Лекция третья. Роль переноса в детском анализе
Я позволю себе повторить вкратце содержание последней лекции.
Мы рассмотрели приемы детского анализа и узнали, что мы вынуждены составлять историю болезни на основании сведений об анамнезе, полученных от членов семьи больного вместо того, чтобы положиться исключительно на сведения, которые дает нам пациент: мы узнали, что ребенок является хорошим интерпретатором сновидений, и оценили значение грез и свободных рисунков как технического приема. Кроме того, я должна была разочаровать вас сообщением, что ребенок не склонен выражать свободные ассоциации и что это вынуждает нас искать замену этому важнейшему вспомогательному приему при анализе взрослых пациентов. Мы закончили нашу лекцию рассмотрением таких методов, которыми пытались заменить технику свободных ассоциаций, и отложили теоретическую оценку их до следующей лекции.
Разработанная Мелани Кляйн техника игры, несомненно, очень ценна для наблюдения ребенка. Вместо того чтобы вести трудное и связанное с большой затратой времени наблюдение над ребенком в его домашней обстановке, мы сразу переносим весь знакомый ему мир в кабинет аналитика и предоставляем там ребенку свободу действий на глазах у аналитика, но без вмешательства с его стороны. Таким образом, мы изучаем различные реакции ребенка, степень его агрессивности или сострадания, а также его установку в отношении к разным предметам и людям, представленным в виде игрушечных фигур. Преимущество в сравнении с наблюдением в условиях реальной жизни заключается еще и в том, что игрушечный мир удобен и подчинен воле ребенка; таким образом, ребенок может совершать в нем все те действия, которые осуществляются в реальном мире, исключительно в пределах фантазии вследствие того, что ребенок обладает крайне недостаточной силой и властью. Все эти преимущества диктуют нам необходимость применения метода игры, разработанного Мелани Кляйн при изучении маленьких детей, которые не умеют еще облекать свои мысли в словесную форму.
Мелани Кляйн делает еще один важный шаг в применении этой техники. Она придает каждой свободной игре ребенка такое же значение, как и свободной ассоциации взрослого пациента, и интерпретирует последовательно каждое действие, произведенное ребенком в этой обстановке, облекая его в форму суждений, то есть она старается найти в каждом действии, связанном с игрой, символическое значение, лежащее в его основе. Если ребенок опрокидывает фонарный столб или какую-нибудь игрушечную фигуру, то она объясняет это, например, агрессивным действием, направленным против отца. Столкновение двух автомобилей в игре ребенка она объясняет как символическое выражение наблюдения половых сношений родителей. Работа Мелани Кляйн заключается прежде всего в том, что она сопровождает действия ребенка интерпретацией и объяснением, которые в свою очередь дают направление дальнейшим действиям пациента, подобно тому как это имеет место при интерпретации свободных ассоциаций у взрослых.
Рассмотрим еще раз, вправе ли мы сопоставлять такие действия ребенка, совершенные во время игры, с ассоциированием взрослого человека. Хотя ассоциация взрослого «свободна», то есть при возникновении ее пациент исключает всякую сознательную направленность и воздействие на течение своих мыслей, но вместе с тем у него существует определенное целевое представление: он, ассоциирующий таким образом, подвергается анализу. У ребенка отсутствует это целевое представление.
