Личные факторы в ожидании войны
Как я сказал, ожидание — это сложное состояние ума. Считать, что люди просто осознанно предвосхищают войну так же, как ожидают прибытия пассажирского поезда по расписанию или перемены погоды, будет чрезмерным упрощением. Чем глубже вовлеченные эмоции, тем более бессознательными и трудноуловимыми являются детерминанты наших ожиданий. Поэтому давайте более внимательно рассмотрим личные моменты, включенные в структуру враждебных ожиданий.
У некоторых людей есть видимая неограниченная способность к едкой ненависти, длительному возмущению и зависти. Но парадокс состоит в том, что у людей имеется также неограниченная способность к любви, дружбе и аффилиативному поведению. Ни один человек никогда не сможет любить или быть любимым настолько, чтобы его это удовлетворило. Наиболее точное, по-моему, предположение психологии заключается в том, что ненависть и ревность порождаются нарушением аффилиативных взаимоотношений. Ненависть вырастает из нарушенной любви. Поэтому агрессивный национализм, поскольку он несет в себе элементы ненависти, представляет косвенным образом интерференцию с базовой способностью человека к аффилиативной жизни и привязанности.
Такая интерференция развивается достаточно сложным путем. Мы знаем, что ребенок сначала находится в дружественных симбиотических взаимоотношениях с матерью. Гнев, вероятно, поднимается в нем всякий раз, когда эта счастливая ситуация прерывается, — быть может, в связи с отнятием от груди или рождением братьев или сестер. Чувствующий себя отвергаемым ребенок, вероятно, склонен и любить и ненавидеть отвергающего родителя. Так как конфликт ненависти и любви болезнен, ненависть не признается или вытесняется. Внешне ребенок живет в мире со своими родителями, но его сдерживаемое возмущение может необычными способами прорываться против многих «родительских фигур» — учителей, полицейских, правителей, духовенства.
Согласно этой линии рассуждений, агрессия может существовать в личной жизни и при этом почти не распознаваться. Индивид готов к канализации своей ненависти на замещающие объекты. Фрейд утверждает, что обычные чувства обиды и ненависти по отношению к евреям возникают из возмущения людей против самого Бога за то, что Он так много требует от нас. Эта ненависть, подавляемая страхом перед Богом, перемещается на евреев, которые открыли нам Бога и которых обычно обвиняют в убийстве Христа, Сына Божьего. В более глубоком смысле, продолжает теория Фрейда, мы сами хотели бы убить Христа за то, что Он так много требует от нас. Так как мы сожалеем об этом импульсе в себе, то обвиняем сделавших это, как гласит легенда, евреев.
Нет нужды принимать довольно сложную фрейдистскую теорию антисемитизма, чтобы признать, что импульсы враждебности у человека довольно слабы и могут канализироваться очень странными путями. Для наших целей достаточно отметить, что канализация враждебности в направлении войны или расовых и религиозных предубеждений является аутентичной возможностью. Вокруг существующих в нашем фольклоре мифов происходят странные кристаллизации. Первоначально, конечно, любые мифы создавались и поддерживались сходно мыслящими людьми, испытывавшими потребность проецировать свои личные конфликты вовне. Таким образом евреи стали мифологической причиной внутреннего беспокойства людей, коммунисты или капиталисты — угрозой самому их существованию. Легенда, принимаемая индивидом, легко доступна для него в его культуре и часто навязывается ему родителями, учителями или лидерами.
Мы слышим, что темнокожие расы готовы загрязнить нашу «кровь». Существуют легионы символов и смещений такого рода. Конфликты, бушующие в нашей груди, персонифицируются вовне. В мифе мы обнаруживаем зеркальное отражение нашей собственной беспорядочной жизни. Когда человек больше не в состоянии выносить собственные проблемы, он часто хватается за институциональные интерпретации и легенды. Спустя некоторое время организованная враждебность начинает казаться неизбежной. В войне человек может символически отреагировать захороненные и неосознанные конфликты собственной частной жизни.
