Мария-Луиса строго приказала:
— Помолчите, дон Фернандо.
Гойя, чуть отступя, рассматривал Бурбонов, стоявших в ряд непринужденной группой.
— Осмелюсь попросить, ваши величества, вас и их королевские высочества перейти в другой зал, — сказал он после некоторого молчания. — Мне нужно, чтобы свет падал слева, — объяснил он, — чтобы очень много света падало слева сверху вниз, направо.
Мария-Луиза сразу поняла, чего он хочет.
— Пойдемте в зал Ариадны, — предложила она. — Там, мне кажется, вы найдете то, что вам нужно, дон Франсиско.
С шумом и топотом снялась с места блестящая толпа и потянулась через весь дворец — впереди грузный король и разряженная королева, за ними уродливые старые инфанты и красивые молодые, шествие замыкали придворные кавалеры и дамы. Так проследовали они через залы и коридоры в зал Ариадны. При тамошнем освещении легко было добиться нужной живописной гаммы: слева сверху косо падал свет, как это требовалось Гойе, а на стенах огромные картины с изображением мифологических сцен тонули в полутьме.
И вот король, королева и принцы стояли в ряд, а напротив них — Гойя. Он смотрел, и глаза его с необузданной жадностью притягивали, вбирали, всасывали их в себя. Он долго рассматривал их критическим взглядом, острым, точным, прямо в упор; в зале было тихо, и то, что здесь происходит, то, что подданный так долго и упорно смотрит на своего короля и его семейство, казалось свите непристойным, дерзким, крамольным, недопустимым.
|
|
Гойа. Герцогиня Альба |
Кроме всего прочего, Гойя — он и сам бы не мог сказать почему— вопреки этикету и собственному обыкновению был в рабочей блузе.
А теперь он сверх всего позволил себе добавить:
— Осмелюсь обратиться еще с двумя просьбами. Если бы его королевское высочество младшего инфанта одеть в ярко-красное, это было бы в равной мере выгодно и для вас, ваши величества, и для его королевского высочества. Затем весь портрет в целом очень выиграл бы, если бы его королевское высочество наследный принц был бы не в красном, а в светло-голубом.
— Красный цвет — это цвет моего генеральского мундира, — возразил дон Фернандо, — мой любимый цвет.
— Изволь быть в голубом, — сухо сказала королева. Дон Карлос примирительно заметил:
— Зато, если дон Франсиско ничего не имеет против, ты можешь надеть больше орденов и лент, и орден Золотого руна тоже.
— На вас, ваше королевское высочество, будет падать яркий свет. Ордена и ленты так и засияют, — поспешил успокоить его Франсиско.
Быстро сделал он набросок. Затем заявил, что должен будет просить членов королевской фамилии еще два-три раза позировать ему по отдельности или небольшими группами. Всех же вместе он побеспокоит еще один раз для последнего большого этюда в красках.
— Согласен, — сказал король.
И в эту ночь Гойе не спалось. Нет, он не будет изощряться и писать всякие выдумки, как Ван-Лоо, и никто не посмеет сказать, что Гойе не дозволено то, что было дозволено Веласкесу. «Веласкес — великий мастер, но он мертв, — думал Франсиско почти с торжеством, — и время сейчас другое, и я тоже не из маленьких, и я жив». И, внутренне ликуя, ясно видел он в темноте то, что хотел написать, непокорные краски, которые он укротит, сведет воедино, видел всю мерцающую, трепетную гамму и среди этого фантастического сверкания — лица, жесткие, обнаженные, отчетливые.
Еще до того, как Гойя приступил к отдельным наброскам, он был приглашен к королевскому камерарию — маркизу де Ариса. Тот принял художника в присутствии казначея дона Родриго Солера.
— Я должен сообщить вам, господин придворный живописец, некоторые сведения, — заявил маркиз. Он говорил вежливо, но куда-то в пространство, не глядя на Франсиско. — Хотя имеются основания считать ее высочество донью Марию-Антонию, наследную принцессу Неаполитанскую, невестой его королевского высочества наследного принца дона Фернандо, однако переговоры между высокими договаривающимися сторонами еще не пришли к завершению, и посему возможны перемены. Ввиду этого мы сочли желательным предложить вам, господин придворный живописец, изобразить ее высочество невесту с несколько неопределенным, так сказать, анонимным лицом, чтобы в случае каких-либо перемен дама, нарисованная на вашей картине, могла бы олицетворять другую высокую особу. Вы меня поняли, господин придворный живописец?