Вначале я уже изложила вам, каким образом я стараюсь познакомить маленького пациента с конечной целью предпринимаемого анализа. Но дети, для которых Мелани Кляйн выработала свою технику игры, и прежде всего дети, находящиеся на начальных стадиях либидозного развития, слишком малы, чтобы на них можно было воздействовать таким образом. Мелани Кляйн считает одним из важнейших позитивных моментов своего метода еще и то обстоятельство; что в этом случае предварительная подготовка ребенка становится излишней. Таким образом, отсутствие у ребенка целевого представления является возражением против сделанного Мелани Кляйн сопоставления игры со свободным ассоциированием. Если свободная игра ребенка не детерминирована тем же целевым представлением, что и свободные ассоциации взрослого человека, то мы, пожалуй, не вправе рассматривать их всегда как таковые. Вместо символического толкования они часто допускают невинное объяснение. Ребенок, опрокидывающий фонарный столб, мог накануне видеть нечто подобное во время прогулки; столкновение повозок могло также быть воспроизведением виденного им на улице происшествия, а ребенок, бегущий навстречу посетительнице и открывающий ее сумочку, вовсе не должен, как думает Мелани Кляйн, символически выражать таким образом свое любопытство, нет ли в гениталиях матери нового братца; ребенок действует скорее под впечатлением недавнего переживания, когда кто-нибудь из посетителей принес ему подарок в такой же сумочке. И в случае со взрослым мы тоже не считаем себя вправе придавать всем его действиям и свободным ассоциациям символический смысл, а только тем из них, которые возникают под влиянием аналитической ситуации.
Однако возражение, приведенное нами против аналитического применения техники, выработанной Мелани Кляйн, может быть, с другой стороны, аннулировано. Совершенно верно, конечно, что игра ребенка допускает такое невинное толкование. Но почему он воспроизводит именно эти позаимствованные из его переживаний сцены с фонарем или двумя повозками? Не является ли символическое значение, скрытое за этими наблюдениями, тем фактором, который заставляет ребенка отдавать им предпочтение и воспроизводить их теперь, во время аналитического сеанса? Верно и то, что у ребенка, совершающего те или иные действия, отсутствует представление цели, связанное с аналитической ситуацией и детерминирующее свободные ассоциации взрослых пациентов. Но, может быть, он в нем и не нуждается. Взрослый пациент должен сознательным усилием воли отказаться от управления мыслями и предоставить их течение воздействию скрытых в его бессознательном импульсов. Ребенок же, вероятно, не нуждается в таком произвольном изменении своей ситуации. Может быть, он всегда и во время любой игры находится под влиянием своего бессознательного.
Вы видите, что вопрос о правильности или неправильности сопоставления детской свободной игры со свободной ассоциацией взрослого пациента нелегко решить с помощью теоретических доводов и возражений. Поэтому то или иное решение данного вопроса необходимо проверить на практике.
Подвергнем критике еще один пункт техники Мелани Кляйн. Кроме действий, которые производит ребенок с предоставленными ему игрушками, Мелани Кляйн интерпретирует все действия, совершаемые ребенком по отношению к находящимся в ее кабинете предметам и по отношению к ней самой. И в этом она строго придерживается прототипа аналитической ситуации взрослого пациента. Мы считаем себя вправе подвергать анализу поведение пациента во время сеанса, равно как и все его произвольные и непроизвольные действия, совершаемые им в нашем присутствии. Обоснование этого мы находим в феномене переноса, который устанавливает пациент и который может придавать определенное символическое значение обычно незначительным действиям.
Однако возникает вопрос, развивается ли вообще у ребенка такой же перенос, как и у взрослого пациента, каким образом и в какой форме проявляется его перенос и как он может быть использован для толкования? Итак, мы подходим к четвертому и самому важному пункту нашей темы — роль переноса как технического вспомогательного приема при детском анализе. Решение этого вопроса даст нам в то же время новый материал для опровержения или подтверждения выводов Me лани Кляйн.
Вы помните из первой лекции, сколько усилий я приложила, чтобы добиться прочной привязанности ребенка и поставить его в состояние зависимости от меня. Я не стремилась бы к этому с такой энергией, используя множество приемов, если бы считала возможным провести детский анализ без такого переноса. Но нежная привязанность, положительный перенос являются предварительным условием всей дальнейшей работы. Разумеется, ребенок в большей степени, чем взрослый пациент, склонен верить только тем, кого любит, и только тогда выполняет что-либо, когда делает этого из любви к известному лицу.