Анализ, подобный этому, подходящий для некоторых людей, показывает, насколько глубоко могут простираться корни ожидания войны. Но люди чрезвычайно различаются по причинам существования агрессии в их жизни, а также по качеству и типу агрессии, испытываемой ими, по способу ее выражения. Многие люди фактически неагрессивны; на них очень мало влияют фрустрации, депривации и уязвление гордости. Они обладают спокойным и благожелательным рассудком, даже имея дело с людьми, распространяющими ненависть. Несомненно, в агрессивности участвуют генетические факторы темперамента, о которых нам известно мало. Но будь то по причинам наследственности или воспитания, некоторые люди явно экстрапунитивны, а некоторые — интропунитивны. Первые в возникновении неприятностей готовы обвинять других, вторые склонны винить себя, отказываясь проецировать на других собственную вину.
Однако при всем этом разнообразии нетрудно направить значительное возмущение против «общего врага». Любое общество содержит большое ядро экстрапунитивных агрессоров. Все, что нужно, — убедить этих людей в том, что конкретный враг несет ответственность за смутный дискомфорт в их личной жизни.
Эта линия рассуждений не должна приводить нас к ошибочному допущению о том, что внутри каждой нации существует фиксированный резервуар враждебности — враждебности, которой необходимо как-то высвобождаться, через локальные конфликты, классовые предубеждения или внешние войны. Достаточно странно, но человек не высвобождает агрессию, выпуская ее через один канал вместо другого. У стран со многими внутренними конфликтами отнюдь не меньше конфликтов внешних. Исследования показывают противоположное: нации и племена, отличающиеся внутригрупповой агрессивностью, проявляют ее и вовне, в то время как миролюбивые группы миролюбивы и во внутренних, и во внешних отношениях. Арапеши, хотя и сильно недоедают, — спокойный и мирный народ дома и за рубежом. Добу — подозрительны, злобны и враждебны и среди своих, и среди чужих. Следовательно, говоря о канализации агрессии, мы должны избегать ошибочного образа «парового котла со многими клапанами».
Неоспоримо, что агрессия порождает агрессию. Человек начинает ждать агрессию как реакцию на проблемы. Наоборот, миролюбивые отношения порождают ожидание миролюбивых отношений. Таким образом, агрессия — это во многом привычка; чем больше вы ее выражаете, тем больше ее у вас. Поэтому недостаточно найти «моральный эквивалент войны» (то есть «безвредный выход агрессии»); столь же важно изменить ложные ожиданий людей, что любой выход агрессии автоматически принесет им решение. Если бы войны были просто облегчением от напряжения, можно было бы думать об их оправдании. Но опыт показывает, что одна война не только порождает другую, но также и несет сильное послевоенное внутреннее напряжение и конфликт внутри самой нации.
Правда, когда война и впрямь идет, нация часто ощущает себя объединенной и дружественной в своих границах. Этот факт, наряду с другими, приводит некоторых теоретиков к утверждению, что дружеские социальные отношения требуют «общего врага». Мы никогда не чувствуем себя так прочно сцементированными с нашими друзьями, говорят они, как тогда, когда объединены с ними высмеиванием, критикой или борьбой с общим противником. И если для гарантии аффилиативных отношений с нашими союзниками требуется общий враг, не является ли химерой мечта о едином мире? Если бы все нации стали дружественными, кто стал бы врагом, цементирующим нашу внутреннюю связь?
В голову приходят три ответа: (7) Еще неизвестно, является ли общий враг необходимым на более продвинутой стадии человеческого развития. (2) Если такой враг необходим, то не могут ли им стать разрушительные природные явления, болезни, невежество, которые все при необходимости могут быть персонифицированы для удовлетворения нашей потребности в осязаемом злодее? (3) В предвидимом будущем определенно будут существовать преступники — и внутренние, и международные, а также группы находящихся вне закона диссидентов, против которых могут объединяться в своем гневе глобально мыслящие граждане. Ожидания мирных взаимоотношений со всеми людьми в лучшем случае будут достигнуты лишь постепенно.
