V. Каким образом бытийная любовь может породить беспристрастность, отстраненность и проницательность?
В каких случаях любовь ослепляет? Когда она означает большую, а когда — меньшую проницательность?
Поворот происходит, когда любовь становится такой большой и такой чистой (непротиворечивой) по отношению к самому ее объекту, что именно его блага мы хотим, а не того, что он дает нам; иначе говоря, когда он перестает быть средством и становится целью (с нашего согласия). Возьмем, например, яблоню. Мы можем так любить ее, что для нас немыслимо, чтобы она была чем-то другим; мы рады, что она такая, какая есть. Всякое вмешательство может только повредить и сделать ее в меньшей степени яблоней или менее совершенно живущей по своим собственным, внутренне присущим ей законам. Она может выглядеть настолько совершенной, что мы боимся коснуться ее из страха повредить ее совершенству. Естественно, если она воспринимается как совершенная, то ее нельзя улучшить. По сути дела, усилия, направленные на улучшение (украшение и т.п.) некоторого объекта, сами по себе являются доказательством того, что объект видится как не вполне совершенный, что в голове субъекта есть картина «совершенного развития» объекта, которая лучше, чем конечная цель развития самого объекта (яблони). Иными словами, он может сделать лучше, чем яблоня; он лучше знает; он может сформировать ее лучше, чем она сформируется сама. Мы полуосознанно чувствуем, что тот, кто занят улучшением породы собак, по-настоящему собак не любит. Тот, кто по-настоящему любит собак, будет возмущен обрубанием хвостов, обрезанием ушей или приданием им особой формы, селекцией, делающей данную собаку похожей на картинку из журнала — ценой того, что она станет нервной, больной, бесплодной, будет страдать эпилепсией и т.п. (и тем не менее, люди, занимающиеся всем этим, утверждают, что любят собак). То же можно сказать по поводу людей, выращивающих карликовые деревья, обучающих медведей ездить на велосипеде или шимпанзе — курить сигареты.
Таким образом, настоящая любовь является (по меньшей мере, иногда) невмешивающейся и нетребующей и способна восхищаться самим своим объектом, пристально глядеть на него без какой-либо хитрости, каких-либо проектов или расчетов эгоистического характера. Это ведет к меньшему абстрагированию (или отбору частей, признаков или отдельных характеристик объекта), ограничивает его нецелостное видение, атомизацию или рассечение на части. Здесь меньше активного («прокрустова») структурирования, организации, формирования, подгонки к теории или заранее принятой концепции. Объект остается более целостным, более единым — можно сказать, он в большей мере остается самим собой. Объект в меньшей мере подвергается оценке как подходящий или неподходящий, важный или неважный, принадлежащий к фигуре или к фону, полезный или бесполезный, опасный или безопасный, ценный или лишенный ценности, выгодный или невыгодный, хороший или плохой, равно как и по прочим критериям эгоистического человеческого восприятия. Объект также в меньшей мере подлежит рубрикации, классификации, помещению в историческую последовательность, в меньшей мере рассматривается как просто представитель определенного класса, образчик, пример типа.
Это значит, что все аспекты, или характеристики, или (целостные) части объекта (как важные, так и неважные; как центральные, так и периферические) заслуживают равного внимания или равной заботы, и что любая часть может быть предметом изумления и восхищения. Бытийная любовь — будь то к возлюбленному, младенцу, картине или цветку — почти всегда сопряжена с такого рода распределенным восприятием, проникнутым очарованностью и пристальной заботой.
В этом целостном контексте маленькие недостатки могут восприниматься как привлекательные «изюминки», очаровывающие и способствующие любви, — благодаря тому, что они индивидуально специфичны и придают объекту характер и индивидуальность, делают его тем, что он есть, а не чем-либо еще, и, возможно, также как раз благодаря тому, что они невелики, периферийны и несущественны.
Из сказанного следует, что человек, испытывающий бытийную любовь (и осуществляющий бытийное познание), заметит детали, которые упустит тот, кто испытывает дефицитарную любовь или вообще не любит. Кроме того, человек, испытывающий бытийную любовь, легче увидит природу объекта как такового, с его собственными законами и стилем бытия. Тонкая и гибкая структура объекта скорее может быть охвачена восприимчивым взглядом без вмешательства и высокомерия. Воспринимаемый образ объекта в большей мере определяется его собственными характеристиками в ситуации бытийного познания, чем тогда, когда воспринимающий властно накладывает на него некоторую структуру, и при этом часто оказывается слишком грубым, слишком нетерпеливым, слишком похожим на мясника, который разрубает тушу, руководствуясь своим аппетитом, на завоевателя, требующего безоговорочной капитуляции, на скульптора, лепящего нечто из глины, не имеющей собственной структуры.