Для детского анализа эта привязанность необходима в гораздо большей степени, нежели для анализа взрослого пациента. Первый преследует, кроме аналитических целей, отчасти и воспитательные, на которых мы впоследствии остановимся более подробно, успехи же воспитания всегда (а не только при детском анализе) колеблются в зависимости от чувства привязанности воспитанника к воспитателю. Мы не можем также сказать, что при детском анализе достаточно одного лишь переноса для достижения наших целей, независимо от того, имеет ли он положительный или отрицательный характер. Мы знаем, что в случае со взрослыми мы можем в течение долгого времени мириться с отрицательным переносом, который мы используем в своих целях, подвергая его систематическому толкованию и отыскивая его первопричины. При детском же анализе отрицательные импульсы, направленные против аналитика, являются прежде всего помехой, как бы много материала для выводов они нам ни давали. Мы стремимся разрушить и уничтожить их по возможности скорее. Настоящая плодотворная работа может быть осуществлена только при положительной привязанности.
Возникновение такой нежной привязанности мы описали подробно при рассмотрении введения в анализ. Проявления ее в фантазиях и поступках почти ничем не отличаются от таких же поступков у взрослых пациентов. Проявления отрицательного переноса мы встречаем во всех тех случаях, когда мы освобождаем из бессознательного часть вытесненного материала и навлекаем на себя благодаря этому сопротивление со стороны эго. В этот момент мы кажемся ребенку самым опасным и страшным искусителем и вызываем на себя все проявления ненависти и протеста, которые прежде относились к его собственным запрещенным импульсам.
Ниже я подробно привожу фантазию переноса, рассказанную мне неоднократно упоминавшейся здесь маленькой девочкой, страдавшей неврозом навязчивых состояний. Внешний повод к возникновению этой фантазии был, очевидно, дан мной, так как я навестила ее накануне в ее домашней обстановке и присутствовала при ее вечерней ванне. На другой день она начала свой сеанс словами: «Ты посетила меня в то время, когда я принимала ванну; в следующий раз я навещу тебя, когда ты будешь принимать ванну». Несколько позже она поведала мне свою фантазию, возникшую после моего ухода, когда она лежала в постели, готовясь заснуть. Ее собственные пояснения и примечания я привожу в скобках:
«Все богатые люди не могли терпеть тебя. Твой отец, который был очень богат, тоже не мог тебя терпеть. (Это значит, что я сердита на твоего отца, ты, наверное, это знаешь.) И ты никого не любила и ни с кем не проводила сеансов. Мои родители тоже ненавидели меня; и Ганс, и Энни, и Вальтер тоже ненавидели меня, все люди во всем мире ненавидели нас, даже люди, которые не знали нас, даже мертвые. Итак, ты любила только меня, а я — только тебя, и мы всегда были вместе. Все другие люди были очень богаты, а мы обе были очень бедны. Мы ничего не имели, даже платьев не было у нас, потому что они все отняли. Только диван остался в комнате, и мы обе спали на нем. Но мы были очень счастливы друг с другом. И тогда мы подумали, что у нас должен быть маленький ребенок. Тогда мы смешали большое и маленькое, чтобы сделать ребенка. Но потом мы подумали, что некрасиво делать ребенка из этого. И мы начали смешивать лепестки цветов и другие вещи, и это дало мне ребенка, потому что он был во мне. Он оставался во мне довольно долго (моя мама рассказывала мне, что дети остаются очень долго в своих матерях), а потом пришел доктор и вынул его, но я вовсе не была больна (обыкновенно матери болеют, так сказала моя мама). Ребенок был такой славный и милый, и мы подумали, что и мы хотели бы быть такими милыми, и мы превратились в совсем маленьких людей. (Это происходит, мне кажется, оттого, что мы выяснили, что я хотела бы быть такой же маленькой, как Вальтер и Энни.) И так как мы ничего не имели, то стали строить дом из розовых лепестков, и кровати из розовых лепестков, и подушки, и матрацы, все было сшито из розовых лепестков. Там, где оставалось место, мы вставляли какие-то белые кусочки. Вместо обиев у нас было тончайшее стекло, а на стенах были вырезаны разные узоры. Кресла тоже были вырезаны из стекла, но мы были такими легкими, что кресла не ломались, и мы не были слишком тяжелыми для них. (Я думаю, что моя мать потому не участвует в этом сновидении, что я вчера была на нее сердита.)» Затем следует еще подробное описание мебели и домашней утвари. Она продолжала развивать, очевидно, в этом направлении свою фантазию до тех пор, пока не уснула. При этом она придает большое значение тому, что наша бедность, о которой она говорила вначале, совершенно исчезла под конец и что мы имели гораздо более красивые вещи, чем богатые люди, о которых она упоминала.
