|
Жак Луи ДАВИД |
Жак Луи Давид родился 30 августа 1748 года в Париже. Страсть к рисованию пробудилась в нем рано; осенью 1766 года он поступает в академию, где отличается редкостным упорством в учебе, молчаливой целеустремленностью и честолюбием, доходящим до безрассудства. Для того чтобы завершить художественное образование двухлетним курсом Римской школы, необходимо победить в конкурсе на «римскую премию»; неудача доводит молодого художника до отчаяния, он чуть было не покончил с собой.
В конце концов он получил долгожданную премию и уехал в Италию; здесь он изучает работы великих мастеров и античное искусство, пафос древних памятников, пафос искусства республиканского Рима окрыляют Давида: ему казалось, что возвращение к античности поможет живописи противостоять натиску салонного аристократизма, и это была задача не только художника, но гражданина.
Картина Давида «Клятва Горациев» появилась на одной из предреволюционных выставок, в 1784 году; в античном сюжете французы увидели прямую связь с событиями современности. Сыновья, дающие клятву умереть за отчизну, но победить, выражали мужество и стойкость, надежды и стремления идущего к революции третьего сословия. Композиция картины проста, это пример классицистического построения в виде треугольника, фигуры героев однозначно скульптурны — пафос их в монолитности и единстве, графической точности рисунка сопутствуют локальные цвета — красный, белый, голубой; для живописца Давида цвет всегда будет играть второстепенную роль, Давид был упрям и трудолюбив, но собственного, независимого пути он не нашел ни в жизни, ни в искусстве.
«Клятву Горациев» Давид написал в тридцать шесть лет; через шесть лет он принесет присягу в Якобинском клубе, станет руководителем группы живописцев, работающих для революции, его изберут депутатом Конвента, он примет активнейшее участие в осуществлении революционных преобразований в области культуры. Он дружит с Робеспьером и разделяет его взгляды, решительно голосует за смертный приговор Людовику XVI, пишет картину «Смерть Марата», чтобы прославить и увековечить трибуна революции. Бодлер писал о ней: «Перед нами драма во всем ее ужасе. Благодаря необычайной силе передачи, превратившей это произведение в шедевр Давида, в одно из чудес современного искусства, в нем нет ничего тривиального, низменного. В этой картине есть одновременно и что-то нежное и что-то хватающее за душу; в холодном воздухе этой комнаты, на этих холодных стенах, вокруг этой холодной и зловещей ванны чувствуется веяние души». Потом наступает контрреволюционный переворот 9 термидора — Давид еще накануне провозгласил в Конвенте, что готов разделить с Робеспьером даже смерть; через несколько дней он отрекся от Робеспьера — это спасло ему жизнь. После выхода из тюрьмы Давид пишет одну из самых сильных по драматизму своих картин, «Автопортрет». В глазах его смятение, волосы в беспорядке, лицо бледно — картина откровенна, как разговор с самим собой: что же будет дальше?
Давид ищет знакомства с Наполеоном, пишет парадную картину «Наполеон при переходе через Сен-Бернар» — традиционный герой на традиционно вздыбленном коне; герою картина понравилась — идеи Наполеона Давид будет разделять до конца своих дней. Наполеон награждает Давида орденом Почетного легиона, дает ему звание первого живописца, заказывает Давиду грандиозное полотно «Коронация Наполеона I». С тем же энтузиазмом, с природной добросовестностью, с какой недавно Давид придумывал и осуществлял художественное оформление массовых праздников революционного народа, он пишет торжествующую роскошь императорского двора. Заказчик остался доволен; больше часа он молча разглядывал девятиметровое полотно, а затем произнес: «Давид, я вас приветствую». Но популярность Давида шла на убыль: на смену классицизму, даже приправленному античностью, шел новый, романтический стиль.
После реставрации Бурбонов Давид был лишен гражданских прав и имущества и отправлен в изгнание. Последние годы жизни он проводит в Брюсселе, днями он трудится в мастерской, а вечерами любит слушать музыку, посещает театр. Умер он 29 декабря 1825 года; французские власти запретили хоронить его во Франции, только через пять лет было разрешено захоронить сердце художника в могиле его жены на парижском кладбище Пер-Лашез.