VI. При каких условиях и какими людьми выбираются или не выбираются бытийные ценности?
Имеющиеся свидетельства говорят о том, что бытийные ценности чаще выбираются «психологически здоровыми» людьми (самоактуализирующимися, зрелыми, обладающими продуктивным характером и т.д.), а также большинством наиболее «великих» людей, пользовавшихся наибольшей любовью и восхищением на протяжении истории. (Не поэтому ли ими восхищаются, их любят и считают великими?) Экспериментальное изучение выборов, осуществляемых животными, показывает, что прочные навыки, предварительное научение и т.п. снижают биологическую эффективность, гибкость и адаптивность выбора, направленного на самоисцеление (например, у крыс с удаленными надпочечниками). Эксперименты по привыканию показывают, что люди продолжают выбирать и предпочитать даже то, что является неэффективным, раздражающим и первоначально не предпочиталось — если только предварительно они были вынуждены осуществлять именно такой выбор на протяжении более 10 дней. Общечеловеческий опыт подтверждает эти результаты, например в том, что касается хороших навыков. Клинический опыт показывает, что предпочтения привычного и знакомого сильнее и являются более жесткими, компульсивными и невротичными у людей более тревожных, робких, ригидных, «зажатых» и т.п. Клинические и некоторые экспериментальные данные свидетельствуют о том, что сила Я, мужество, психологическое здоровье и креативность повышают у взрослых и детей тенденцию к выбору нового, незнакомого, непривычного.
Привыкание как проявление адаптации также может ослабить тенденцию к выбору бытийных ценностей. Дурной запах перестает ощущаться. Потрясение имеет тенденцию снижать чувствительность к потрясениям. Люди адаптируются к плохим условиям и перестают замечать их (т.е. перестают осознавать их). При этом отрицательные эффекты могут продолжаться уже без их осознания. Таковы, например, эффекты непрерывного шума, или сплошной безобразности, или хронического плохого питания.
Реальный выбор предполагает одновременное предъявление альтернатив на равных началах. Например, люди, привыкшие к плохо воспроизводящему звук проигрывателю, предпочитают его проигрывателю высокого класса. Те, кто привык к качественному проигрывателю, предпочитают его. Но когда обеим группам было предъявлено и плохое, и хорошее воспроизведение музыки, обе группы в конечном счете предпочли более качественное воспроизведение на хорошем проигрывателе (данные Эйзенберга).
Преобладающая часть литературных данных, касающихся экспериментов по различению, свидетельствует, что лучше всего предъявлять альтернативы одновременно и близко друг к другу, а не порознь. Можно ожидать, что выбор более красивой из двух картин, более подлинного из двух образцов марочных вин или того из двух людей, кто отличается большей полнотой жизненных сил, будет тем адекватнее, чем ближе друг к другу в пространстве и времени располагаются сравниваемые объекты.
Предлагаемый эксперимент. Если качество, оцениваемое экспертами в баллах, может принимать значения в диапазоне от 1 (плохие сигары, вино, ткань, сыр, кофе и т.д.) до 10 (хорошие сигары, вино и т.д.), то люди, привыкшие к уровню 1, вполне могут выбрать его, если единственной альтернативой является другой край шкалы (10). Но, вероятно, такой человек предпочтет уровень 2 уровню 1, уровень 3 — уровню 2 и т.д., и таким образом его в конечном счете можно привести к выбору уровня 10. Альтернативы должны находиться «в пределах одной зоны», то есть не слишком далеко друг от друга. Если применить ту же методику к тем, кто первоначально предпочел, скажем, очень хорошее вино, то есть предложить им выбор между уровнями 10 и 9, 9 и 8, 5 и 4 и т.д., то они, вероятно, будут продолжать выбирать более высокое качество.
Можно видеть, что вскрывающая, инсайтная психотерапия ведет к процессу «настоящего (подлинного) выбора». Способность к осуществлению такого выбора гораздо выше после успешной терапии, чем до нее, то есть эта способность детерминирована скорее конституционально, чем культурно, скорее самим Я, чем внешними или внутренними «другими». Под влиянием психотерапии альтернативы воспринимаются более осознанно, страх минимизируется и т.д. Успешная терапия усиливает тенденцию к предпочтению бытийных ценностей, а также к их осуществлению.
При этом предполагается, что характерологические качества лиц, осуществляющих выбор, должны оставаться постоянными или приниматься во внимание. Например, чтобы научиться тому, что «лучший» выбор (соответствующий более высокому уровню в иерархии ценностей) «вкуснее», надо реально испробовать его. Научиться этому, однако, труднее для людей травмированных, со сформированными негативными реакциями или вообще невротичных; для людей робких и застенчивых; для людей ограниченных, скучных, «узких»; для людей ригидных, подчиняющихся стереотипам и условностям, и т.д. Все эти люди могут бояться опыта, или испытания своего вкуса, могут отрицать либо подавлять свой опыт и т.п. Учет характерологических особенностей необходим в отношении как конституциональных, так и приобретенных качеств.