Однако эта же пациентка рассказывает мне в другой раз, что внутренний голос предостерегает ее относительно меня. Он говорит: «Не верь Анне Фрейд. Она лжет. Она тебе не поможет, она сделает тебя еще более гадкой. Она изменит даже твою внешность так, что ты станешь некрасивой. Все, что она говорит тебе, неправда. Скажи, что тебе нездоровится, оставайся в постели и не ходи к ней сегодня». Она заставляет этот голос умолкнуть и говорит, что она должна будет рассказать все это во время сеанса.
Другая маленькая пациентка в период, когда мы обсуждаем вопрос о ее онанизме, видит меня во всевозможных унизительных положениях, нищенкой, бедной старухой, а однажды она увидела меня одну, стоящей посреди комнаты, и множество чертей, танцующих вокруг меня.
Таким образом, вы видите, что мы становимся, как и при анализе взрослых, мишенью, на которую устремляются, смотря по обстоятельствам, положительные или отрицательные импульсы пациентов. После этих примеров мы могли бы сказать, что при детском анализе перенос осуществляется в полной мере. Тем не менее нас ожидает разочарование именно в этой области аналитической работы. Хотя ребенок поддерживает очень живую связь с аналитиком, хотя он открывает при этом многие реакции, выработавшиеся у него в результате взаимоотношений со своими родителями, хотя в смене, интенсивности и выражении своих чувств он дает нам важнейшие указания относительно формирования своего характера, тем не менее невроз переноса как таковой у ребенка не возникает.
Все вы знаете, что я подразумеваю под этим. Взрослый невротик во время аналитического лечения постепенно видоизменяет симптомы, по поводу которых он обратился к аналитику. Он отказывается от своих старых объектов, с которыми были связаны его фантазии, и фиксирует заново свой невроз вокруг личности аналитика. Мы говорим, что он заменяет существовавшие до настоящего времени симптомы симптомами переноса, переводит свой невроз, каков бы он ни был, в невроз переноса и направляет теперь все свои анормальные реакции на новый объект, на аналитика. На этой новой, привычной для аналитика почве, на которой он может вместе с пациентом проследить возникновение и рост отдельных симптомов, на очищенном таким образом операционном поле происходит затем окончательная борьба, постепенное осознание болезни и раскрытие ее бессознательного содержания.
Мы можем указать две теоретические причины, в силу которых такое течение болезни с трудом может быть осуществлено у маленького ребенка. Одна из этих причин кроется в структуре детской личности, другая — в аналитике, работающем с детьми.
Ребенок не соглашается, подобно взрослому, на «переиздание» своих любовных привязанностей, потому что — если можно так выразиться — старое издание еще не разошлось. Его первоначальные объекты, родители, существуют еще как любовные объекты в реальности, а не в фантазии, как это имеет место у взрослого невротика; между родителями и ребенком существуют все взаимоотношения, типичные для повседневной жизни, все радости и горести переживаются реально и связаны еще с ними. Аналитик попадает в эту ситуацию как новое лицо, и ему приходится, вероятно, делить с родителями любовь или ненависть ребенка. Ребенок не испытывает необходимости заменить в своих переживаниях родителей аналитиком; последний не доставляет ребенку — по сравнению с первоначальными объектами — всех тех благ, которые ощущает взрослый пациент, заменяя фантастические объекты реально существующим лицом.