Но картины Давида выставлены в Париже, выставлены в Лувре.
«Клятва Горациев».
«Коронация Наполеона I».
И «Автопортрет», написанный после поражения революции.
Анатолий ВАРШАВСКИЙ. «Смерть Марата»
|
Монархия Бурбонов восстановлена. Наполеон увезен на остров Святой Елены. Его маршалы и сановники вместо «Да здравствует император!» говорят «Да здравствует король!»— им не хочется расставаться ни с чинами, ни с привилегиями. Впрочем, их, верой и правдой служивших империи, никто и не собирался преследовать!
Преследовали других. Тех, кто штурмовал Бастилию. Тех, кто не забыл, что «Марсельеза» — революционный гимн. Тех, кто и во времена Наполеона остался верен заветам своей мятежной молодости. И, разумеется, тех, кто хоть в какой-то мере был причастен к решению Конвента о казни короля.
Указом от 12 января 1816 года «цареубийцы» были приговорены к высылке из Франции.
Две недели спустя кавалер ордена Почетного легиона Жак Луи Давид покинул пределы своей родины.
В его багаже среди нескольких других аккуратно заклеенная бумагой картина. Называлась она «Смерть Марата». Вместе с «Лепелетье на смертном ложе», вместе с эскизом «Клятвы в зале для игры в мяч» она должна была теперь сопровождать в ссылку своего творца.
Со дня убийства Марата прошло двадцать три года.
Друг народа по-прежнему был страшен власть имущим.
В своих ранних работах Давид отдал дань и мифологии и классицизму.
Но уже в 1781 году из Рима художник привез картину «Велизарий, просящий подаяние». Гражданскими мотивами было проникнуто это полотно, посвященное полководцу, оклеветанному, разжалованному и ослепленному своим императором.
А годом позже настал черед «Клятвы Горациев». Собственно говоря, все началось с представления трагедии Корнеля о героических римлянах. Последняя сцена спектакля — старик отец обращается к народу с просьбой защитить его сына, отстоявшего честь и свободу родного города, — произвела на художника сильнейшее впечатление. Тут же, по горячим следам, он сделал карандашный набросок.
Гражданский пафос классической трагедии Корнеля полтора века спустя после ее написания вновь зазвучал современно, и не один только Давид был потрясен высокими идеями гражданского подвига, воплощенными в знаменитой пьесе.
Вначале Давид решил изобразить поразившую его воображение заключительную сцену спектакля, но потом отказался от этого замысла. Ибо вовсе не главное в истории Горациев раскрывала она. Ему виделось нечто более важное, более значительное. Ему хотелось рассказать о деяниях, созвучных его мятежной и бурной эпохе, напомнить о том, что люди должны быть верны общественному долгу, найти — пусть в античности — образцы для подражания.
…Легенда гласила: в тяжкую минуту, когда отечеству угрожала жестокая опасность и решался вопрос о том, сражаться ли за свободу или примириться с рабством, три юных героя — три сына Горация — вступили в смертельный поединок с врагом.
И они победили. Но только один из них вернулся домой…
Самый высоконравственный момент этой красочной легенды, рассказанной римским историком Титом Ливием, выбирает Давид: клятву героев перед боем — клятву отцу, клятву родине. Впрочем, если быть точным, не выбирает, а домысливает. Ибо у Ливия нет ни слова о клятве в доме Горациев.
|
|
Давид. Смерть Марата. |
Ничего лишнего, ничего отвлекающего внимание, уводящего от главного — такой виделась Давиду композиция. Суровой простоте чувств, величию момента должна была соответствовать и суровая простота рисунка, напоминающая античные образцы.
В Италии, в Риме, завершает он картину.
И когда Давид выставил ее в 1785 году в Салоне*, она сразу стала знаменита.
_____________
*Салон – периодические художественные выставки Французской академии в XV²²-X²X веках, устраивались в Париже.