Многие эксперименты свидетельствуют о том, что социальное внушение, иррациональная реклама, социальное давление, пропаганда существенно ограничивают свободу выбора и даже свободу восприятия; то есть альтернативы могут неправильно восприниматься, и затем может производиться неправильный выбор. Этот вредный эффект больше проявляется у конформных, чем у независимых, сильных людей. Имеются клинические и социально-психологические основания, чтобы спрогнозировать, что этот эффект будет сильнее у более молодых людей, чем у старших. Однако все эти и подобные им эффекты, начиная с формирования условных рефлексов с помощью подпороговых раздражителей и включая эффекты пропаганды, внушения, использующего авторитет, ложной рекламы, скрытых положительных подкреплений и т.д., — опираются на слепоту, невежество, отсутствие понимания, на сокрытие фактов, ложь и незнание ситуации. Большинство этих эффектов может быть устранено, если осуществляющий выбор несведущий человек осознает способ, с помощью которого им манипулируют.
Возможность по-настоящему свободного выбора, определяемого преимущественно внутренней природой субъекта, расширяют следующие факторы: свобода от социального давления; независимость личности; хронологическая зрелость; сила и мужество (в противоположность слабости и страху); истина и осознание. Удовлетворение любого из этих условий должно повысить процент бытийных выборов.
Иерархия ценностей, в которой бытийные ценности являются «наивысшими», частично обусловлена иерархией базовых потребностей, доминированием дефицитарных потребностей над потребностями роста, гомеостаза — над ростом и т.п. Вообще, если есть две нужды, требующие удовлетворения, то выбирается более насущная, то есть «низшая». Следовательно, ожидаемое весьма вероятное предпочтение бытийных ценностей опирается в принципе на предварительную реализацию низших, более насущных ценностей. Из этого обобщения следует много прогнозов. Например, человек, у которого не удовлетворена (фрустрирована) потребность в безопасности, предпочтет истинное ложному, красивое — безобразному, доброе — злому реже, чем человек с удовлетворенной потребностью в безопасности.
Отсюда вытекает новая постановка проблемы вековой давности: в каком смысле «высшие» наслаждения (например, Бетховен) превосходят «низшие» (например, Элвиса Пресли)? Как можно доказать их превосходство тому, кто привык к «низким» наслаждениям? Можно ли научить этому? В частности, можно ли научить этому того, кто не хочет учиться?
В чем состоят «сопротивления» более высоким наслаждениям? Общий ответ (в дополнение ко всем приведенным выше соображениям) заключается в следующем. Высшие наслаждения ощущаются как более хорошие по сравнению с низшими (»вкуснее» их) всяким, кто может испытать и те и другие. Но для того чтобы быть способным в полной мере и свободно сравнить два «вкуса», необходимы все те особые условия, о которых шла речь выше. Психологический рост теоретически возможен только благодаря тому, что «вкус» более высоких наслаждений лучше, чем «вкус» более низких, которые надоедают. (См. главу 4 моей книги «К психологии Бытия» — Maslow, 1962, где обсуждается «психологический рост через наслаждение и возможную скуку с последующим поиском новых, более высоких переживаний».) Конституциональные факторы иного типа также влияют на выборы, а следовательно, и на ценности. Было обнаружено, что цыплята, лабораторные крысы, сельскохозяйственные животные с самого рождения различаются по эффективности осуществляемых ими выборов, в частности, выбора питания; одни животные производят выбор эффективно в биологическом смысле, а другие — неэффективно. Эти последние будут болеть или умрут, если предоставить им возможность осуществлять выбор самим. Об этом же в неформальных контактах сообщают детские психологи, педиатры и т.д. применительно к человеческим младенцам. Организмы различаются также по той энергии, с какой они борются за удовлетворение своих потребностей и преодоление фрустрации. В дополнение к этому, Конституциональные исследования взрослых людей показывают, что различные типы обнаруживают некоторые различия в выборе объектов удовлетворения потребностей. Невроз в значительной степени нарушает эффективность выбора, разрушает предпочтения, оказываемые бытийным ценностям, удовлетворению реальных потребностей и т.п. Можно даже оценивать меру психологического нездоровья по масштабам выбора того, что является «плохим» для здоровья организма, например наркотиков, алкоголя, плохого питания, плохих друзей, плохой работы и т.п.
Культурные условия, в дополнение ко всем очевидным их следствиям, выступают как главный фактор, определяющий диапазон возможных выборов, касающихся, например, карьеры, питания и т.п. В частности, важны также экономические и промышленные условия. Например, крупное, ориентированное на прибыль массовое производство оказывается очень хорошим в плане снабжения нас недорогой и хорошо сделанной одеждой и очень плохим — в плане снабжения хорошей, неотравленной пищей, такой, как свободный от химикатов хлеб, лишенная инсектицидов говядина, свободное от гормонов мясо птицы и т.п.
Итак, можно ожидать, что бытийные ценности будут сильнее предпочитаться: (1) психологически более здоровыми, зрелыми людьми; (2) старшими; (3) более сильными и независимыми; (4) более мужественными; (5) более образованными и т.п. Одним из условий повышения процента выбирающих бытийные ценности является отсутствие сильного социального давления.