Вернемся теперь к методу Мелани Кляйн. Она утверждает, что если ребенок встречает ее во время первого сеанса враждебно, относится к ней отрицательно или даже пытается ударить ее, то в этом можно усмотреть доказательство амбивалентной установки по отношению к матери. Отрицательные компоненты этой амбивалентности переносятся на аналитика. Однако я полагаю, что дело обстоит иначе. Чем больше маленький ребенок привязан к своей матери, тем меньше положительных импульсов остается у него для чужих людей. Яснее всего это обнаруживается у грудного младенца, который относится со страхом и отрицанием ко всем, кроме матери или няни. Скорее даже наоборот: именно с теми детьми, которые не избалованы любовным отношением к ним домашних, которые в семейном кругу не получают и сами не проявляют глубокой нежности, скорее всего устанавливаются положительные взаимоотношения. Они получают наконец от аналитика то, чего они долго и напрасно ожидали от первичных объектов.
Однако, с другой стороны, аналитик, работающий с детьми, является мало подходящим объектом для такого переноса, который подлежал бы толкованию. Мы знаем, как мы должны вести себя для достижения этой цели во время анализа с взрослым пациентом. Мы остаемся безличными, лишенными всякой индивидуальности, мы являемся как бы чистым листом бумаги, на который пациент заносит все свои фантазии, обусловленные переносом, подобно тому, как в кино проецируют изображение на пустой экран. Мы избегаем накладывать, на пациента те или иные запреты, разрешать ему то или иное удовлетворение. Если же несмотря на это пациенту кажется, что мы запрещаем или разрешаем ему что-либо, то нам легко объяснить ему, что материал для такого суждения он заимствует из своего прошлого.
Аналитик, работающий с детьми, никоим образом не может оставаться безличным. Мы уже слышали, что он становится для ребенка интересным человеком, обладающим всеми импонирующими и привлекательными качествами. Воспитательные задачи, которые, как вы услышите, добавляются к анализу, требуют того, чтобы ребенок отлично знал, что аналитик считает желательным или нежелательным, что он одобряет и чего не одобряет. Такое ясно очерченное и во многих отношениях своеобразное лицо является, к сожалению, неудачным объектом для переноса и мало пригодным для этой цели, когда дело доходит до толкования переноса. Затруднение, которое возникает в данном случае, равносильно — если воспользоваться предыдущим сравнением — тому затруднению, какое мы испытали бы, если бы на экране, на который должно быть спроецировано движущееся изображение, была нарисована какая-нибудь статичная картина. Чем богаче и красочней была бы эта картина, тем больше терялись бы очертания проецированной киноленты.
Следовательно, у ребенка не возникает невроз переноса. Несмотря на все положительные или отрицательные импульсы, направленные на аналитика, анормальные реакции ребенка продолжают разыгрываться там же, где они разыгрывались и раньше: в домашней обстановке. Отсюда вытекает очень трудная техническая задача, стоящая перед детским аналитиком: вместо того, чтобы ограничиться аналитической интерпретацией происходящего на глазах у аналитика, толкованием свободных ассоциаций или поступков пациента, аналитик должен направить свое внимание туда, где разыгрываются невротические реакции, а именно: на домашнюю среду, окружающую ребенка. Таким образом, при детском анализе мы сталкиваемся с множеством технических и практических трудностей, с которыми я хочу вас лишь познакомить, не приводя никаких конкретных примеров. Если мы станем на эту точку зрения, то нам необходимо быть постоянно в курсе поведения ребенка, мы должны знать всех окружающих его лиц и быть до некоторой степени уверенными в их реакциях по отношению к ребенку. Если взять идеальный случай, то мы должны делить работу с фактическими воспитателями ребенка, а значит, делить с ними его любовь и ненависть.
Там, где внешние обстоятельства или отношение родителей исключают возможность совместной работы, результатом является утрата подлежащего анализу материала. Я припоминаю случаи детского анализа, которые я проводила, пользуясь, в силу указанных причин, исключительно сновидениями и фантазиями. Перенос не давал материала для толкования, а невротический материал ускользал от меня в большей мере, чем мне бы этого хотелось.