— Да, ваше превосходительство, — ответил Гойя.
— Кроме того, — продолжал маркиз де Ариса, — указано, что число особ королевской фамилии, коим надлежит быть изображенными на картине, составляет тринадцать, ежели считать будущего престолонаследника пармского, пока еще находящегося в младенческом возрасте, а также их высочества отсутствующих инфант. Разумеется, высокие особы, коим надлежит быть изображенными, стоят выше всяких суеверий, однако этого нельзя сказать о возможных зрителях. Поэтому желательно было бы, чтобы вы, господин придворный живописец, как это уже делалось на прежних подобных же портретах, изобразили на картине также и себя, разумеется, на заднем плане. Вы меня поняли, господин придворный живописец?
Гойя сухо ответил:
— Полагаю, что да, ваше превосходительство. Приказано, чтобы я тоже фигурировал на картине, скажем, стоящим за мольбертом где-нибудь на заднем плане.
— Благодарю вас, господин придворный живописец, — ответил маркиз. — Вы меня поняли, господин придворный живописец.
Мысль Гойи упорно работала. Он думал о том, как изобразил себя на портрете королевской семьи Веласкес — крупным планом, разумеется, без самонадеянности, но ни в коем случае не где-то сзади, а затем король Филипп собственноручно пририсовал на грудь нарисованному Веласкесу крест Сант-Яго. А он, Франсиско, изобразит себя на заднем плане, но и там он будет очень заметен, и нынешний король его щедро наградит, может быть, не с такой изысканной любезностью, как дон Филипе наградил Веласкеса, но первым живописцем он его наверное уж сделает, в этом можно не сомневаться, раз он дал ему такой большой и трудный заказ. Он, Франсиско, заработает это назначение.
— Остается еще договориться о гонораре, — вежливо сказал дон Родриго Солер, королевский казначей; и Франсиско сразу одолела его обычная крестьянская расчетливость, он решил слушать внимательно. Бывало, что в аналогичных случаях предлагали весьма невысокую плату, считая, что художник должен удовлетвориться честью.
— Сначала я думал, что подготовительную работу, — осторожно начал Франсиско, — удастся ограничить беглыми эскизами отдельных высоких особ, но затем оказалось, что мне придется до мелочей выписать и отдельные портреты. Таким образом, получится примерно четыре небольших групповых и десять отдельных портретов.
Маркиз де Ариса молчал, с надменной отчужденностью слушая их разговор.
— Постановлено, — сказал казначей Солер, — положить в основу платы не затраченное вами время. Картина будет оплачена по числу высокопоставленных особ, коих вам надлежит изобразить. Мы дадим за их величеств и их высокорожденных детей по две тысячи реалов с головы, а за всех остальных членов королевской фамилии — по тысяче реалов с головы.
Гойю очень интересовало, заплатят ли ему также за головы отсутствующих инфант, грудного младенца и его собственную, но он промолчал.
Про себя он улыбнулся. Назвать такую оплату плохой никак нельзя. Обычно он повышал цену, когда заказчик хотел, чтобы были написаны и руки. На этот раз о руках ничего не было сказано, и в его замысел не входило рисовать много рук — самое большее четыре или шесть. Нет, оплата вполне приличная, даже если будут оплачены только десять голов.
Он начал работать еще в тот же день во временной мастерской, устроенной в зале Ариадны.
Здесь он мог поставить каждую отдельную модель с таким расчетом, чтобы она была освещена так же, как и на будущем семейном портрете, и он до мельчайших подробностей выписал все эскизы. Он написал дона Луиса, пармского наследного принца, исполненным собственного достоинства, молодым человеком довольно приятной наружности, чуточку глуповатым. Он написал приветливую, славную, но не очень видную инфанту Марию-Луизу с ребенком на руках. Он написал старую инфанту Марию-Хосефу. И хотя по замыслу из-за написанных во весь рост фигур престолонаследника и его неизвестной нареченной должно было выглядывать только лицо старой инфанты, он потратил на эскиз два утра целиком, так заворожило его ужасающее уродство сестры короля.