Личная агрессивность существует в больших количествах и в косвенных формах, она проделывает много несчастных фокусов с нашим глубинным страстным желанием дружбы, любви и мира. Разрушительные эффекты ненависти, тревоги и зависти в личной жизни — чрезвычайно важная проблема психической гигиены. Сложными путями такие индивидуальные состояния психики вмешиваются в международные отношения. Иногда человек с неразрешенной агрессивностью рассматривает войну как хорошее средство уклонения от семейных сложностей и охотно следует призыву под знамена. Иногда он видит во враге (оправданно или нет) причину своих страданий. Иногда он просто хочет подчиниться лидеру, как многие немцы подчинились Гитлеру, для того чтобы уйти от ответственности за принятие трудных решений зрелости. «Пусть лидер будет моей совестью, — говорит такой человек. — Если сам лидер неупорядочен в своей внутренней жизни, является жертвой мифических понятий и неразрешенной ненависти, — это неважно. Я последую за ним, куда бы он ни позвал, ибо я слишком утомлен своими конфликтами, чтобы сопротивляться ему. Решение — слишком большой груз для меня. Пусть лидер объясняет политические и экономические события. Я пойду за ним».
Социальные факторы в ожиданиях войны
Взятый отдельно дистресс в каждой личной жизни может принимать так много форм и требовать столь многих решений, что согласованные в национальном масштабе военные действия были бы невозможны. Но, в конце концов, члены группы объединены общими ценностями и чувствами. Они «знают» от своих предков, что против их группы много грешили, что границы их земель несправедливо узки. Они также «знают», что их группа лучше, и потому она заслуживает больше благ, чем другие.
Одна из важных причин, почему каждая национальная и культурная группа ощущает свое превосходство, состоит, фактически, в том, что для этой группы существовал золотой век — время, когда она превосходила все окружающие группы по культуре, процветанию, науке или власти. Этот золотой век мог быть сто, тысячу или две тысячи лет назад, но в тот или иной период группа — как каждая культурная группа — обладала высокими художественными, материальными или интеллектуальными достоинствами. Побуждаемые нашей личной гордостью, мы обнаруживаем, что легко идентифицироваться с золотым веком нашего народа. То, чего мы заслуживаем сегодня, мы склонны оценивать через призму этого века максимального возвышения.
Такой этноцентризм почти универсален среди всех народов. Его корни глубоки, так глубоки, как наша собственная безграничная самооценка. Ожидания войны отчасти вырастают из нашего латентного возмущения против других групп, которые, быть может столетия тому назад, нарушили права наших предков, с которыми мы сейчас себя идентифицируем. Стойкость этих самопрославляющих чувств может быть оценена, исходя из этноцентрического тона значительной части социальных наук. Явно или имплицитно, многие представители социальных наук так формулируют свои теории и наблюдения, что их собственная культура оказывается самой яркой, а нация — безгрешной. Пока социальная наука не станет поистине транснациональной, мы должны учитывать критику, идущую из социологии знания. Мы не можем слишком многого ожидать от рядовых граждан, которые часто следуют за мифами, созданными их интеллектуалами, и строят на них собственные ожидания.
Для некоторых молодых людей война, по-видимому, является привлекательной. Она возбуждает ожидания приключений, новизны и возвышенного товарищества. Она устраняет тяжелый груз зрелости, так как на военной службе человеку приходится принимать мало важных решений. До поры до времени они избавляются от экономической неустойчивости, семейных неприятностей и властных или подавляющих родителей.