Все вышесказанное легко может быть представлено в ненормативной форме для тех, кто испытывает неловкость при употреблении терминов «хороший» и «плохой», «более высокий» и «более низкий» и т.п. (хотя их и можно определить операционально). Марсианин, например, мог бы спросить: когда, кем и при каких условиях истинное выбирается скорее, чем ложное; интегрированное — скорее, чем дезинтегрированное; полное — скорее, чем неполное; упорядоченное — скорее, чем неупорядоченное и т.п.?
Другой старый вопрос — добр человек в своей основе или зол — также можно перефразировать более удобным образом. Как бы мы ни определяли эти слова, оказывается, что у человека есть и добрые и злые побуждения, что в его поведении присутствуют и добро и зло. Конечно, это наблюдение не отвечает на вопрос о том, какие побуждения и типы поведения являются более глубинными, более базовыми, более инстинктоидными. Для целей научного исследования желательно перефразировать вопрос так: при каких условиях и когда человек будет выбирать бытийные ценности, то есть будет «хорошим«? Что минимизирует или максимизирует этот выбор? Какой тип общества максимизирует этот выбор? Какой тип образования, психотерапии, семьи? Эти вопросы, в свою очередь, влекут за собой новые: как сделать людей «лучше»? Как улучшить общество?
10. Комментарии к симпозиуму о человеческих ценностях
Эти четыре доклада 16 кажутся совсем различными, однако в определенном смысле это не так. Докладчиков объединяет причастность к изменениям представлений о ценностях — революционным изменениям, которые произошли совсем недавно, и которые нам следует осознать.
Ни в одном из представленных докладов нет апелляции к какому-либо источнику ценностей, находящемуся вне человека. Не привлекается ничего сверхъестественного, нет ссылок на священную книгу или окруженную ореолом традицию. Все докладчики согласны в том, что ценности, направляющие человеческие действия, должны быть найдены в самой природе человека и в природном мире в целом.
Не только источник ценностей предполагается естественным, но и процедура открытия этих ценностей. Они должны быть открыты (или раскрыты) с помощью человеческих усилий и человеческого познания, путем обращения к экспериментальному, клиническому и философскому опыту людей. Никакие силы не вовлечены сюда, кроме человеческих.
Следующий вывод состоит в том, что ценности должны быть найдены, то есть открыты или раскрыты, а не изобретены, сконструированы или созданы. Это предполагает, далее, что они существуют в некотором смысле и в некоторой степени и, так сказать, ждут, чтобы мы увидели их. В этом смысле ценности рассматриваются как тайны природы, о которых мы многого не знаем в данный момент, но которые, несомненно, поддадутся нашим исследованиям и поискам.
Все четыре доклада неявно отвергают упрощенное представление о науке, согласно которому она должна быть «объективной» в традиционном смысле, только публичной, только направленной «вовне», а все научные утверждения должны быть выражены в физикалистской форме — если не сейчас, то в будущем.
Признание существования души должно, конечно, разрушить сугубо объективистское представление о науке. Кое-кому покажется, что такой «ментализм» разрушит всю науку, но я считаю подобные опасения глупостью. Напротив, утверждаю, что наука, в которой сохранилась душа, не менее, а намного более могущественна. В частности, полагаю, что более широкое, охватывающее больший диапазон объектов представление о науке определенно позволяет легко иметь дело с проблемами ценностей. Как мы знаем, более узкая наука, стремившаяся быть чисто объективистской и безличной, вовсе не могла найти места для ценностей или целей и потому вынуждена была считать их несуществующими. Реальное существование либо отрицалось, либо выносилось за пределы, доступные для научного познания (что делало их «неважными» и не заслуживающими серьезного изучения). Разговор о ценностях объявлялся «ненаучным» и даже антинаучным, так что их возвращали поэтам, философам, религиозным деятелям и другим подобным людям — добросердечным, но с нечетким типом мышления.
Иными словами, рассматриваемые доклады по своей сути научны — но в более старом смысле, более близком к исходному смыслу слова «наука». Я бы сказал, что по своему духу или подходу эти доклады существенно не отличаются от дискуссий о витаминах где-нибудь в 1920 или 1925 году. Их исследователи находились тогда на клиническом, доэкспериментальном этапе, как и мы сегодня.
Если это так, то мы, конечно, должны поддерживать открытую дискуссию и свободное выдвижение разнообразных гипотез. Не следует поспешно отказываться от тех или иных возможностей. Разнообразие подходов на данном симпозиуме — это, видимо, то, что теперь нужно; оно могло бы быть даже больше, если бы хватило времени. Можно сказать также, что сейчас не Время для ортодоксальности; я рад отметить, что жаркие и острые споры представителей разных школ, имевшие место 20 лет назад, уступили место более скромному признанию необходимости сотрудничества и разделения труда.