Сам король позировал очень охотно. Он держался прямо, выпятив грудь и живот, на котором светлела бело-голубая лента ордена Карлоса, сияла красная португальская лента ордена Христа, мерцало Золотое руно; матово светилась на светло-коричневом бархатном французском кафтане серая отделка, сверкала рукоять шпаги. Сам же носитель всего этого великолепия стоял прямо, твердо, важно, гордясь, что, несмотря на подагру, выдерживает так долго на ногах.
Если королю доставляло удовольствие позировать, то и перерывы в работе занимали его не меньше. Тогда он снимал шпагу, а иногда и тяжелый бархатный кафтан со всеми регалиями, удобно усаживался в кресле, любовно сравнивая свои многочисленные часы, и беседовал об охоте, сельском хозяйстве, детях и всяких повседневных делах.
— Вы ведь тоже должны фигурировать на портрете, дон франсиско, — заметил он как-то, полный благоволения. Он осмотрел своего придворного живописца и оценил его по достоинству. — Вы мужчина видный, — высказал он свое мнение. — А что, если нам побороться? — предложил он, неожиданно оживившись. — Я значительно выше вас, согласен, и сложения тоже более крепкого, но надо принять во внимание мои лета и подагру. Дайте-ка пощупать ваши мускулы, — приказал он, и Гойе пришлось засучить рукав. — Недурны, — одобрил король. — А теперь потрогайте меня.
Гойя сделал, как ему было приказано.
— Здорово, ваше величество! — признал он.
И вдруг дон Карлос набросился на него. Захваченный врасплох, Гойя яростно защищался. В Манолерии он не раз, и шутки ради, и всерьез, вступал в борьбу с теми или другими махо. Сопевший Карлос прибег к недозволенным приемам. Гойя разозлился и, забыв, что он мечтал стать первым живописцем, как истый махо, больно ущипнул короля за внутреннюю сторону ляжки. «Аи!» — вскрикнул дон Карлос. Франсиско, тоже уже сопевший, опомнился и сказал:
— Всеподданнейше прошу о прощении.
Но все же Карлосу пришлось повозиться, раньше чем Гойя поддайся и позволил наступить себе коленом на грудь.
— Молодец! — сказал Карлос.
В общем, он всячески высказывал Франсиско свою милость. В Аранхуэсе король чувствовал себя особенно хорошо. Он часто приводил старую поговорку: «Не будь господь бог господом богом, он пожелал бы стать испанским королем с французским поваром». Итак, дон Карлос был настроен как нельзя лучше и охотно распространял свое хорошее настроение и на Франсиско, мешая работе. Он водил его по не вполне готовой Каса дель Лабрадор, своей Хижине землепашца, великолепному дворцу, выстроенному в парке, и заверял Гойю, что и для него еще найдется здесь работа. Не раз брал его с собой на охоту. Как-то он пригласил художника в большой музыкальный зал, где казался среди изящной китайщины особенно грузным, и сыграл ему на скрипке.
— Как, по-вашему, я делаю успехи? — спросил он. — Разумеется, в оркестре у меня есть скрипачи получше, но среди моих грандов теперь, когда наш добрый герцог Альба так преждевременно покинул мир, я, пожалуй, самый лучший скрипач.
|
Из всех позировавших Гойе только один проявил недовольство: престолонаследник дон Фернандо. Гойя оказывал особую почтительность шестнадцатилетнему юноше и изо всех сил старался ему угодить. Но своенравный, заносчивый Фернандо упорствовал. Он знал, что Гойя - друг Мануэля, а его он ненавидел. Преждевременно приобщенный к любовным утехам служанками, гувернантками, фрейлинами, юный принц быстро понял, что дон Мануэль — любовник его матери, и ревниво, с любопытством и завистью следил за ними; а раз как-то, когда одиннадцатилетний Фернандо, облаченный в форму полковника, не мог справиться с маленькой шпагой, дон Мануэль помог ему советом, но свысока, со снисходительностью взрослого и уж совсем не так, как полагалось бы верноподданному. И он, Фернандо, должен теперь позировать другу этого самого дона Мануэля, да еще в кафтане, цвет которого ему не нравится, а у художника хватает наглости в его, престолонаследника, присутствии носить рабочую блузу.
Зато донья Мария-Луиса была чрезвычайно покладистой моделью. По желанию Гойи она позировала то одна, то с обоими детьми, то с каждым из детей порознь.