Можно ли сделать мир столь привлекательным? Может ли он дать столь же удовлетворяющие ожидания, как перспектива войны? Именно этот вопрос привел к эксперименту (ныне быстро распространяющемуся) по организации того, что обычно называют «лагеря рабочей службы». В 1920 году маленькая группа интернационально мыслящих добровольцев с разрешения местных властей начала очищать и перестраивать территорию и здания вокруг крепости Верден. Однако в 1921 году префект района заявил, что «нынешнее развитие франко-германской политики» вынудило остановить работу. Таким образом, первый эксперимент прекратился под давлением агрессивного национализма.
Но попытки продолжались, особенно во времена локальных катастроф. Организовывались группы добровольцев для помощи в восстановлении районов, затронутых наводнением, огнем или лавиной. Летом 1948 года в Европе действовало не менее 130 лагерей добровольческой службы, главным образом под покровительством Международной Гражданской Службы. Много лагерей действовало в Соединенных Штатах и Мексике под покровительством Американского Комитета Службы Друзей. Почти все лагеря по составу были интернациональны, все созданы для совместной работы без финансовой выгоды для участников. Задачи имели позитивную социальную ценность, и труд не рассматривался обычными оплачиваемыми рабочими как представляющий опасную конкуренцию.
Несмотря на незначительность влияния таких «лагерей рабочей службы» при рассмотрении в мировом масштабе, их привлекательность и успех показывают, что молодежь может найти возбуждающие и приносящие удовлетворение конструктивные мирные проекты. В то время как воинская повинность и военная подготовка формируют ожидания молодежи в направлении агрессивного национализма, лагеря рабочей службы влияют в направлении интернационализма, конструктивной активности и дружеских человеческих взаимоотношений. Одна из важных целей Международной Гражданской Службы — убедить правительства принять добровольческую службу такого рода в качестве альтернативы обязательной военной подготовке. Очевидно, что эта цель еще не достигнута, но был сформулирован вопрос: позволят ли государства своей молодежи иметь альтернативные ожидания относительно ее публичных обязанностей — ожидания, ведущие к международному сотрудничеству и конструктивной службе, а не к подготовке войны! Перспектива кажется утопичной, но вопрос иллюстрирует тот тип решения, который народы будут вынуждены принять, если когда-нибудь станут достаточно просвещенными, чтобы понять психологическую важность ожиданий для формирования установок молодежи.
Таким же важным фактором в ожиданиях, как традиции и жажда приключений, являются символы. Немцы чувствуют свою принадлежность земле Бетховена и Гете, норвежцы хранят реликвии викингов и в воображении делят с ними их сказочные подвиги, греки не забывают Праксителя и Демосфена. Флаги, военная музыка и благородные руины глубоко значимы для гражданина, чьи уверенность и самоуважение неотделимы от традиций его народа.
Большинство символов имеют исключительно местный характер. Они отличают мою страну, мою религию или мою касту от твоей. Общемировых символов явно недостает: нет мировых парков, садов и университетов, нет мировой валюты, нет настоящей мировой столицы. Было сказано несколько прекрасных слов: Атлантическая Хартия, Хартия ООН, Преамбула к Хартии ЮНЕСКО, — но эти документы малоизвестны, и пока не удалось обеспечить ощутимое чувство приверженности им. Но, как нельзя сплавить в одно «мы» разнообразные эго внутри нации без помощи традиции и символа, так и чувства интернациональной лояльности не могут быть достигнуты без общей сосредоточенности мыслей и общего подъема, рождающихся из символов транснационального единства.
Существующие национальные символы не обязательно вредны. Значительная часть национальной лояльности совместима с лояльностью миру. Но временами эти символы намеренно используются лидерами правительства или общественного мнения в целях разжигания войны. Вновь и вновь повторяемые в воинственном контексте патриотические фразы приучают людей к ожиданиям войны. Националистические бюро «пропаганды и просвещения» намеренно формируют ожидания людей.
Когда разум людей привыкает принимать запланированного врага в качестве угрозы, следующий шаг — задать конечное ожидание, которое приведет к войне. Лидеры обычно делают это с помощью формулирования национальных требований. Врагу посылается ультиматум. Когда его отвергают, люди чувствуют, что у них не остается иного пути, чем война.