Три человека — и единый порыв. Три человека — и единая воля. Во имя отчизны клянутся они победить или умереть. Решительны и мужественны их лица, крепки и мускулисты руки, и на алтарь отечества приносят защитники свободы свои верные и доблестные сердца.
Ни слезы матери, оплакивающей сыновей, идущих на смертный бой, ни печаль сестры, ни скорбь жены одного из братьев, склонившейся над маленькой дочкой, — ничто не может отвратить Горациев от принятого решения. И высоко поднял их боевое оружие старик отец, как бы благословляя своих сыновей на ратный подвиг.
Свобода или смерть! Победить или умереть!
Мог ли представить себе тогда Давид, что всего лишь через несколько лет боевой клич «Свобода или смерть!» прозвучит над всей восставшей Францией? Что перед тем, как отправляться на фронт, солдаты в волнении будут глядеть на «Горациев»; что наряду с «Марсельезой» одним из символов восставшей против самовластья Франции станет его картина?
Он увидел это собственными глазами.
Но к тому времени прославленный автор «Клятвы Горациев», в чьей мастерской обучались десятки художников, восхищавшихся могучей страстностью его таланта, был уже и сам деятельным участником всколыхнувших всю страну событий.
«Его гений приблизил революцию», - под аплодисменты собравшихся заявил 28 1790 года член общества якобинцев Дюбуа-Крансе, предлагая поручить Давиду, «наиболее энергичной кисти, наиболее мастеровитому художнику», запечатлеть для потомства то, что «после веков тирании Франция сделала для них».
Речь шла о знаменитой «Клятве в зале для игры в мяч». Изгнанные по приказу короля из дворца «Малых забав», депутаты третьего сословия собрались в пустовавшем помещении – версальском зале для игры в мяч. Они поклялись не расходиться, пока не будет выработана конституция. И добились своего.
…Более десяти метров в длину, более семи метров в высоту — такой должна была быть величественная картина, предназначавшаяся для будущего зала заседаний Национального собрания.
Давид не сумел ее завершить по не зависящим от него обстоятельствам. Но подготовительные рисунки и несколько эскизов он сделал. Он запечатлел депутата Бальи, выступающего с обличительной речью против Людовика XVI; он изобразил других участников исторического совещания — и Робеспьера, стремящегося унять биение взволнованного сердца, и Мирабо, откинувшего назад свою львиную голову, и Барера, и Сийеса — автора знаменитой брошюры «Что такое третье сословие?», и многих, многих других.
Художник и раньше одним из принципов своего творчества провозгласил верность натуре.
Теперь он хотел быть верным и истории. Реальным событиям, реальным людям посвящает он свое творчество.
И даже порыв ветра на его рисунке, всколыхнувший занавеси в зале, молния, прорезавшая небо за окнами, были не символикой, а совершенно реальной деталью. Действительно, в момент клятвы грянула гроза.
Никогда еще художник не жил такой напряженной и полной жизнью, как в эти бурные годы, первые годы революции. Счастливым и полным надежд был Давид. Он восхищался энтузиазмом народных масс, он жадно искал приложения своим силам.
Признанный глава новой художественной школы, создатель нового стиля, который войдет в историю под названием революционного классицизма, яростный противник академических штампов, он отдает свое огромное дарование народу, совершающему революцию.
И когда в январе 1793 года в Конвенте депутаты поименно отвечали на вопрос, следует ли казнить короля, Давид твердо и коротко говорит: «Да».
Но небо надежд уже потемнело. Революция вступает в критический период. Разногласия между Горой и Жирондой, в том числе и по вопросу о казни короля, были не просто разногласиями между двумя партиями. Жиронда считала, что революция уже окончена: власть находится в руках столь милых ее сердцу толстосумов. Якобинцы были убеждены, что революция только начинается, ибо основные требования народа еще не выполнены.
Среди вождей революции, тесно связанных с народом, отстаивавших его интересы, наибольшей славой и известностью пользовался редактор и издатель газеты «Друг народа», депутат Конвента, доктор Жан Поль Марат.