Полагаю также, что мы проявим скромность, признав, что наш интерес к проблеме ценностей объясняется не только внутренней логикой науки и философии, но также исторической ситуацией, в которой находится ныне наша культура или даже весь человеческий род. На протяжении истории ценности обсуждались, только когда они оказывались, под вопросом. Наша ситуация такова, что все традиционные ценностные системы потерпели крах, по крайней мере в глазах думающих людей. Поскольку нам представляется невозможным жить без ценностей, в которые мы верим и которые одобряем, мы находимся сейчас в процессе выработки нового, а именно научного, подхода к ценностям. Мы предпринимаем новый эксперимент по отделению ценностей-фактов от ценностей-желаний, надеясь при этом обнаружить ценности, в которые мы можем верить потому, что они истинны, а не потому, что они даруют нам иллюзии.
Часть IV. Образование
11. Познающий и познаваемое
Мой общий тезис состоит в том, что многие коммуникативные трудности межличностного взаимодействия — это побочный продукт коммуникативных барьеров, существующих внутри личности; что коммуникация между личностью и миром, в ту и другую сторону, существенно зависит от их изоморфизма (т.е. от подобия их структуры или формы); что мир может сообщить личности только то, что она заслуживает, чему она соразмерна, до чего она доросла; что по большому счету личность может получить от мира или дать миру только то, что представляет собой сама. Как заметил Георг Лихтенберг по поводу одной книги: «Такие труды подобны зеркалам: если в него заглядывает обезьяна, не может отразиться апостол».
Поэтому изучение внутреннего мира личности — необходимая основа для понимания того, что она может сообщить миру и что мир может сообщить ей. Эта истина интуитивно известна любому психотерапевту, художнику, учителю, но ее необходимо высказать в более явной форме.
Конечно же, я имею в виду коммуникацию в очень широком смысле. Я включаю сюда все процессы восприятия и обучения, так же как все формы искусства и творчества, рассматриваю как познание на уровне первичных процессов (архаическое, мифологическое, метафорическое, поэтическое), так и вербальную, рациональную коммуникацию, осуществляемую на уровне вторичных процессов. Я хочу говорить о том, к чему мы слепы и глухи, равно как и о том, к чему восприимчивы; о том, что мы выражаем неясно и неосознанно, равно как и о том, что мы способны четко структурировать или выразить словами.
Главное следствие сформулированного выше общего тезиса в том, что трудности взаимодействия с внешним миром параллельны трудностям внутриличностной коммуникации) в том, что следует ожидать улучшения коммуникации с внешним миром как следствия развития личности, повышения ее цельности и освобождения от «гражданской войны» между ее частями. Восприятие действительности в этом случае улучшается. Человек становится более восприимчивым в том смысле, который имел в виду Ницше, говоря, что каждый должен был сам заработать свое своеобразие, необходимое, чтобы понимать его.
Разрывы внутри личности
Прежде всего, что я понимаю под неудачей внутренней коммуникации? В конце концов, простейший пример — это расщепление личности, наиболее драматичной и наиболее известной формой которого является множественная личность. Я изучил oсе подобные случаи, какие смог найти в литературе, а также несколько, с которыми имел возможность познакомиться непосредственно, так же как и с менее драматичными случаями патологического бродяжничества и амнезий. Мне представляется, что все эти случаи складываются в общую картину, которую я мог бы даже назвать наброском общей теории: она может пригодиться в решении задачи, стоящей сейчас перед нами, потому что говорит нечто о разрывах, имеющихся в каждом из нас.
Во всех известных мне случаях «нормальная», характерная для данного человека личность была робкой, тихой (чаще всего — женщиной), соблюдающей принятые нормы и контролирующей себя, покорной и даже пренебрегающей своими интересами, благонравной и лишенной агрессивности, стремящейся вести себя как мышка и легко эксплуатируемой другими. Та же «личность», которая временами прорывалась в сознание и брала на Себя управление человеком, во всех случаях обладала противоположными свойствами: она была импульсивной, потакающей своим слабостям, наглой и бесстыдной, пренебрегающей правилами поведения, нетерпимой, агрессивной, требовательной, незрелой.
Это, конечно, разрыв, который в менее экстремальной форме мы можем видеть во всех нас. Это внутренняя борьба между импульсом и контролем, между индивидуальными запросами и требованиями общества, между незрелостью и зрелостью, между безответственным наслаждением и ответственностью. В той мере, в какой нам удается быть озорным забиякой и одновременно здравомыслящим, ответственным, контролирующим свои импульсы гражданином, мы избегаем внутренней расщепленности и сохраняем большую цельность. Такова, кстати, идеальная цель психотерапии множественных личностей: сохранить обе (или все три) личности, но удачно слитые или интегрированные под контролем сознания или предсознания.
Каждая из составляющих множественную личность осуществляет коммуникацию с миром в том и другом направлении по-разному. Они по-разному говорят, пишут, испытывают удовольствие, по-разному любят, выбирают разных друзей. В одном случае, который мне пришлось наблюдать, личность «своенравного ребенка» обладала крупным, размашистым, детским почерком, соответствующим словарем, делала орфографические ошибки, а «покорная, пренебрегающая собой» личность имела мышиный правильный почерк отличницы. Одна «личность» читала и изучала книги, а другая не могла — вследствие нетерпения и отсутствия интереса. Можно представить, насколько бы различалась их художественная продукция.