Тем не менее и в этом вопросе, равно как и при начальной аналитической ситуации, мы располагаем целым рядом приемов и техник для того, чтобы уподобить положение ребенка положению взрослого пациента, которое в гораздо большей мере пригодно для проведения анализа, другими словами, мы располагаем средствами для того, чтобы вызвать у ребенка невроз переноса. Это становится необходимым в том случае, где речь идет о тяжелом невротическом заболевании в среде, отрицательно относящейся к анализу или к ребенку. В этом случае необходимо удалить ребенка из семьи и поместить его в соответствующее учреждение. Ввиду того, что таких учреждений в настоящее время еще нет, мы вправе представлять их себе как учреждения, во главе которых стоит аналитик, работающий с детьми, или — более конкретно — школы, построенные на аналитических принципах и проводящие воспитательную работу совместно с аналитиком. В обоих случаях мы имели бы в первое время свободный от симптомов период, в течение которого ребенок сжился бы с новой, благоприятной и покамест индифферентной окружающей средой. Чем лучше он себя будет чувствовать в этот период, тем менее уместным и своевременным будет проведение анализа. В течение этого времени лучше всего оставить его в покое. Лишь когда он освоится с окружающей обстановкой, то есть когда под влиянием реальной повседневной жизни у него установится связь с новой средой, в которой первоначальные объекты постепенно потускнеют, когда в этом новом окружающем его мире вновь оживут его симптомы, когда его анормальные реакции сгруппируются вокруг новых лиц, когда у него возникнет, таким образом, невроз переноса, — лишь тогда он станет вновь доступен для анализа. В учреждении первого рода, во главе которого стоял бы аналитик (в настоящее время мы не можем даже сказать, желателен ли такой тип учреждения), это был бы настоящий невроз переноса в том же смысле, что и у взрослых пациентов, центральной фигурой которого является аналитик. Во втором случае мы искусственно улучшили бы домашнюю обстановку, мы заменили бы ее таким окружением, которое дало бы нам возможность — когда это оказалось бы необходимым для аналитической работы — взглянуть на поведение ребенка, так сказать, сверху и реакции которого по отношению к ребенку мы могли бы контролировать и регулировать.
Таким образом, удаление ребенка из родительского дома в техническом отношении казалось бы нам самым удачным практическим разрешением вопроса. Но когда мы будем говорить о конечных стадиях анализа, вы услышите, сколько сомнений возникает относительно этого мероприятия. Мы нарушаем этим естественное развитие ребенка в важном пункте, мы преждевременно разлучаем ребенка с родителями в такое время, когда он не способен ни к самостоятельной эмоциональной жизни, ни к свободному выбору новых объектов любви в силу внешних условий. Даже в том случае, если детский анализ потребует очень длительного времени, тем не менее, в большинстве случаев, между его окончанием и периодом развития зрелости остается незаполненный промежуток, в течение которого ребенок во всех отношениях нуждается в воспитании, руководстве и защите. Но кто же нам даст какие бы то ни было гарантии, что ребенок сам найдет дорогу к правильным объектам после того, как нам удалось разрушить перенос? К известному времени ребенок возвращается, таким образом, в родительский дом, в котором он чувствует себя чужим, дальнейшее руководство его воспитанием доверяется, может быть, людям, с которыми мы его с трудом и насильно разлучили. В силу внутренних причин ребенок не может быть самостоятельным. Вследствие этого мы вновь ставим его в затруднительное положение, в котором он, помимо прочего, опять встречает в большинстве случаев условия, при которых возникли его первоначальные конфликты. Тогда он может либо снова пойти по совершенному уже однажды пути, который привел его к неврозу, либо же, если этот путь закрыт для него вследствие удачного аналитического лечения, он идет противоположным путем к открытому протесту. С точки зрения болезни это, может быть, и полезно, но с точки зрения социального порядка, являющегося конечной целью воспитания и лечения ребенка, это далеко не выигрышный момент.