Ультиматум — это порождение текущего момента. Рассмотрим пример: двое людей встречаются, чтобы обсудить свои цели и потребности, у них есть возможность найти дружеское общее решение; но если один ставит другому ультиматум, — следует борьба. Если одна сторона на короткое время уступает принуждению, то только для того, чтобы накопить силы для последующего реванша. Так же обстоят дела и с разногласиями между странами: требования и готовые решения обычно увеличивают напряжение, особенно потому, что отрицают право других на участие в делах, влияющих на их собственную судьбу. Цена, включающая утрату гордости, слишком велика. Предпочтительнее борьба.
Гордость — непосредственная причина каждой войны. Выдвинутые каждым национальным оратором требования были столь решительны и окончательны, что уступить — означало бы испытать унижение и стыд. Ожидания крепнут. В этот момент война на самом деле неизбежна.
Еще до того, как достигнута эта стадия, должно культивироваться искусство разрешения сложностей путем взаимного обсуждения желаний и потребностей (вместо требований и ультиматумов). Желания и потребности людей редко бывают несовместимы, чаще они параллельны и взаимны, потому что обычно одна страна обладает в избытке тем, что требуют другие. Поскольку все люди нуждаются и желают освободиться от разрушительной бедности, иррационального страха и унизительного невежества, то именно через совместные действия проще всего найти путь к общей цели. Предпосылка мира заключается в развитии привычки обсуждать потребности и интересы, а не (как теперь) формулировать согласованные решения.
Невежество и ожидания
Одним из самых важных барьеров в деле взаимопонимания народов является неведение относительно намерений другого и непонимание его образа жизни.
Невежество может быть двух типов: простое неведение фактов или искажение фактов в соответствии с собственными мотивами человека или с мотивами демагогических лидеров, которые многое могут от такого искажения получить.
Простое невежество более легко поддается исправлению. Результаты кампании против неграмотности, идущей сейчас от Мексики до Индии, от Нигерии до Сибири, волнуют и радуют. Психологические исследования показали, что между высоким уровнем общего образования и свободой от предрассудков действительно существует заметная связь. Однако эта связь далека от совершенства. Даже ученые могут быть фанатиками. Спасение заключено не только в образовании.
Труднее исправить невежество, возникающее вследствие искажения фактов. Некоторые искажения просты и понятны, хотя часто вредоносны, например, когда некие белые дети отшатываются от цветных людей, потому что те выглядят «грязными». Личная история человека часто создает эмоциональную почву для искажения, как, например, в случае молодого человека, ненавидевшего все «ирландское», потому что его жестокий отец имел ирландское происхождение. Наиболее зловредная способность человеческого разума — его импульсивная склонность категоризировать и наделять всех представителей конкретной группы голословно утверждаемыми качествами. Мой жестокий отец — ирландец, следовательно, все ирландцы жестоки.
Враждебный образ, однажды сформировавшись, является особенно стойким к натиску противоположных доказательств. Рассказывают, что студент Оксфорда заметил: «Я презираю всех американцев, но никогда не встречал хотя бы одного, который бы мне не понравился». Таким образом упорно существуют поверхностные штампы-обобщения, даже когда им противоречит каждая унция опыта, полученного из первых рук. Мы не знаем иного средства исправления этих ментально-эмоциональных штампов, чем внедрение привычки к дифференцирующему восприятию и критическому мышлению. Систематическое обучение этому возможно даже в начальной школе.