У остальных людей — у всех нас — отвергнутые части нашего Я, обреченные на подсознательное существование, тоже могут пробиться и неизбежно пробиваются наружу, влияя на наши коммуникативные процессы, направленные внутрь и наружу, на наше восприятие, так же как и на наши действия. Это достаточно легко демонстрируют проективные тесты с одной стороны, и художественная продукция, с другой.
Проективный тест показывает, каким предстает для нас мир, или, лучше сказать, как мы организуем мир, что мы можем взять из него, что мы можем позволить ему сказать нам, что мы хотим увидеть в нем и что мы решаем не слышать и не видеть.
Нечто подобное справедливо и в отношении того, как мы выражаем себя. Мы выражаем то, что мы есть (Maslow, 1954). В той мере, в какой мы расщеплены, наши выразительные и коммуникативные проявления также оказываются разорванными, частичными, односторонними. В той мере, в какой мы являемся интегрированными, цельными, объединенными, спонтанными и полноценно функционирующими, — в той мере наши выразительные и коммуникативные проявления оказываются завершенными и уникальными для каждого из нас, живыми и творческими (а не заторможенными, нормативными и искусственными), честными, а не фальшивыми. Клинический опыт подтверждает это применительно к изобразительной и вербальной художественной продукции, выразительным движениям вообще и, возможно, также применительно к танцам, гимнастике и другим целостным выразительным проявлениям. Это справедливо не только для коммуникативных воздействий, которые мы намереваемся оказать на других людей, но, по-видимому, также для тех, которые мы оказываем ненамеренно.
Те части нашего Я, которые мы отвергаем и подавляем (вследствие страха или стыда), не перестают существовать. Они не умирают, а, скорее, уходят в «подполье». Мы часто склонны либо не замечать влияния, оказываемые этими «подпольными» составляющими нашей человеческой природы на нашу коммуникацию, либо воспринимать их как нечто чуждое нам, например: «Я не знаю, что заставило меня сказать это»; «Я не знаю, что на меня нашло».
Для меня этот феномен означает, что выразительные проявления не имеют чисто культурного происхождения; это также и биологический феномен. Мы должны говорить об инстинктоидных элементах человеческой природы, тех ее внутренних аспектах, которые культура не может убить, но может лишь подавить, И которые продолжают влиять (пусть исподтишка) на наши выразительные проявления — невзирая на все старания культуры. Культура — всего лишь необходимая причина, обусловливающая природу человека, но не достаточная. Но и наша биология — только необходимая, но не достаточная причина человеческой природы. Правда, что только в культурном окружении мы можем научиться речи. Но верно также и то, что в том же культурном окружении шимпанзе не научится разговаривать. Я говорю об этом, потому что мне кажется, что изучение коммуникации слишком сосредоточено на социологическом уровне и недостаточно осуществляется на биологическом уровне.
Продолжая ту же тему (каким образом расколы внутри личности искажают нашу коммуникацию с миром), я обращусь к нескольким хорошо известным патологическим примерам. Я привожу их также потому, что они представляются исключениями из Общего правила, согласно которому здоровая и цельная личность обладает лучшей восприимчивостью и лучше выражает себя. Имеется много клинических и экспериментальных свидетельств в пользу этого обобщения, например, в работах Г.Айзенка и его Коллег. Тем не менее существуют исключения, призывающие нас к осторожности.
У больного шизофренией психологические средства контроля и защиты рушатся или уже рухнули. Личность при этом как бы проваливается в свой частный внутренний мир, и ее контакты с другими людьми и природным миром нарушаются. Нарушается и коммуникация с миром — в обоих направлениях. Страх перед миром обрывает коммуникацию с ним. При этом внутренние импульсы и голоса могут звучать так громко, что мешают сверяться с действительностью. Но правда и то, что больной шизофренией подчас демонстрирует превосходство в отдельных областях. Он настолько погружен в сферу запретных побуждений и познания на уровне первичных процессов, что иногда оказывается способен чрезвычайно проницательно истолковать сновидения других людей или обнаружить их скрытые побуждения, например гомосексуальные.
Рассматриваемая закономерность может проявляться и по-иному. Некоторые из тех, кто достиг наилучших результатов в психотерапии шизофрении, сами были ею больны. То и дело мы встречаем свидетельства того, что бывшие пациенты могут стать очень хорошими опекунами, способными понимать своих подопечных. Это тот же принцип, по которому работает движение «Анонимные алкоголики». Некоторые из моих друзей-психиатров стремятся теперь достичь понимания своих пациентов, вызывая у себя временные психозы с помощью ЛСД или мескалина. Один из путей улучшения коммуникации с человеком состоит в том, чтобы стать им.