Это он во всеуслышание заявил: «Не будет свободы, не будет безопасности, не будет мира, не будет покоя для французов, не будет надежды на освобождение для других народов, пока не будет отрублена голова тирана». И это он изо дня в день в своей знаменитой газете повторял, что действенны только революционные меры.
Голос Марата — это был голос самой революции. Марата нельзя было ни запугать, ни подкупить.
20 января 1793 года гвардейцами короля был застрелен один из «цареубийц» — друг Давида, республиканец Лепелетье де Сен-Фаржо.
«Сен-Фаржо — это хорошо, — говорят главари контрреволюции. — Теперь нужно убрать с дороги и Марата».
Марат был тяжело болен. Но даже и больной он продолжал выпускать свою газету. Добрый, отзывчивый к простым людям, он охотно принимал тех, кто обращался к нему за помощью.
Именно этим вероломно воспользовались его враги.
12 июля 1793 года Давид был в гостях у Марата. Он дружил с ним, одним из первых встал в Конвенте на его защиту, когда жирондисты попытались учинить расправу над любимцем народа.
Болезнь причиняла Марату большие страдания. Он принял Давида и еще нескольких членов Конвента в ванной комнате (вода немного смягчала боль, и Марат теперь нередко целые часы проводил в ванне, даже работал в ней, кладя поперек широкую гладкую деревянную доску). Марат держался бодро, уверял, что начинает выздоравливать.
На следующий день случилось непоправимое.
Незваная гостья была настойчива и, когда ее не пустили к Марату — он чувствовал себя в этот день особенно скверно,— пришла во второй раз, к вечеру.
Привратница не хотела ее пускать, она знала: у Марата был трудный день, он устал. Но посетительница настаивала. К несчастью, их разговор услышал Марат. Незадолго до этого, в половине восьмого, почта доставила ему письмо: «Я из Канна. Ваша любовь к родине должна внушить Вам желание узнать о замышленных там заговорах. Я жду Вашего ответа».
Марат приказал пропустить просительницу.
Ваше имя?
— Шарлотта Кордэ.
И она вонзила нож в беззащитную грудь Марата.
Он лежал, откинувшись на покрытую белой простыней спинку ванны. Правая рука его безжизненно свисала, а в пальцах было еще зажато гусиное перо, воткнувшееся кончиком в пол. В левой он держал листок бумаги — письмо Шарлотты Кордэ.
Из-под полотенца, которым он повязал голову, выбивались пряди черных волос. Рот был полуоткрыт. Лицо выражало страдание.
— Наш взор еще ищет его среди вас, депутаты, — заявил на следующий день гражданин Гиро, глава делегации от народа, пришедшей в Конвент выразить свою боль и соболезнование. — А он, он уже мертв и покоится на смертном ложе… — И, обращаясь к Давиду, Гиро воскликнул: — Где твои кисти, Давид? Ты запечатлел для будущих поколений облик Лепелетье, погибшего, чтобы его родина была свободной. Ты должен написать еще одну картину, ты знаешь какую, Давид.
— Я готов, — ответил художник.
Впоследствии он скажет: «Я услышал голос народа, я повиновался».
Как изобразить страшную минуту смерти Марата? Давид понимал: только мужественная простота и правдивость может помочь ему добиться цели. Не ужас перед смертью, а гнев против убийц должна была вызвать картина. И ему хотелось передать не только облик павшего бойца, но и величие человека, чью смерть оплакивала вся революционная Франция.
…С покрасневшими от слез глазами стоял Давид у тела борца за свободу, глубоко потрясенный случившимся, всматриваясь в его лицо и занося в свой блокнот черты сраженного трибуна.
Другом народа, отдавшим жизнь за его счастье, — таким был Марат. Таким и хотел увидеть его на своем полотне художник. Погибшего, но не побежденного. Человека, воодушевленного высокими чувствами, который жил и боролся ради того, чтобы народу жилось лучше.
…Три месяца пишет свою картину Давид. Он почти документально точен. Все как было — и ванна, и смертельно раненный Марат, и листок в его руке, и деревянный чурбан рядом с ванной, и чернильница, и бумаги.