Эмоциональная экономичность групповых стереотипов хорошо заметна в образе Советского Союза, которого придерживаются многие американцы. Когда русские были нашими союзниками во второй мировой войне, их охотно воспринимали как храбрых, веселых, прогрессивных и свободолюбивых людей. В послевоенный период, когда обстоятельства переменились, образ русского стал образом жестокого, угнетенного, атеистичного и двуличного человека. Воспринимаемая так, Россия стала подходящим «козлом отпущения» — отдаленной угрозой, способной объяснить многие из наших фрустраций. Коммунисты стали символической причиной зла дома. Моя работа под угрозой? Вините коммунистов! Меня беспокоит инфляция? Вините коммунистических профсоюзных лидеров! Колледжи выступают за опасный интернационализм? Выгоняйте профессоров-коммунистов. Исследование показало, что в неурядицах в Америке после первой мировой войны обвиняли разных «козлов отпущения»: большевиков, американцев иностранного происхождения, монополистов, войну. После второй мировой войны образ заострился, вездесущий злодей — просто «коммунист».
Далее, чтобы злодей стал общим достоянием, необходимы коммуникация и пропаганда. До тех пор, пока газеты, политики и адвокаты всех сортов не объединят усилия в изображении картины «зла», люди не сфокусируют многообразие своих негативных эмоций на одной ясно идентифицированной угрозе. Ожидания новой войны в течение двадцати пяти лет возросли в Америке с 40 % в августе 1945 года до 65 % в июле 1946 года. За тот же интервал времени враг стал четко идентифицироваться как Россия. Агентства служб новостей и создатели общественного мнения сыграли в этой перемене существенную роль.
Но верно ли, что ожидания никогда не оправдываются фактами? Нет ли естественных и неизбежных войн, вызванных различиями в идеологии или непримиримостью одной стороны в споре? Являются ли ожидания только продуктом создающих их пропагандистов или безответственных лидеров и публицистов, энергично поливающих ростки агрессии в жизни индивидов?
Я уверен, что ответ таков: хотя некоторые серьезные и базовые конфликты интересов могут быть неизбежны, воинственные решения всегда вытекают из воинственных ожиданий и подготовки. Убежденный марксист, предвидящий неизбежную войну классов — всемирную революцию, которой предшествуют империалистические войны, — просто видит их как неизбежные. Если достаточное количество людей по обе стороны ссоры ожидают в результате ее войну, то курс на войну становится неизбежным. (Мне еще будет что вкратце сказать об оборонительных войнах.) К несчастью, наши образы других людей чаще снисходительны или враждебны, чем дружелюбны. Учебники, легенды, традиции, лидеры и средства массовой информации устраивают заговор для поддержания их такими. Я полагаю, причина в том, что враждебные образы лучше всего соответствуют желаниям людей твердо держаться провинциальных островков безопасности. То, что сам мир есть наш естественный остров безопасности, — концепция слишком широкая, чтобы ее могли воспринять наши фрагментарные эго. Но, к счастью, даже враждебные образы подвержены изменениям. Они меняются, когда меняются фильмы, передачи по радио, газеты и учебники. Они меняются, когда люди путешествуют, наблюдая жизнь других и сочувствуя ей. Они меняются, когда люди участвуют в совместных проектах труда и отдыха. Они меняются, когда люди осознают, как мифотворческие процессы их собственного разума управляются публицистами.
Позвольте мне повторить, что школьные знания недостаточны. Как указывает П. Сорокин, двадцатое столетие отмечено самым высоким образовательным уровнем за всю человеческую историю. В то же время, это самое кровавое столетие в смысле гражданских и международных войн, преследования меньшинств и всевозможного криминального насилия. Одна из причин состоит в том, что школы, по расставляемым ими акцентам, редко являются интернациональными. Чаще весь день напролет они назойливо твердят детским умам о национальной славе.
Но даже новые, пропитанные интернациональным духом курсы обучения не могут стать магическим лекарством. Ибо интеллектуальное знание не является эмоциональным знанием. Только здоровый рассудок, свободный от стесняющих его комплексов, может превратить книжное обучение в интернациональное понимание. Ученый может быть знаком со всеми этическими системами, может быть сам автором альтруистической этической доктрины, но в своей личной жизни он может быть явно эгоистичным, шовинистичным и воинственным. Человек может понимать человеческие слабости и техники пропаганды, как Геббельс, и использовать их для разрушения своих ближних.