Многому в этой области мы можем научиться также, обратившись к психопатическим личностям, особенно «очаровывающего» типа. Вкратце о последних можно сказать, что у них нет ни совести, ни чувства вины, ни стыда, ни любви к другим людям, ни торможения побуждений; они слабо контролируют себя и делают то, что хотят. Они часто становятся фальшивомонетчиками, мошенниками, проститутками, многоженцами и живут за счет своих проделок, а не упорного труда. Вследствие своих нравственных дефектов такие люди обычно неспособны понять в других угрызения совести, соболезнование, бескорыстную любовь, сочувствие, жалость, чувство вины, стыд или смущение. То, чем ты не являешься, ты не можешь воспринять или понять, это не может передаться тебе. А поскольку то, что ты есть, рано или поздно проявляет себя, психопат временами выглядит как холодное и устрашающее создание, хотя поначалу он казался восхитительно беззаботным, веселым и лишенным невротизма.
Мы снова встречаемся здесь с примером, когда болезнь, хотя и приводит к общему ограничению коммуникации, вместе с тем обеспечивает в отдельных областях повышенную проницательность и умелость. Психопат чрезвычайно чуток в обнаружении психопатического элемента в нас, как бы тщательно мы его ни скрывали. Он легко может пробудить и обыграть кроющегося в нас мошенника, фальшивомонетчика, вора, лжеца, обманщика. Он говорит: «Нельзя управлять честным человеком» — и выглядит очень уверенным в своей способности обнаружить любое «мошенничество в душе». (Конечно, из этого следует, что он может обнаружить отсутствие мошенничества. Это, в свою очередь, означает, что характер заметен в мимике и манере держаться, по меньшей мере, для сильно заинтересованного наблюдателя. Иными словами, он сообщает о себе тем, кто может понять его и идентифицироваться с ним.)
Мужское и женское начало
Тесная связь внутриличностной и межличностной коммуникации особенно ясно заметна в отношениях между мужским и женским началами. Заметьте, что я не говорю «между полами», поскольку считаю, что отношения между полами в очень большой степени определяются отношением между мужским и женским началами внутри каждой личности, будь то мужчина или женщина.
Крайний пример, который я могу привести здесь, — это мужчина-параноик, часто испытывающий пассивные гомосексуальные стремления, попросту говоря, желающий, чтобы его изнасиловал сильный мужчина. Это побуждение совершенно неприемлемо для него, страшит его, и он стремится его подавить. Главный используемый им прием (проекция) помогает ему отрицать свое стремление, отделить его от себя и в то же время позволяет думать и говорить о нем, быть занятым очаровывающим его предметом. Но ведь другой мужчина хочет изнасиловать его, а вовсе не он хочет быть изнасилованным. Отсюда подозрительность таких пациентов, которая может выражаться весьма патетическим образом. Они, например, не терпят, чтобы кто-либо шел за ними следом, прислоняются спиной к стене и т.п.
Это не просто сумасшествие, как может показаться. Мужчины на протяжении истории считали женщин соблазнительницами, потому что они (мужчины) охотно соблазнялись женщинами. Мужчины, когда они любят женщину, стремятся быть мягкими и нежными, бескорыстными и добрыми. Но если им приходится жить в культуре, где такие черты рассматриваются как несвойственные мужчинам, то они сердятся на женщин за то, что те ослабляют (символически кастрируют) их. И тогда мужчины придумывают миф о Самсоне и Далиле, чтобы показать, как ужасны женщины. Они проецируют на женщин свою недоброжелательность. Они винят зеркало за то, что оно отражает.
Женщины, особенно «передовые» и образованные женщины в США, часто борются против глубоко заложенных в них тенденций к зависимости, пассивности и подчиненности (поскольку следование таким тенденциям означало бы для них бессознательный отказ от своего Я, от своей личности). Такая женщина легко видит в мужчинах поработителей и насильников и соответствующим образом ведет себя по отношению к мужчинам, часто порабощая их.
По этим и другим причинам мужчины и женщины в большинстве культур и эпох не понимали друг друга и не были по-настоящему дружны. В контексте обсуждаемой темы можно сказать, что коммуникация между ними была и остается плохой. Обычно один пол господствовал над другим. Иногда женский мир резко отделяли от мужского, осуществляли полное разделение труда между полами, разделяли понятия о мужском и женском характерах так, чтобы они не пересекались. Это приводило к своего рода миру но не к дружбе и взаимопониманию. Что же могут предложить психологи для улучшения взаимопонимания между полами? Психологическое решение было сформулировано с особой четкостью школой Юнга и получило общую поддержку. Оно состоит в следующем: антагонизм между полами в большой степени является проекцией бессознательной борьбы, происходящей внутри личности, между ее мужскими и женскими компонентами (независимо от того, идет ли речь о мужчине или о женщине). Чтобы достичь мира между полами, установите мир внутри личности.
Мужчина, который борется внутри себя против всех качеств, которые он и его культура определяют как женские, будет бороться против тех же качеств и во внешнем мире, особенно если его культура, как это часто бывает, оценивает мужское начало выше женского. Идет ли речь об эмоциональности, или нелогичности, или зависимости, или любви к краскам, или нежности по отношению к детям — мужчина будет бояться этого в себе, бороться с этим и стараться обладать противоположными качествами. Он будет склонен к борьбе с «женскими» качествами и во внешнем мире, отвергая их, относя их исключительно к женщинам и т.п. Мужчины-гомосексуалисты, обращающиеся с просьбами и пристающие к другим мужчинам, очень часто оказываются грубо избиты ими. Скорее всего, это объясняется тем, что последние боятся быть соблазненными. Такой вывод определенно подкрепляется тем фактом, что избиение часто происходит после гомосексуального акта.