Торжественный реквием напоминала картина, суровый и героический. Еще ни в одном из произведений Давида не были так глубоко выражены идеи гражданского мужества, самоотверженного служения революции, свободолюбия. Строги и просты были краски.
«Кто умирает за отечество, тому не в чем себя упрекнуть».
Думал ли Давид о том, что трагедию всего народа запечатлел он в этом лучшем из своих полотен? Догадался ли он, что не только над Маратом — над самой революцией занесен уже нож ее убийц?
14 октября закончил свой портрет Давид. А месяц спустя, когда прах Марата был торжественно захоронен в Пантеоне, художник преподнес картину в дар Конвенту, так же как до этого портрет Лепелетье де Сен-Фаржо. От платы он отказался наотрез.
«Пусть его побежденные враги, — скажет он в своей речи в Конвенте, имея в виду Марата, — еще раз побледнеют, увидя его искаженные черты, пусть позавидуют судьбе того, кого, не сумев подкупить, они имели подлость убить. — И добавит: — Матерей, вдов, сирот, граждан Франции — вот кого он защищал с опасностью для жизни».
Может быть, на какой-то недолгий срок — ведь многие вначале видели в Бонапарте революционного генерала — Давид действительно поверил корсиканцу. Может быть, проявилась свойственная ему слабость, неустойчивость, просто усталость — ведь еще в 1799 году он написал картину «Сабинянки», которой призывал к отказу от борьбы, к примирению.
Так или иначе, но бывший художник революции становится художником Наполеона. Он создает портрет будущего императора, изобразив его, как тот и требовал, «спокойным на вздыбленном коне». Эффектным, красочным, но внутренне бесстрастным был этот портрет, впрочем, как почти все картины, написанные Давидом во времена Наполеона.
Да, он преуспевал при Наполеоне, официальный первый живописец императора. Парадные, торжественные, помпезные холсты требовал Наполеон, весьма заботившийся о прославлении собственной персоны. Художник писал и эти огромные торжественные полотна, писал и портреты.
Слава его росла. Многие его работы по-прежнему свидетельствовали о неслабеющем таланте живописца. Но не чувствовалось в них прежней значительности. Большие сюжеты, большие чувства ушли в прошлое.
Впрочем, их не было и в жизни: вряд ли автора «Горациев» могла вдохновить коронация Наполеона.
После Ватерлоо в страну снова возвратились Бурбоны.
|
|
Давид. Похищение сабинянок. |
Он мог бы и не ехать в ссылку. Для этого ему, известному художнику, следовало лишь обратиться с прошением к королю Людовику XVIII, к тому самому графу д'Артуа, по заказу которого он незадолго до революции написал холодновато-целомудренную картину «Парис и Елена». Бесспорно, для него, как для целого ряда других покаявшихся, сделали бы исключение. Тем более что на это намекал в разговорах с некоторыми друзьями Давида и сам новоявленный король. Весьма возможно, что Людовик XVIII и Карл X были не прочь, чтобы Давид написал нечто вроде «Коронации Наполеона», но, разумеется, о «законных» величествах.
«Мы вовсе не требуем, чтобы ваш друг покаялся, — заявил министр полиции Карла X в ответ на просьбу Гро, одного из учеников Давида, разрешить художнику вернуться на родину. — Но нужно, чтобы он изложил свою просьбу соответствующим образом».
«Соответствующим образом» означало, что следовало написать просьбу о помиловании на монаршее имя. Давид не желал делать этого.
Он ответил: «Мой дорогой Гро, не говорите мне больше никогда о каких-нибудь демаршах с моей стороны, для того чтобы вернуться. Об этом не может быть и речи».
А двумя годами раньше Давид написал своему другу Монгесу: «Я был выслан на основании декрета, я возвращусь назад только на том же основании». И, вспоминая о временах «Горациев» и «Брута», он говорил: «Я делал то, что должен был делать, я был в таком возрасте, когда знал, что я делаю».