Наконец работа подвинулась настолько, что художник смог обратиться к высочайшим особам с покорнейшей просьбой еще раз собраться в зале Ариадны и всем вкупе позировать ему в полном параде для большого эскиза в красках.
Итак, они стояли перед ним, а Гойя смотрел и с радостью видел: вот оно, созвучие разноречивых тонов, о котором он мечтал, богатое, новое и значительное. Единичное подчинено целому, а целое наличествует в единичном. Два непокорных живописных потока слиты в едином сиянии, правая сторона — красная и золотая, левая — голубая и серебряная; всюду, где свет, там и тени, только не такие густые; и всюду, где тень, там и свет, и в этом сиянии — обнаженные, жесткие, отчетливые лица, обыденное в необыденном.
Он шел не от мысли, он не мог бы выразить это словами, он шел от ощущения.
Гойя смотрел упорно, пристально, долго, непочтительно, и на этот раз свита была не на шутку возмущена. Вот перед ними стоит этот человек, самый обыкновенный подданный в перепачканной блузе, а напротив король и принцы во всем своем великолепии, и он осматривает их, как генерал на параде. Да это же самая настоящая крамола, до французской революции подобное было бы невозможно, и как только Бурбоны терпят?
Франсиско начал писать; писал жадно, долго. Старая инфанта Марйя-Хосефа жаловалась, что не в силах больше стоять, и Карлос вразумил ее: ежели ты инфанта, то благоволи быть хоть мало-мальски выдержанной. Но Гойя не слышал. Действительно не слышал, он был поглощен работой.
Наконец он сделал перерыв. Все обрадовались возможности размять руки и ноги, хотели уже уходить, но он попросил:
— Еще двадцать минут, — и, увидя недовольные лица, принялся умолять, заклинать: — Всего двадцать минут, и больше я вас беспокоить не буду, ни разу не побеспокою.
Они покорились. Гойя писал. Вокруг стояла тишина; слышно было, как бьется о стекло большая муха. Наконец Гойя сказал:
— Благодарю вас, ваше величество. Благодарю вас, ваше величество. Благодарю вас, ваши королевские высочества.
Оставшись один, он сел и долго сидел опустошенный и счастливый. То, что он раньше видел, приняло теперь определенную форму и не может уже быть утеряно…
Все единичное должно, конечно, быть дано совершенно явственно, но так, чтобы ничего не выпирало. Только лица будут глядеть из картины — жесткие, подлинные, такие, как они есть. А позади темно, чуть видны гигантские аляповатые полотна на стенах зала Ариадны…
…Хосефа, его жена, достаточно разбиралась в живописи, чтобы из его этюдов и объяснений понять, к чему он стремится. Она представила себе картину в законченном виде и не могла решить, хорошо это или нет. От полотна, несомненно, будет исходить то чудесное, ослепительное сияние, о котором он говорил, и лица королевской четы и принцев будут резко выступать из него. Но с этюдов на нее глядели злобные лица, а от законченной картины, которую она себе представила, ей стало холодно. Она боялась, что в картине будет какой-то вредный дух, какое-то еретическое, крамольное, опасное начало. Конечно, их величества и в жизни не очень красивы, но на портретах Рафаэля Менгса, Маэльи, ее брата, да и на прежних портретах самого Франсиско они не казались такими уж уродливыми, хотя сходство было большое.
…«Семья Карлоса IV» перерастает в политическое произведение!
Хотел того Гойя или нет, но не мог не думать за работой о тяжелых испытаниях, выпавших на долю Испании, о разбитых кораблях, разграбленной государственной казне, о слабостях и заносчивости королевы, о нищете народа. И как раз потому, что в картине его не было ненависти, особенно обнаженно и грубо выпирало на фоне гордо сверкающих мундиров, орденов и драгоценностей — всех этих атрибутов освященной богом власти — человеческое ничтожество носителей королевского сана.
…Чтобы написать себя самого, ему потребовалось не больше часа. И вот живой Гойя, довольный и лукавый, подмигивал нарисованному, выглядывавшему согласно королевскому желанию из полумрака, призрачному, но очень явственно видному и совсем не смиренному.
И вот в один прекрасный день он положил последние мазки.
Перед ним были тринадцать Бурбонов. Перед ним была жестокая, страшная правда жалких лиц и волшебное, многообразное великолепие красок, подобающее наследственной королевской власти.