То, что мы видим здесь, — это крайняя дихотомизация, «или-или», подчиняющееся аристотелевой логике мышления того типа, который К.Гольдштейн, А.Адлер, А.Кожибский и другие считали столь опасным. Я как психолог высказал бы ту же мысль так: дихотомизация означает патологию; патология означает дихотомизацию. Мужчина, считающий, что можно быть либо мужчиной во всем, либо женщиной и ничем, кроме как женщиной, обречен на борьбу с самим собой и на вечное отчуждение от женщин. В той степени, в какой он узнает о фактах психологической «бисексуальности» и начинает понимать произвольность дефиниций, построенных по принципу «или-или», и болезненную природу процесса дихотомизации; в той степени, в какой он обнаруживает, что различающиеся сущности могут сливаться и объединяться в рамках единой структуры, вовсе не обязательно будучи антагонистами и исключая друг друга, — в этой степени он будет становиться более цельной личностью, принимающей в себе женское начало (»Аниму», как его называл К.Юнг) и наслаждающейся им. Если он сможет примириться с женским началом внутри себя, то сумеет сделать это и по отношению к женщинам во внешнем мире, станет лучше их понимать, будет менее противоречив в своем отношении к ним и, более того, станет восхищаться ими, понимая, насколько их женственность превосходит его собственный гораздо более слабый вариант. Конечно же, легче общаться с другом, которого вы цените и понимаете, чем с таинственным врагом, внушающим страх и возбуждающим негодование. Если хочешь подружиться с какой-то сферой внешнего мира, хорошо бы подружиться с той ее частью, которая находится внутри тебя.
Я не хочу утверждать здесь, что один процесс обязательно предшествует другому. Они параллельны, и потому можно начать с другого конца: принятие чего-то во внешнем мире может помочь достичь принятия его же во внутреннем мире.
Познание посредством первичных и вторичных процессов Отречение от внутреннего психического мира в пользу внешнего мира с его соответствующей здравому смыслу «реальностью» сильнее у тех, кто должен успешно действовать прежде всего во внешнем мире. Чем жестче среда, тем определеннее должен быть отказ от внутреннего мира, тем опаснее последний для «успешного» приспособления. Так, боязнь поэтических чувств, фантазии, мечтательности, эмоционального мышления сильнее у мужчин, чем у женщин; у взрослых, чем у детей; у инженеров, чем у художников.
Заметим также, что здесь мы встречаемся еще с одним примером глубокой западной (а, возможно, и общечеловеческой) тенденции к дихотомизации, к такому мышлению, когда из различающихся между собой утверждений необходимо выбрать либо одно, либо другое, причем второе отбрасывается, как будто нельзя воспользоваться обоими.
И опять мы видим здесь пример действия общего правила: если мы слепы и глухи к чему-то внутри себя, то мы слепы и глухи к этому и во внешнем мире, будь это склонность к игре, поэтическое чувство, эстетическая чувствительность, первичная креативность или еще что-либо в том же духе.
Этот пример особенно важен еще и по другой причине. Мне кажется, что с преодоления именно этой дихотомии лучше всего начать подведение педагогов к задаче преодоления всех дихотомий. Перестать мыслить дихотомически и начать мыслить интегративно — это может быть хорошим и практичным исходным пунктом обучения человечности.
Это один из аспектов набирающего силу мощного движения, противостоящего самоуверенному и изолированному рационализму, вербализму и сциентизму. Представители общей семантики, экзистенциалисты, феноменологи, фрейдисты, дзен-буддисты, мистики, гештальттерапевты, сторонники гуманистической психологии и концепции самоактуализации, юнгианцы, роджерианцы, бергсонианцы, представители «творческой педагогики» и многие другие — все они помогают указать пределы могущества языка, абстрактного мышления, ортодоксальной науки. Принято считать, что эти последние обеспечивают защиту от темных, опасных и злых глубин человеческой души. Ныне, однако, мы постепенно узнаем, что эти глубины — источники не только неврозов, но также здоровья, радости и творчества. И мы начинаем говорить о здоровом бессознательном, здоровой регрессии, здоровых инстинктах, здоровой иррациональности и здоровой интуиции. Мы начинаем также желать сохранить в себе эти качества.
Общий терапевтический ответ лежит, по-видимому, в направлении интеграции — направлении, противоположном расколам и подавлению. Конечно, все упомянутые мною движения могут легко сами становиться раскалывающей силой. Антирационализм, антиабстракционизм, антинаука, антиинтеллектуализм — все это расщепление. Интеллект же, правильно определяемый и понимаемый, — это одна из наших величайших, наиболее мощных интегрирующих сил.
